Очнись от смерти и вернись к жизни

Пятая ступенька противно скрипнула. Ножка в пеньковой туфле замерла, прямоугольный мысок так и завис над доской. Казалось, никто в доме не заметил визга половицы и крадущихся вниз шажков. Вот плоская подошва полностью легла на ступеньку, за правой ногой точь-в-точь повторила левая, но вдруг колени подогнулись, и половицы затрещали, точно зажженная бамбуковая палочка. Фумио затаил дыхание, прислушиваясь к возне на кухне. Линг вряд ли бы допустил пса до своих владений — маринованных овощей, ложек, котелков и засушенных пучков специй, — значит, журавль еще дома, а кенар не так уж сильно проспал, как опасался. Его разбудила нещадная ломота в теле, в местах, на которых кенар спал, она ощущалась с особой остротой; обычно довольно мягкий футон на бамбуковом каркасе словно исчез, и кости упирались в плоскую, твердую поверхность. Перевернуться сил не хватало, ослабевшие пальцы пытались нащупать одеяло, чтобы укрыться и спрятаться от пробирающего холода. Фумио чудилось, что наступила зима, бесснежная, пасмурная и ветреная, обдирающая с ветвей последние осенние листья, сковывающая голые деревья и землю инеем. Во сне он находился в плену мерзлоты. Трепещущие крылья окутывали окоченевшее тельце, а бескровные губы шептали во тьму мольбу о помощи, тонущую в завываниях ледяной метели… Очнувшись, Фумио еще долго неверяще глядел на косые лучи, заливавшие греющим желтым светом полочки с веерами и безделушками. Бешено колотящееся сердце медленно сбавляло темп при мысли: «Дома!» Когда пелена непролитых слез спала, а лихорадочный дурман на миг рассеялся, кенар осознал, что спутал бамбуковый домик с «шишкой», и что солнце давно взошло… От напряжения, проделанных движений Фумио начало мутить, он присел на лестнице и зажмурился, стараясь выровнять поверхностное дыхание. Он доберется до дворца, и тогда полегчает: первый слуга возьмет себя в руки и забудет о недомогании. Однако чтобы улететь, ему предстояло незаметно пробраться к двери. Было зазорным стараться улизнуть из гнезда, словно вор под покровом ночи, но Фумио счел более заслуживающим порицания вылететь, как невежа, из окна. Если он наткнется на Линга, как бывало в подобных случаях, его непременно запрут дома, пускай для кенара самочувствие являлось вовсе не плохим, а терпимым. Сползя на предпоследнюю ступеньку, Фумио мог отдаленно различить, что происходило на кухне: журавль и пес спорили, на каком масле лучше жарить овощи — кунжутном или креветочном, — добавить белый уксус или нет, обжарить кальмара на быстром огне со всеми видами перца или потушить с умеренным количеством соуса. От их приглушенных перегородками пререканий голова раскалывалась. Фумио заглянул за угол, проверяя, насколько далеко соседи. Он подгадал момент и ринулся прямо через середину комнаты к дверям. Однако в глазах его потемнело. Кенар споткнулся о край циновки, имевшей начало в несколько сяку от стен, и плашмя рухнул на пол. Прежде, чем его застали бы в неприглядном положении, он кое-как сложил крылья и сел в подобающую позу. Это действие далось, скорее, интуитивно, рефлекторно, чем осознанно, поскольку способность мыслить ясно притупилась плохим самочувствием. — Кажись, ставня сорвалась с крючка, — Сезар пружинистым шагом вышел в основную комнату. — Она не могла сорваться без причины. Должно быть, соседские мальчишки попали мячом по раме. — О, Фумио, так это ты! — просиял пес. — Сегодня служба позже? Стук ножа о деревянную доску прервался, а затем появился Линг, вопрошая, что, в конце концов, издало странный шум. У Фумио вырвался нервный смешок, он мигом отвернулся от сожителей, изображая активные поиски какой-то вещи, пряча тем самым горящие от жара щеки. Опережая друга, он произнес: — Да-да, это всего лишь я. Задел стол, извините, если отвлек. — Схватив бронзовое зеркало, кенар начал приглаживать всклокоченную макушку. — Проспал немного, ужас какой. Вчера выдался