Очнись от смерти и вернись к жизни

Во дворце Ветра и луны Гуанмин вырвал шпильку из заколки, швырнул ее на кровать, словно надоевшую игрушку, и вышел на террасу, продолжая освобождать волосы. Несколько прядей зацепилось за резные узоры — заколка не поддавалась, как бы павлин ни тянул. Семенивший за государем Фумио тронул край его накидки в намеке на помощь, Гуанмин сел, и кенар, бережно распутав узелки, снял украшение вместе с короной. — Можешь быть свободен, — молвил его величество отрешенно. — Этот слуга постелет вам. — Как хочешь. Фумио занес в спальню одеяло, раза в два больше него, и подушки, выстеленные на просушку. Щепкой из тлеющего очага в полу побочной комнаты он зажег круглый светильник о четырех ножках и принялся выуживать мелкие перышки, застрявшие в шелке. Он убирал их в мешочек, что постоянно носил в рукаве: внутрь вшивался карман, — в левом лежали веер наподобие тех, что складывают из бумаги придворные дамы, и моток нитей с вдетой в него иглой на случай, если одежда хозяина где-то порвется; в полнолуние выпавшие перья императора сжигали с молитвой, дабы через огонь они попали в царство Солнца. Шпилька заняла место в шкатулке с заколками, а корона на подставке. Занимая себя бесшумными делами, Фумио выжидал, когда господин оттает. В первые годы службы, поступив в ученики старейшине Тао, кенар был уверен, что император всегда поверял ему сокровенные мысли, никогда не утаивал печали, разочарования или сомнений. Птенец, который все слова принимает точно верхнюю накидку за целый комплект одеяний, не догадываясь, что под ней имеется еще пять-шесть слоев, будет слышать очевидное, но не истинное, спрятанное в душе за завесой, если не воспитает в себе чувствительность к птицам, как к переменам природы. Потому огорчение маленькой канарейки было велико, когда подобно плющу, паразитом обвивающему ствол здоровой вишни и иссушающему его день за днем, у императора возникла склонность запираться ото всех в невидимой раковине. Тогда бесполезно было утешать, веселить и отвлекать павлина от бездумного созерцания звезд, рыб в пруду или, как сейчас, сосен в саду. Фумио стеснялся спросить у наставника, страдал ли его величество в юности этой привычкой, но постепенно притерпелся к ней, к тому, что даже ему был заказан вход, как он думал, ко многим секретам. Гуанмин делился тем, чем хотел, и кенар внимал, не упоминая того, что император предпочел бы забыть, — осторожничал со струнами, которых боялся неправильно коснуться. Старейшина Тао чуть не порвал одну из подобных струн — натянутую до предела, оберегаемую пуще всякого сокровища, и оттого запыленную. На уроках Фумио надлежало запоминать весь род его величества, родственников владык минувших столетий, ответвления от их братьев и сестер, однако сам Гуанмин говорил о предыдущих императорах и императрице всего единожды. Постелив одеяло, уложив подушки и раскрыв ставни, Фумио присел возле павлина, поглаживая несуществующие складки на абрикосовом халате до колен, под которым шли до щиколоток бледно-желтые штаны. Император не отреагировал на птицу рядом. Ветер играл со светящимися лунным светом локонами, перьями хвоста и крыльев, он же летал между сосенок, заставляя их шелестеть хвоей, будто кто-то шептался в саду. Павлин иногда вздрагивал крыльями, поправляя растрепавшиеся перышки. Мотыльки слетелись на светильник в покоях, шебуршали мохнатыми белесыми тельцами о бумагу. За садом и галереями кое-где горел свет в павильонах, и если бы не эти капли янтаря, то казалось бы, что Сияющий дворец взаправду спит. — Этой ночью заметно похолодало, ваше величество. Этот слуга прикроет ставни, когда вы ляжете спать, — кенар не ведал о глубине переживаний хозяина и на сей раз решился расшевелить его. — Будет дождь, — Гуанмин коротко вздохнул. — Господину понадобится мазь? — Нет. — Тогда… — Старейшине не стоило поминать покойного владыку. Что было в прошлом, должно существовать лишь в воспоминаниях, а у моего предка уже иная жизнь, иная судьба… Ты же полетишь в Грушевый павильон? Передай старейшине, пусть не сердиться на вспыльчивость бывшего подопечного. — Обязательно, ваше величество. «„Существовать лишь в воспоминаниях‟, — повторил Фумио мысленно. — Поэтому Чертоги Белых хризантем