Очнись от смерти и вернись к жизни

В шутку предложенная кенаром безобидная партия в го не возымела положительного влияния на старейшину Военного управления, не подтолкнула того к доверию. Старейшина бдительно следил за гостями, выискивая подвох. Перестановка фигур на доске не изменила его мнения о генерале Тургэне. Игра завершилась ничьей; оба противника загнали оппонента в ловушку, перекрыв подступы, при этом потеряв лазейки для собственного хода. Придворные не подозревали в генерале потенциала, равному старейшине, и потому вероятность ничьи или проигрыша фазана считалась из ряда вон: их уверенность в непревзойденности Хуоджина была непоколебима. Император же наблюдал за вдумчивыми, а порой и рискованными действиями воинов с завидным благодушием, словно результат был ему заранее предсказан. Фазан тогда поблагодарил за игру, как предписывал этикет, признал гибкий ум балобана, и, если бы не интонация, ничего более. Хуоджин не изобличал истинные чувства, однако в голосе военачальника Фумио уловил удовлетворение от «битвы». Старейшина убедился, что генерал не просто враг, а враг, у которого, без сомнений, спрятан не один козырь и от которого следовало ожидать опасный и непредсказуемый маневр. В действительности все жаждали настоящего боя старейшины и генерала. Тут и там до Фумио доносились восторженные перешептывания занятых уборкой или свертками и письмами хозяев слуг. — Если в стратегической игре нет победителя и проигравшего, то какое было бы зрелище, начни они состязаться в силе! — Два мастера оружия! Пламенный старейшина и высеченный из кремня генерал! Собрался бы весь город! — Какая жалость, что церемониал не допускает этого, еще и месяц неподходящий. Может, уговорим господ сановников и придворных дам, которые нам благоволят, а они убедят императора организовать хоть коротенькое соревнование? Между чиновниками и особами при дворце больше обсуждалась выходка Хуоджина на приеме. Чтобы мало-мальски сохранить чужое лицо, они переиначивали имена главных героев сплетни и обстоятельства. Так, стоило кенару появиться на горизонте, речь будто бы велась о чьем-то родственнике или малоизвестной поэме. Возможно, выдумка господам казалась презабавной, если бы первый слуга рассказал его величеству или лучше самому военачальнику эти умело завуалированные нелепицы. Понял бы фазан намеки? Посмеялся бы над шуткой? Фумио не поддерживал их развлечение, которое перенимали слуги; особо завравшихся птиц из подчиненных ему отделений он посылал с заданием в самые дальние павильоны и делал предупреждение. Тем не менее, как прекратить то, что одобряли хозяева сослуживцев, такие же падкие на скандалы? Все это не облегчало жизнь маленького слуги. Столкновение двух воинов было чревато: темпераментный Хуоджин, очутившись с противником один на один, мог запросто потерять голову, разнести площадку для состязаний и дерзостно выразиться, из-за чего никто не гарантировал бескровных переговоров. А пересуды подливали масла в огонь. Визит гостей с Запада рассчитывался до седьмого дня восьмого месяца, когда царица, ее генерал и свита должны были улететь обратно на родину. Однако не прошло и двух суток, как беркут с соколиными расположились в гостевых покоях Сияющего дворца, а фазан уже извел всех постоянной враждебностью. От прямого оскорбления его сдерживали старейшина Тао, увещевания Фумио и нежелание вызывать у императора гнев. На третий день император Гуанмин лично беседовал с военачальником в попытке образумить, и, к всеобщему изумлению, Хуоджин притих. Без показной дружелюбности и фальшивой любезности, верный себе, фазан вступал в дискуссии троицы, чаще дуэта, подбивал Тургэна сыграть в гомоку, маджонг или пострелять из лука для разминки. Хуоджин выбрал иную тактику, и сначала Фумио не придал значения переменам. До того момента, когда Тургэн согласился на стрельбу, а Гуанмин, посовещавшись с Тао по поводу ритуала, дал согласие на тренировку меткости. До полудня, по окончании молитв, на тренировочном поле расставили