насыщенный день. Прилетел его высочество, так что дел у нас прибавилось свыше меры. Сегодня можете опять не ждать меня к ужину, Линг, господин Сезар. Теперь простите, я вынужден спешить… Слова соскакивали с его языка, словно капли дождя с гладких лепестков; Фумио приложил все усилия, чтобы выглядеть бодро и естественно, в то время как по лбу и под рубашкой градом струился пот. Озноб сменился жаром, отчего невыносимо хотелось оказаться на улице, лететь навстречу ветру или умыться под невысоким водопадом в императорском саду. Он уже было поднялся, как одним замечанием Линг сбил его: — Друг мой, прости за прямоту, с которой я вынужден тебе это сообщить, но, по всей видимости, платье твое запахнуто неверно. Затянутый тугим бантом пояс в полоску не сразу поддался, шнур же на халате Фумио судорожно дергал за концы, зачем-то перевязал, и только тогда добрался до завязок одежд. Обвивая заново пояс вокруг талии, кенар словно совершал сотое восхождение на гору с доверху загруженной камнями телегой. Он не обратил внимания на журавля рядом. — Кажется, ты не до конца проснулся, — в учтивом тоне Линга преобладала настойчивость. — Не поспишь еще пару часов? Я пошлю записку и уведомлю, что ты отдохнешь какое-то время. — Что ты, это лишнее! Всего лишь утренняя рассеянность. Из-за такого пустяка не стоит покидать сослуживцев в разгар Совета, я подведу их. К тому же прибудет ее светлость княгиня, а они с учителем не могут жить под одним небом[1], отчего слуги Управления церемониями страдают каждый визит госпожи Киао… Внезапно Фумио пошатнулся, опершись на руку и прикрыв рукавом пульсирующую голову. Обмякшие на коленях и циновке концы помятого пояса представляли собой неряшливое зрелище. — Друг мой, да ты зеленее бамбука! Это никуда не годится, так перетруждаться — преступление. Журавль помог Фумио подняться, чтобы проводить в комнату под крышей, вот только тот вовсе не думал отступать и всячески отнекивался от покоя, вяло сопротивлялся и упирался. Удалившийся ранее за рисовыми шариками Сезар по возвращении не знал, как расценивать «борьбу» двух птиц. — Только посмотри на себя, куда ты так полетишь, — журил Линг. — А если ты заразишь кого-то во дворце или чихнешь на кушанье его величества, лишишься чувств в ответственный момент? Мне казалось, мы давно обсудили с тобой эти моменты. Так зачем ты упрямишься снова и снова? Если бы кенар был способен объяснить самозабвенное служение государю, если бы ему хватило смелости изобличить перед другом всю полноту трусости своей натуры, то наверняка, как он думал, журавль отнесся бы с пониманием к его работе, идеальному ее выполнению, что не могла подразумевать под собой отдых из-за незначительной простуды. К сожалению, признаться в главном страхе Фумио еще не был готов. Даже наедине с собой каждый раз, когда смятение довлело над ним, он боялся нанизать бусины в завершенную фразу. Нет ничего более ввергающего в бездну отчаяние, чем быть бесполезным и отвергнутым за ненадобностью. Однако Фумио прекратил вырываться: спорить сейчас с Лингом было напрасно, ростки болезни явно достигли той стадии, когда их ничем не скроешь, только навредишь. У кенара были заготовлены записки на случаи непредвиденной болезни; символы на них были выведены четким подчерком, с отрывом кисти после каждой линии, подходящим для документов, и всегда имели строки раскаяния и разных извинений. Линг добавлял в специально пустующую область бумаги дату и отправлял письма с посыльным двум птицам: старейшине Тао, а также Рен-Рен, которая лично предупреждала императора, как того требовал последний. Позже Линг читал Фумио доставленную из Сияющего дворца записку от государя, который с присущим ему состраданием написал такие строки: В эту летнюю ночь дожидаюсь, когда засияет в поднебесье луна — а пока что черпаю горстью ключевую воду в потоке…[2] Послание хозяина тронуло первого слугу до глубины души, и сердце того ныло от сожаления, что