в забвенье? Но почему они, ведь во всем Сияющем дворце царствовала уйма умерших?» Гуанмин направился в покои, повернулся спиной, и кенар поспешил переодеть его величество. Слои, которые в ближайшее время не планировали использовать, он сложил в обшитые парчой коробки (их кенар потом отнесет в павильон Тутового дерева), а нижние расправил на стойке с новым нарядом. — Перья почистим утром. Раскури благовония, — попросил павлин, ложась на пол, подложив предварительно под голову подушку, так что крылья его и хвост разлились морской пеной. От сквозняка колебался дым, испускаемый панцирем и драконьей головой. Фумио увлекся течением полупрозрачной ленты; она текла, медленно растворяясь, зависимая от пространства, от ветерка, дыхания кенара, от материала, породившего ее. Фумио ощущал с ней некое сродство, не без гордости отмечая способность подстраиваться под окружение: это являлось его призванием, залогом удобства и комфорта господина; его смыслом было создавать настроение, пускай ошибки и выстреливали в нервные точки. Иногда Фумио думал, что с годами постепенно перестает понимать своего хозяина, хотя тринадцать лет посвятил обучению, чтобы служить ему и предопределять желания. Разве можно с тем, ближе которого нет, с кем переживал восторг, тяготы порядков и неудачи, взрослел, в одночасье потерять ту близость и связь, что делала нужным? Почему господин по-прежнему заботлив и степенен, уверяет, что волнения излишни, но непрестанно его взгляд затуманен бесстрастностью? Не раз Фумио ловил себя на мысли, что у него вызывает трудности придумать подходящую фразу или решение, будто и не было никаких уроков ведения беседы. Раньше, когда Фумио не владел ни каллиграфией, ни декламацией, не умел изящно изъясняться, не читал утонченных строк, а музыкальные инструменты фальшивили, порадовать молодого императора было легче. Маленький слуга, пока старейшина Тао не дал следующих поручений, тихо проникал в кабинет, где над бумагами корпел павлин, и рассказывал, какой хрупкий бутон появился на недавно посажанном кусте пионов, о новом ростке на пустыре. Император слушал, и лицо его лучилось ничем не омраченной беззаботностью, как и у других юношей восемнадцати лет. Нынче кенар способен сделать все, что угодно императору: рассмешить шуткой или событием, выбрать шелк, который точно подойдет, организовать приемы, ужины, обеды, которые принесут настоящее наслаждение зрелищем и вкусом, приготовить чай и скрасить досуг. Так почему ничего из этого не делает императора счастливее, чем на краткие минуты? Это двигало Фумио, подталкивало совершенствовать умения, искать путь к идеальному себе. Невольно взгляд первого слуги скользнул по мерно вздымающейся груди императора. Из-под слегка распахнутого от вольной позы нательного халата росли редкие маленькие перышки, такие же, как около лопаток и копчика, но повыше сосков, в подреберье, на животе и бедрах. Их не чистили щеточками, потому что места были чувствительные, а промывали соломенным мочалом или прочищали золой. На шестой год службы во дворце Фумио назначили первым личным слугой, тогда же он насчитал на теле павлина незначительное количество рубцов, однако на голенях шрамы были куда глубже. Тело императора было чистым и гладким, без родинок и родимых пятен, шрамы выделялись на нем, но не портили. — Этот слуга никак не может взять в толк, почему вашему величеству так нравятся грустные постановки, — подметил кенар. — Господин так давно не смотрел что-то другое. Гуанмин повернулся на бок, накрываясь крылом, и ответил: — Я так отдыхаю. По-твоему, им пришлось бы по вкусу что-то в духе сметливого монаха, избежавшего мести убийцы, или истории вдовствующей императрицы? — Этот ничтожный имел в виду, что… — Фумио запнулся, понимая, что под «ими» подразумевались гости, и беседа сворачивала не туда. — Культура Западных гор широка, не правда ли? — губы павлина тронула странная улыбка. — В ней очень много вольности. Она недоступна мне, но пляски и голоса соколиных и ястребиных полны какой-то природной мощи. Они не варвары, что бы себе ни придумал Хуоджин и прочие с ним. Я не могу этому дать название. Потому сегодня я думал продемонстрировать нашим гостям суть нашей культуры. Каждая легенда трагична