пару мишеней. Император и царица восседали на плотных подушках, выстеленных на помосте, крытом алой тканью; чтобы не создавать из этого события, они не принимали участия, даже сановников не позвали во избежание суматохи и проведения полноценного турнира. С помоста им открывался обзор всей площадки. Вне тени навеса сидели несколько приближенных под бумажными зонтами, пара слуг держала блюда с фруктами и кувшины воды от жажды, так как господа специально не ели и не пили с самого утра, вопреки послаблениям обыденного храмового обряда. Тургэн и Хуоджин договаривались об условиях, попутно разминаясь. — Они будут целиться в соломенную мишень? — уточнила Оюун. После приема она носила одежду более легкого покроя, короче подолом и без плаща, с расшитой самоцветами наплечной накидкой, и требовала подавать чай горячим. Гуанмин, испив обжигающий чай, не дожидаясь, как всегда, когда он остынет, отметил, что зной делался терпимее; оценили, впрочем, манеру в ту чайную церемонию немногие. — Почему бы не добавить азарта? Пускай стреляют в яблоко, а яблоко — на чьей-нибудь голове! У нас это любимое игрище. Гуанмин приказал Фумио подозвать воинов к помосту, и обозначил им новое правило. — Ясно, дохнут в Западных горах как мухи, — прокомментировал старейшина. — Тогда продемонстрируйте первым вашу меткость, — осклабилась царица. — Ты, — обратилась она к Фумио и, выхватив фрукт с блюда, бросила яблоко кенару, — с прямой жерди ничего не упадет, иди. — За мной! — прикрикнул фазан на родном языке. Без колебаний воин принял вызов; настроенный на битву, он отказывался пасовать перед препятствием. Фумио переводил взгляд со спины старейшины на государя, застывший в немом вопросе. Он никак не годился на роль подставки для стрельбы. И если Хуоджину Фумио вверил бы свою жизнь без приказа, поскольку был знаком с уровнем мастерства старейшины, а годы службы его величеству завязали между ними своеобразные тесные отношения, то подставляться под стрелу генерала было жутко. Не факт, что и тут балобан не уступит фазану. — С тобой ничего не случится, обещаю, — сказал император также на родном наречии. Кое-как поднявшись, на негнущихся ногах Фумио последовал за старейшиной. Несмотря на мелкие шажки и большое поле, ему показалось, что он слишком быстро дошел до треножника. Со вздохом Хуоджин отобрал яблоко у маленького слуги, который так и встал, страшась шелохнуться, подвинул кенара на нужное место и положил злосчастный плод на макушку. — Не дергайся, хватит вздрагивать от звука ветра и крика аиста[1]. Для варвара возьмем сокола из их стражи. Каждый шаг отдаляющегося с луком и колчаном старейшины ударял с кровью в виски Фумио. Первый слуга сцепил пальцы на животе, чувствуя, как скачет все внутри от груди. Он не представлял, что могло быть веселого в этой игре. Дворец Срединного неба напротив расплывался, голова немела, как перед обмороком. Старейшина развернулся примерно в половине тё[2] от мишени. Раскрыв закругленные рябые крылья, он мощнейшим махом взлетел далеко к небу вспышкой молнии. Фумио зажмурился, полагаясь на волю Феникса и старейшину. Вдруг что-то просвистело над головой, и следом хрустнуло о камушки. Зрители рукоплескали. Фумио тут же обдул поток ветра от крыльев фазана. — Отомри, — Хуоджин беззлобно щелкнул кенара по носу. Военачальник вырвал из земли стрелу с пронзенным в центр яблоком и направился к его величеству и царице. Фумио коротко выдохнул, тело ощущалось мокрым и холодным, но его наполняла безумная радость оттого, что пытка кончилась. Он поспешил обратно, прячась за старейшиной, которого у помоста встречали с похвалой и восторгом. — Участники ваших краев, без промаха попадающие в цель на турнирах сродни этому, должно быть, заслуживают почестей. Теперь вы не оспорите талант старейшины Хуоджин, не так ли? — снисходительно произнес император. Будучи одного возраста с императором Гуанмином, в царице Оюун сосредотачивалось упрямство молодости и гордыня зрелости, не терпящие посягательства на неоспоримую истину