он был не в силах сочинить достойного стиха, передающего, как тягостно кенару оставить на неопределенный срок службу, однако, еле касающаяся нежной бумаги кисть вывела тонкие линии: Дикий гусь вдали. Капли прозрачной росы Он смахнул крылом — так слезы осушает ваше доброе слово. Прежде, чем улететь в библиотеку, журавль поднял в комнату соседа сосуды с лекарствами из камфары и женьшеня, а также кувшин с водой, чтобы кенар охлаждался. Нескольких лет совместного проживания друзьям было достаточно, чтобы сблизиться и выучить чужую восприимчивость к разного рода болезням, что позволяло обоим не переживать, коли с одним из них случиться неприятность. Потому Лингу не было надобности жертвовать службой в библиотеке и присматривать за Фумио, его помощи хватало в разбавлении водой настоев в дни кризиса и в кое-каких мелких хлопотах. Сезар же днем тоже где-то пропадал, поскольку до самого вечера ничто не нарушало тишины под бамбуковой крышей. На следующий день в бамбуковый домик вновь пожаловал помощник лекаря; впрочем, к Фумио он приходил не столько для осмотра, сколько для иглоукалывания, положительно влияющего на нервы, от которых, как подытожил врачеватель, проистекали уязвимость перед хворью и, как следствие хаоса в разуме и душе, лихорадка. Он смог наведаться в середине шестого часа вечера[3]. Температура не спадала, Фумио продолжал мучиться то от сухого жара, от которого не пропотеешь, то от холода, вдобавок першило горло. Накануне ему приснился кошмар, где он упал в логово змей: длинные веревки злобно шипели, оплетали его ноги непрестанно извивающимися тельцами, заползали под одежду и прокусывали кожу клыками-иголками, их невозможно было стряхнуть; один толстый, с ребристой чешуей, удав душил кенара, пока шея того не сломалась. У Фумио кровь стыла в жилах в ожидании целителя. С порога господин Сунлинь пошутил с журавлем, что их, наставника и учеников, лечебницу Нефритовой иглы содержит пара пташек на холме, и, к прочему, справился о здоровье Сезара. Он снял с голых ног деревянные лакированные сандалии на платформе и надел носки, — невозможно было представить кого-то в Сизых холмах, кто зашел бы в дом босым либо в уличной обуви. После господин Сунлинь без заминки и стеснения прошествовал наверх, где ему с трудом поклонился в приветствии Фумио. Змеи ходили бесшумно, точно плыли по земле, и господин Сунлинь не являлся исключением; не перекинься тот с Лингом парой слов, кенар не догадался бы о его присутствии. То, что почти все врачеватели и знахари являлись змеями, оказалось в первые дни в Лань Шан крайне неприятным открытием для Фумио; кто бы подумал — кошмар будет преследовать его не только во снах, но и, скорее всего, кенар услышит проклятое шипение, находясь на смертном одре. Поскольку верой чешуйчатым не воспрещалось вскрывать тела умерших, их раса владела более совершенными знаниями о внутренних органах, их расположении, перенесенными на анатомические карты. Техника массажа, например, распространенная среди пернатых, совершенствовалась благодаря вкладу целителей из Лун Чи, которые шестьсот лет назад, вследствие массового переселения из Бааришкадеша и территорий на юго-западе, обжили восток Сизых холмов. Змеи являлись авторами необъятного пласта литературы, посвященной изучению взаимосвязи разума, души и тела, соотношению первоэлементов в живом создании (дерева, огня, земли, металла и воды) а также лечебных свойств минералов и трав. Ходила молва, будто мудрейшие из змей ведали о способах достижения бессмертия и хранили тайну путей к сладостным плодам, дарующим вечную жизнь. Кенар лег на крылья, поскольку как для процедуры иглоукалывания, так и для прощупывания пульса требовалось либо ровно сидеть, на что больной слуга не был способен, либо правильно лежать на спине. После поклона Фумио всячески отводил взгляд в сторону; ему хватило первых посещений лекаря, чтобы рассмотреть того и прийти к выводу, что