Очнись от смерти и вернись к жизни

Если бы Фумио обрисовывал в очерках быт обитателей дворца, то на листке из череды избранных были бы выведены символы о том, что Сияющий дворец, очевидно, по воле провидения, награжден своим именем благодаря россыпи звезд под кровлей, что представляло окружение государя. Он бы в тайне клал их под футон, поскольку, будучи чем-то вроде неотъемлемой детали картинки, так называемым свидетелем «щебета за ширмами», рисковал скомпрометировать ряд сановников и стражников, чьи поступки не умаляли их пользы в делах государственных и при дворе, но подрывали авторитет. Секреты некоторых, вообще, без участия кенара представляли общественное достояние, и моральный облик был на их совести. Скорее всего, Линг, читая записи о рутине императорского служащего, задремал бы от упоминаний каждого собрания, споров императора со старейшинами и военными чиновниками, докладов секретарей, повседневных ритуалов и перечня нарядов соек. И, избавившись от подробностей, Фумио бы изложил вереницу дат в мысль о пруде у беседки, замкнутом в кольце пионов и безмятежно качающем на поверхности цветки кувшинок, — какими он воспринимал дни до прилета гостей в Лань Шан. Наверняка в записках минувший праздник Фумио бы сравнил с тем, как в пруд прозрачнее проточной воды кинули булыжник, разгоняя круги и поднимая со дна ил. Это было из тех событий, которые воздействием чего-либо перекраивали ход вещей не тем, что вмиг переворачивали небо и землю, а обрушивались волнами последствий. Кенар улавливал рябь от брошенного в водоем горного кварца, однако не мог истолковать почти неуловимые перемены, вселяющие предвестие опасности, и винил в этом царицу и генерала: так или иначе, но сдвиги в отношениях двух стран влияли на императора, подбавляя поводов для тревоги, когда павлин и кенар были наедине. Конечно, Фумио сожалел о мысленных обвинениях дорогих союзников в подозрениях, внушаемых ему в придачу старейшиной Хуоджин, и потому он усерднее выказывал гостеприимство, насколько позволял статус. За трапезами они с Рен-Рен развлекали монархов и генерала церемониальными танцами с бубенчиками на запястьях, с двойными поворотами и поклонами либо порханием веера от танцора к танцору; пели старинные придворные песни в чанные перерывы. Чтобы, например, исполнить танец «Послание в лозе вьюнка» Фумио не ленился переодеться в платье, зауженное у щиколоток и стянутое тремя поясами: нижний обматывал талию и скреплялся за спиной крючками; средний обхватывал живот и грудь, был самым расписным и в длину до туфель; а последний — плетенный толстый шнур с тремя коралловыми бусинами. Так как двигаться в нем было очень затруднительно из-за несгибаемой спины и сведенных близко ног, танцор показывал виртуозное владение равновесием и пластикой рук и крыльев. В ожидании подачи блюд или закусок Фумио играл с гостями в незамысловатые игры. Одна увлекла царицу Оюун чуть ли не на весь обед, — они хлопали три раза себя по коленям, потом в ладоши и за третьим хлопком складывали руку в определенном положении соответственно пяти элементам: огонь — ладонью вверх, тыльной стороной к противнику, дерево — вверх внутренней стороной, земля — кулак пальцами горизонтально, вода — ладонь вперед, тыльной стороной вверх, а металл — как «вода», но пальцами вниз. Выигрывал тот, чей элемент подавлял стихию соигрока. Когда царица Оюун показывала «огонь», а Фумио «металл», беркут побеждала; когда император Гуанмин вытягивал ладонь вперед, а генерал Тургэн тыльной стороной вверх, балобан проигрывал. Государь надеялся донести прелесть самобытности культуры Сизых холмов, и Фумио прилежно следовал его стремлению, хотя изнутри так и рвался писк при мановениях беркута кольцами-когтями. В вечер же ссоры наставника и хозяина, прежде чем послать за Чангпу, первый слуга стер киноварь со лба бумажным платком, так что на том отпечаталось блеклое пятнышко. Кто бы посмел выкинуть платок со следом поцелуя императора? Любой другой поклонялся