их мира. Поэтому павлина удовлетворил ответ: — Да, пожалуй. Однако очередь Тургэна. Соколы за помостом возбудились, пылко клича; сонорные звучали не жестко и обрывисто в призыве, а упоенно с редкими гласными. Генерал короткой, по всей видимости, командой угомонил их. — Вам мешает поддержка соратников, генерал? Зачем вы прервали их? — Нет, ваше величество. Они ратуют за использование кнута, — возразил Тургэн. — Это уже бред, — закатил глаза Хуоджин. — О, чужие традиции для вас чушь. Зря вы так считаете: в умелых руках бич в уроне не хуже наконечника стрелы и лезвия ножа. В битве кнутом вам запросто до кости изрубцуют пальцы, и вашим мечом завладеет противник. В вашем положении я бы была осмотрительнее с врагом, у которого верткое оружие. — А-а как г-господин генерал управляется с кнутом? — спросил Фумио, предотвращая продолжение конфликта. Он не возомнил себя бессмертным и правым перебивать высокопоставленных особ, но, чтобы не исправлять усугубляющуюся ситуацию, пусть лучше он сам разозлит кого-то, чем позже придется хлопотать его величеству. — Сейчас и испытаешь, — беркут бросила Фумио второе яблоко. — Поднимешь его на ладони, а Тургэн «разрубит» пополам. Чудом Фумио не выронил фрукт: только что царица расписывала, как бич полосует кожу, и вот уже ему грозит не пробитый стрелой лоб, а травма руки, если не хуже. Сокол незамедлительно принес кнут — длинный плетеный ремень с гибким черным кнутовищем. От незначительного движения генерала Тургэна раздался хлесткий щелчок. — Пусть встает кто-то из ваших. «Старейшина, вы мой спаситель!» — ронял невидимые слезы кенар. Однако никто не предвидел действий императора. Он забрал яблоко и спустился с помоста. — Отдохни, это выглядит действительно опасным, — сказал он на языке Восточного ареала позеленевшему слуге. — Ваше величество, — Хуоджин преградил тому дорогу. — Не вынуждайте меня обнажать меч. — Не мешай. — Господин, вам не нужно. Этот ничтожный сделает все, — Фумио присоединился к старейшине. — Что вы устроили, право слово? Мне тогда стоило сомневаться в вашей опытности на тренировках, Военачальник пестрого шлема? Фазан и кенар вынуждены были отступить, беспомощно наблюдая, как сиятельный император поднимает сочное яблоко перед хищником. Приближенные зароптали. Рукава из сатина и газа сползли, обнажая чарующий кипенный изгиб; под кожей, подобно стеблю белоснежной лилии, билась ровным ритмом уязвимая жилка вдоль сухожилий. — Господин… — Фумио было ринулся к хозяину — закрыть, отговорить, но старейшина пресек затею. — Ты-то куда. На балобана бросала тень галерея, ведущая от поля к центральному дворцу; его могучие крылья скрылись за ее саваном, а выделяющийся горбатый нос и лоб золотой маской накрыло солнце. На лике генерала застыла сосредоточенность, он напоминал древнего идола, выдолбленного в каменных стенах, — беспощадного и жестокого. Кнут взвился с характерным свистом, словно гигантская змея при броске. Фумио сжал край пояска, не отрываясь от обрамленного ореолом света павлина. Он тревожился как никогда, и наряду с этим не мог не признать красоту контраста двух птиц, который подчеркивало светило, смешивая в обоих полутени и блики. — Промахнешься, паскуда, — на части изрублю, — угрожающе уравновешенно пробормотал старейшина Хуоджин. Балобан поддался вперед, лента ремней взвизгнула в воздухе еще раз. Третий щелчок вывел всех из ступора. Половинку фрукта отсекло махом. Соколы взревели, трижды лязгнув железными наручами, повторяя имена генерала и императора. У Фумио дергалось веко, пальцы мелко тряслись. Зрители, кажется, тоже не совсем осознали произошедшее. Хуоджин же глубоко погрузился в себя. Разумеется, с «боями» на этом было покончено: его величество пребывал в эйфории от чужестранной культуры, а жажда насилия фазана, таким образом, наконец была утолена. В тот же день старейшина Военного управления отдал приказ начальнику стражи, Бохаю, расставить по укромным углам комплекса дополнительную охрану. Хуоджин стремился оставаться осведомленным