вид господина Сунлиня, несмотря на отдаленное сходство со змеей в широте рта, поблескивающей редкой чешуе на коже, раздвоенном языке и острых зрачках, пугал его. Господина Сунлиня же отношение к нему пациентов, их поведение никоем образом не трогало, — он выполнял свою работу и не намеревался тратить ни сил, ни времени на то, чтобы добиться любезностей при визитах. Выуживая из переносного ящичка с ручками, позолоченными замочками, футляр с медными иглами и закупоренный сосуд с настоем из трав для их предварительной обработки, уж монотонно, словно погружая в сон, спрашивал о симптомах. Дабы не возникло ошибки с пульсом, пациенту было необходимо успокоиться. — На днях я осматривал господина…м-м…Сезара, — слегка влажная рука, лишенная выраженной температуры, сомкнулась на запястье кенара, три подернутых серостью пальца с широкими, как рыбья чешуя, ногтями надавливали на определенные точки. — Болезнь тогда практически отступила, ци пришла в норму, и все-таки я спрошу: вы не находились в непосредственной близости от него? — Да, — проронил Фумио. Врачеватель нахмурился. — В период чумы с девятнадцатого года правления императора Гуанцзянь по второй год императора Гуанси тогдашние лекари отмечали в своих трудах, что чаще прочих умирали от недуга в деревнях — крестьяне, жившие поколениями в одном тесном гнезде, и в столице — слуги и монахи, занимавшиеся ритуалом погребения скончавшейся знатной особы. Они считали, что чума могла одолеть монахов путем тесного общения с родней покойных во время молитвы небесной душе, однако нынешние учителя считают, что дело состояло в одежде умерших, поскольку до ритуала монахи не посещали ни поместья, ни императорский двор, а по прибытии сразу переодевали труп. С вами, возможно, произошло то же самое. — Но, кажется, на господине Сезаре не было его старых одежд… Или были, я не очень хорошо помню, — Сунлиню пришлось наклониться, чтобы расслышать шепот. Кенар зажмурился, ощутив рядом горький запах полыни, аромат кедра и сандала от костяшек бус и браслетов ужа, мелодично перекатывающихся среди вставок лазурита. — Вы соблюдали рекомендации, которые я назначал? — помолчав, как-то обреченно поинтересовался змей, водя кончиками пальцев по артерии. — Пульс снова не в порядке, слишком быстрый и поверхностный. Фумио не сразу нашелся с ответом. Когда ему давали предписание при очередной простуде, он заверял и себя, и господина Сунлиня в том, что после основного лечения неукоснительно будет соблюдать режим: что будет заваривать мяту, пить больше чая с медом, регулярно питаться ячменем, корнями и семечками лотоса, чаще употреблять спаржу и спать не менее трех-четырех стражей[4], кроме того, заниматься дыхательной практикой. Поначалу первый слуга исправно следил за регулярностью приемов пищи, тем, во сколько он ложился и вставал, даже отпрашивался пораньше домой, а в перерывы пробовал медитировать. Однако то старейшина Тао назначит ворох заданий, которые нужно выполнить в кратчайшие сроки, то в отсутствие первого слуги накопится множество дел и неразрешенных конфликтов в отделениях; еще было бы замечательно выучить для государя новые песни, отрепетировать сезонный танец, так что Фумио откладывал какие-то из рекомендаций. Из-за этого он, бывало, где-то недосыпал, где-то пропускал обед, ужин, постепенно задвигая на потом все больше и больше указаний, пока не забывал выполнять полностью хотя бы одно. В итоге кенар опять заболевал — лихорадкой, либо отделывался слабым проявлением хвори, — лекарю вновь приходилось наставлять его в заботе о себе, и так продолжалось из года в год, словно бесконечно крутящееся колесо. Нельзя, однако, сказать, будто Фумио вовсе не уделял внимания себе. Будучи обладателем черт, считавшихся у птичьего народа симпатичными, о чем он мог судить по давнишним слухам и поддразниванию придворных соек, первый слуга старался ненавязчиво подчеркивать свою привлекательность. В бытность