по-своему, но в них не больше скорби, чем в отцветающей вишне: то, что вчера было цветами, сегодня лишь сон[1]. Пожалуй, с большим противоречием Фумио не сталкивался: Сизые холмы, как никакое прочее государство, являлись воплощением преодоления невзгод на пути к процветанию, и коли император Гуанмин видит красоту страны в мимолетности мгновений, то чем бы была страна без его стремления продлить существование птичьего народа? Разве Феникс не пророчит бесконечную цепочку жизней, и, следовательно, бесконечность прекрасного и живого? — Этот скромный слуга смеет предполагать, что нашу самобытность определяет надежда и воскрешение. Как некогда умерший обретает шанс на перерождение, так и цветы вновь распускаются по весне. Пускай он не помнит прошлых друзей и родных, кем был, но это все тот же в сущности бутон хотя бы потому, что кто-то может знать, что это он… И, если бы ваше величество совершили прогулку на постановку, в которой главная тема надежды, то, возможно, гости поняли бы именно вас. — Значит, так ты считаешь? — приподнятые кончики губ превратились в лукавую улыбку, обнажающую зубы. Фумио вспыхнул. — Ох, господин, вы не поверите, но это глупое яйцо[2] совсем запамятовало, что по дороге к дворцу господин генерал обратился к этому ничтожному на нашем наречии. Император всполошился, приподнявшись на руках. — Правда? Что он сказал? — Господин Тургэн спросил, какие еще постановки заслужили вашего восхищения. Его произношение было чудны́м, этот слуга не ручается, что растолковал верно. — Что ты ответил ему? — Мы уже подлетали к Красным вратам, и этот рассказал о неповторимом Сянцзане, а дальше господин генерал не подавал виду, что заинтересован в беседе. Красноватые зрачки императора перескакивали с предмета на предмет, хозяин прикидывал что-то в уме, как при вынесении приговора провинившимся по докладам цензората чиновникам. — Ни в коем случае не сообщай об этом старейшине Хуоджин. Иначе он вывернет все так, будто генерал настоящий шпион. Вот только… Он знаком с языком Восточного ареала, а мы с какими-то крупицами о Западных горах. — Не удивительно, страна ее величества царицы Оюун почти что исчезла на десятилетие. — Фумио, — Гуанмин поддался вперед, обхватив щеки кенара; жар его щек и тела окутал нагретым над очагом покрывалом, — у тебя же был друг-ученый, ты о нем рассказывал, который увлекается языками и диалектами. Он может что-то достать о наречии Северных равнин или Западных гор? — Этот слуга постарается выяснить, — пробубнил Фумио. — Спасибо! — павлин чмокнул Фумио в лоб, отчего на коже остался киноварный след. — А теперь лети к старейшине и отдыхай. Поспи подольше, я позову Рен-Рен почистить перья. Фумио уговорил императора, что ляжет раньше и прилетит утром вовремя, с тем господин и отпустил его. След киновари следовало бы стереть, вероятно, он смотрелся глупо на лбу, но Фумио были дороги все подарки хозяина. У галереи, что вела к Грушевому павильону, Фумио обнаружил Джию, держащую пузатый кувшин. Зачем бы сосуд из-под душистого масла понадобился архивариусу в столь поздний час? — Что ты тут делаешь? — окликнул он воробья. — Ничего, братец. Я преподам кое-кому урок и сразу же улечу домой. — Она помахала рукой, как бы прощаясь, а потом взлетела на грушу. — Кого же сестричка намеревается проучить? — Дурака Чангпу! На торжестве он испачкал мое платье, которое с бабочками и вышитыми на поясе дугами. Мне пришлось уйти с праздника, ведь я не могла же показаться перед всеми растяпой. — Как же он испачкал твое платье? Наверное, он сделал это не нарочно, не спеши пакостить ему, — произнес кенар примирительно. — Еще как отомщу! Он мне праздник испортил! Суетился с подносами и сшиб меня. — Ты, верно, что-то путаешь: Чангпу не назначали подавальщиком. — Ничего не путаю. Мои глаза до сих пор при мне, братец Фумио. Лучше помоги мне разлить на него масло. То, что Чангпу не вписывался в план, насторожило кенара. Племянник Чао был милым, услужливым, но из-за неопытности его не распределяли на важные мероприятия. — Спустись, пожалуйста. Я разберусь в ситуации, и виновник получит по заслугам, а переводить императорское масло на проказу напрасное дело. Тебе же писать отчет о пропаже целого кувшина. Мало того, что платье