Очнись от смерти и вернись к жизни

Давным-давно, за тысячу лет до восшествия на престол императора Гуанмина, Восточный ареал едва ли претендовал на мировое признание. Это был раздираемый хищниками на части кусок мяса. За плодородные земли юга и севера, руду в недрах гор ближе к западу, за речные берега на востоке у моря — за все дары природы проливалась кровь птиц, тигров и змей. Древняя столица, на месте которой ныне провинция Чжун Мяо, развалилась под натиском междоусобных войн: пернатые ввязались в борьбу за место под солнцем. Разделение на кланы привело к эпохе Враждующей Дюжины. Каждый год сгорали в пожарах десятки святилищ и поселений. Пернатые, неспособные держать оружие и убивать сородичей, собирались в стаи и улетали к холмам и горам. Одна стая измученных птиц нашла пристанище у Жемчужного берега, вскоре там образовалась община. Леса, холмы, поросшие бамбуком, да море стали им защитниками. Общину нарекли Лань Шан, поскольку с рассветом ли, в дождь или весной поднимались на холмах туманы, они окрашивали все вокруг голубоватым цветом, отчего казалось, будто земля становилась единым целым с морем и небом в своей синеве. Следуя истинному пути Феникса, народец Лань Шана жил миром; они давали приют потерянным, раненным в сражениях, тем, кто устал от смерти и ненависти. Однако невозможным было полагаться только на сострадание, чтобы оплот надежды уцелел. Вскоре кланы истощила непрерывная вражда и алчность, наступил период затишья, за ним — повсеместное отщепенство, предательство и бродяжничество. Множество испытаний выпало на долю общины за тысячелетие; переживая пламя огня, голод и чуму, она накапливала силы и расцветала. Семьсот лет назад с Лань Шан объединились восточные и южные земли, ныне провинции Лун Чи и Нань Линь. Постепенно страна пернатых возрождалась. Новое государство называли Сизыми холмами, столицу — Лань Шан, следуя традиции написания. С годами сдавались территории запада и севера. Четыреста лет назад воцарилась эпоха Гуан при правлении династии павлинов, — Сизые холмы объявили себя империей. Владения ее простирались отныне до границы с Волчьими лесами и Бааришкадешем. Десятилетия сменялись веками, а вершины в предутренние часы по-прежнему плыли в густом тумане. Еще не забрезжил рассвет, не прорезали лучи лазурный шелк, в котором растворялись незаметно звезды. Только распевались короткими трелями самые ранние пташки. Фумио выскочил на первый этаж, сразу же убегая умываться в пристройку с натасканной туда водой и приводить в пристойный вид распушившиеся перья. Его скромные крылья и хвост требовали не менее чуткого ухода, чем роскошное надхвостье павлина. Слуги, как правило, не имея при себе тех, кто обслуживал бы их, помогали с чисткой оперения друг другу. Фумио же справлялся сам, будучи убежденным, что так выходит чище, нежели бы он доверил это кому-то. Кенар пользовался двумя щеточками и кистью, но с ручками более вытянутыми, чтобы достать до спины. Сосед Фумио, молодой журавль, разливал по чашкам чай, не раздражаясь на беготню, думая скорее о том, как бы кенар не стукнулся обо что-то спросонья. На столе стояло блюдо со слегка теплыми пирожками, испеченными журавлем накануне. Ночь оно грелось в печи, так пирожки подольше сохранили жаркую мягкость. Суетившийся Фумио сел за стол уже одетым в платье императорского слуги цвета абрикоса, подпоясанное бело-зеленым завязанным бантом на боку поясом, и с нефритовой подвеской в форме лотоса. К удовольствию журавля, хоть Фумио и завтракал второпях, он не ронял ни единой крошки, не чавкал, не болтал с набитым ртом, не проливал чай; прием пищи в его исполнении превращался в закрытый ритуал, что можно было бы сказать обо всем, что делал кенар. — Сегодня снова на рыбалку? — спросил Фумио, пока подливал себе чай. — Ага, попробую подлететь с другого берега, может, повезет, — неосознанно журавль тер большим пальцем бугорок мозоли на безымянном пальце. Своего рода это был рефлекс пустующих без книг и кисти рук. То, что его сосед предпочитал готовить, реже ужиная в закусочных и принося оттуда еду, Фумио списывал на то же свойство рук: они обязаны были