Очнись от смерти и вернись к жизни

Четвертый день восьмого месяца выдался пасмурным. По черепичным и деревянным кровлям, навесам торговых и ремесленных лавок, выступам многоярусных гнезд и мостам накрапывал теплый дождь. Небо, отражающееся в лужах на узких улочках, затянули серыми разводами слоистые облака, не пропуская ни лучика рассветного солнца. Местным были привычны короткие осадки до сезона дождей, до празднования Первого дня осени, в последний месяц лета, поэтому никто не вывешивал загодя покрывала для циновок и одеяла на балкончики. Холмы почти полностью скрывались голубоватой плотной дымкой, едва ли различались очертания деревьев, крыш и каменных глыб на соседних возвышенностях. Море пенилось у причала, лениво ударяя по преграде волнами, но ветру недоставало мощи вызвать шторм, — в сравнении с дождем он холодил, будто осенний. Джонки и широкие судна, а также круглобокие трехмачтовые корабли с полуострова свернули и спустили паруса; на реях и корме гаркали чайки, пролетая изредка в сторону моря, а не берега. Для Линга этот день мог бы быть удачным — сырая погода за долгим зноем сулила крупный улов рыбы. По случаю, пару карпов можно было бы не отпускать, а запечь дома и добавить к нежным кусочкам перечную пасту. Однако в пятнадцатый год правления императора Гуанмина на четвертый день восьмой луны выпал обряд очищения, подразумевавший присутствие на утренней службе в храмах вплоть до девяти часов дня[1]. Птицы, не обремененные регулярной работой, проводили обряд очищения в гнездах или монастырях периодически по благоприятным дням, «удаляясь от мира» на семь суток, чтобы молитвами и воздержанием от «грязных» эмоций освободить дух и тело от скверны. В храмах же три раза (весной, летом и осенью) позволялось пернатым скромного статуса всего несколько часов непрерывно воздавать молитвы Фениксу, чтобы получить благословение настоятеля и не мучится изнурительным постом. Пропусти журавль сегодняшнюю службу, давили бы ощущение нечистоты и совесть за пренебрежение традицией, а за библиотекой в дальнейшем никто бы не следил целях семь дней. Накануне Линг так увлекся переписью особо изощренных в наборе символов фрагментов старинного свитка, чтобы разыскать похожий стиль в архиве, что проигнорировал ухудшение погоды ночью и не закрыл ставни. Благо, на книги не попала вода: их спасли тумбы и кресло без спинки, под которыми те лежали, а полки стояли вдоль стен — мимо направления ветра и мороси. Правда, подушки для сидения и чайный сервиз пришлось насухо обтереть и переместить поближе к очагу. Из-за заминки у журавля пропало время на обычный уход за волосами; он судорожно расчесал угольный водопад и завязал простенький пучок из передних локонов. Посетовав на то, что со скорыми ливнями, а затем уже и близкой зимой, вовсе не порыбачишь, Линг свернул в узелок пять поровых булочек для подношения. Еще пять, нетронутые, лежали в деревянной миске. Всегда было что-то съестное, например, фрукты, колотые и обжаренные орехи с сушеными плодами или пирожки, чтобы кенар перекусил; так Линг определял, возвращался тот в бамбуковый домик или нет, улетал засветло во дворец или еще дремал наверху. Линг как-то готовил рисовую кашу, лапшу, то есть более сытный ужин или завтрак, как получалось, но Фумио вежливо отказывался, ссылаясь на то, что во дворце ему откладывается миска и этого хватает. Однако в «свободные» сутки кенара журавль не ограничивал себя и творил на кухне без устали, ведь блюда мог разделить с ним друг. Сам же журавль был не прочь поесть с утра водорослей с рисом и соевым соусом и маринованной редьки. В фаворитах же его значились речная рыба и морская живность, но последнее купить подешевле на рынке было наукой проворства и упрямства, а порой и наглости, поэтому гребешками и крабами он лакомился не часто. Морось глухо разбивалась о зонт, пока Линг поспешно летел от бамбуковой рощи, поймав попутный ветер. Он спускался в гущу города, наступая