Очнись от смерти и вернись к жизни

Линг окончил обучение в академии Сёдокои[1] в десятый год правления императора Гуанмина, сдав экзамен последней ступени на государственного чиновника с пятым результатом среди сотни экзаменующихся в том году. Учителя, сделавшие ставку на первое место, однако, с трогательной речью поздравили его, высказав надежду, что в будущем их выдающийся ученик добьется высокого ранга и внушительного положения при дворе его величества, и с превеликой радостью окажут честь замолвить за него словечко перед видными особами на домашних приемах в родовом гнезде журавля; они найдут в себе терпение дождаться скорого приглашения. Родные тогда отпраздновали его назначение на должность и восемнадцатую зиму в тесном кругу, до которого были допущены близкие друзья семьи — пожилая чета Ду, их старшие сын и внучка. При императоре Гуанси род Линга занимал ведущее место среди сановников, копил состояние и удостаивался почестей, однако заря его быстро погасла: он постепенно выцветал, словно забытая на солнце старая ткань, удерживая позиции в обществе за счет лишь обширных связей. После войны от розданных остатков наследия сохранились только пустое поместье с садом из двух зданий, мужской и женской половин, соединенных галерей, недалеко от столицы да несколько дорогих памяти вещей. Одной такой вещью было платье матушки Линга, его носила еще ее прапрабабушка; та тряслась над ним, как над последним зерном риса: оно лежало в старой коробке, завернутой снаружи в два слоя обмазанного воском бумаги, чтобы сберечь от воды, протекающей иногда то тут, то там, и внутри оберткой, чтобы не пролезла моль и мелкие насекомые. Она надевала, следуя традиции, массив четырех слоев зеленовато-серого платья из парчового шелка, складчатый подол которого был заткан узором цветов унохана, с оранжевыми, темно-зелеными слоями, красными штанами и белой рубахой под ними; заплетая волосы в низкий хвост, словно придворная дама, матушка являлась в таком виде на приемы его величества. Взоры постоянно были обращены к ней, птице, несшей со смиренным достоинством убеждения семьи, в том числе непременную аскезу, и ее честь. На встречи со знакомыми матушка облачалась в одеяния современного пошива с рисованными орнаментами, принципиально избегая вышивки. Вместе с семьей Ду отец Линга налаживал новые отношения, полезные знакомства в обновленном огнем мире, где наряду с созерцанием красоты превозносилась воинская дисциплина, а некогда замкнутый мирок приоткрывал двери; где отрекались от лишней праздности и предпочитали деятельность. Эта деятельность имела корни классических религиозных догм, трактуемых такими школами, как Цзинсин. Фигура императора в философии и религии традиционной школы выступала связующим звеном, слиянием народа и страны в смысле территориально ограниченных культурных и политических качеств; его особу почитали, словно «отца», получившему мудрость свыше от птицы Феникс, дабы тот заботился о своих подданных, как о «родных птенцах». При верном, добродетельном правлении нравственное совершенство преображает народ, так что государство, которое он представляет, само по себе поддерживает порядок[2]. Нынче же сформировалось суждение о богоподобности владыки, в чьей смертной оболочке переродилась сущность отражения Птицы Солнца, ее духовная неотделимая противоположность, — Лунная птица Хоодо[3]. Почитателей божества Хоодо, коих едва ли насчитывалась тысяча, сотни лет угнетали и подвергали гонению; при Гуанси ненависть служителей храмов и монастырей регулировали и обуздывали, а при Гуанмине божество «ожило» в тени бога-прародителя. Император осветил своей добротой Восточную землю в час тьмы, когда бесчинствовали демоны, и наступила благодать. Оттого многие молодые и не очень птицы различных сословий обратились в храмы нового учения, где молитвы воздавались и сущему воплощению, и