о любых манипуляциях гостей. Его назойливость могла сорвать и посещение гостями театра Аяме, поэтому Фумио освободил Рен-Рен от работы и попросил отвлечь старейшину танцами с веерами, которые она разучивала с придворными танцовщицами, под предлогом оценки мастерства. Застань их в павильоне проходящие мимо сановники или младшие советники, то ничего предосудительного нельзя было бы подумать, — владение редкими техниками танца среди пернатых поощрялось, а демонстрация умений перед птицей внушительного статуса почиталась за честь. К тому же, фазан был известен непросвещенностью в искусстве, и оттого Рен-Рен могла плясать до предела, выдавая два или три танца за один. — А если господин старейшина спросит: «Почему ты приходишь с подобным ко мне, а не Фумио или старейшине Тао?» — В таком случае ответишь ему: «Они очень требовательны и ищут недостаток в каждом повороте этой служанки, а вы, господин, как и его величество, не предвзяты». Осуществить задуманное канарейки условились около шести часов вечера[3]. Рен-Рен не смогла бы заменить театральную труппу и развлекать военачальника столько же, сколько продлится представление, но она задержала бы его до момента, когда догонять будет поздно, — даже птицу государственной значимости не пустят в разгар действа, дабы не разрушить для зрителей атмосферы, которой славился Аяме. Именитые актеры нынче выступали в специально построенных для наслаждения театральным искусством зданиях; театр закреплялся за именитой труппой, и отныне зрители прилетали из городов за зрелищем, а не наоборот. В поселения скромнее приезжали бродячие артисты, которые не позволяли умереть славной традиции лицедейства на главных площадях и в домах градоначальников или глав деревень. Как правитель павлин имел право воспользоваться привилегией и, точно в былые времена, собрать актеров в Сияющем дворце, однако Гуанмин не ограничивал их свободу творчества низкими потолками дворцовых комнат. То, что его величество наносил визиты в театры, академии, сады у храмов и прочее по собственной прихоти, было делом привычным. Поход из северной границы в Лань Шан занял недели; император вел отдельный отряд через населенные пункты в полях и лесах, а тогдашний старейшина Военного управления основное войско вдоль рек, где находились узлы водных путей. Продолжительная дорога домой была устлана слезами, пеплом и разоренным хозяйством. Она же диктовала пути спасения страны. В дальнейшем молодой император не раз возвращался в те области, чтобы наблюдать, как земля наполняется жизнью, прорастают рис и пшеница, цветут фруктовые деревья, а внутренняя система вновь работает; восстановление отдаляло от пережитого если не в душе, то внешне. Народ приучился к рачению государя, потому явления того не вводили местных в шок, как, например, в правление седьмого императора династии, который никогда не покидал внушительного размера паланкина и личных покоев. Днем старейшина Тао прислал с отчего-то унылой Джией записку, веля ученику прилететь в Грушевый павильон после отбоя. Первым делом учитель допрашивал Норико о чуть не случившейся драке на торжестве, но, как понял Фумио, первый советник виной ставила единственно самоуправство фазана, поэтому сегодня предстояло отвечать кенару. О причине подавленности воробушек не поделилась, а на словах еще передала сообщение приготовить чайную беседку для старейшины Тао и императора по завершении прогулки. Заготовленные комплекты одежд для выходов его величества не повторяли последовательность слоев, сочетание накидки и наружного цвета. Фумио одевал к театру павлина в серо-зеленые и дымчатого голубого оттенка нижние слои, полы которых раздваивались у хвоста; верх имел насыщенный красный цвет, декоративный рисунок гортензий оливкового темнее тоном. Серебряная вышивка поблескивала на рукавах и воротнике накидки. Конечным штрихов служили серьги с червонными подвесками-кисточками и заколотый хвост, держащий корону. Как всегда, государь был прекрасен! «Правитель восточных земель должен