мыском на валуны, все ниже и ниже по склону. В замутненной дали клин направлялся в сторону храма Священной птицы, до которого было лететь не дольше горения палочки благовоний[2]. Полураскрытые цветки дикой гвоздики и космеи, извитые корни смоковниц и хурмы, ростки и разросшиеся кусты кизила, бамбук на вершине — все впитывало с жадностью влагу, так трудно добываемую летом на обдуваемых холмах. Тройку спелого инжира журавль взял к булочкам. Постепенно монотонный дождь полил, будто из ковша, и Линг поторопился нырнуть у подножия в череду улиц, чтобы не столкнуться на коньках и козырьках со спешащими в храмы горожанами. К изогнутым концам и балкам низких гнезд были прикреплены цепочки и медные колокольчики, по которым, точно по порогам каскада, стекала вода в каменные «озера» среди гортензий и плюща. Шлепая сапогами, Линг, наконец, добежал до монастыря Цзинсин, что на северо-западе столицы южнее Сияющего дворца. Ограда соединялась в дугообразных воротах, выкрашенных алым, с заклинаниями на столбах. Грубо вытесанные из камня фазаны со сложенными крыльями темнели от влаги, мох, сдираемый с них, у основания полз вновь по изваяниям. У входа рикши задевали друг друга, не могли разъехаться: каждому господину хотелось занять место удобнее и ближе, чтобы не промокнуть насквозь. Маленькие слуги, вьюрки с ленточками на поясах, не выше четырех с половиной сяку[3], помогали хозяевам в скромных, но видных тканях без рисунков, как того требовал ритуал, слезть с повозок либо протиснуться через толпу. Исполненные достоинства ученые в черных накидках с серыми накрахмаленными повязками на головах обходили толпу. Журавль чувствовал себя осиной среди сладкой малины. Журавлиные, цаплевые и аистовые имели рост до шести сяку[4], а прочие же птицы умещались в промежутке между размерами вьюрков и журавлей в зависимости от вида; например, большинство фазановых ненамного уступали самым высоким птицам Восточного ареала — где-то на голову. Перед вторыми вратами пернатые омывали руки и лицо в источнике монастыря, потом проходили через третьи и прямо во двор. На помосте монах пробил в бронзовый колокол шесть утра[5]. Линг взял зонт под мышку, не задерживаясь, прошел в храм Искренних намерений и сел в уголке зала для молитв, почти у выхода. В помещении было сухо и душно, здание полнилось птицами разных мастей, в основном стариками и птенцами, каждую его трещинку заполнял дым жженого сандала. Зонт библиотекарь положил слева, как бы отгораживаясь от других, но не занимая много места. У выступа для подношений узлами циновки расположились напротив святыни те, кто прибыл раньше всех. Лаконичный свой облик, вопреки событиям, храм Искренних намерений не утратил: неокрашенные внутренние стены лоснились, обработанные лаком, напротив, внешние пестрели зелено-красным, в крестообразных решетках пятиконечных окон мелькали обыкновенные ласточки, вившие гнезда под кровлей, перевернутые чашечки колокольчиков, словно щебет, звенели над входом. Каждая деталь оберегалась адептами монастыря. Постоянство школы Цзинсин, осязаемая древность манили Линга, несмотря на то, что ярым последователем пути Благого намерения он не был. Лингу внушали учение Благого намерения — зерно верования Восточного ареала — еще до того, как он научился летать, поэтому монастырь, который носил название основанной в нем школы — Цзинсин, — являлся для него очередной изученной вдоль и поперек книгой. Идол на алтаре около даров и дощечек с пожеланиями и мольбами имел полураскрытые крылья и корону из семи перьев хохолка, по каждому на добродетель: благожелательность, знания, почтительность, праведность, справедливость, прощение и преданность. Именно так изображали мужское начало Феникса, а женское имело на воздетых над головой крыльях золотой диск, от которого расходилось семь лучей. Например, для девушек были востребованы талисманы в форме женской ипостаси, чтобы молится ей о счастливом браке, а юноши уповали на