Очнись от смерти и вернись к жизни

Минувшей осенью во дворце осознали, что визит царицы Оюун впервые за пять лет более чем возможен. Император Гуанмин наконец добился расположения Западных гор, и подписание дружественного союза оставалось вопросом времени; накануне, в четвертый лунный месяц, он провел переговоры с генералом Тургэном, представителем царицы, ее доверенным, на которых обсуждались условия договора. Поэтому, когда доставили письмо от царицы Оюун, Сияющий дворец превратился на четырнадцать дней в бурную реку. Помимо организации приема было необходимо закончить дела, нетерпящие отлагательств, чтобы все внимание уделить венценосному гостю. В этот раз на Фумио не лежала ответственность за торжество в полной мере, поэтому он не так сильно уставал и мог позволить себе ночь другую спать меньше, чтобы выучить для императора исключительную мелодию для разнообразия. Не обладая певучим голосом, Гуанмин тем не менее чутко слушал других. Первым делом старейшина Тао сверил по календарю благоприятные и несчастливые дни, выпадающие на пребывание гостей в Лань Шан. Даты были хорошими для празднований, спешка не рекомендовалась. Для пущей уверенности он настоял на предсказании императорской ведуньи Баоцзань. Кроме императора никого не допустили присутствовать на ритуале; они закрылись за дверьми круглого каменного павильона со съемной вершиной крыши, пропускавшей внутрь свет солнца, луны и звезд. Обычно Баоцзань погружалась в транс среди дыма огня и благовоний, предварительно не беря ни крошки в рот и молясь пять суток Фениксу и духам предков, после чего узнавала с помощью дощечек ответы на заданный божеству вопрос в час ритуала. Вещунья предсказала государю удачу в исполнении его замыслов и вместе с тем предостерегла о восточном ветре, который, летя быстрее своего разума, занесет лишний сор и пыль. На императорские кухни были приглашены повара, знающие толк в мясных блюдах, а именно полевые луни, держащие закусочную для чужестранцев, пользующуюся невероятным успехом у псовых с джонок и приезжих торговцев-тигров. Гостеприимство обязывало учитывать чужие предпочтения в еде хотя бы в день торжества. Как первый слуга кенар контролировал, чтобы отделение трапез получило лучшее мясо и рыбу, несмотря на дурноту до обморока от запаха крови и вида сырой туши. Собаки же посмеивались над ним и, облизываясь, несли увесистые свертки, пропитанные свежим кровяным соком, куда указали. В холодных погребах сложили запас кувшинов с различными видами вина: от сливового до рисового. Список яств, составленный Норико и одобренный старейшиной Тао, гулял по рукам поваров и младшего советника, следившего за работой по указанию журавля. Чувствовал же Фумио себя гораздо увереннее, когда забирал из дворцовой мастерской рулоны ткани для накидки последнего комплекта одежд императора до середины восьмого месяца, когда наступит пора других цветов и оттенков в связи со скорым приходом осени. Ткачихи-сороки в просторном павильоне Тутового дерева, в котором сшивались части одежд, восхищенно затрещали, завидев с гладким блеском коралловый сатин. Возможно, они уже представляли, каким получится итог их трудов, какими прекрасными оттенками заиграет наряд государя. Долго еще кенар сидел с сороками, обговаривая каждый узор, который украсил рукава и подол накидки. Те расхваливали наряды для предстоящих выходов правителя в свет, широкий пояс с золотой нитью для приема, но Фумио знал, что их платья на торжестве будут не менее утонченными, поскольку ткачихи-сороки пользовались своими умениями и пряли себе шелк на зависть остальным птицам. Главной в павильоне Тутового дерева была госпожа Айяно. С возрастом она ослепла на правый глаз, а левый едва видел, однако пальцы ее ткали полотна, мельчайшие орнаменты цветочных бутонов на воротнике проворнее многих девушек, кропотливо она вырисовывала на подоле звездное небо. Редчайшей тонкости работа госпожи Айяно заставляла преклоняться перед трудолюбием ткачихи. Айяно учила тогда еще неопытного Фумио сочетанию цветов и