покорять подданных изяществом, представлять собой образец хорошего вкуса, когда уже силой и мудростью завоевал их преданность, дабы добиться их любви», — слова старейшины Тао укоренились с годами в сознании личного слуги второй молитвой. Фумио мог бы испытывать гордость. Его стараниями расплывчатые идеи Гуанмина обретали конкретный образ, сплетенный с канонами одеяний монархов Сизых холмов. Вот только кенара мучило предстоящее наказание; несомненно, его назначат по справедливости: Фумио не нашел нерадивого подавальщика, разозлившего Хуоджина, не уследил за подчиненными. Однако угнетало не наказание само по себе, а разочарование старейшины, учителя Тао, — тот ведь наверняка подожмет губы и скривит их до параллельных морщин от ноздрей. Пожалуй, Фумио согласился бы повторно примерить роль мишени. Императора и царицу сопровождали, помимо генерала и первого слуги, четверка соколов и привратная охрана фазанов в терракотовых доспехах и с зелеными перьями на шлемах, а также придворные особы и фонарщики. Иссиня-черный кафтан с пепельными вкраплениями и плотные шаровары генерала не уступали в скромности приглушенных тонов платью Фумио, так что посторонний, не знакомый с отличительными орнаментами Западных гор и Северных равнин, легко принял бы генерала за рядового солдата Запада. До района Нинбэй на севере столицы, в холмистой части которого и выстроили театр Аяме, процессия летела, затем опустилась на землю, проходя по каменным петляющим лестницам в стороне от усадеб. Несмотря на обходной маршрут, процессию все равно примечали местные, любующиеся яркими чашечками физалиса на противоположных дорожках, — завидев его величество императора, они падали ниц, складывая руки над головой и восхваляя павлина. Даже рикши и повозки у подножия останавливались, чтобы поприветствовать владыку. Гуанмин же нес благость, будто божество наблюдало за своими верующими. Нинбэй носил звание самого тихого района Лань Шан, — полная противоположность суетного и густонаселенного Наньхай на юге. Здесь жили семьи сановников и князей, кое-где чиновники высшего ранга, в общем, вся пернатая аристократия, поэтому дома их строились в один-два этажа и не на деревьях. Обязательно у массивных ворот отпугивали злых духов и болезни фигуры птиц-хранителей рода. Птицы, занимающие высокую должность, как правило, имели место для нескольких поколений в одном гнезде; старикам уже тяжело было летать, да и не для того они столько лет продвигались по службе, чтобы ходить на своих двоих, поэтому поместья «росли вширь», а у входа часто караулили рикши. Кроме того, богатые птицы могли позволить себе не скупиться и приобрести участок земли достаточный, чтобы устроить многочисленное семейство удобнее и построить здания для слуг. Таким образом, чем выше дом, тем беднее пернатые. Лавочки и рестораны придерживались подобной закономерности со свойственными в каждом правиле исключениями. Но это распространялось не дальше близлежащих провинций, где культура Центрального восточного ареала и иерархия достигали апогея. Посетителей встречали под крышей, украшенной цаплями, вывеска с названием, цветник ирисов, а под несущими столбами барабаны размером со среднего роста птицу. На впалом балконе император и царица разместились на низких стульях, генерал Тургэн чуть сзади, Фумио встал справа от государя. Стража, кроме двух, — за двустворчатой дверью, придворные уселись на скамьях нижнего яруса. С потолочных балок свисали желтые квадратные светильники, над сценой, проливая на нее рассеянный свет, вытянутые. Перед началом представления основное освещение погасили, отделяя мраком недвижимый корабль, вечно скитающийся в веках. Парусами расправились расписные ширмы с пейзажами извилистых рек и бамбуковых зарослей. Зоркий зритель обнаруживал полевые цветы и еле приметные дома с соломенными крышами. С одного края сцены сидел оркестр, с другой к подмосткам вела платформа вдоль скамей, усеянная бумажными амулетами. Театр был горячо ценимым увлечением Гуанмина и достоянием