эфемерному, нереальному. Семья Линга и семейство Ду не поддерживали возникающие веяния, верные ортодоксальным взглядам, хотя, порой, между собой, нанося дружеские визиты вечерами, два старых чиновника думали про себя, в какой райский сад стремится увести их государь, и что последует за поклонением земному богу; их волновало, что вода, несшая лодку, могла также опрокинуть лодку[4]. Линг два года исправно служил хранителем шестого ранга в Государственном архиве. У отца была привычка не раз риторически рассуждать о том, что в былые времена, при императоре Гуанси, создателе систематизированного государственного аппарата с той основой, которая ныне имелась, звание хранителя не только являлось подспорьем для продвижения по службе молодых птиц знатного происхождения, но и было весьма привилегированным из-за возможности обладать попутно иной должностью. Когда-то во дворце имелось больше разделенных служб и управлений, что, по его мнению, делало механизм аппарата, пусть и заторможенным, зато предельно ступенчатым и целесообразным. Журавля это мало волновало. Его бросало от одного к другому, затем к третьему на службе точно так же, как в академии от исступленного увлечения одним предметом его уносило к познанию совершенно отличной области. Бесконечные приемы, встречи, переговоры о делах государства за трапезами, перепись документов и их опечатывание не казались журавлю хоть сколько-нибудь полезными; к прочему, его удручала зависимость Золотой библиотеки от Общественного управления, отбирающего, какие труды можно было предоставить в общественное пользование. Плод лет учебы и саморазвития представлялся ему клеймом, свидетельствовавшим о бесполезности его работы. Как бы часто и какими бы способами Линг ни смахивал дома пыль, ему чудилось, будто неделя за неделей, месяц за месяцем он сам покрывается ею слоем все толще и толще, подобно семейной реликвии в темном, душном шкафу. Непреодолимым препятствием на пути к успеху в качестве чиновника для Линга были страсть к древности, реликтам, хранящим осколки огромной культуры, и идея о том, чтобы этим обожанием заразились простые граждане. Общество, избранное Лингом по окончании Сёдокои, представляло лоскутное одеяло из более-менее схожих материалов: это были актеры, танцоры, монахи, ученые, большие чеканы из императорской мастерской, писари и приказчики. Однако редко кто становился ему другом, соглашался слетать на танцы либо изучить оттиск древнего манускрипта. Сближаться с кем-то было болезненно, потому некоторые прерванные отношения воспринимались даже избавлением от страданий. Через два года Линг оставил службу, устроился помощником к господину Масуми и потратил скопившиеся сбережения на половину оплаты за бамбуковый домик. Господин Масуми, редкой щедрости аист, владел уникальной коллекцией книг, с ценностью которых не жалел делиться, выкупив бесхозное здание у нерадивого предшественника; Линга он нанял, чтобы тот, наученный различным техникам каллиграфии, копировал подлинники для посетителей управляющего (ксилографии не хватало гибкости в технологии вырезать скорописные символы). Работая у Масуми три года, журавль занимался практически тем же, что вошло в его обязанности после смерти владельца библиотеки — разыскивал рукописи, ухаживал за книгами и свитками. По воле покойного, на имя Линга переписали его дело, — на удивление никто из родственников аиста не явился и не претендовал на долю от рукописных сокровищ. И два года журавль являлся единственным служащим библиотеки близ морского берега и квартала ремесленников. У сего хранилища мудрости Линг и очутился около недели назад с простуженным, заблудшим Сезаром. Позже Фумио все же посвятили в цепочку невероятных обстоятельств, приведших в их домик пса. Говоря с другом, Линг сам поражался, до чего опрометчиво поступил, но ничего не скрыл, поскольку знал — кенар не посмеется над ним. Метания