бы ему, как предмету культа в святилище, приберегая реликвию для последующих поколений рода. Для Фумио же он являлся подарком, заслуженным облегчением и воспрянувшим духом господина, был лаской, которую кенар стыдился просить и которую впитывал с похвалой и прикосновениями. О, как он эгоистичен и ненасытен! Он считал, что, если бы не привитый учителем самоконтроль, то император рано или поздно пожалел бы о попустительстве к маленькому слуге, отстранил от должности и, как итог, навсегда проникся отторжением к бывшему наперснику. Фумио имел в избытке и более того, что положено происхождением, его избалованность навлекала бесчестие на его величество. Поэтому, помещая утром платок в футляр рядом с отрезком мягко-желтой ткани — первым плодом постыдного поведения кенара, — Фумио помолился, обуздывая ростки желания, напоследок трепетно скользнул по кромке бумаги и вышивке и захлопнул крышку. Так как старейшина Тао не ведал о содержимом футляра, самом его существовании, Фумио ругал себя вместо него, припоминая все высказывания наставника о нужных качествах, дабы быть достойным расположения императора. В ненастный четвертый день восьмого месяца кенар заваривал чай из гибискуса и бережно разминал больную руку павлина, втирая облепиховую мазь. — Осень уже подкрадывается к Сизым холмам, ваше величество: не угодно ли позвать мастера Хэй? Массажист быстрее прогонит боль. — Нет нужды, приступ слабый, — отмахнулся Гуанмин. — И пока мастера Хэй отыщут в садах, мы опоздаем к гостям. Хуоджин присмирел, однако он может воспользоваться нашей заминкой. А коль военачальник явится, прошу, отвлеки всех новой игрой. Десяток лет назад неправильно сросшийся перелом в сырую погоду не обременял павлина, а когда голод отступил, тот впредь питался определенным образом и принимал настои, чтобы укрепить кости. Легкое недомогание быстро исчезало, и Гуанмин твердил, что травма не сказывается на маневренности, а хватка на мече все так же крепка, однако чаще прежнего он тренировался двуручной саблей и левой рукой. Вместе с тем Фумио остерегался внезапных оплошностей, как накануне. Скрупулезности в ведении работы отделений, впрочем, оказалось недостаточно: прислуга облетала «диких» хищников с Запада, а так как царица и генерал присутствовали с государем либо во дворце Чистых вод, либо в южном дворце Закона и справедливости, то они летали ухищенными путями. На Фумио сыпались возмущения секретарей в туго накрахмаленных черных шапочках с алыми перьями на лбу, поскольку вьюрковые сталкивались с воробьями, а тем выпадал повод побраниться, и документы доставлялись секретарям целую стражу; придворные дамы, которые на неделю перекочевали к павильону Тутового дерева, тоже жаловались на задержку слуг. Кое-как кенар урегулировал маршруты служащих Управления церемониями и Общественного управления; старейшины Тао и Широнг были недовольны увеличением времени за счет обхода галереями близ павильонов, но прямая дорога через дворец Срединного неба — в свободные часы от соколиных и орла — использовалась теперь согласно расписанию монархов, чтобы не провоцировать склоки. Хотя ситуацию не исправили полностью, претензий стало меньше. Тогда же поубавилось докучливости старейшины Хуоджин; стражники продолжали шпионить, однако у фазана образовались неотложные дела, из-за которых вне переговоров общению с гостями он не мешал. Разбираясь со стычками уборщиков, прислуги, водоносов и архивариусов, Фумио пересекся с Джианом и Джией. Близнецы с запросами первому советнику лавировали между вылетающими из ниоткуда белоглазками, попутно Джия красноречиво высказывала все, что о тех думает. — Неужели вы сами в архиве не боитесь соколов? — спросил кенар воробьев, прерывая поток ругательств. — Некогда, братец. Да даже если и тронут, я сама их трону! И нечего из-за ерунды столько препираться, нам вот грозит выговор от первого советника и старейшины Тао за такое, — ярилась Джия, подтянув гору свитков. — Согласен, — припечатал