материалов, их свойствам, значениям узоров и символике; в отличие от уроков старейшины Тао обучение с госпожой Айяно походило на игру, из-за чего, разумеется, Фумио было проще усваивать то, что надлежало уметь личному слуге. Госпожу Айяно любили и уважали придворные и прислуга без исключений благодаря также истории ее появления в Сияющем дворце, которая особенно занимала новоприбывших птиц. Любопытствующие интересовались и у Фумио, что же совершила госпожа Айяно, но кенар отмалчивался, боясь допустить неточность, поскольку был птенцом, когда происходили события. Суть в том, что тринадцать лет назад Сизые холмы были освобождены от остатков войск волков на севере и западе, а во власти юного Гуанмина оказалась страна, лишенная опоры для восстановления. Хранилища риса и прочего зерна в городах и примыкающих к ним деревнях практически были опустошены, на частично выжженных полях овощи не созрели к осени. В первые месяцы войны большая часть средств вкладывалась в формирование основной армии, поскольку четыре года до этого войска были сосредоточены исключительно на границах; периодически нападавшие с севера отряды из десятка волков усыпили бдительность военачальников, заставив поверить, что дикие племена из Волчьих лесов не имеют централизованного войска. Власть впала в то заблуждение, свойственное империям, которые гордятся свершениями предшественников и живут их победами, а излишняя чувственность, увлеченность искусством и упор на внутреннюю экономику, бывшую в кризисном состоянии, той поры обделили должным управлением и порядком воинское сословие. Поэтому казна оказалась также почти исчерпанной — шестьдесят тысяч золотыми, серебряными слитками и чеканными монетами, между тем как до осады границ насчитывалось триста шестьдесят тысяч. Приближалась зима, а с ней и страшный голод. Молодой император обратился за помощью к союзникам из Благословенных лугов; взамен на доступ к восточным портам оттуда приплывали корабли, но в осенний сезон море буйствовало — за месяц дошло два судна из предполагаемых десяти, — и возлагать большие надежды на морской путь было нельзя. Западные горы также пострадали от нашествия волков, они закрылись от мира и боролись своими силами за жизнь внутри царства. Дни и ночи император, старейшины и советники тратили на поиск источников ресурсов, чтобы пережить зиму и вырастить урожай на будущую. В результате Гуанмин отправил послов с дарами из родовой сокровищницы в Бааришкадешь к королю Динешу II. Он рассчитывал на нейтральное отношение нынешнего короля обезьян к Сизым холмам, которые отвоевали семьсот лет назад свои исторические земли Нань Линь, а еще через двадцать и западные — Си Чжоу. Попытка торга с единственным ближайшим государством казалась безнадежной на почве территориального конфликта прошлого. К этому прибавлялось раздражение при дворе от увеличения влияния полуострова и открытости рынка страны — Бааришкадешь рассматривалась как зависимая и ненужная связь. Когда же вернулись послы, приближенные Гуанмина убедились, что император принял худшее решение за два с половиной года правления. «Каков ответ Динеша II?» — спросили они послов. «Король выказал сочувствие его величеству и птичьему народу Восточного ареала. Он отказался от предложенных даров, — голоса тех задрожали от сдерживаемого гнева, — и вместо них потребовал самые красивые павлиньи перья. Только тогда Динеш II согласится на содействие». Зал загудел от негодования. Оскорбленные птицы вскочили со своих мест и принялись бранить на чем свет стоит короля обезьян. Большинство придворных не верили, что Бааришкадешь откликнется на призыв о помощи, не особо и желая этого, но кто знал, что им придется вытерпеть болезненное унижение. В Сияющем дворце и резиденции в Чжун Мяо держали павлинов, но выдергивать их перья было святотатством. Пернатые некоторых рангов крепили перья к головным уборам — так предписывал обычай, — но перья не отбирались у обычных птах, а ношение пера чужестранцами местные воспринимали как насмешку над их честью. «Варварство! Обезьянья