культуры пернатых Востока, поэтому, освободившись от государственных дел, император прежде всего приглашал гостей из других стран на постановку. Оркестр заиграл мелодию, сравнимую с первыми трелями птиц весной, полетом пичужки над распускающимися нежными бутонами вишни, наполненную дыханием весны. Наконец на сцене началось действо. Представление состояло из четырех актов и длилось несколько часов. Особенность же заключалась в исполнении актерами сложнейших театральных танцев и декламации; нередко они аккомпанировали себе на музыкальном инструменте, подходящем к роли. Каждый жест, сопровождавший песню, усиливал эффект от проявления душевных переживаний; выразительная мимика подкрепляла впечатление. Вот и сейчас знаменитые актеры столичного театра — цапли Иошито и Акеми, в характерном гриме, подчеркивающем разлет бровей, губы и глаза, предстали в обликах двух влюбленных, разлученных по воле судьбы. Поочередно юноша, сын собирателя бамбука, изгнанный из семьи за преступление, и девушка — дочь градоначальника, пели полные тоски и любви трели. — О чем эта история? — спросила царица Оюун; замешательство было и на лице Тургэна. — За визгом слов не разобрать. Все же цапли не лучшие певцы. — Начни этот достопочтенный пересказывать сюжет, вам быстро наскучит легенда. Здесь история раскрывается без текста. А высокие ноты — специфичная манера южного театра. Детали мы можем пояснить позже. Во втором акте девушка вдруг резко взмахнула невесомыми длинными до пола рукавами и, будто каждое движение приносило ей неведомую муку, шатко ступала в танце. Цапля выгибалась ивой, что беспощадно било ветром, а ветви ломал град, падала и с неимоверным усилием вновь поднималась. К концу метаний появлялся юноша и пытался более сдержанными движениями танцевать с ней, но та лишь цеплялась за его разноцветные одежды и кружила по сцене, трепеща крыльями. Юноша поддерживал и головой качал горестно. Биение в унисон их сердец прервалось, когда девушка рухнула камнем на пол. Юноша, прижимая ее груди, плакал о цветах магнолии, чей срок подобен жизни бабочки. Украдкой Фумио стер слезу. Для следующего акта сменились ширмы. Теперь на них были изображены луна и ликорисы под окнами скромной хижины. Юноша медленно передвигался в центре, его речь — распевная и задумчивая — о месяце уединения. Тонкие рукава то поднимались, и он коченел, будто прячась от света, то свисали плетьми. Затем появлялся один из актеров, играющий наставника молодых птиц, что ранее помогал влюбленным свидеться, а следом юноша ложился на циновку и засыпал. Неожиданно все внимание зрителей обратилось на платформу. Царица Оюун слегка вытянула шею, чтобы лучше рассмотреть. По деревянной «дороге» шла под низкий звук струны цапля. Весь костюм ее был прозрачно-белым, подобно туману, а в руке она держала подвешенный на трости фонарь. Песня напоминала стылую реку. Иногда девушка причудливо осматривалась вокруг, грациозно покачивалась и плавно вскидывала рукав, словно указывая на что-то, что видела только она. Когда вторая цапля оказалась на сцене, юноша очнулся ото сна. Изящным слогом они переговаривались, пока мужчина пытался коснуться возлюбленной. Забили барабаны, возвещая о наступлении утра, и девушка исчезла так же, как и появилась. Еще два раза она показалась на сцене, и каждый раз все ближе к ней был любимый, все теплее становился ее голос в противовес его отчаянному. Иногда в углах сцены виднелся еще один герой с черными взлохмаченными волосами, с синим ужасающим гримом. Если у юноши одежда была многослойной и разноцветной, то подглядывающий за ним был одет в сизый шелк с черными лоскутами, почти лохмотья когда-то богатого платья. — Легенда повествует о птице, чья возлюбленная умерла от печали, — прикрывшись веером, рассказывал павлин, немного повернувшись к беркуту и балобану. — Сын собирателя бамбука был обвинен несправедливо, и родные девушки запретили ей вступать в брак с преступником. Она заболела, танец отражал ее предсмертную агонию. И именно юноша