по поводу того, стоит искать или нет неудавшегося компаньона на вечер, меркли в сравнении с замешательством, постигшем журавля тогда. Первым делом ему пришла мысль довести Сезара до «Раковины устрицы» и устроить того в комнате на пару дней за свой счет; это звучало здраво, однако кроме, разве что, чая для больного на постоялом дворе вряд ли что-то имелось: лекарств там нет, лекарские лавки к четвертому часу вечера[5] уже закрыты, а до дома нужно еще долететь, чтобы взять хотя бы настой шалфея. Линг мог бы пролететь еще, но у лопаток, откуда росли крылья, да и ноги — все ныло и гудело, крайнее он выдержал бы один полет. Однако как быть Сезару? После того, как пес узнал библиотекаря, не обнаружил никаких намерений навредить или оскорбить, он немного расслабился, не переставая при этом дрожать от озноба; бездействие Линга его напрягало, конечно, но оно же и дало время привыкнуть к чужому присутствию. Линг сомневался, что еще ночь без должного лечения не усугубит болезнь. Накрыв ладонь тонким рукавом второго слоя, который надевался на белье под верхним халатом, он осторожно поднес ее ко лбу Сезара — горячему, словно раскаленный чугун; тот дернулся, но, почувствовав прохладу, прильнул чуть ближе и разочарованно простонал, когда она внезапно пропала. Тяжелое хрипение вырывалось откуда-то из недр горла с прерывистым дыханием. Лингу были знакомы симптомы простуды, оборачивающейся в лихорадку, так что оставлять Сезара одного было ни в коем случае нельзя. Он перебирал вариант за вариантом, думая о знакомых, монастыре Цзинсин, отметая возможность уложить Сезара дома. Но из наиболее простого и лучшего для Сезара был именно бамбуковый домик: там не было сквозняков, царила тишина, хранился запас имбиря, были настойки от жара, кашля, еда и душистый чай. К тому же, если пес не обратился в монастырь,  значит, на то была причина. Линг долго спорил с внутренним «я», протестующим против того, чтобы посторонний мужчина, побывавший до этого неизвестно где, в каких условиях, ходил босыми ногами по свежевымытому полу и трогал вещи, кашлял на циновки. Кислая же мина журавля заставила Сезара пожалеть о том, что вообще нашел библиотеку, будто он сам не догадывался, насколько жалко выглядел, и как рисковал, приползя под двери единственного, кого знал в городе. В конце концов, он не выдержал и проскрежетал: «Проваливай», кутаясь в халат с головой и впадая в беспамятство. Втянув сквозь зубы воздух, Линг встал, спустил рукава и взял Сезара за плечи, поднимая. Он уже не имеет морального права бросить пса; и что бы тот ни фырчал в бреду, вяло отталкивая и порыкивая, Линг определенно не причислял себя к ханжам и белоручкам: он вы́ходит чужестранца, преподнесшего библиотеке неоценимый подарок. Мешок Сезара с утянутой петлей горловиной он взвалил себе на плечо, а пса схватил за перекинутую руку и за бок. Они медленно шли по главной улице, ведшей через центральный район Гунтянь, к которому много дальше на холмах относился Сияющий дворец. Линг еле переставлял ноги под тяжестью ноши; иногда к Сезару возвращалось сознание, и все осложнялось его попытками слезть, уйти либо, наоборот, прижаться к перине крыльев и теплому телу. «Еще пара улиц, еще пару шагов преодолеть…» — бормотал журавль; ему хотелось убежать в ближайшую баню, нырнуть в купальню с мыльным корнем и неделю из нее не вылезать. Свернув от Гунтянь на северо-запад в район Кайхуа, называемый также Цветущим районом из-за живущих в нем прелестных женщин и девушек, выступавших в чайных домах и сопровождавших клиентов в ресторанчиках, журавль направился к кварталу Люлянь[6]. Это было место, где в любой час найдется свободный рикша: они останавливались у выстроенных длинными коридорами домов, подвозили выразительно накрашенных пташек с округлыми прическами и множеством гребней и посетителей веселых заведений. Люлянь расцветал ночью трелями и