глупость! Сумасбродство!» Хуоджин, помощник военачальника, напряженно следил за реакцией Гуанмина, готовый за секунду обнажить меч, затем снести голову Динешу II. Старейшина Тао также не вмешивался. Все думали, что молодой император не потерпит поругания вида его рода, но вдруг тот спросил, будто хлопотал о подарке для близкого знакомого: «А его величество Динеш II не уточнил, какие перья на его взгляд самые красивые?» Присутствующие лишились дара речи. Когда же один из послов отмер и заметил, что король выразился неопределенно, Гуанмин приказал собрать под крышей дворца из окрестных городов изготовителей вееров. «Просто перья — дар безыскусный, в виде веера подарок будет полезнее». Через три дня в Главном зале перед павлином предстали восемь изготовителей вееров. У трона, широких ширм и стражников разгуливали обычные павлины: они то распушали хвосты, вздрагивая, то мирно дремали в ногах альбиноса. Из-за трона выглядывала рыжеватая макушка. По просьбе Гуанмина мастеров не посвящали в детали перед аудиенцией. Поприветствовав их, император задал первый вопрос: «Готовы ли вы изготовить такой веер, какой я потребую?» Восемь птиц, не разгибаясь, ответили утвердительно. «Хорошо. Тогда встаньте с колен. Скажите, перья какого павлина здесь вы считаете самыми красивыми? Мы доверимся взгляду со стороны. Нам хотелось бы, чтобы веер был один в один как впечатлившее вас перо». Мастера замешкались, но в итоге произнесли: «Нет краше тех перьев, что имеет наместник божества». Тогда Гуанмин задал третий вопрос: «Кто в таком случае изготовит веер из наших перьев?» Изготовители вееров пали ниц в страхе и взмолились об освобождении от оказанной императором чести. Кто в здравом уме возьмется выщипывать императорские перья, пускай и по указу самого государя?! Война, видно, помутила разум юного правителя. Продолжала стоять одна птица — госпожа Айяно. «Эта старуха исполнит волю государя», — молвила она, и семерых мастеров стража проводила из зала. «А если нам не понравится результат? Тебя незамедлительно казнят», — испытывал сороку император. «Мне нечего терять, ваше величество. Муж мой умер, а птенцов у нас не родилось. Но эта сорока не простит себя, если не выполнит то, что доверила мне судьба, поэтому я не умру». Позднее в павильоне Тутового дерева Гуанмин поведал госпоже Айяно причину заданных вопросов и сбора мастеров. Требование Динеша II являлось для неопытного правителя тем же испытанием, целью которого было посмотреть, на что тот способен, какие предпримет действия. «Перья в качестве дара» звучало сумасбродно и неуважительно, но на первый взгляд, поскольку в иных обстоятельствах это было бы прямым объявлением войны. Поэтому, следуя задумке Гуанмина, сорока спряла три лоскута тончайшего шелка и сделала из них и сандаловых резных пластин чудный веер. Скромный вид веера вводил в заблуждение смотрящего на него: Айяно использовала ту же технику, что и при изготовлении просвечивающих один узор через другой ширм. Стоило его только направить на солнце, — сквозь миндальный фон с позолоченными линиями появлялся блестящий от серебряной смеси павлиний хвост. В Бааришкадешь веер послали с письмом, в котором Гуанмин написал следующее: «…Все, что ни создают боги, прекрасно в мире земном, каждое существо уникально и ценно, а потому мы не нашли самого красивого павлина, живущего на свете, ведь и в мириаде сверкающих жемчужин нет той, в какой не увидели бы мы особенного отблеска моря. Перья, которые мы преподносим вам с почтением, дарует вашему величеству мудрейшему Динешу II бог Солнца, справедливо правящий под разными ликами в Сизых холмах и Бааришкадеше.» К всеобщему удивлению, меньше, чем через месяц король Динеш принял Гуанмина с радушием в королевстве обезьян. Сизые холмы получали шанс на дальнейшее существование без выкошенного голодом населения, а Бааришкадешь выплату долга через восемь лет и торговлю в Мин-го, городе чая и благовоний. «Что бы вы хотели в награду?» — задал последний вопрос сороке император. «Эта старуха не смеет