был с ней в последние минуты жизни. Феникс из сочувствия дала бывшим любовникам возможность преодолеть границу загробного мира в течение трех ночей, а потом проститься окончательно. Но это не скрылось от демона, и, притворившись девушкой, он замыслил явиться на четвертую ночь, чтобы забрать невинную душу юноши. — Как демон ее может украсть? — Сорвав обманом слова любви с чужих уст, ваше величество. С белоснежным полотном, завязанным на шее, к цапле подкрался с платформы демон под нервный перезвон колокольчиков. Грубый и замогильный голос брал верхние ноты, подражая речи девушки. Демон ластился к юноше, дурманил и старался дотянуться до него точно так же, как сам несчастный любовник в первую ночь свидания. Сопротивляясь наваждению, тот ускользал от преследующего его злого духа, но в итоге сдался: от горя он потерял рассудок и свет ему был не мил без любимой. Наутро наставник обнаружил своего подопечного мертвым. — Поражает склонность вашего народа к последовательности там, где бушуют чувства, но, признаться, драматизм и антураж цепляют, — хвалила царица, не забывая еще актеров и декорации. — Удивительно, как демон не нашел способа убить этакого глупца раньше. Зрители награждали артистов связками серебряных монет, равных слитку, бросая их на подмостки. Император снял кольцо с нефритом и велел отнести украшение за кулисы цаплям в знак того, что представление он счел достойным. Кенар собирался уйти, как его задержали: — Постой, — балобан снял с локона яшмовую бусину первому слуге. — Генерал Тургэн проникся искусством? — протянула беркут. Кто бы поверил, что история несчастной любви откликнется в душе бравого, грозного воина. И словно смутившись насмешки царицы Оюун, сентиментальность которой, похоже, не была присуща, балобан односложно промычал и вышел к страже. Едва ли актеры догадывались об этом, принимая с немалым удивлением дорогой предмет дарителя из степей. Гуанмин не разбрасывался покровительственными подарками, как могло показаться, выделяя поистине выдающихся мастеров своего дела. Одно его присутствие делало честь. И как бы артисты не относились к птицам с Запада, а внимание чужестранного генерала, увенчанного лаврами четырех сторон света, означало настоящее благословение дальнейшего совершенствования их ремесла. Вернулся император с царицей и многочисленной свитой во дворец в начале девятого часа ночи[4]. Стрекотали сверчки, светлячки мерцали в траве, отлетая выше к холодным близнецам на небе, покинутым сегодня луной. Придворные сойки, смеясь, ловили светлячков, что светились поближе, и отпускали целую стайку. Фонарщики летели впереди процессии и сзади. Вдруг генерал обратился к Фумио, также немного отставшему от венценосных особ, на наречии Восточного ареала: — Обычай? Любой может получить минерал? — он глотал звуки, а слова будто выходили в передышке между нырками. Верно ли Фумио истолковал, что балобан имел в виду милость императора? Убеждая себя, что если его величество не робеет перед хмурым хищником, то и личному слуге надлежит услужить гостю соответствующе, кенар ответил на родном языке: — Нет, господин командующий. Преимущественно благодарят серебряными монетами или золотом. — Кто-то стоил еще награды? Какая сцена? — Какая труппа? Этот ничтожный может судить, что пока театр Аяме в фаворитах. Неуверенный, что можно рассказывать, а о чем благоразумнее умолчать, кенар вспомнил о слухе, который подтвердил лично павлин. Следя за тем, какие фразы Тургэну понятны, чтобы перейти в случае чего на Мировой, Фумио поведал: — Три десятка лет назад бродячий артист Сянцзан слыл мастером перевоплощения. За представление, то есть сцену, он менял до трех масок, и никто не узнавал его, настолько он вживался в роли. Поэтому его долго подозревали в обмане, клеветали, точнее, распространяли слухи, что Сянцзану за ширмами кто-то помогает. Но проверки оказались тщетны, напрасны. Однажды выступал Сянцзан перед императорской четой. Тогда еще наследный принц, его высочество, Гуанмин подарил актеру