смехом под аккомпанемент кото, бивы, баек, щелчков раскрываемых вееров и звона чайных и винных пиал. Однако он отнюдь не являлся «кварталом удовольствий», это были маленькие «театры», где горожане отдыхали и наслаждались искусством, — например, знаменитая Тинацу декламировала свои стихотворения в одном из чайных домов, пока не прославилась на всю провинцию Ян Гун. А кто желал разделить ложе с куртизанкой или проституткой, находил в глубине лабиринтов улиц весенние дома, спрятанные порой по соседству с чайными, из-за чего чужестранцы попадали в казусные ситуации. За занавешенными окнами бумажными ширмами доносились пронзительное пение, нежные, размеренные, хмельные и бойкие голоса женщин и мужчин, а в воздухе витал приторный аромат дорогой косметики и пудры. Наняв одного рикшу, волосатого обезьяну в рубашке без рукавов и шароварах до голеней, Линг поехал до подножия холма, где разрасталась бамбуковая роща. Не столкнувшись с кем-то из знающих его птиц, журавль задернул полог навеса повозки, переводя дух. По дороге Сезар так и норовил прильнуть, стискивая бока безуспешно его отталкивающего библиотекаря; тот до предела отодвигался от немытых волос в тесной повозке. Когда же пес сквозь лихорадочный сон закашлялся и чихнул без удержу на ворот, Линг престал дышать. Он размышлял о мгновенной смерти, но так и не определился, кто из них двоих отправится в мир иной. На холм Линг взбирался вновь пешком, поскольку склон был крутым, и рикша не мог по ступеням провезти повозку с «грузом». Перед входом журавль заколебался, ему потребовалось дополнительно перечислить все доводы, чтобы убедить себя в правильности решения, невзирая на неприятные последствия. Мысленно он досчитал до десяти и распахнул створки дверей, занося безвольного Сезара. Еще минуты журавль набирался воли раздеть пса до рубашки (сапоги ранее были вышвырнуты на крыльцо, а скарб уместился в уголочке особняком от мебели и книжных стопок). В общем, покуда Сезар хворал горячкой, Линг вился вокруг него, будто сооружал гнездышко: то уложит на футон, чтобы тот не спал на жестких циновках, то вторую свою подушки подложит, чтобы псу удобнее было пить настой, то лицо мокрым платком оботрет, то натаскает воды из источника неподалеку, чтобы заварить чай и помыть позже полы. Он так и уснул с метлой и тряпкой в руках, привалившись к стенке, а по пробуждении Сезар встретил его пристальным взглядом затравленного, оттого готового напасть и истерзать любого, кто его тронет, зверя. Дня два Линга преследовала пара воспаленных глаз повсюду, чем бы тот ни занимался; казалось, если он оступиться, сделает что-то подозрительное, резкое, то пес либо сбежит в окно, либо укусит. Поначалу Сезар отказывался спать, он следил, как журавль стряпает рыбный суп на кухне, убирается, как заваривает чай, будто стоит псу заснуть, и вся забота рассыплется пылью сусального золота с трухлявой статуи. По багряному лицо стекал пот, капли цеплялись за щетину, он будто игнорировал болезнь и держался в постоянном напряжении. Когда надлежало пить лекарство, бульон или чай, журавль мягкими интонациями уговаривал пса не нервничать и открыть рот (не для того, чтобы куснуть пальцы), пробовал еду сам, и только тогда Сезар размыкал пересохшие губы и пил, — сначала робко, шаря взглядом по Лингу, а потом взахлеб утолял жажду. Ночью, удалившись в личную комнату за перегородкой, журавль прислушивался к звукам, надеясь услышать мерное дыхание, поскольку гость так и не подремал ни разу за целый день, а это было не очень полезно для ослабленного тела. Вот только вскоре он заприметил странные шорохи и резвое сопение. Раздвинутые створки явили ему картину принюхивающегося пса. Тот прорычал: «Что тебе надо?!» Это было первым, что он сказал в бамбуковом домике. Линг, не проронив ни слова, принес из кухни корзину вишни и стал перебирать ее за столом напротив, выдергивая