просить у государя, но позвольте, ваше величество, остаться во дворце ткачихой. Я не изготовитель вееров. То, что я умею вырезать узор по дереву — заслуга моего покойного мужа Казухиро. Дом рода Икеда был мастерской Казухиро Икеда, оттуда я прилетела. Но без настоящего хозяина мастерская загибается, мне нет смысла возвращаться. Я стара и хотела бы покоя, чтобы посвятить остаток жизни своему истинному предназначению — ткачеству». Прием по случаю подписания союза для придворных разных рангов и титулов был поводом показать не только другим князьям, княжнам, придворным дамам и чиновникам умеренное чувство прекрасного, остроумие, но и продемонстрировать эти качества благородной птицы перед представителями иной культуры. Слуги не отставали от хозяев: доставали новые одежды, подвязывали к плечам ленточки и бумажные цветы. Общая настороженность не исчезла, но ее затмило желание не ударить в грязь лицом. Гостевые покои со зданием для свиты, в которых уже очень давно никто не отдыхал, тщательно вымыли, парадно украсили и обустроили со всем необходимым для царицы и генерала. В Главном зале без конца играла музыка — репетиции оркестра и танцовщиц, будто на соревновании, длились до изнеможения, пока первый советник не разгоняла всех. А неутомимые Джия и Джиан, приспособившиеся к постоянным полетам за печатями, беспрерывной волоките с бумагами, пугали сходством с изюмом, но радостно чирикали кенару, как им удалось найти местечко, откуда можно посмотреть на праздник. За Красными вратами пернатые тоже украшали улицы, дома красными, желтыми и белыми фонарями, пели песни о солнце, где по преданию обитал Феникс, одаривающем теплом и процветанием, планировались даже фейерверки. Линг рассказывал Фумио, что в закусочных поговаривают о союзе с Западными горами: один купец выпьет за удачную сделку с соколами и орлами, другой начнет попрекать, мол, сомнительно довериться хищникам, но в конце концов двое выпьют по чаше за здоровье императора, а с ними и все посетители закусочной. Для обоих птичьих народов, чей вечный раздор преодолевался с попеременным успехом пятнадцать лет, от совместного сражения двух отрядов на реке Се до первых переговоров пять лет назад, это было знамением, сулящим эпоху мира или бед полную чашу. В храмы Феникса слетались пернатые помолиться о благополучии страны и государя. Однако, как и заметил Фумио, старейшины не разделяли единодушного восторга от новости. Император Гуанмин несколько преуменьшил значимость события, когда на собрании легкомысленно сообщил о намерении царицы Оюун посетить Лань Шан и заключить союзнический договор, поскольку, если спокоен правитель, то его подданным нечего чрезмерно волноваться. И старейшины, солидарные с павлином относительно Запада, также являли собой олицетворение невозмутимости: если долгожданный визит состоится, в чем уже была твердая уверенность, то нет повода беспокоиться о мирном сосуществовании. Теперь они ходили перед теми, кто высказывал недоверие и несостоятельность попыток сближения с Западными горами, горделиво приосанившись, и с взглядом, ясно выражающим: «Вы сомневались? Что ж, смотрите же, кто оказался прав, потому что умеет пользоваться головой на плечах». Их примеру следовали и подчиненные, поддразнивая сослуживцев. Те несогласные, коих из шести старейшин было трое, кривились от такого пренебрежительного отношения, но молчали, — сейчас они уже ничего не могли сделать, не сумевшие убедить императора в ошибочности его намерений — считая, что найдется еще возможность доказать обратное. Первый советник же игнорировала их переглядывания: не устраивают бои и ладно. И только воробьи, музыканты соловьи, танцоры, повара и другие, на ком лежала ответственность за проведение приема, совершенно не разделяли спокойствия ни императора, ни старейшин. На девятый день приготовлений нарочный стриж при резиденции в Чжун Мяо принес записку его величеству. — Что в ней? — спросил павлин, поглощенный свитками Судебного управления с делами из провинции Си Чжоу за последний месяц. — Ее