Джиан. — Этот предпочел бы не гневить госпожу советника. Фумио пришлось согласиться: какой бы разумной ни была первый советник в моменты всеобщей истерии, непредвзятой во многих аспектах, кроме Западных гор, некоторым ее характер казался невыносимее, чем у старейшины Управления церемониями. Одно ее «ясно», будто оглашало приговор на иголки под ногтями или десять часов капающей на темечко воды, а потом журавль уходила как ни в чем не бывало разгребать свои заботы. Иногда кенар поражался обилию птиц своеобразного нрава в кругу чуткого хозяина. — Старейшина Хуоджин, наверное, уже предал госпоже Норико отчет полета на юг, — между прочим размышлял кенар. — Из Кипарисовой заставы, если не ошибаюсь. Его величество настроен выслушать на следующем Совете доклад о смотре на границе. — Ох, нет. Как обычно, передаст с последним боем в колокол. Чтобы господин военачальник сделал что-то в срок, над ним нужен дозорный. Я и не напоминаю госпоже советнику о срочности, чтобы она не заставляла меня подгонять его, — все равно смысла нет. Приносит, уже хорошо… Ой! — Тут Джия виновато загородилась свитками. — Джия, — просипел ее брат, — что за халатность?! Это еще хуже, чем препираться, и ты молчала! — Говорю же, бесполезно торопить командующего. Ты чем слушал? Я никому не врежу́, а облегчаю себе задачу. — Какую задачу?! — Работать без причитаний писаря, докука! — Значит так, — Фумио скрестил руки на груди, — по-хорошему, этому слуге не положено игнорировать уклонение от обязанностей. Вы как архивариусы должны следить за сроками сдачи документов. Но… — Но? — встрепенулась Джия. — Поторопи старейшину Хуоджин на сей раз. Расскажи первому советнику об отчете с Кипарисовой заставы, и если она пошлет тебя «дозорным», то сообщи мне. Джиан, не затягивайте с этим. — Хорошо, — бодрый голосок Джиана заглушил протяжный вздох Джии. Походило ли то, что Норико закрывала глаза на задержку докладов от Хуоджина, на потворство? В какой-то мере. Однако она не удостоилась бы статуса советника, если бы ради собственного удобства избегала накладок с бумагами. Старейшина Хуоджин, как и многие военные, не любил расплывчатости и общности в суждениях, поэтому изъяснялся он четко и лаконично, по сути. Линии его символов рядами выстраивались кистью, часто прерывающей движение, с толстыми изгибами на поверхности свитков, но едва ли разборчивыми из-за нагромождения шеренг слов друг на друга. Понять, что написано командующим, мог единственно сам фазан либо расшифровщик. И как бы подробно он не аргументировал свою точку зрения на выбор тактики, обстоятельно исследуя разные случаи и их решения под всевозможными углами, — все это Хуоджин излагал устно, поскольку его отчеты для остальных были бесполезны. В какой-то момент, после назначения фазана старейшиной, Норико смирилась, что домогаться разборчивого рапорта, словно залезать на дерево, чтобы поймать рыбу[1]. Поэтому к тому приставили писаря. Результат был тем же: Хуоджин исправно присылал отчеты с опозданием, потому что писарь не мог заставить военачальника начать работу над рапортом, а того, чаще всего, и не торопили. Когда же спустя примерно час Фумио со сладостями семенил к павлину, навстречу ему широким шагом вышел военачальник. Казалось, его могучие ноги в сапогах с загнутыми мысками вот-вот проломят половцы галереи. Тотчас кенар поклонился. — Демон их всех дери, Фумио, где ты шляешься? — фазан дернул его за локоть, велев выпрямиться, так что слуга едва не выронил поднос. — Что угодно господину старейшине? — Возникли срочности с бумагами, я надолго покину пост и потому полагаюсь на тебя, что ты ничего не пропустишь. А вечером пришли записку о том, что дикари делали в театре, о чем болтали. Приказ ясен? Или есть, что сейчас рассказать? — Н-нет, господин. Докладывать совершенно нечего. — Фумио нервно хихикнул, делая вид, что пирожное на подносе нуждается в его осмотре. — Они похвалили постановку, актеров, вели себя прилично, не думаю, что им было скучно. И все