противоположное воплощение, чтобы сдать экзамены. Обе ипостаси являлись первородными, их почитали как единое божество милосердия и просвещения, вместе с тем, они были супругами, всегда существующими в одном облике; однако в разные периоды истории поклонялись больше либо одному, либо второму, оттого в храмах изготовлялись разные статуи, потому в народе они сами собой разделились. За Птицей Солнца висело полотно, на котором описывалась легенда о мудреце Бао, главе общины времен Враждующей Дюжины, наученному божеством принципам пути. Лингу показалось, это была относительно новая картина фазана с мечом за спиной и свитком. Впрочем, когда императрица Гуанюй, отстоявшая свое право на независимое правление, воздвигла храм Священной птицы, она пошатнула неоспоримый авторитет и влияние школы Цзинсин. После путешествия на запад и восток страны, Гуанюй позволила развиваться другим учениям, открыла для столицы и ее окрестностей иную философию, о которой не ведали ранее из-за только начавшейся сто с лишним лет назад ослабевать культурной обособленности центральных провинций от завоеванных территорий. Рядом кто-то прокряхтел: сутулая горлица, ведомая под руку барышней с таким же пестрым оперением и округлым хвостом, едва двигала ногами, чтобы сесть. По-видимому, ноги ее с трудом слушались, оттого горлица почти свалилась боком, но ее поймал Линг, удержав за локоть. Оказавшись на коленях, разом приосанившись, та поблагодарила журавля, Линг вернул ей любезность и досадливо накрыл пальцы рукавом. Монахи-ласточки в голубых накидках и белых оплечьях окропляли водой предметы культа для обряда: поющую чашу, стик, Жемчужный свиток с сутрами, развешивали бумажные талисманы и веточки глицинии. — Выучила-таки хорошо последние слова, а? Не запнись, не позорь меня, — шептала пожилая горлица. — Я старалась, дорогая бабушка. Разбуди среди ночи, все-все прочту. — Умница. И что твой брат не полетел с нами, а? Вот молодой журавль, кажись, тоже из ученых, а молится-таки тут, вот кто точно почитает свою семью. Чем твоему брату не угодил Цзинсин? Улетел со своими друзьями в другой храм, и зачем? Ну, мудрено читают молитвы и все, ничего боле, — причитала она с четко выделяемыми гласными. Иногда Линг неохотно соглашался, что семидневное уединение пришлось бы ему по душе: в скопище ему было сложно сконцентрироваться. Но к чужому произношению он рефлекторно прислушивался. — Я не знаю, бабушка. Будьте тише, ну прошу вас. Та недовольно и сердито засопела. «Наверное, жили когда-то на северо-западе», — сообразил Линг, чей слух был наметан на обилие частиц и различение четкости слогов. Впрочем, ничего запоминающегося и необычного для него не было в их речи, потому внимательнее всмотрелся в ласточек у статуи и разглядел знакомое лицо среди четырех монахов. Лысый настоятель в темно-синем одеянии с оранжевым оплечьем и деревянных сандалиях взял золотую чашу и стик, сел перед собравшимися птицами в позу лотоса. Ласточки по обе стороны от него принялись читать Жемчужный свиток, настоятель пел особые места в сутре. Все склонили головы к рукам на уровне груди, и зал загудел, словно улей. В течение обряда настоятель водил стиком по краям чаши, извлекая глубокое, затем тонкое и вновь глубокое звучание, постукивал по краям сосуда, вибрации его голоса подстраивались под священный предмет. Линг надеялся, что медитация прояснит его мысли, досаждавшие ему последние пару дней сумбурностью и въедливостью. Спину обдало сырым воздухом, отчего журавль поежился, невольно думая о том, что где-то у причала порывы ветра не менее пронизывающие, чем на холмах. Выровняв дыхание, уподобившись спящему, Линг беззвучно вторил за монахами. Библиотекарь чувствовал, как отступает тупая тревога, а дух наполняется светом; он найдет выход из ситуации. Храм благотворно влиял на него, навевая успокоение, и его разум озарялся, как с работой над символами. По завершении обряда очищения Линг, пребывающий еще в