перебирать, резать, шуршать или гладить. И кенар разделял стремление журавля в отдаче себя любимому делу и работе, поэтому у них имелось достаточно общего, чтобы без недовольства ужиться в одном доме. Никто никому не мешал, они жили в обоюдном понимании, сопровождавшемся конечной мыслью, что иное соседство их уже не устроит. — Боюсь, дворцовые карпы вскоре начнут завидовать речным, благодаря твоим ежедневным подкормкам, — за рукавом, подставленным, чтобы скрыть смешок, Фумио языком пытался достать прилипшее к зубам тесто. — Аппетитнее будут, — отмахнулся журавль и подложил пару пирожков добавки Фумио. — А знаешь что, друг мой? — М? — Ни за что не угадаешь, что вчера принесли в библиотеку. — Кто-то сделал пожертвование? Неужели целое собрание сочинений? Или свитки древнее города? Чужестранный фолиант с историями о дальних краях? Настала очередь журавля смеяться. — Сборник скабрезных рассказов. О распутнике, который до конца жизни и в посмертии предавался плотским утехам с различными расами. Очередной подсунутый пирожок встал у Фумио поперек горла. Закашлявшись, кенар поспешил запить его чаем. Кто бы мог подумать, что подобную литературу не постесняются принести в дар библиотеке. Это привело кенара в недоумение, смешенное с ужасным смущением и возмущением, больше, чем осведомленность друга о содержании романа. Для того, кто с детства жил во дворце среди строгости и возвышенности, являлся очевидным тот факт, что о непристойных книгах, если «посчастливилось» ими увлечься, надлежало беседовать в собственном гнезде, за пятью дверьми и ширмами; что она не терпится нигде, кроме книжных лавок, где и продавалась. Создание общего гнезда с птицей другого вида не шло на пользу репутации, а связывать себя узами брака с представителем иной расы считалось греховным для достопочтенной птицы. Однако литература с вызывающими сюжетами пользовалась спросом, несмотря ни на какие моральные предубеждения. — И ты ее принял, Линг? — Разумеется. — Но ведь это не для библиотеки… — Понимаешь, друг мой, в конце концов, должна быть литература на любой вкус, в противном случае читателей я не привлеку. В столице каждый второй может приобрести книгу у книготорговца, и в лавке, скорее всего, будет то, что он захочет. А что мне делать с половиной тех, кто вынужден ходить в библиотеку, но не может найти что-то себе по душе? Они прилетают и думают, что я выдам им похожее на роман о победах воина-красавца с тысячью женами, а когда предлагаю замену, мне возвращают книгу через день-два, если вообще берут. Фумио нехотя согласился с Лингом. Если бы он не смог обеспечить императору достаточный выбор, например, тканей для парадного одеяния, то не стал бы тратить его время на то, что совершенно не подойдет. — Все же я представлял несколько другое, когда ты говорил о благотворительности. — Пыль соберется в гору обернется. Идея сработает как надо. — Знающе сказал Линг. Затем он встал и принялся надевать черные сапоги и излюбленную серую накидку. — Кстати, приказчик Ун из лавки по соседству припас для меня новый томик песен с последнего поэтического турнира. Очереди выстраивались три дня подряд до самого рынка. Сущий кошмар. — Не удивительно — на турнир прилетела госпожа Тинацу. Его величество улаживал даже спор во время сочинения песни на тему «цветущая слива на берегу озера Ань»: госпожа задумала после победы написать роман о том крае, а остальные поэты взялись ее отговаривать, потому что посчитали, что она бросит стихосложение... — Фумио вскочил за журавлем, чтобы заодно подать соломенную шляпу. — Постой, сборник уже издали?! И полугода не прошло. Сколько же ты потратил! — С тебя лапша и комментарии к песням. — Ответил Линг, прихватив у дверей удочку и наживку. — Достану тебе самых вкусных крабов к лапше! В Сияющий дворец Фумио прилетел на исходе седьмого часа ночи[1], когда солнце всходило из-за горизонта, а дворцовый комплекс чинно выступал в утреннем ослепляющем одеянии из теней садов и холмов. Со сдержанной торжественностью пятиглавый владыка являл себя городу у ног своих. Порой Фумио от этого зрелища сомневался в том, что служит птице из плоти и крови, а