же… союзные государства не могут вредить друг другу, на то они и союзники. — Наивная душа, — хмыкнул Хуоджин. Маленький слуга приготовился возразить, у него имелись доводы в пользу мирных намерений Западных гор, однако, оторвавшись от сладостей, он проглотил ответ. Уродливый шрам, чудом не зацепивший глаз, на изборожденной щеке от переносицы до челюсти напоминал о прочих десятках ран воина. Будто железный щит, тот принимал удары ятаганов, цепей и кнутов с дротиками, нацеленных на молодого императора. Фумио ни воин, ни посол, ему недоступны мотивы Хуоджина. Военачальник защищал тем способом, которым владел, который признавал верным и, следовательно, эффективным. Фазан оберегал павлина, таков был его долг, а долг кенара состоял в комфорте господина; иными словами, Фумио не был способен переубедить закаленного сражениями воина. — Этот ничтожный в любом случае выполнит главный приказ старейшины Хуоджин. — И затем добавил: — Этот слуга будет периодически докладывать вам обстановку в ваше отсутствие. Разумеется, кенар не вознамерился доносить, чем занимался император с царицей и генералом, но под предлогом он мог быть в курсе этапов написания отчета фазана и освободить Джию от лишней заботы, о чем позже ей и сообщил в записке. — Отлично. А то и так палки в колесах, будто нарочно. Паскудство! В общем, души своим поясом, если нападут. Такое напутствие напоследок получил Фумио. Фазан, правда, верил, что канарейка удушит беркута? Он сочувствовал старейшине Хуоджин, ибо кому понравится отвлекаться на мелочи, когда разум бьет набат, однако продолжи тот вести беседы в своей манере, вероятно, терпение венценосного дуэта вскоре иссякло бы. Перед дневной трапезой из закусок между утром и вечером старейшина как-то обратился к генералу, словно они делились мнением об оружии: — Убивая живность в горах, вы целитесь точно в сердце или смакуете, пока жертва сама не помрет? Царица отшутилась: — С рождения нас учат не играть с едой. Благо волками мы не питаемся. Император Гуанмин умел держать лицо холодным, лишенным гнева, ликования или печали, скованным коркой льда первых морозов; совершенно иное представилось на той трапезе: серая мерзлота, безразличная и жестокая. Протекла трапеза напряженно. Генерал Тургэн неуклюже ел овощи в листах коричневых водорослей. Беркут, кажется, сразу же забыла вызывающий вопрос. Гостей угощали местной кухней из растительной пищи и рыбы, так как мясные блюда готовились исключительно к приему, и если бы в тот момент на столах лежала тушка обыкновенного кролика или утки, неизвестно, чем бы обернулся «своевременное» любопытство Хуоджина. Император и так рисковал, учитывая чужие нравы, которые в Лань Шан называли варварскими и невежественными. Незадолго до отлета союзников на родину, павлин и кенар нашли сад с персиками и начинающими отцветать пионами неприметным для охраны, и пока Фумио караулил рядом, Рен-Рен тайно передала генералу, где искать его величество. К сожалению, любимая беседка павлина для размышлений в одиночестве не была безопасным уголком для вольных разговоров с чужаками. Накануне царица Оюун увлеклась традиционным стихосложением, поэтому император предоставил ей ограниченный доступ в Государственный архив. Канарейки спрятались в кустах, готовые сыграть на флейте условный сигнал, если появится кто-то из стражников-шпионов. — Чем этот генерал обязан вниманию вашего величества? — Следовать нашему этикету так тактично, — горячо зашептала Рен-Рен: за неделю балобан покорил ее. Фумио жестом попросил служанку молчать, и они вильнули глубже в сад. Павлин, обмахиваясь веером цвета розовой пудры с рисунком заката, утонченно сочетавшимся с лавандовыми и голубых оттенков одеждами, гулял и беззаботно переговаривался с генералом. Крылья его попеременно раскрывались с разных сторон, чтобы загородить жгучие солнечные лучи. Тургэн иногда отвечал, глядя либо под ноги, либо на заливистых соловьев в кронах, на которых показывал Гуанмин. Передние локоны балобана