туманном забытье, приткнул на алтаре булочки и инжир, хлопнул трижды в ладони и поклонился статуе Феникса. Круглолицый монах кивнул ему, намекая, что они могут поговорить. Территорию монастыря Цзинсин не составляло труда обойти за четверть часа, если не заходить в два других невзрачных храма, служащих местом постижения мудрости адептами и обывателями, пройти мимо семиярусной пагоды-сокровищницы и здания за кремневыми фонарями и деревьями гинкго, где спали и вели хозяйство монахи, собирая листья гинкго для лекарей. Там Линг и ждал друга, окруженного прихожанами. — Как я рад нашей встрече, друг мой. — И мне приятно свидеться снова с тобой, кхм… — Янлин! — предостерег Линг. — Старший соученик, хотя бы в обители нравственности и почтительности не упрямься. Круглое, как у соломенной куколки, личико Янлина, который был подвержен стойкому загару, смягчало все острые грани пухлыми губами — невинным козырем, выдававшим в ласточке чувственность натуры. Он был одухотворен не той слепой верой в догмы и ритуалы, но верой в истину, рожденную в размышлениях, терпимости и любви ко всему живому. Вдумчивость, читающееся в миндалевидных черных глазах, и незаурядность, знакомые Лингу с академии, делали его собеседником, который запросто находил подход к окружающим, располагал к себе, и настоящим покровителем для страждущих. Окончив первый год в академии, Янлин обрил лоб и ушел в монастырь, выбрав путь своего вида, хотя родители его, учителя школы в близлежащем городе, не являлись чересчур набожными, чтобы направить юношу в сторону веры. Янлин посвятил себя Птице Солнца, заботе о собственной и чужих душах. — Мы два месяца пробыли в разлуке, и первым делом ты читаешь мне мораль. Не удивлюсь, если после Нового года тебя будут звать Янлин лаоши. — Это мой долг — обратить к благочестию. Этот смиренный назовется лаоши не раньше, чем ты зайдешь в храм под именем, данным тебе родителями. Коль ты противишься лжи, то будь сам честен. — Уверяю, я ежедневно проверяю себя в трех отношениях: преданно служу птицам, искренен в отношении с друзьями, повторяю заповеди учителя[6]. А ты видишь все сквозь багровую пыль[7], друг мой. Паломничество плохо сказалось на тебе. — Старший соученик преувеличивает. Янлин потянул Линга за рукав и устремился вглубь ежевичного сада за храмом. Он неопределенно передернул плечами, мельком осмотрелся и достал из оплечья свернутую книжицу. Линг схватил ее и спрятал в рукаве. Зонт помог им скрыть шалость. — Я и запамятовал о ней. — Ты не представляешь, сколько я ждал, чтобы вернуть ее. Обещал же забрать, когда мы оба появимся в столице. — Красный до ушей ласточка смотрел куда угодно, но не на хихикающего приятеля. — Ты все же не монах, а шарлатан! — А кто меня подбивает на это? Когда ты вернулся? — В середине седьмого месяца. Храм пустовал без тебя, а на днях повода прилететь не было. Прости мне эту оплошность, младший соученик. Янлин дулся. Журавль, конечно, осознавал положение друга: далекая от высоких трактатов, недвусмысленной литературы о добре и зле, балансе мироздания и мантр проходная любовная история в картинках не прибавила бы уважения в монастыре. Жесткое представление о порядочном и низменном внушалось с самого порога, поэтому за подобное наказывали юных монахов, не устоявших перед мирским соблазном. — Или тебе показалось это неинтересным? Герои так глубоко погружены в чувства друг друга, не находишь? — задабривал Линг ласточку, пользуясь тем, что тому в удовольствие обсудить с ним то, что не мог в своем окружении. — Гадкий искуситель, — невинно проронил тот. — Старшему соученику, следовало бы каждую неделю совершать обряд очищения, стоя на коленях. Сцена, где Кио встает на колени перед смущенной Мики, очаровательна. Но я больше поверил в насмешку судьбы и поток нескончаемых страданий, чем в любовь с первого взгляда. Мики была слишком холодна для девушки, способной влюбиться в первого же мужчину по дороге. Из-за Кио, мне