испорчено, так еще получишь выговор ни за что из-за злости на Чангпу. — Ну и пусть! Зато он получит то, что справедливо заслуживает — тоже испачкаться! — Джия топнула ножкой. — А как же твой брат? Если Чангпу нажалуется, Джиана запишут в твои сообщники, поскольку и придворные дамы, и секретари постоянно наблюдают вас вдвоем. — Нечестно! — воробей перелетела на перила галереи. — Не унывай, братец Фумио позаботиться, чтобы в день отбытия гостей на родину ты повеселилась без помех. И верни, пожалуйста, масло. В сомнениях Фумио долетел до Грушевого павильона с фасадом в направлении юга. Приподняв полог на веранде, он снял обувь за порогом и прошмыгнул в просторный кабинет, сразу же уважительно встав на колени перед учителем. Окруженный стеллажами свитков, ведомостей и грамот приземистый перепел что-то писал за низким столом. Из излишеств были только на квадратной доске у открытых ставень пара фарфоровых чашек с крышкой, глиняный чайник и котелок, чтобы подогреть воду. Воск гроздьями капал на подставки, вторя шарканью бумаги под шершавыми пальцами. Выпрямившись, кенар сложил руки на коленях в ожидании, когда на него обратят внимание. Старейшина Тао, как и Хуоджин, заведовал одним из Управлений и числился в кругу особо приближенных к императору птиц, составляющих Совет. Помимо шести старейшин: Управления церемониями, Военного управления, Налогового, которое было едино с Управлением казны, Общественного управления, Судебного и Управления врачевания, в Совете состояла Норико и ее заместитель — старший советник. Перепел занимался внутренними делами дворца, имеющими тесное отношение с духовенством. На службе у него состояли архивариусы из Государственного архива и слуги двух рангов шести отделений с Фумио, Чао и Рен-Рен в качестве прислуги первого ранга. Однако старейшине Тао периодически приходилось учитывать помимо распоряжений его величества также мнение первого советника и старейшины Общественного управления Широнг, главенствующего над цензоратом. За старейшинами, завязывающими шаровары поверх верхних слоев и носящих безрукавные накидки с подвесками в форме солнечного диска, шли младшие советники в мягких шапках, продетых крупной шпилькой, а в случаи Военного управления — младшие военачальники, а им в свою очередь подчинялись чиновники и стража, соответственно. Губернаторы провинций и градоначальники, прилетая в Сияющий дворец на Дни Открытия Девяти врат пятого лунного месяца, через слуг перепела уведомляли о своем визите, причине и затем могли попасть на аудиенцию к государю, готового выслушать каждого, а старейшина Широнг раздавал чины, снимал с поста и так далее по списку результатов цензората за прошедший год. Некий похожий совещательный орган наблюдался и в устройстве государственного аппарата Западных гор под названием «канцелярия». Кроме авторитета императора, старейшина Тао признавал силу дисциплины. Перепел мог приструнить Хуоджина, поэтому на знаменательных торжествах он требовал нахождения фазана подле себя. Через несколько минут перепел наконец отложил кисть. — Когда мы готовились к визиту гостей с запада, Баоцзань предсказала его величеству, что восьмой лунный месяц будет удачным для переговоров. Неторопливо поглаживая седую бородку, старейшина второй рукой пролистал пару страниц толстой тетради и указал пальцем на искомое место. — Первый день был также благоприятен, — продолжил он. — Кроме одного: «...Восточный ветер занесет лишний сор и пыль». О ком, как не о Хуоджине здесь написано? Как и положено, его место в зале по правую сторону от императорского трона, не так ли? — Да, учитель, — четко ответил Фумио, осознавая вину за недосмотр и налитое Хуоджину вино, но он не мог взять в толк, причем тут места. — Этот мальчишка самое настоящее поветрие, — заносит, как ураган на рисовое поле. Его нужно было держать в тугой узде, чтобы контролировать. Предупреждал ли я об этом? Несмотря на то, что фазан также являлся старейшиной, для Тао, которому было шестьдесят, тридцатитрехлетняя птица казалась неоперившимся птенцом. — Этот ученик помнит от первого до последнего наставления учителя. Всякое событие старейшина сверял с календарем, где указывались благоприятные и неподходящие дни для каких-то дел и направления