без яшмовой бусины были заплетены в косичку, под лазурным с рельефным узором кушаком висел серебряный кинжал. Пышные пионовые кусты препятствовали обзору, и Фумио, наверняка, померещилась робкая улыбка генерала. Созревшие персики розово-оранжевыми сочными бочками вырисовывались в листве над «лунными вратами», истончающийся аромат цветов опьянял эфирной сладостью, пожухлая многослойная их бахрома еще сохраняла тепло лета, — вестники увядания природы не смущали двух птиц. — Персиковый сад не такой обширный, нежели другие, но нами ценим. По весне его хрупкие лепестки усыпают молодую траву, разлетаются по дорожкам и до тех павильонов. Трогательный вид. А с надвигающейся осенью, деревья плодоносят самыми вкусными персиками, какие мы пробовали. Впрочем, если генерал был занят, мы не задержимся, — молвил Гуанмин. — Об этих деревьях сложено немало стихов вашими поэтами. Видеть воочию воспетую красоту удовольствие для этого скромного воина, — балобан точно цедил слоги. Павлин прикрыл щеки веером, но не с тем кокетством танцовщиц, напускной застенчивостью, а естественно грациозным движением, выработанным в привычку; встал у дерева и сорвал упругий плод, вкладывая его в ладонь генерала. Тот вполголоса поблагодарил. — Что там? — оперлась на плечи Фумио Рен-Рен, вытягиваясь вперед. Фумио шикнул на нее. Канарейки ходили кругом меж ветвистых деревьев, сливаясь с ними. Слуга, привыкший быть подле, отстал от Рен-Рен и затаился в тени. — Этот генерал смеет предложить вашему величеству ответное приглашение. — Тургэн отдалился вперед. Обернувшись снова к императору, он тряхнул пятнистыми крыльями, широкие плечи его качнулись. — И наши правила не запрещают устраивать состязания: ваше величество узрели бы царскую охоту. — Посетить Западные горы и укрепить союз честь для этого достопочтенного. — Вежливо кивнул павлин и озадаченно добавил: — Боюсь невольно оскорбить, но охота претит нашим обычаям. Позволяется, разве что, ловить рыбу, чтобы прокормиться. — Царская охота, как и прочие, имеет ту же цель. Западные горы живут этим промыслом с древности, в отличие от добычи драгоценных камней и руды, а осень — сезон, когда повсеместно запасаются мехами и мясом на зиму для себя или на продажу. Со сбором урожая проходит и царская охота: в Араньварош, нашу столицу, слетаются опытные охотники с округи, чтобы соревноваться в ловкости. Вашему величеству достаточно будет участвовать символически. — Но если множество птиц слетаются в одно место, то хватает ли всем добычи? — Нет, поэтому каждый год сформированный клин охотится в разных лесах и степях. Кому не везет в первые месяцы сезона, тот летит южнее, по следам зверя. Привезенное из соседних стран мясо скота спасает положение, но для многих оно слишком жирное. Мы привыкли к дичи. — Сухо закончил Тургэн. Император и генерал достигли «лунных врат», приглашающих взглянуть на распахнутую солнцу и взору тропу из серо-синей гальки через каменный сад, словно мост, ведущей от одинокой луны до домашних стен. — Мы слышали, на Северных равнинах зимы суровы настолько, что горы круглый год в снегу, а от студеных ветров увядают едва зацветшие травы. Должно быть, переносить это мучительно, генерал Тургэн, и зима вам опостылела? Фумио прижался к стволам деревьев, впиваясь пальцами в сучки. Он чувствовал, что нечто важное ускользает от него. Что-то кольнуло сердце кенара. Ему показалось, что он не должен здесь находиться, что он подсматривает за чем-то потаенно личным, непредназначенным даже для маленького слуги. Все больше секретов, которых он не достоин. Но с другой стороны, Фумио выполнял приказы императора (следил, чтобы венценосную особу не застали с простым чужестранцем наедине) и старейшины Хуоджин (присматривать за хозяином). Возможно ли, что он делал все не так? — Умарл Тал правда холоднее других краев царства. Моя страна в целом не богата ни плодородными землями, ни пестрой красотой, — рассказывая, балобан поглаживал бархатный бочок фрукта. — Снег