заколку, держащую прическу. До своей кончины, то есть смерти, тот надевал ее, исполняя роли правителей прошлого в коротких представлениях, то есть сценках, и масштабных постановках. Никто другой не осмеливался использовать в качестве элемента костюма вещь монарха, императора. Генерал Тургэн кивнул и снова замолчал. Который раз за день у Фумио вызывали смятение. В крытой чайной беседке Фумио заваривал высушенные на подносах листья. Пар паутинками тягуче струился из носика чайника. Из окна доносился приторно сладкий аромат цветущего жасмина. Где-то кричала обыкновенная кукушка, влажный туман накладывал отпечаток таинственности и призрачной печали на все вокруг, оттого дворец казался кенару непривычно тихим. Гуанмин за столиком обмахивался веером. Наконец компанию им составил старейшина Тао. Опираясь на трость, он поприветствовал императора. Фумио коснулся пальцами пола в поклоне. Опустившись на колени, старейшина вытер лоснящийся лоб бумажным платком, который убрал в кармашек за поясом шириной до груди. Морщины сползали со лба учителя на брови, нависшие веки прикрывали мутные зрачки в щелочках. Фумио принялся разливать медового вкуса чай. — Позвольте этому старику повторно поздравить ваше величество с заключением союзнического договора. Страна оценит по достоинству пользу от объединения с Западными горами. — Главным образом он сулит благо не только для Сизых холмов, но и для других государств, — не подув, Гуанмин отпил чай. — Да, да, непременно. — Старейшина разогнал ладонью пар от чашки. — Однако к птицам с Запада потребен подход такой, чтобы чаши весов оставались в равновесии. — Я забочусь о балансе, но мне до́роги радения старейшины. — Если вы заботитесь о мире, то тогда, как называется та вакханалия, что произошла утром? Почему я узнаю от болтливых воробьев, что его величество Гуанмин, единственный потомок главного рода, потакает диким нравам хищников? — Это была тренировка, чтобы унять запал Хуоджина. Только и всего, — павлин с удовольствием съел ананасовое пирожное. — Тогда почему вмешались вы? В своих баталиях неуемный вояка должен разбираться без вашего величества! — старейшина Тао стукнул хрупким фарфором по дереву. Гуанмин нахмурился в раздражении; пусть он не ждал от разговора чего-то хорошего, но препирательства его изрядно утомляли. — Я счел это необходимым. По мне, довод веский. Старейшина Тао не присутствовал на поприще и может не ведать о тонкостях произошедшего. — Необходимым рисковать собой? Никто бы и не понял, если бы этот чернобрюхий[5] генерал рассек кнутом вашу шею. — Что за драматизм? Старейшина, вы пришли ругаться? — Я прилетел убедиться, что мой бывший ученик не сошел с ума! — взвыл перепел. — Бывший. — Надавил павлин. — Разум императора ясен как никогда. — Медяк цена такому императору, который не думает о последствиях своих поступков. Ваши забавы могут лишить страну опоры, прервать династию, что построила империю из ничтожной общины. А вы так безалаберно относитесь к собственной безопасности. Этот старик мирился с риском на полях брани, но я не возьму в толк, зачем искушать судьбу сейчас! — Фумио, мы идем в покои. Старейшина позовет кого-нибудь убраться. — Гуанмин распрямил рукава, готовый удалиться, но прежде сказал: — Мы сами распоряжаемся своей жизнью. Феникс не убил нас сегодня, не убьет и завтра, а, значит, пока существуем, мы вольны делать то, что по нашему мнению допустимо. Наша судьба простирается дальше, куда — известно только нам. Старейшина Тао несправедливо обвиняет нас в пренебрежении к подданным и государству, однако все, что я делаю, ради моего народа. — Вашего покойного деда, владыку Гуанга, тоже Феникс берегла, да только полетел тот проверить подготовку города к защите… Гуанмин вскочил с места, драгоценности на нем, задетые вздыбленными крыльями, звякнули осколками хрусталя. — Больше ни слова, — прошипел павлин. Он вышел из беседки степенно, как оборвавшая череду греющих дней метель в разгар весны. — Ступай, — велел кенару перепел потухшим голосом.