хвостики и ловко вынимая косточки. Большими пальцами он надрывал кожицу, откуда росла плодоножка, чуть раздвигал спелую, сочную мякоть, и подцеплял двумя пальцами косточку, выкидывая ее в плошку. Сезар злился: журавль просто издевался над ним! — Зачем ты это делаешь? — спросил он, закашлявшись. — Если ты все равно не спишь, то я подготовлю ягоды на завтра. Собирался испечь булочек с вишней и совершенно забыл. — Где я? — прошептал пес подавленно. — В нашем с соседом гнезде. К северу от Жемчужного берега, почти на окраине города. — Почему тут?.. — Мы с тобой так и не поужинали в закусочной. Я все еще намерен тебя отблагодарить за свиток, поэтому предложение обратно не забираю. Впрочем, когда поправишься, можешь отказаться. Сезар ничего не ответил, он был измотан подозрениями в довесок к физическому истощению; даже если журавль его обманывал, и утром пес уже будет драить палубу какого-нибудь невольничьего судна, на которое набирают всякий сброд из харчевен в пьяном угаре, не стал бы тот разыгрывать неоправданно масштабный спектакль перед обычным бродягой. Линг не отрывался от занятия: извлекал косточку из нескольких ягод подряд, прерывался, если его что-то смущало, и осматривал со всех сторон непонравившуюся вишню под приглушенным светом светильника. Это забавляло пса. Сезар постепенно проваливался в целительный сон без сновидений, убаюканный кропотливой и неторопливой сортировкой сладко пахнущей вишни. Образ задорного, шутливого, слегка робкого, однако не воспринимавшего касания как нечто предосудительное мужчины не вязался у Линга с опасливым, обозленным и скованным Сезаром. Вновь завоевать его расположение было схоже с задачей сёги — разрушить укрепление противника и пробраться сквозь защиту к королевскому генералу[7]; вот только Линг не владел ни одной фишкой для размена, чтобы освободить к генералу проход. Он считал их знакомство, как дружбу с Янлином и Фумио, исключением из правила: они разговаривали больше палочки благовоний, а Сезар ни разу не зевнул. Для журавля было обыденностью наблюдать, как заинтересованность на лице собеседника сменяется легким недоумением, словно тот пришел в театр ради столичного актера, а в итоге главную роль исполнял провинциальный артист эпизодических героев, и на всю встречу перед ним застывает потрепанная вежливая маска, в зияющих отверстиях которой проглядывались явная скука и сожаление о потраченном времени. Вопреки горевшей внутри Линга склонности сблизиться, он мало представлял себе, как не только добиться дружбы, но, главное, не оттолкнуть от себя еще дальше. Потому библиотекарь выполнял домашние дела, не строя особых планов; не нарочно он занимался ими в пределах основной комнаты, списывая это на обоюдное удобство. За лекарством и супом следовали вкусности, — Линг пристрастился баловать друга канарейку во время болезни, а Сезар дивился тому, что, пускай с изъянами, по три порции каждого блюда пеклись, тушились и варились для него одного. Порции были не большими, одной рабочий едва ли наестся, но журавль приносил по три смены блюд. Между нарезанием лука и накрытием на стол журавль болтал обо всем понемногу. Пес увлеченно того слушал, пока его не сморит от тепла и сытости. Бытовые для Линга вещи влияли на Сезара подобно чаше отменного вина суровой зимой. Он быстро шел на поправку. Отлучившись единожды в библиотеку, Линг вернулся с помощником лекаря удостовериться на всякий случай, в чем причина рыканья. Лекаря Сезар встретил раздражительным стуком хвоста, будто дубиной, о пол. Когда же показались иглы, Сезар, несмотря на держащийся жар, отскочил к перегородке, прижав уши. Журавль, по-доброму улыбаясь, пообещал, что вреда ему никто не сделает, врачеватель только прощупает пульс и осмотрит горло, и усадил обратно на футон. Пес было дернулся от металлической палочки, давящей на язык, однако со спины его держал стальной хваткой