светлость Киао отклонила приглашение вашего величества, — прочитал Фумио. — А принц Кикианг? От него нет письма? — К сожалению, — кенар положил записку символами вверх на край стола. Княгиня Киао приходилась Гуанмину двоюродной тетей, а принц Кикианг троюродным племянником, соответственно. Тринадцатый император Гуанг имел сводного брата Кианга, потомка боковой линии династии павлинов. Хоть они и являлись родственниками, с воцарением Гуанмина семья Ки, приверженцы старых порядков, держалась вдали от столицы и почтительно прохладно общалась с последним императором основной линии. За несколько часов до прилета царицы Фумио затопила тревога, смешенная с предвкушением. Про расстановку мест, исправленную павлином, никого не известили, кроме тех, кто организовывал прием. Противников союза это могло лишний раз спровоцировать, поскольку главным их аргументом в споре с государем было то, что за последние полвека в Сизые холмы активно проникала чужая культура; союзы приносили пользу, но, по их мнению, и непоправимый вред самобытности. Фумио переживал, услышат ли они слова хозяина во время торжественной речи при этом правильно. Еще потребовалось вместе с первым советником накануне основательно поговорить со старейшиной Хуоджин, чей буйный и вздорный характер мог непредсказуемо навредить. До этого всегда удавалось отправить фазана перед редким прилетом послов и генерала Тургэна на какое-нибудь задание в провинцию, но нынешняя ситуация не позволяла сослать Хуоджина куда подальше. На вопрос: «Можно ли после трапезы вызвать Тургэна на бой?», был дан категоричный ответ: «Ни в коем случае!» Будь это хотя бы простой Совет правителей двух стран, то организация дружественных боев не составила труда. Никакие драки, ни со свитой царицы, а тем более генералом, сейчас не были допустимы, потому как все это не соответствовало церемониальным обычаям мирного торжества. Параллельно слугам, подносящим кушанья, было настрого запрещено подавать фазану вино, которое плохо влияло на военачальника. В бою тому не было равных, в тактике его никто не превзошел, однако в общении Хуоджин был тяжелой птицей, а вино туманило голову, отчего его положительные качества как воина оборачивались худшими в нем. С самого утра знаменательного дня Фумио не мог сдержать дрожь от возбуждения. Напрасно он пытался унять колотящееся сердце и перестать теребить нефритовую подвеску. Кенар лишь советовался иногда с Норико по некоторым вопросам, не следя за всем процессом организации торжества, и этот факт его сильно напрягал. Все должно было пройти идеально, чтобы не испортить важный день, когда царица Оюун впервые встретится с императором, ни единой мелочью. Так или иначе, первый слуга отстранялся от навязчивых мыслей, сосредотачиваясь на его величестве. Кипенное лицо Гуанмина очерчивалось киноварью на верхних веках и губе. Фумио и третья личная канарейка Рен-Рен распрямляли рукава с орнаментом алых холмов. Кенар то укладывал отливающий перламутром подол, чтобы ткань струилась вдоль хвоста зеркальным шлейфом, то расправлял желтые нижние слои, то поправлял кушак с бисером, закалывал локоны шпильками с жемчужинами в сердцевинах искусственных цветов. Церемониальная накидка сумахового цвета с рисунком луны и солнца на плечах надевалась двумя личными канарейками поверх нижних слоев, по рукавам ниспадал газ с узором облаков. Павлин изредка интересовался, надежно ли завязан пояс, нет ли складок, как смотрится ворот сзади, так что маленький слуга не думал ни о чем постороннем. Последним элементом надлежало надеть корону — пластины белого нефрита со вставками пылающего алым александрита напоминали по форме павлиний хохолок, который обрамлял золотой ореол с короткими лучами. Когда она увенчала голову императора, Гуанмин сделал несколько мерных шагов и жестом приказал Фумио с заготовленными подношениями следовать за ним. Что могло быть восхитительнее его величества в парадной одежде, плывущего сквозь косой свет? Кажется, кенар проговорил нечто такое вслух, потому что павлин хмыкнул и