не посланнику небес. Перед тем как с завтраком отправиться к покоям императора, первый слуга ополоснул рот от остатков теста, дал распоряжения на утро отделениям трапез и прислуги. У галерей он пересекся с Бохаем, любимцем придворных дам. Для Фумио, который только слышал о содержании любовных романов от Линга и соек, Бохай стал примером того самого сладострастного главного героя. Вопреки своей романтичной натуре фазан носил грубый чин начальника стражи, хотя, по мнению дам, доспехи удачно совпадали с его зелеными перьями. Старейшина Хуоджин же шутил, будто цвет свежей листвы помогает начальнику стражи таиться в кустах под окнами придворных соек. Из-за парчового пояса Бохана выглядывало скатанное в трубку письмо, перевязанное ленточкой с маргариткой; некоторые перья его на крыльях неряшливо торчали, будто их неумело чистили. Фумио поклонился старшему по статусу. Начальник стражи, разглядев, кто перед ним, бросил лишь: «А, это ты. Привратная охрана будет выстроена через четверть часа» — и поспешил уйти. Пока Фумио летел к дворцу Ветра и луны, обжигающе горячая еда остыла до необходимой степени. На ступенях порога личных комнат государя он снял обувь — низкие туфли; прошел пристройку и сел у раздвижных дверей спальни с нарисованными на них головами феникса, объятых пламенем и водой. Позолоченный рисунок оберегал от пожаров и нечисти. Двери были настолько тонкие, что без проблем император слышал все происходящее за ними. Тихонько постучав по раме, обозначив свое прибытие, Фумио вошел. Его величество Гуанмин уже встал и умылся. Кенар поклонился на коленях и, с кроткой улыбкой, пожелал приятного пробуждения хозяину. Гуанмин ответил ему теплым, слегка рассеянным взглядом: он еще дремал на ходу. Как обычно, первый слуга расставил тарелки с фруктами, песочными пирожными с ананасами и рассыпчатым рисом, налил жасминовый чай, пока Гуанмин приглаживал перья хвоста. Сегодняшняя молитва в храме не была по особенному случаю, поэтому завтрак не воспрещался. После Фумио закрывал массивные выкрашенные белым лаком ставни окон, чтобы зной не проник в спальню. Створки с южной стороны, также лакированные, вели в побочную комнату, из которой открывался вид на изогнутые сосенки. Кровать по-старому манеру имела каркас с ножками. Занавеси над ней были выкрашены в персиковый цвет, алеющий к низу, и затканы узором ласточек. Шкаф с ящиками для зеркала, столик для курильницы в виде существа с головой дракона и телом черепахи, светильников, тумба для композиции в неглубокой плошке из орхидей и ветвей хвои, были сделаны из светлого дерева. Высокие четырехстворчатые ширмы, украшенные позолотой и смесью из серебра на шелковых вставках, с изображением водопадов, подчеркивали простую изящность помещения, производили впечатление уюта. Далее первый слуга расчесывал волосы хозяина, не мешая трапезе. Фумио созерцал императора Гуанмина не таким отчужденным и величественным, как на аудиенциях и собраниях, а податливым, точно воск, с едва заметным румянцем, молодящим его. Павлин будто с рассветом превращался из статуи божества в прекраснейшего смертного. И пускай хозяин любил говорить наедине с маленьким слугой в свободной манере, не соблюдая этикета, кенар не позволял себе идти на поводу эгоизма и брать больше, чем имеет. Его долг велел быть рядом, но не вмешиваться. И Фумио научился разделять эти понятия. Попутно Фумио ненавязчиво рассказывал о погоде, о том, как заливисто пели птицы на холмах и в саду у дворца Срединного неба, спрашивал, как спалось его величеству, в общем, развлекал непринужденной беседой. Во время нее Фумио также чувствовал, в каком тот настроении: если Гуанмин будет печален, кенар выяснит и исправит причину, если весел, то с удовольствием поддержит настрой до конца дня. Однако чаще императора занимали дела государственные, они и огорчали, поэтому кенар использовал перерывы господина между обязанностями для чего-то приятного. Позже личный слуга помогал с пятью слоями одежд, сделанными специально для летней поры из легкого материала. Миндальный и сумаховый цвета шли поверх блекло-лиловых слоев, широкий повседневный пояс с