кажется, в сравнении с другими романами Гошипу, этот вышел пошлым. Герои страдают просто от нечего делать, Мики любит, но ненавидит, а Кио ходит за каждой юбкой и снова корит себя. Второстепенная линия куда трогательнее. Она была утешением двух ночей нашей молитвы раскаяния. — Вашей? Кто же из духовных братьев читал с тобой Гошипу? Скажи, я и ему что-нибудь передам. Спохватившись, что сболтнул лишнего, ласточка наотрез отказался говорить дальше. — Расскажу и буду таким же непочтительным. Ах, Феникс, пошли мне упорства не попадать под влияние непокорного старшего соученика! Ласточка и журавль, порой, не встречались с начала высаживания рассады риса весной и до Праздника Красных хризантем, однако это не умаляло их дружбы. Янлин поведал о паломничестве в провинцию Чжун Мяо — благодатные земли, где каждая долина и гора имели святилище или храмовый комплекс, куда слетаются ласточки до осени. Рассказал о тысячелетнем святилище Пробуждения, в котором поклоняются десяток птиц не гниющему деревянному идолу Первой Птицы. Наблюдать истоки учения, тот самый зародыш осознания единого божества было подобно краткому прикосновению к чему-то ныне запредельному. Священнослужитель пробил восемь часов дня[8] в колокол, когда Линг и Янлин вдоволь наговорились и продрогли под возобновившейся моросью. — На следующей неделе мы с духовным братом Пингом полетим за благовониями в мастерскую, поэтому прибудем к тебе скоро с визитом, — сказал монах, провожая журавля. — Обязательно, — смешавшись, библиотекарь встал у ворот. Его нерешительность озадачила ласточку. Линг рассеяно вертел зонтик. — Янлин, Цзинсин принимает обыкновенно пилигримов, паломников, не так ли? Бездомным наверняка тоже находится приют в ваших стенах. — Старший соученик прав, но сейчас, к моему большому сожалению, наш монастырь уже не в состоянии позаботиться о нескольких сотнях нуждающихся. К тому же, все желают счастливой жизни в перерождении, а путь Благого намерения подразумевает, что каждый должен исполнять свои обязательства, занимать положенное ему место в этой. — А на неделе никто не обращался? Например, не заходил ли один господин… очень неопрятный пес. Он еще растягивает ужасно «р», слова коверкает, а «к» произносит как «г». — Нет, никого из псовых не было, — вспоминая, ответил Янлин. Описание обескуражило монаха окончательно. — Но ты уверен, что у этого господина не было денег на постоялый двор? — Кажется, он имел при себе деньги. — В чем же тогда проблема? Он не сказал, где остановился? Линг помотал головой. — Ладно, это неважно, просто, если встретишь, то дай знать. Вмешиваться в чужие дела я не хочу, но понять кое-что нужно. Распрощавшись со старым другом, журавль полетел в южный район Лань Шан. День очищения преображал суматошный Наньхай, замедлял, поскольку не рекомендовалось проводить множество встреч, стоило воздерживаться от склок и негативных эмоций, есть пресную пищу и чаще мыть руки и лицо, дабы плохая энергия не пристала к уязвимому в этот день телу. Приказчики и торговцы в фартуках с рисунками рыб либо креветок, меньше мелькали над кровлями и между лавками, а в цветных расшитых узорами одеждах девушки не показывались из чайных домов и гнезд. Бродячие торговцы маслом лениво развалились под навесами мастерских на улице Изготовителей свечей. Даже рынок был как будто в полудреме. Птенцы резвились под дождем, встряхивая перьями, подставляя ладошки и мордашки; мокрые до нитки они скакали на перекладинах, им был полезен летний дождь: его посылала Феникс, чтобы те росли, как цветы вьюнка. Линг откровенно скучал в библиотеке; счетные и архивные книги были заполнены, а на посетителей нечего было рассчитывать. Свиток, отданный Сезаром, лежал дома в буковом футляре. В итоге, журавль засобирался в бамбуковую рощу изучать дальше рукопись — бесполезный день хуже загруженного. Вечер, когда они с Сезаром условились поужинать в закусочной, очень расстроил его и сбил с толку. Сначала