лежит в горах восемь лунных месяцев. Те, вершины которые в трех-четырех взмахах, оттаивают затяжной весной. Остальные белы, подобно… вашим дворцам. Есть три горы, на Мировом их называют Хребтами Алмазных Копий. Там вечный мороз, а от белизны на высоте, поговаривают, можно ослепнуть, совсем как на Горе Ветров за Волчьими лесами. Вьюги заметают к концу осени дороги, и эта стена колкого льда не подвластна чужакам. Но снег являет не только тяготы, он воплощение бесстрастности и душевной простоты. — Скованность и замкнутость его фигуры постепенно исчезала. — Для меня полет над заснеженными степями и эта мерзлота — персиковый сад, ваше величество. — Отрадно, что существует на свете край, где белина не значит смерть. Последние слова утонули в визгливой мелодии. Тут же на Фумио повисла возбужденная Рен-Рен, убирая на ходу флейту за газовый поясок. — Скорее! За малыми вратами пара стражников, и идут они не к Грушевому павильону. Рен-Рен выпорхнула из кустов возле балобана. — Позвольте проводить вас к ее величеству царице Оюун, — прощебетала она, рефлекторно посматривая в сторону и нетерпеливо трепеща крыльями. Генерал Тургэн понятливо согласился, будто и впрямь минуту назад собирался составить беркуту компанию. Когда он удалился с канарейкой, между Гуанмином и Фумио повисло неловкое молчание: оба сомневались в уместности своих ничего не значащих замечаний или излиянии сокровенных мыслей. Двое фазанов личной охраны, вышедшие в сад и поприветствовавшие его величество, удостоились раздраженного, пренебрежительного мановения веером уйти. Через сад из громоздких и миниатюрных валунов причудливой формы с обтекаемыми краями кенар спускался вслед за императором по гальке. — Ваша внимательность была кстати. Мы с генералом заболтались, — начал павлин. — Это постаралась Рен-Рен, ваше величество. — А ты? — протянул тот. — Этот ничтожный по рассеянности залюбовался видом. — Но, верно, ты тоже отметишь, что генерал Тургэн стал несколько изысканнее в речах, нежели раньше. У него, определенно, исключительная восприимчивость. — Ваш покорный слуга не вправе судить, — Фумио сделался глухим и слепым, стыд за то, что он подслушал, сковал его, а противоречивые ощущения мешали понять намеки господина, который знал, что его маленький слуга на расстоянии десяти шагов наблюдал за беседой. — Пионы в этом году долго увядают и почти не опадают… — пространно заметил Гуанмин. — Я все думал, влияет ли на это что-то кроме погоды. Странно, не так ли? Мне бы хотелось увидеть Умарл Тал. — Но в десятый месяц ваш день рождения, а в девятом запланировано меньшее два собрания, господин. — Насчет дня рождения. Я размышлял еще кое над чем… Об этом не ведает ни старейшина Тао, ни кто бы то ни было другой в Сияющем дворце. Гуанмин устремил взор на западный дворец Чертогов Белых хризантем. Он вертел веер в руке наподобие перебирания четок, напряженный в плечах, с неестественно прямой спиной. — Мы можем не устраивать пышное празднество в этом году. Оно утомляет, так ведь? Тебе ли не знать. — Прежняя полуулыбка вновь тронула губы Гуанмина. — Вот что гложет ваше величество? Этот… если спросить старейшину Тао... наверное... Как мы можем кого-то не пригласить? Ваш юбилей нельзя не отпраздновать в присутствии сановников и знати высоких и средних рангов. Этот недостойный желал бы организовать праздник вашей тридцатой осени соответствующе ожиданиям вашего величества, но обидятся те, кого не позовут… — Фумио в конец потерялся, он закрыл лицо. — Что скажет старейшина Тао? — Дрогой мой Фумио, — павлин заключил маленького слугу под свод длинных рукавов, — не каждое мое предложение осуществимо, и в этом нет твоей вины. Фумио не противился объятьям. Под веками жгло. Он не мог подобрать названия своим ощущениям, причине, почему так просто выбился из колеи. Император Гуанмин терпимо относился к поведению кенара, когда тот терял самообладание. Фумио был уверен, что для него в статусе личного слуги поблажки прекратятся, как и