слугой низшего ранга, таскающего воду, натирающего полы и чистящего туфли, он наблюдал за утренним умыванием придворных дам, за тем, как они наносят пудру и румяна, рисуют дуги бровей, линии на веках и окрашивают губы, а затем облачаются в изящные наряды. Он любовался, с какой тщательностью подбирают танцовщицы с длинными рукавами цвета, накладываемые на лицо, в сочетании с новым одеянием; отмечал, как усердно они втирают в кожу смесь из глины, морской соли и водорослей, промывают локоны рисовой водой. Так он выучился не менее важному искусству, чем пение и танец, — искусству создавать живое воплощение красоты, как если бы из бумаги с поэтическими строками выросло цветущее дерево вишни. Отныне он тратил лишнее горение палочки благовоний на скрупулезный уход за кожей, волосами и перьями, содержа одежду в неизменной опрятности. Для мастерства ведения беседы, игры на музыкальных инструментах, танца и пения, словно для драгоценного камня, он творил утонченную оправу. Одно присутствие первого личного слуги должно услаждать хозяина, доставлять удовольствие от обладания редким нефритом. Но так не могло быть постоянно. Сейчас Фумио чувствовал себя отвратительно и был уверен, что выглядел точно так же. — Не совсем, — наконец разомкнулись сухие губы. Получив ответ и осмотрев семь отверстий в голове, лекарь дал кенару раздеться до нижних штанов, а сам начал протирать иглы смоченным в настое платком. — Простой контакт с больным простудой совместно с вашим образом жизни произвел эффект, спровоцировавший избыточность внутреннего холода в теле[5], значит, — рассуждал он, присвистывая попеременно показывающимся языком, будто говорил сам с собой; даже если уж осуждал халатность кенара, он ничем не выдал личной неприязни к непослушным пациентам. Фумио думал сказать о том, что Сезар зализывал его царапины, — если имея дело всего лишь с одеждой, монахи каким-то образом умирали от чумы, то слюна, должно быть, могла навредить не меньше — но вовремя прикусил язык: в каком свете он выставит Сезара перед помощником одного из именитых лекарей Лань Шан? По рассказу Линга, в лечебнице и так не обременили себя заботой о бедном моряке, какие же выводы они сделают, если узнают о «диких нравах» пса, которого приютил добропорядочный библиотекарь? Подобные мысли, пока господин Сунлинь ставил иглы на разные точки, заполняли голову кенара и вытекали из нее, словно через решето. Уж сперва достаточно расторопно массировал акупунктурную точку, задевая ногтями покрытую мурашками кожу, затем вкалывал иглу в место, где надавливал большой палец «руки вскрытия»[6]. Дабы отвлечь от возможной боли, лекарь вдался в подробности внутренних дел лечебницы, в частности, о принятии пятнадцатого ученика, но еще в начале речь его потухла. Из мелко содрогающейся груди в области легких торчало две иглы, еще три шли вниз до уровня пупка, и последние две были вколоты, где располагались печень и желчный пузырь, — все с правой стороны. Господин Сунлинь по праву мог называться умелым целителем: кенар едва ли чувствовал боль, словно его кусал комарик; возможным было бы предположить, что уже на одном Фумио змей натренировался в акупунктуре до уровня наставника. И за все визиты Фумио мог бы приспособиться воспринимать процедуры иглоукалывания и осмотра, как неотъемлемую часть жизни, однако каждый раз он хотел сжаться до крошечных размеров либо спрятаться за чем-нибудь от взгляда, покрывающего все члены. Без одежды он казался себе еще более беззащитным, чем обычно, ведь именно это он читал в чужих глазах: «Если игла вонзиться чуть глубже, ее острие проколет и кости». Оттого кенар верил, что малейшее неловкое движение, и его сломают. Только одна птица в поднебесном мире умела мять и обжигать его подобно тому, как обрабатывают глину, что из этого выходил толк без трещин и сколов, — достопочтенный учитель Тао. Все, что видел сейчас перед собой Фумио за прикрытыми веками, было