для путешествий, и с пророчествами ведуньи. Почти каждый пернатый житель Лань Шан и окрестных городов пользовался таким календарем по году рождения: так можно было подгадать лучший именно для себя день и путь. Например, чтобы полететь в южные земли, приходилось останавливаться в гостевых домах на западе, если южное направление в ближайшие дни сулило невезение. Фумио же в значительной мере отталкивался от календаря Гуанмина, когда составлял порядок поручений. — Тогда потрудись разъяснить, почему на торжестве слуга отвел приготовленный этому старику стол слева от трона? Кто тебе подкинул такую «замечательную» идею? Фумио опешил. — Первый советник утвердила предложенный мной план посадки, и в нем стол учителя значился подле господина Хуоджина, с восточной стороны. — Чья тогда это ошибка? Чао прикидывается несведущим и сказать ничего вразумительного не может. Что за разгадку дашь ты? Или неужто интересоваться у первого советника о подконтрольной вам нише? Разом кенара покинула кроха тех сил, что держала его на ногах. Разливая вино государю, стоя у трона на выступе, наблюдая пляски соколов, он не заметил, как устроились старейшины. Фумио был уверен в себе и Норико, в том, что он делал практически постоянно, однако не уследил за такой простой вещью. Глядя в пол, кенар хотел провалиться сквозь него в бездну. — А что за слуга проводил учителя? Прислуживал ли он вам еще? — вдруг осенило Фумио. — Какое это имеет значение? Не мог же слуга перепутать стороны, если ему отдали конкретный приказ? Не перекидываешь ли ты ответственность за свой промах? — голос перепела сочился презрением, а киноварный полумесяц губ провоцировал наставника. — Тебя балуют, как девку из весеннего дома. Назначь деревенщину носить императорскую подвеску первого ранга, холь и лелей и получишь уму непостижимое отсутствие дисциплины. — Этому ученику нет оправдания, — кенар покаянно уперся лбом в циновку, правда, в зернышке риса от поверхности. — Но тот слуга, возможно, и есть причина возникшего недоразумения, если больше он не появлялся рядом с учителем. Господин Хуоджин выпил вина, но разгневали его неосторожные слова одного из прислужников, подававших кушанья. Не могли сразу несколько птиц во дворце императора допустить серьезные ошибки в один день. Ведь учитель сам отбирает обученных со всей строгостью слуг. К тому же, Чангпу не значился в списке подавальщиков, вероятно, тут корни проблемы. — Позже мне действительно прислуживала другая канарейка. Розовые перья рода Ча не спутать. Будет Чао заступаться за него или нет, меня не волнует. Пятьдесят ударов палкой и вон из дворца. Прежде всего, слуга должен молчать и выполнять надлежащим образом указания. Закончишь, возвращайся и завари мне чай, — перепел коротко махнул рукой. — Слушаюсь. Разогнувшись, Фумио покинул кабинет и улетел к пристройкам слуг рангом ниже. Выслушав значимую подробность от военачальника, он склонялся к тому, что пожалеет нерадивого кенара-подавальщика, ведь обстоятельств было известно крайне мало. К гневу и досаде первого слуги, тот позволил себе не только разговоры в непозволительной близости от знатных особ, но вдобавок перепутал места вторых лиц в стране. Фумио желал как можно скорее покончить с этой историей. Тем страннее казалось ему забытое назначение племянника Чао в зал. У белоглазки кенар спросил о Чангпу. Слуг второго ранга в Сияющем дворце, как и придворных дам с сановниками, жило немного. Часто это были те, кто имел родственников в отделении, и кого готовили к службе с рождения. Хотя они не были главными, носить оранжевые куртки и льняного цвета штаны при императоре было внушительнее, чем угождать князю или торговцу. Остальные птицы или прилетали из родных гнезд, или ютились по собственному желанию в хороших условиях на деревьях. Архивариусам же без надобности было неотлучно сидеть во дворце.   