журавль думал, что у пса не все складывается с хозяином постоялого двора, поэтому тот опаздывал. До Линга снизошло озарение, что Сезар не придет, когда гуляния затихли, отгремели фейерверки, а подол намок от росы. Тогда же Линг припомнил постоянные покашливания пса, шмыгающий нос, и испугался, что знакомца обуяла лихорадка или обострилась какая-то болезнь. Хватит ли у Сезара средств на лекарства помимо лекаря вдобавок к комнате на ночь, маялся журавль. Если бы ему подтвердили, что пес где-то поселился, то не преминул бы проведать его, однако Линг не мог побороть неловкость от навязывания почти незнакомому мужчине. У них не было трех встреч, после которых по этикету они свободно навещали бы друг друга. И напротив, Сезар так странно отреагировал на объяснения Линга о разнице древних и нынешних символов, что не возникало сомнений, насколько нудное впечатление библиотекарь произвел. Еще и дергался от попыток пса коснуться, несмотря на то, что вечно велел себе держаться. Линг действительно поступил бестактно. А Сезар, вероятно, был слишком голоден и болен, чтобы мыслить здраво, поэтому загорелся от упоминания еды, а позже очнулся, что дружить с брезгливцем и брюзгой перспектива не завидная. И Сезар мог отправить записку, сообщив, что не придет, если бы на самом деле намеревался перекусить в копании Линга. В итоге, чем больше Линг размышлял о причинах, тем запутаннее образовывались выводы. Он метался между тем, чтобы отпустить веселого посетителя библиотеки, ведь никто не обязан перед ним отчитываться, никто не просил ни его сочувствия, ни участия, и тем, чтобы убедиться в настоящих мотивах Сезара. Линг знал его имя, пес не был безликим прохожим, он оставил след, словно случайная капля туши. Последнее заставило Линга свернуть от библиотеки на Фарфоровую улицу к причалу. Он пролетел вдоль Жемчужного берега к восьмиугольному зданию, вычурному, с резко выгнутыми коньками, похожему на игрушечный домик птенца-аристократа, но на деле с низкими расценками. На броской вывеске красовалось название на Мировом языке — «Раковина устрицы». Внутри ударили в нос аромат пряностей, морской соли и мокрой шерсти. Чужестранцы, вопреки ритуалам, пили сладкое вино, боролись на руках, у кого крюке; они хохотали во всю глотку между собой. Вьюрки лавировали между столиками с подносами полными закусок из осьминогов и селедки. За ширмой поперек зала сидел грузный гусь, щелкая костяшками счет. Журавль обратился к хозяину постоялого двора, не пересекая линию ширмы: — Доброго дня, господин Сукурима. — Ну, доброго, доброго. Танцев на неделе не будет, заходи после двадцатого числа. — Я не по этому делу прилетел… — А что ж тогда? Не говори, что хотел бы предложить моим постояльцам «занимательное» чтиво. Они таки в моей таверне, — обязательно господин Сукурима вставил чужеземное словцо, — хотят отдохнуть, а не нашими письменами голову ломать. — Нет, нет, тут вы ошибаетесь. Этот лишь желал узнать о своем знакомом. Он приходил к вам снять комнату? Ниже меня ростом, пес, патлатый такой, в бардовом или схожего цвета халате, немного неумытый. — Конечно! Еле выпроводил твоего знакомца. — Вспылил гусь, но тут же выдохнул, помня о дне очищения. — Почему? — Ну а что мне, больного и нищего в лучшую комнату поселить? Денег — воробьев смешить, расчихался — всех в зале перепугал. Он, конечно, порывался-таки отработать все до последнего медяка, но я таких прохвостов за сто долин засекаю: больные валяются неделями, слуг заражают, а сами, когда выздоравливают, продолжают на шее доброй сидеть, есть в долг до отвала, а в одну ночь — раз! — и ищи-свищи. — Разве похож он на того, кто так поступит? В конце концов, он же правда был нездоров. — Ну тебя, книгочея. Сам попробуй управиться с делом, тогда и проповедуй. Все, уходи, не порть мне день очищения. Если на постоялом дворе Сезару не выделили комнату, то куда пес отправился бы? В своей погоне за книгами и свитками журавль сталкивался с