Линг. Силы у того обнаружились не столько от развитости мышц и рефлексов, сколько от ужаса осознания, что он забыл спустить рукава: пропитанная потом, солью, мокрая рубашка убивала его без меча, оттого журавль крепче вцепился в брыкающегося гостя в качестве возмещения за страдание. Лекарь предрек выздоровление в ближайшую смену луны и солнца, а Сезар так и пребывал в неведенье, зачем целитель понадобился. На вторую ночь в бамбуковом домике Сезару действительно ощутимо полегчало. В условиях хуже ему помогало крепкое от природы здоровье, так что он поправлялся до состояния, когда может ходить и работать, за три дня. Путь от Ше Ху без передыха подкосил его, потому болел он тяжелее обычного. Он также чувствовал себя обязанным библиотекарю, и одновременно невиданное доселе облегчение распирало его грудь оттого, что первое впечатление на сей раз не ввело в заблуждение. Футон и одеяло чудились ему немыслимыми по мягкости облаками, бамбуковый домик самым уютным местом, в котором он когда-либо бывал, даже пышные груди пташек из публичных домов меркли в сравнении с тем удовольствием, что он получал от жестковатой подушки. Запах сдобных булочек и лепешек, что Сезар чуял ненавязчивым шлейфом, обволакивал вместе с той заботой, что он никогда не испытывал за просто так. Разумеется, сладостный сон не вечен, и ему придется проснуться в прежней реальности, где не было ни пугливых утешающих рук, ни обходительности и привлекательной болтливости. А пока Сезар отдался на волю течению. Глубоко за полночь он рефлекторно проснулся от постороннего звука, как будто птичка залетела под оконные ставни и чирикнула. Навострив уши, Сезар дождался повторения странного звука: за створками, где спал Линг, различалось свистящее ровное похрапывание. На третьи сутки, когда гостя донимала единственно болезнь горла, хозяин бамбукового домика устроил день водных процедур. Линг спустился утром с холма, а Сезар мучился догадками, не придет ли с ним еще какой-нибудь врачеватель. По возвращении Линг приволок тюки с нательным халатом, новым одеялом и футоном, деревянный тазик с нужными для мытья предметами. За несколько дней денежный мешочек его заметно опустел. На противоположной стороне холма ниже по склону бил источник у речушки, оттуда из окрестных домов таскали воду. Поодаль зеленели деревья сакаки, по весне их цветы уносила река, в прозрачной воде которой блестело редкими камушками песчаное дно, и срывали горожане, украшая вход гнезд с пожеланиями долголетия. На тенистом бережку полоскали белье, стирали одежду. Заросли кустарника облюбовали пичуги, они облетали деревья, цветки, тянущиеся к воде, ловя комаров и шмелей. Подошву холма циновкой укрывали высокая осока и полынь; птенцы бегали с подошвы на равнину, переходящую в соседний холм, запуская в небо разноцветных змеев в форме рыб и зверей, их старшие товарищи играли в салки между пестрых фигур. В той же местности располагалась ближайшая общественная баня. Достопочтенные пернатые, независимо от возраста, чистили перья каждый день, ополаскивались в домашней бочке раз в два дня и посещали баню раз в неделю, чтобы сохранить тело в чистоте; даже птицы скудного достатка не пренебрегали процедурами омовения, моясь при монастырях, поскольку монахи не взимали плату с бедного населения. В бане статус не имел значения, так что Линг с малолетства был приучен купаться со всей семьей в общественной бочке несколько раз в месяц, — воспитание одерживало верх над личными предпочтениями.  