размашистым орнаментом завязывался в объемный узел, походя на начало надхвостья, но его края не доставали пола. Часть волос была собрана в высокий хвост. Когда приготовления к выходу завершились, его величество направился в сопровождении Фумио, старейшин с первым советником, нескольких сановников и их слуг к храму Священной птицы. За процессией следовали фазаны из привратной охраны. Многослойные одежды не способствовали долгому полету из-за тяжести и неудобства «рукавов» для крыльев, поэтому павлин и его свита двигались по лестнице и мосту до храма. Там монахи-ласточки в лазурных шапках подготовили зал статуи божества к службе. Мраморная статуя Феникса, инкрустированная рубинами и золотыми пластинами, была подобна высеченному из камня живому пламени огня. Под ее праведным, но милостивым взглядом все приклонили колени, воздавая хвалу Птице Солнца и молясь о благополучии для народа Сизых холмов. В древности пернатые поклонялись мифической птице, чья сила равнялась твердости гор, мудрость рассеивала тьму, а крылья застилали небосвод. Она не имела конкретного облика, кроме общих описаний, и представляла единый праобраз их расы, но с течением веков различные птичьи народы определяли своих божеств в силу многих обстоятельств и причин. На севере пернатые точили из камней трехпалых ворон, а на востоке принимали покровительство Феникса. По одной из легенд, именно Феникс указала отделенной стае направление к Жемчужному берегу и поведала о морали и долге. Храм Священной птицы был построен императрицей Гуанюй более ста лет назад, распространявшей толкование пути через душевную гармонию и перерождение, и в одночасье стал главным среди прочих храмов божества. К полудню жара переросла в невыносимую духоту. Придворные желали вновь улететь в прохладный каменный храм и молиться там целый день. Каково же было страже, стоящей неотлучно до смены дозора на пекле, и поварам на кухнях. До обеденной трапезы император выделял время, упражняясь в искусстве меча со старейшиной Хуоджин, когда тот возвращался с заданий в провинциях. Фазан проявил себя как превосходный лидер и воин в многочисленных битвах; из каждого сражения он выходил победителем. Его тактика в борьбе с волками оказалась эффективнее той, по которой действовал приближенный прошлого императора, так что на рядового солдата обратил взор Гуанмин, впоследствии не забыв. Благодаря доблести и отваге Хуоджин носил почетный чин «Военачальника пестрого шлема». С годами спарринги стали обыденностью их дней в Сияющем дворце. Фумио же шепотом раздавал поручения появляющимся и удаляющимся слугам, выслушивал краткие отчеты о состоянии дел, и раскладывал необходимое, чтобы император переоделся и отдохнул после тренировки. Выкрики павлина и фазана, клекот перед атаками разносились зарницами по щебенистому полю. Крылья поднимали клубы пыли. Отточенное мастерство сливало их тела в единое целое с оружием, его продолжение. Несмотря на шлейф надхвостья, выпады павлина были стремительны. Хвост его раскрывался в маневре, и едва копье Хуоджина не пронзало веер перьев. Движения фазана казались чересчур медленными, будто тот вкладывал слишком много силы в удар, однако плавно он переносил центр тяжести без лишних действий так, что военачальник ни капли не уставал. Хуоджин выигрывал знанием момента для атаки, способом выведения противника из равновесия, конечно, не без преимущества мощи тела, тогда как Гуанмин ловко уворачивался, практически танцуя в бою, и не уступал напором. Взмах, и по сабле ударяют наотмашь. Рывок, и острие летит в секунде от плеча Хуоджина. Между тем Фумио засмотрелся на подвижные мускулы бронзовых и бледных предплечий, которые виднелись из-под подвязанных грубых рукавов и блестели от пота, напряженные рельефы ног. Он переживал, как бы старейшина не повредил руку господина, хоть и знал, что фазан отрубит себе обе, если что-то случится с императором. Бесшумно к кенару подступил Чао, второй личный слуга, канарейка с розовыми крыльями. Он обладал напевной речью, высоко посаженными бровями и слегка раскосыми глазами, отчего лицо выражало вечное удивления. — Этот слуга принес ягодный