Вскоре к Фумио вернулась белоглазка, приведя Чао и Чангпу. Второй кротко стоял за дядей, опустив прилежно глаза. Насколько он младше старшего, определять кенар не взялся: семья могла быть большой, а дядюшек и племянников разделять пара лет. — Чем обязаны первому слуге в столь поздний час? Мы как раз от гостевых спален. Царица Оюун не выказывала недовольство, — сказал тот чуть заспанным елейным голоском. — Дело к Чангпу. Он провожал старейшин к столам на торжестве? Ты его назначил? — отрезал Фумио. — Да, назначил его этот Чао. В последний момент я увеличил число подавальщиков на всякий случай. Вас еще беспокоит произошедшее? Уверяю, игра отвлекла всех от этой глупой истории, первому слуге не о чем тревожиться. Вы сами были свидетелем. Смелости вам не занимать. — На какой стол, Чангпу, ты указал старейшине Тао? — А разве могло что-то поменяться? Придерживаются постоянства лишь заход солнца и господин старейшина. Такая мелочь... — Старейшина едва ли находит невыполнение прямых обязанностей мелочью. Он приказал пятьдесят ударов палкой кенару с розовыми крыльями. — Дядя! — вскричал Чангпу, хватаясь за второго слугу. — Этот ничтожный не специально! Клянусь! — Значит, ты перепутал места? Как так вышло? — Дядя поручил мне прислуживать старейшинам, сказал, что так, если хорошо постараться в ответственной работе, можно продвинуться по службе быстрее. Я старался выучить детали, но ошибся со старейшиной Широнг, подведя господина на место старейшины Тао. А когда появился сам старейшина Управления церемониями, я растерялся и отвел за единственный свободный стол. Я подумал, что ничего страшного. Какая разница, где они сидят, все равно около его величества. — А вино, что ты налил господину Хуоджин? Никто не гарантировал, что это сделал тоже Чангпу, но предположение звучало разумным, поскольку во дворце от прислуги требовалось в разы больше, чем в любом доме князя, а двоих растяп прием не выдержал бы. — Не знаю, я не помню, кому наливал! Я так разволновался, видя величественных старейшин и гостей из Западных гор, что только и восхищался. Кто же, кроме нас, их видел так близко? Вот я и не сдержался. Простите, что засмотрелся! Я не хотел оскорбить никого! — затараторил тот. Мысленно Фумио простонал. Крылья трепетали, но он сохранял видимость хладнокровия, а нахохленное состояние списывалось на поднявшийся ночной ветер. — Твоя легкомысленность дорого обошлась бы нам всем, и прежде всего его величеству, которому ты поклялся в верности. Проступок твой заслуживает двухсот ударов. — Простите! Простите! — рухнул на колени Чангпу, принявшись отбивать поклоны от страха. — Ты разочаровал меня. — Сокрушался Чао. — В учебе он подавал надежды, был прилежным и послушным, поэтому я и решил, что племянник заслуживает служить в первом ряду. Как видно, с владением собой ему требуется работать и работать. Я накажу его, как полагается. Со временем, под чутким руководством первого слуги, уверен, Чангпу исправится и проявит себя намного лучше. Чао примирительно сложил руки. — Не сомневаюсь в твоем справедливом наказании, — вежливо ответил Фумио. — Однако чтобы не сломать ему спину палками, больше он не будет слугой второго ранга, а займется уборкой отхожих мест и начнет с низов. Надеюсь, с этим он в состоянии справиться. Если будет трудиться и совершенствоваться, то твоя помощь в будущем, Чао, твоему племяннику не понадобится. Кенар застал в кабинете перепела за тем же занятием. Фумио привык к ночному образу жизни учителя; тот мог сутками не спать, и требовал соответствующей исполнительности от других. Поэтому дежурно кенар заваривал душистый чай для старейшины в то время, когда большинство пернатых видят десятый сон. Разливая чай, Фумио мечтал хотя бы о паре часов отдыха: не важно, где и на чем, главное  — наконец закрыть горящие от напряжения глаза и перестать думать, исчезнуть, пока его не позовут. Не впервые кенар забывает, что такое покой. Но как давно последний раз он допускал промах, и слышал пренебрежительный холод в голосе учителя, что почти не помнил о подобном. На переданные извинения императора старейшина Тао проворчал о том, что тот негодник, и выделил перерыв на чай с семечками. Монотонная перепись начисто документов удерживала Фумио в сознании до предела восьмого часа ночи[3]. Учитель в это время делал перерыв на очередную чашку чая, и Фумио воспользовался заминкой, чтобы передохнуть. Ослабевшие пальцы безвольно легли у теплой чашки кенара. Незаметно Фумио проваливался в долгожданный сон, склонив голову к плечу и закрывшись крыльями, под шуршание бумаги, тихое ворчание учителя и скрип половиц.