разных сословий птицами и зверями, но чаще прочих с земледельцами, кочующими ремесленниками и странниками, поэтому часто он верно отличал бродягу от скитальца, который имел хоть какие-то деньги. Сезар выглядел измождено; пусть и заливисто смеялся, но хрипло, будто не лечась совсем. Пса нельзя было назвать грязным или чумазым: о подлатанном халате все же хлопотали, спутанные волосы заплетали в хвост, приемлемо пахло от него морской рыбой. Однако душераздирающее урчание живота наталкивало на то, что до этого Сезар даже крошки не брал в рот, а ведь если бы были существенные деньги, то от голода пес точно не страдал, к этому прибавлялось замечание господина Сукуримы. Вывод напрашивался сам. И где, как не среди сердобольных монахов, бедным чужеземцам найти приют? Если не отыщет и там, то очередь за лечебницами. Сперва он залетел в Мраморный храм близ Императорской Золотой библиотеки — второй по количеству прихожан в Лань Шан. Лингу было некогда любоваться его архитектурой, он воскурил на алтаре благовония, втиснул их в лес палочек, посаженный на подставки, и расспросил служку о Сезаре. В итоге улетел в восточную часть города ни с чем. В малом храме Пару, расписанного облаками и барашками волн со вставками жемчуга, выкрашенными под перламутр внешними стенами, где Линг очутился впервые, его подкараулила неудача. Взобравшись к маяку на утес, под которым поблескивали зубцы прибрежных скал в зыбких лучах солнца, Линг разведал в Бирюзовом храме птицы Пэн, что нога Сезара там не ступала. Странники и паломники, прибывшие сегодня в храм помолиться о благополучном путешествии по морю, пожимали плечами. В западных святилищах, посвященных духам предков на кладбище под холмами, все как один мотали головами. Посетив последний храм на юге, Линг рискнул возобновить поиск в исходной точке, то есть от постоялого двора перебрать варианты на причале. Из храма Пару доносился отголосок гонга, возвещавшего о наступлении пяти часов вечера[9]. Господин Сукурима мало помог, но натолкнул на идею о товарищах пса. Журавль расспрашивал моряков и разнорабочих с джонок. — Был тут, — нехотя сказал буревестник, покуривая трубку. — Спал у нас на канатах. Паг’ням взбрело, что он стащить что-то собг’ался, и погнали. Обычно, пока мы вымачиваем яког’я, из собак никто не лезет без надобности. Куда-то за г’ынок убежал, паг’ни так и не поймали. Дальше поиски завели Линга в лечебницу Нефритовой иглы на пересечении улиц, где Сезар мог укрыться от разозленных моряков и попросить о лечении кашля. — Этот достопочтенный осматривал вашего друга вчера. Его состояние не было критичным, обычная простуда, поэтому в лечебнице ему нечего делать. — Апатично вещал лекарь, наливая в пиалу отвар всклокоченному журавлю в кабинете за приемной. — Хорошая еда, стабильный сон, настой шалфея и чай с имбирем быстро вылечат. Но почему господин Линг не проследил за своим приятелем? Больному нужен, прежде всего, покой и уход. Этот достопочтенный так и порекомендовал… эм… господину Сезаму. Библиотекарь едва не опрокинул столик с пиалами и чайником. Настигнуть цель было так возможно. Из-за бродивших без перерыва туч, сумерки скоро сменились тьмой ночи. Пахло свежестью, море умиротворенно урчало. Зонт был за ненадобностью, воцарился штиль. Изможденный короткими и неровными перелетами журавль выдохся, с ноющими крыльями и ногами шел в выбранном наугад направлении. Вдруг показался в ореоле фонаря османтус и табличка библиотеки. «Какая ирония. Заночевать среди стеллажей, что ли?» — промелькнула мысль. Шаркая сапогами, вымещая на дорожных камушках разочарование, журавль не обратил внимания на настороженное сопение, будто некто старался задержать дыхание, но воздух прорывало, как плотину. Он поднялся на ступеньку, и от него внезапно дернулась тень. Линг охнул, а когда обернулся, наткнулся на Сезара. Тот, скукожившись, подобравшись, загнанно дышал под покровом темноты, однако в колючем клубке вспыхнуло узнавание.