сок для его величества, — сладко улыбнулся тот. — Не стоило, Чао. Уже подготовлена вода с лимоном. Но можешь спросить старейшину Хуоджин, не откажется ли он выпить сок. — Ох, точно, — сокрушался Чао. — Предложить что-то новое вместо любимого напитка его величества было глупо. Я прошу прощения за это. — Все в порядке, если сок не пропадет зря. И лучше подай к началу аудиенции белый чай. — В Главный зал, которым сейчас занимается первый советник? Губы Фумио едва дрогнули, но он ответил так же спокойно: — Нет, в Зимний. — Как прикажет первый слуга, — пропел тот и согнулся в неглубоком поклоне. Фумио старался игнорировать липкое ощущение недопонимания, возникавшее от общения со вторым кенаром. Чао не казался неприятным или безответственным, напротив, всегда был любезен и исполнял поручения точно в срок. И от этого Фумио особенно недоумевал, ведь сам он никогда не относился к кому-то с пренебрежением, а, значит, не мог и вызвать недовольства или гнева. К сожалению, их отношения можно было бы назвать, скорее, прохладными, чем дружескими. Второе, что выучил кенар во дворце, заключалось в умении скрывать свои эмоции и чувства тогда, когда это нужно. Он должен был быть искренним с господином, честным с другими слугами и прямым с наставником, но никогда не надоедать хозяину жалобами, не распускать слухи и не дерзить старшему. Поэтому можно было мысленно хоть ядом изойти из-за какой-нибудь птицы того же ранга или вышестоящей, а ответить полагалось почтительно. По этой причине Фумио не отрицал возможность того, что на самом деле чем-то не нравился Чао, и тот это хорошо скрывает. Но оставался вопрос — чем? И на него у первого слуги тоже находилось предположение. Со стороны можно было подумать, что Чао является его правой рукой, однако такое мнение было ошибочным. Обязанности обоих кенаров почти не разнились, они вдвоем отвечали за работу отделений в Сияющем дворце: отделение уборки, трапез, фонарщиков, швейное отделение, водоснабжения, а также отделение прислуги. Вот только, так как наставником Фумио являлся старейшина Тао, возглавлявший Управление церемониями, то, следовательно, по статусу кенар был выше Чао на ранг. Чао выполнял куда меньше обязанностей и был вынужден советоваться с первым слугой, прежде чем что-то сделать для его величества. Однако по-прежнему его должность считалась независимой. Такой парадокс вводил бы в недоумение, если бы о нем задумывался кто-то еще, кроме двух кенаров. Фумио не особо понимал, почему подобное может вызвать неприязнь, но считал такой вариант единственным, поскольку больше не смог придумать оправданий странной склонности. На самом деле, стоило подумать хорошенько о словах, адресованных Чао. Подозревать в чем-то скверном сослуживца — усилий не нужно, а увидеть действительное положение дел едва ли каждый способен. Маленький слуга все же не терял надежды найти общий язык с Чао. В Зимнем зале обычно организовывали аудиенции и собрания в особенно жаркую погоду. Новый зал в северном дворце Чистых вод, отстроенном восемь лет назад, отличался прямоугольными прудами с кувшинками вдоль полупрозрачных из-за крупной сквозной резьбы стен и тонких колонн. Нередко можно было увидеть пару плавающих в них обычных уток. Фумио стоял поодаль от Гуанмина, ожидая, не понадобится ли что-то господину и присутствующим псам, — проходила аудиенция с послами из Благословенных лугов. Четверо послов, которые и в летнюю погоду были облачены в обитые меховой каймой кафтаны с наручами, сидели с двух сторон от трона павлина. Потолок и трон в Зимнем зале также имели неповторимый облик, напоминая, скорее, цветочные композиции в покоях императора естественной утонченностью. А вечно царившая прохлада и голубые оттенки настраивали на серьезность. С правой стороны от императора стояла Норико. Когда дела касались союза с псовыми с полуострова, заметно выделялась ее благосклонность; не было секретом ни для кого из дворца, что первый советник считала эту связь наиболее успешной и полезной. Псовые активно вели торговлю с птицами из Сизых холмов в столице и провинциальных портах, поддерживали дружественные бои с целью взаимного