умилительное прозвище принца Кикианга. Однако минует седьмой год, а хозяин продолжает утешать его, когда кенар неподобающе себя ведет. И, казалось, инцидент с отрезанным лоскутом рукава должен был отрезвить Фумио, впредь напоминать о последствиях блуждания в своих эгоистичных желаниях. Однажды он очень устал, за ставнями скрипел снег под туфлями пробегающих придворных дам. Зимой на всех наваливалась сонливость, а Фумио пришлось корпеть над сезонным танцем две ночи, поэтому он не удержался и забежал в побочную комнату к господину, чтобы отдохнуть. Гуанмин дремал перед Советом, очаг почти потух. Фумио подбавил щепок и сел у огонька, как раз через палочку благовоний следовало разбудить императора. Однако Фумио незаметно для себя заснул, он хотел только посидеть, не шевелить ни руками, ни ногами. За Гуанмином прислали Чао вместо пропавшего Фумио. Когда тот постучался и вошел, император не спал — он шепнул второму кенару не шуметь. Чао оповестил, что Совет собрался и ждет государя, а тот просто ответил: «Принеси нож». Чао не делился, с какими чувствами подал нож для резки бумаги и ниток. Вряд ли он догадывался, что павлин отрежет рукав, на котором случайно уснул Фумио. Первого слугу оставили у очага. Накидка скрыла недостаток ткани, однако от сорок не утаили нанесенный вред наряду. Поступок государя назвали «милым», «достойным заботящегося о подданных правителя», а до Фумио все различимее доносились шепотки за спиной. Слухи развлекали птиц не хуже романтических книжек, придворные разбавляли любование снегопадом на крыльце свежими подробностями, потому Фумио игнорировал россказни о себе. У него неплохо получалось до того, как кто-то не сболтнул о «милом личике с тонкими губами, которые наверняка умеют многое, оттого бедный сиятельный император попал под чары порочной привязанности». Теперь в пересудах он приобрел образ мальчика из цветочного дома, пробившего себе дорогу тем, что воспользовался наивностью молодого императора. Фумио не врал себе, что его не задевали лживые слова, но больше его шокировало упоминание господина в таких толках. Не выдержав, зимним вечером Фумио выкрал ножик, разрезавший шелк, и убежал в пристройку у казарм, которая большую часть времени пустовала. Всхлипы, когда он осознал, что тут никто не услышит даже крика, переросли в рыдания, полные раскаяния. Вспоминая тот день, Фумио сомневался, благодарить ему собственную медлительность или жалеть о ней. Внезапно двери распахнулись и тут же захлопнулись. В помещение ввалились двое, смачно ругая натасканные за игрой сугробы соек на пути. Фумио вжался в стену за доспехами, подавляя плач. Мужчины долго возились с зимними плащами, бренчали доспехами, шуршали чем-то, дыхание их, громкое и глубокое, смеживалось с чавкающими звуками. «Ты видишь в этакой тмище что-то?» — спросил один, звонкий и смеющийся. «Найди светильник», — пробурчал второй. Кенар молился, чтобы они поскорее ушли, но один вдруг замер, звуки стихли, а Фумио подавился слезами. «Кто здесь? Выходи, иначе вре́жу», — пригрозил знакомый голос. Фумио понадеялся, что вояки не будут ждать ответа. Вопреки молитве, мужчины зажгли светильник и обнаружили маленького слугу за стойкой. «Фумио! Какого демона?» — пророкотал Хуоджин. «П-простите…п-п…» Подбородок трясся, слезы и сопли снова потекли ручьем уже от обиды за то, что попался. «Кто напугал тебя, малец?» — спросил молодой стражник, с искусанными и зацелованными губами. Фумио поклонился, более-менее успокоившись. «Этот забрел сюда по наитию, я уйду, простите». «А нож на кой?» — Хуоджин без труда отобрал ножик. «Этот…, — всхлипы возобновились. — Господа говорят, что этот слуга порочит его величество, что хозяина… ик… склонили к разврату ради про-продвижения… ик… по службе с помощью смазливого… ик… личика. И я решил порезать щеки, губы, лоб… ик… тогда они не будут болтать ужасную ложь о его величестве, ведь… ик… если я буду уродом, то и честь господина не запятнается». «Ой, знаю я…» — начал