Чем-то здание бани напоминало усадьбу, объединенную с чайным домом: она была разделена на женскую и мужскую половины; за входом шла раздевалка, в ней работники складывали одежду посетителей на стеллажах в свободные ячейки; в соседних просторных комнатах мылись, а в третьей части стояли бочки, в которых умещалось до четырех птиц с размахом крыльев не больше перепела. В отдельном помещении можно было выпить чашечку вина после согревания и расслабления. Бани пользовались такой же популярностью и востребованностью, что и храмы, потому, если их и не искать, все равно наткнешься на случайном повороте на подобное заведение. Линг предложил Сезару сразу выбросить протертую в локтях парусиновую рубашку и нательные штаны, держащиеся на вставном шнуре. Халат пес кое-как уговорил оставить: ему, как и фланелевым штанам, утянутым от голеней тесемками, еще можно было вернуть опрятный вид. В основном помещении кто-то натирался мыльным корнем, кто-то смесью шелухи и древесной золы, затем все обливались водой, налитой банщицами в тазики, встряхивали крыльями и прочесывали щеточкой перья хвоста. Младшие терли спины и чистили крылья старшим, некоторые обращались к услугам работниц. Сезар послушно уселся рядом с журавлем, беззастенчиво рассматривая посетителей — по позам он сразу разглядывал в большинстве повадки и манеру птиц средней руки. Пожалуй, здесь и раскрывалась сущность журавля. Как бы просто тот не разговаривал с псом, слух и глаз цеплялись за жесты без суеты, правильную речь и четкое произношение, — это было очередной деталью мозаики, свойством многих ученых. В бане, среди почти полностью голых тел, дряхлых, поджарых, здоровых и вялых, перед Сезаром предстал фон чудесного полотна, и он поистине завораживал разнорабочего, словно отданный на неделе свиток. В одном полотенце, обмотанном вокруг бедер, простоволосый, Линг будто восседал на приеме его величества в лучших шелках; в положении сведенных длинных ног, прямоте стройного стана и вытянутой шеи, чуть наклоненной, угадывалось благородство без притязаний на важность. У Сезара защемило сердце от, казалось бы, недосягаемого совершенства, — добродетельности, не знавшей тяжкого труда и нужды. Он вспомнил о том, что еще недавно его руки, с ошметками водорослей и мяса под когтями, облепленные чешуей, над которыми потом вились мухи, выгребали из сетей жирных линей. В нос ему будто ударил запах ила. Коснись пес стянутой грязью кожей серого рукава, и он испачкает весь халат. Пожалуй, он действительно неровня журавлю. Мысль, наконец заглушенная, на мгновение вновь мелькнула и теперь грызла короедом его разум. Он мог озлобиться, чтобы уничтожить мысль, сеющую полчище вредителей — сомнения в себе самом, — вернуть уверенность.  Внезапно Линг окликнул его, выводя из задумчивости. Тот решил, что Сезару стало плохо от влажности и прогулки до бани, поэтому он обмотал одну ладонь запасным полотенцем-тряпочкой, оперся на плечо пса, и начал намыленным мочалом тереть его спину. — Как ты чувствуешь себя? — спросил журавль обеспокоенно. — Сносно, — обронил Сезар. Он оторопело обернулся, — на ничтожном расстоянии перед ним вздымалась оголенная грудь в мокрых перышках, волосы, очерчивая контуры шеи, ключиц, стыдливо заслоняли соски, а мягкий живот был доверчиво открыт; протяни руку, и журавль взвеется, пропадет его след. Сезар был убежден, что Линг понимал это, в конце концов, тот не походил на дурака. Однако библиотекарь, поджимая губы и хмурясь, добровольно сидел бок о бок с ним, оборванцем, и помогал смыть грязь. — У вас, пернатых, в порядке вещей так ухаживать друг за другом? Пес старался придать тону беспечности, но вышло пришиблено. Линг растерянно замер. — А у вас? — протянул он. — Нет. — Я не могу сказать определенно, — журавль оглянулся, будто искал подсказку. Сезар прыснул. Его вдруг рассмешил ответ вопросом на вопрос: получается, журавль тоже чего-то не знал, чего-то очевидного. Все-таки будь он неприятен настолько, как о себе надумал, возился бы Линг с таким созданием? — Не боишься, что тебя увидают тут со мной? — пес кокетливо намотал курчавый локон за палец. — А ты скрываешь нечто компрометирующее тебя? — усмехнулся Линг, вручая мочало. — Ну, может, я вон тому господину с залысиной нефритовый стержень полировал за пять медных. — Боюсь, из-за твоей щетины он тебя и не признает.  