обучения и тренировкой воинов для обмена опытом. В свою очередь, среди архивариусов очень ценились труды с полуострова, почти столь же, как и из Бааришкадеша. На северных границах даже проживала целая стая: многие перебирались из родной страны в дружественную. По этим причинам, когда Фумио примечал послов из Лугов или собак у причала, они в нем не вызывали страха или настороженности, несмотря на то что по природе те были, в основном, намного больше в плечах и росте, в сравнении с воробьем или канарейкой. При желании они могли бы одним взмахом когтистой руки или ноги прибить маленькую желтую птичку, а то и прокусить шею выступающими клыками, но вместо этого псовые мило дергали ушами и хвостом. Любопытство тянуло к ним. И невольно Фумио вспомнил давешний разговор с Лингом. «Каково было бы связать себя узами брака с расой псовых?» Пускай кенар и не представлял себя в ином положении, нежели слугой императора Гуанмина, забавы ради он воображал, что не был бы против представителя такой приятной расы в пару. Только ради того, чтобы гладить и чесать за подвижными ушами. Фумио был ими очарован. До вечерней трапезы Фумио играл на пипе, пока Гуанмин занимался документами в кабинете императорского павильона. Павлин просил личного слугу играть на ней, потому что мягкая мелодия, что выходила из-под пальцев кенара чистым журчаньем ручейка, помогала сосредоточиться. За этим занятием проходила большая часть времени, прерываемая, иногда играми в го со старейшиной Хуоджин или практикой в каком-либо виде искусства для отдыха разума и души. О вчерашнем они не говорили, зная, что о женитьбе для продолжения династии рано или поздно снова напомнит старейшина Тао. Ужин состоялся в четвертом часу вечера[2]. На ночь Фумио растирал маслами изящные, но крепкие ступни императора, и спросил: — Может ли этот слуга задать вопрос? Павлин, наслаждаясь массажем, согласно промычал. — Этот слуга думал предложить изменить расположение столов, поставить дальше от середины, чтобы музыкантам было больше места. Музыка Севера, как и танцы, для лучшего звучания требуют пространства. — М-м, я не против, однако все же тебе стоит обсудить это с первым советником. — И на вчерашнем собрании весть о скором прилете царицы Оюун была воспринята несколько... напряженно. И поскольку ваше величество ожидали подобную реакцию, то нет ли уточняющих пожеланий и к приему? Этот ничтожный понимает, что первый советник занимается церемонией, но этому слуге было бы спокойнее, зная, что стоит сделать, чтобы избежать лишних волнений. Помолчав немного в раздумьях, павлин ответил: — Я хочу, чтобы столы царицы Оюун и генерала Тургэна были на одном уровне со мной. Кенар вздрогнул. Никогда еще император не ставил себя на уровень даже с царской особой чужой страны, тем более кем-то вроде генерала. Высказав это, кенар услышал: — Мне крайне неудобно разговаривать с гостями, когда они на другом ярусе от меня. Если все оставить как было, то о каких дружественных отношениях может идти речь? Ни я, ни гости просто не слышим друг друга. — Первый советник будет против, старейшины — особенно господин Хуоджин! — в гневе, ваше величество, — испуганно протараторил Фумио. Его брови заломились в тревоге, крылья мелко подрагивали. — Знаю, но ты ведь того же мнения? — Гуанмин наклонился и погладил Фумио по голове, успокаивая. Дождавшись, когда кенар кивнет, он продолжил: — Значит, все будет не так уж и плохо. Мой статус не пострадает, потому как я все еще на троне. Это жест вежливости. И не я ли император Сизых холмов?! Как я повелел, так и будет. Пламя в светильниках неровно билось. Император ослабленной струной облокотился на кресло обратно. — Это прискорбно, мой дорогой Фумио... — Перебирая пряди кенара, Гуанмин глядел в никуда. Кажется, только он хотел высказать нечто важное, но в последний момент все желание будто исчезло, убитое сразу в зародыше. Фумио положил голову императору на колени, как в детстве. Тихо мерцали огоньки светильников. Теплые пальцы касались щеки кенара. — Все будет не так уж и плохо, — эхом повторил он. Не глядя на лицо императора, Фумио чувствовал, как тот улыбается.