негромко заметил: — Я бы предпочел доспехи: в них свободнее. Наконец Гуанмин остановился у двери, где размещалось семейное святилище. Он взял у слуги подношения и, наказав тому ждать снаружи, вошел в пропахшую свечным воском и благовониями комнату. Ставни были специально закрыты. Повсюду висели талисманы и за полкой с предметами почитания во всю стену гобелен с «глазами» и именами предков, окруженный сумраком. Гуанмин опустился на колени перед алтарем, зажег благовония и налил в три пиалы вина. С минуту он молчал, задумчиво глядя на тройку имен в самом низу. — Я не ведаю, слышите ли вы мои молитвы, ваше ли благословение ниспослано мне или на то воля судьбы и Феникса, но поздно сворачивать с избранного пути, поэтому я вновь молю вас об одобрении свыше. Сегодняшний день изменит историю, он переломит раздор нашей расы, и никогда больше не прольется невинная кровь. Кто-то должен сделать шаг навстречу ради общего блага, даже если придется для этого поступиться принципами. Медленно разжав пальцы, впивающиеся ногтями в кожу ладони, словно отпуская вырывающегося безмолвного собеседника, Гуанмин тихо вздохнул и продолжил: — Я благодарен вам за ту науку, что успели вы мне преподать, но сейчас решают удачное стечение обстоятельств, поэтому твоя удача, дедушка Гуанг, мне нужна как никогда. Павлин совершил три поклона. Трескучее позвякивание хрупких заколок, подвесок и шуршание слоев глохли в душной комнате. В мареве фимиама на лице его отразились тоска и сожаление. Скорбь по утраченному теплу и доброму наставительному слову сжали сердце Гуанмина. Драгоценности обвешивали его стан в угоду ритуалу, сковывали грудь ледяными тисками. Когда император покинул святилище, он увидел в галерее Фумио, который что-то высматривал в небе. Гуанмин снисходительно подумал: «Не надеется ли он так увидеть гостей?» Со стороны этой части дворца едва ли удалось бы заметить и самых крупных обычных птиц из-за скверного обзора. Павлин хотел как можно незаметнее подойти, чтобы застать кенара врасплох, но маленький слуга услышал его и мигом обернулся: — Ваше величество… — Видно кого-нибудь? — Только несколько слуг пролетело. И стрижи доложили, что царица Оюун и ее свита прибудут уже меньше чем через час. Горизонт чист. Император ликовал, угадав о мыслях кенара. Вся печаль постепенно исчезла, словно смытая прибрежной волной, уступив место светлому утешению. Фумио же со всей серьезностью продолжил, хотя и чувствовал смущение от вопроса: — Приглашенные князья, княгини, и придворные собрались в Главном зале. Музыканты, танцоры, прислуга на своих местах. Старейшины также ожидают появления вашего величества. Император выслушал отчет и прошествовал к Главному залу, дабы встретить гостей. По пути Фумио взял длинный деревянный лакированный ларец с церемониальным оружием. Он вцепился в него, боясь уронить в неподходящий момент. За дверьми в зал, где собралась вся знать, играла по-летнему веселая и незамысловатая мелодия флейт, барабанов и кото, предшествующая началу торжества. — Давно мы так не вселились, не правда ли? — ласково обратился павлин к Фумио. — Да. — Просиял кенар, и доверительно произнес: — Вы смягчите их сердца. Они появились слева от трона в ослепляющем сиянием помещении. На противоположной стороне собрались все приглашенные дворцовые служащие и аристократия. Ближе к трону стояли шесть старейшин, завидев императора, они склонили головы в глубоком поклоне, пока павлин чинно шел по мозаичному полу вдоль столов. Музыка смолкла. Легкий ветерок дул из окон и огромного прохода, витал сладкий аромат сезонных цветов. Справа от его величества, как всегда, шла первый советник, сзади личные слуги. Когда император у распахнутых дверей в Главный зал приветствовал подданных, те, расправив рукава, до земли кланялись ему. Каждый мог бы назваться примером утонченности, ибо подобранные сочетания цветов пышных одежд по последней моде радовали глаз, словно душистый сад. Вскоре послышался шум, подобный ударам бушующих волн друг об друга — грохочущий и сокрушительный.