Сезар почесал подбородок, он не так часто брился, чтобы следить за ростом волос. Он бы не преувеличил, если бы признался, что псовые ужасно страдали от подобия короткой шерсти в области груди, живота и паха, а также у хвоста и лопаток. К прочему, у его вида на руках и ногах волосы росли обильнее, если сравнивать с пернатыми, которые были почти их лишены, кроме неприметного пушка. Чтобы не подхватить вшей, требовалось регулярно вычесываться и соблюдать гигиену. Конечно, многие отмахивались от прописных истин. Ополоснувшись несколько раз, Сезар побрился прихваченной из мешка бронзовой бритвой, и присоединился к журавлю, ждущему его у бочек. За дополнительную плату, весьма скромную, им выделили емкость на двоих. Там Линг окунался по нос и плескался, чуть погружая в воду крылья и распушившийся хвост. Сезар же сушил полотенцем волосы, на него то и дело летели брызги. Расчесываясь, когда они поменялись местами, Линг обнаружил, что чистый, выбритый пес выглядел намного моложе и симпатичнее, чем казалось. Покидая бочку, тот встряхнулся, намочив нижние одежды ничего не подозревавшего библиотекаря. Дома Сезар все также игнорировал колтуны в волосах, он провел по ним пятерней, и на этом уход закончился. Линг до позднего вечера присматривался к каштановым кудряшкам, с которыми обращались, по его меркам, просто непростительно, — свои он заплел в пышную косу еще в бане. Отужинав, Линг подсел с гребнем за спину Сезара, пока тот увлеченно щупал хлопковое белье, часто виляя хвостом. Приобрести одежду для иной расы за короткий срок не получилось бы даже в столице, потому на нательной рубашке гостя вдоль спины находились две прорези. Потирая мозоль, журавль размышлял, как подступиться. Пес же затаился, но продолжал притворяться, что ему ни до чего нет дела, чтобы не спугнуть. Только трепетно бился кончик хвоста. Густые волосы спустя пару часов полностью не высохли, кое-где слипались влажные локоны. Спрятав пальцы под ткань, Линг начал расчесывать концы, постепенно продвигаясь выше, разделяя копну на несколько рядов и распутывая узелки. Пес подставлялся под зубчики гребня, проходящего между ушами. Завершив работу, Линг почесал затылок, отчего, разомлевший от ласки, Сезар перестал контролировать хвост, выгнулся и зажмурился от наслаждения. Приведенные в порядок кудри были легкими и податливыми в чужих руках, напоминая «барашков» на волнующемся море. Как же журавлю хотелось голой кожей ощутить щекотку кучеряшек. Укладываясь спать, Линг спросил, так и не сдвинув створку перегородки: — По какой причине ты все же принес свиток в библиотеку? Проясни мне. В словах луня была толика правды, некоторые факты глупо отрицать. И, не задержи я тебя в тот день, ты бы не мучился на улице… Сезар как следует откашлялся пару раз, подбирая слова. Наконец он заговорил сипло: — На корабле, нет, кажись, это была джонка… В общем, там за мной приглядывал дядька — помощник капитана, моложавый, хоть и под пятьдесят ему было. В порту Благословенных лугов всучила ему меня какая-то барышня, видно, мамаша. Он забрал. А джонка эта перевозила разный груз, какой купец, торгаш побольше заплатит, того товар и переправляла. Бывало, ложили в отведенную для подобных диковинок каюту картины в свитках. Когда выдавалась минутка, дядька водил меня в ту каюту, запирался изнутри вторым ключом и доставал полотна. Тушь, печать, символы, сады, храмы, — уйма всего на них изображалась. Долго я не смотрел, как бы хозяин не прознал, что дорогущую роспись чумазый щенок лапает. А ведь мне тоже хотелось что-то красивое… Я пробовал иногда рисовать сам… И когда попался в деревушке рядом с Ше Ху тот шелковый свиток, я подумал о том, что было бы неплохо, если бы кто-то вроде меня смог дотянуться до когда-то мне недоступного. — А пронесли меня на борт в ящике из-под вишни.