стражник, но его пихнули под ребра. «Бессмысленнее тактики в жизни не слышал. Забудь о том, чтобы оправдываться перед кем-то. Чем яростнее ты, в своем положении, доказываешь невиновность, тем более виновным выглядишь. Император не раструбит о своих любовных связях или их отсутствии, а если так и сделает, то примут поступок за выгораживание утки[2]». «И как этот недостойный… ик… должен защитить честь императора?» «Тебя старейшина Тао учил обязанностям слуги?» «Угу». «Тогда делай то, чему учился. Слухом больше, слухом меньше. Твоя работа не связана с этим. Дашь слабину сейчас, будешь копаться в грязи оставшиеся года». Старейшина Хуоджин не заткнул всем рты во дворце, однако сменила весна бутоны на богатый расцвет лета, а пересуды о маленьком слуге перетекли в иные темы. Злословить постепенно перестали, Гуанмина история открыто так и не коснулась. В Сияющем дворце новые сослуживцы, которые в основном и были рассадниками клеветы, со временем полюбили ответственного кенара. Вот только Фумио взвешивал двадцать раз свои решения, прежде чем совершить действие и позволить себе вольность. В день проводов гостей гулянье затмило торжество прибытия. Переговоры закончились успешно для обеих стран: нейтральные территории отныне под обоюдным влиянием, на картах обозначили места для постройки застав и проложили будущий торговый путь. Незначительные по рангу обитатели Сияющего дворца скромно праздновали за крепкой выпивкой на кухнях свое «освобождение» от соколов в перерывах перебежек между господами. Старейшины, все до единого, держались церемонно в парадных одеяниях с хризантемами на груди и песочного цвета шапках, крепящихся продолговатой шпилькой с лентами. Те, по обыкновению, разобьются на группы и станут пировать у кого-то дома. Поменялось ли мнение большинства, что выступали против союза с птицами запада, Фумио полагал, покажет грядущий Совет. Знатные дамы и придворные засядут в павильонах дворца до утра; и ежели его величество они донимать не будут, то прислуге в эту ночь сна не видать. Пожалуй, большинство объединяло очевидное удовольствие от возвращения в привычное русло их дней, без вмешательства чужестранцев, от того, что никто не ударил в грязь лицом за неделю, с чем и поздравляли друг друга. Среди всеобщего веселья демонстративно безразлично взирали на танцовщиц, выражавших пожелания доброго пути плясками под резвые струны кото с цветами колокольчика, легкие кушанья, благородный ритуал прощания лишь Хуоджин, искрящийся сдерживаемой бранью, и Норико. Соколы водрузили на свои плечи сундуки с иноземным бархатом и атласом, цепочками украшений, серьгами и жемчугом. Подобные подарки служили своего рода гарантом сотрудничества, наглядным примером того, что выиграет от него союзник. Главы государств согнулись в традиционных поклонах, договорившись о скорой встрече в Западных горах, и гости покинули дворец, что крышей касался небес. Они расправили исполинские крылья и взмыли под облака. В бурю море поглощает Жемчужный берег, громадные волны хлещут по причалу и таранят прибрежные скалы, раскатистый грохот пучины неимоверен. Но Фумио никогда не приближался к бушующей стихии; за решетчатой рамой окон он представлял, каково угодившим в ловушку непокорной и смертоносной воды морякам. И вот визит гостей словно окунул его в центр урагана. За тайфуном воцаряется бриз. Он приносит на сушу — камень и доски — обломки, рваные водоросли и сломанные ракушки, ошметки медуз. Какие последствия у минувшей бури, и не была ли она предвестником цунами, кенару предстояло выяснить. А пока, около восьмого часа ночи[3], отосланный насильно домой господином слуга летел в бамбуковую рощу. Ему не терпелось обложиться подушками и одеялами, вдохнуть родной запах старых свитков и книг, проведать домик и придумать под основную комнату свежую композицию. Раскрыв дверь, Фумио привычно прокрался мимо стола. Он и пискнуть не успел, когда ему заломили руки и опрокинули на пол с истошным хриплым криком: — Ворюга!