размытым; алые вспышки закатного солнца плясали на хлопковой накидке цвета зрелой листвы, под ней, перекликаясь с лазурью бусин, шуршал бирюзовый халат с раздвоенным внизу подолом, что скрывал стопы. На поясе в крупную полоску висела коралловая подвеска прямоугольной формы, обрамленная хвостом дракона, с символами наставника. Господин Сунлинь добился звания главного ученика и наследника лечебницы Нефритовой иглы, хотя, кенар помнил — пять лет назад, когда уж посетил его первый раз, тот носил скромную подвеску из лазурита. Точно так же, как старейшин, помимо наряда, отличал подвязанный солнечный диск из сплава, украшение на целителе определяло его ранг и, соответственно, уровень образованности в ремесле лекаря. Пластины из лазурита полагались ученикам, которые проходили при учителе посвящение в его знания, были способны помогать ему, тем самым набираясь опыта после обучения основам. Некоторые, добившись определенного уровня, покидали наставника, чтобы примкнуть к другому; ежели их принимали, что бывало часто, поскольку каждая школа стремилась переманить талантливого юношу или девушку, то ученик менял подвеску на лазурит с иными символами. Однажды господин Сунлинь поделился, что смена наставника сопровождалась шлейфом двойственности как для начинающего врачевателя, так и для школы, которую представлял состоявшийся лекарь. Переходя от одного к другому, словно перескакивая с камня на камень, сложнее найти пациентов в будущем, сложнее выстроить репутацию надежного лекаря, потому что утвердиться в обществе помогали старшие товарищи и сами наставники. Когда же ученика допускали до самостоятельного обследования пациентов, их лечения, изготовления снадобий и вскрытия трупа вместе с учителем, он прикреплял к поясу коралловую подвеску с местным символом долголетия — хвостом дракона. Принадлежа, однако, учителю, они еще считались его помощниками. Бывало, получив коралловую пластину, к ней тут же присоединяли вторую, сделанную из биссолита. Ее же носили те, кто не имел ни лечебницы, ни учеников, избирая путь странствующего целителя; они либо скитались от дома к дому, не гнушаясь постоялыми дворами и веселыми заведениями, чтобы скоротать ночь и зиму, либо оставались навсегда при каком-то влиятельном семействе. Совсем же юным адептам, только поступившим, подвески не полагались, зато они носили легкие накидки поверх рубах с символом определенной школы. Процедура заняла не более половины часа. Внутри кенара словно воцарился штиль. Фумио заплатил господину Сунлиню пять серебряных монет, — на эту сумму можно было купить свежего лосося весом в три кин[7] и брусок туши. На прощание уж посоветовал прислушаться к рекомендациям и думать о своем теле не только тогда, когда одолеет недуг, иначе вряд ли кенар встретит почтенную старость на ногах. После визита помощника лекаря Фумио забыл о волнениях на долгие дни; жар медленно спадал еще четверо суток, в течение которых кенар поднимался с постели только, чтобы выпить лекарство и смочить горло. Не смотря на это, ему казалось, что болезнь проходит невыносимо медленно. Сон его, сначала чуткий и беспокойный, после ночей, когда нижние одежды насквозь промокали от пота, становился глубже, и Фумио погружался в темноту без жутких сновидений. Порой за окном лил дождь, глухие удары о ставни вызывали у Фумио призрачную озабоченность чем-то важным, что ускользало от него; иногда за полдень комнату наполняло густой, словно клубы куриного пуха, зной; в серую, сырую погоду озорной ветерок щекотал макушку и оперение из приоткрытой ставни, тогда кенар зарывался под одеяло, только крылья выглядывали. Внизу, по вечерам, слышались то увлеченная беседа, прерываемая горячим обсуждением, то короткие споры, а бывало, ночь наступала в пронизанном бытовыми звуками молчании. Жизнь будто проносилась мимо одинокой спальни, но Фумио, поддавшись внутренней потребности в покое, добровольно исчез в четырех стенах. Конечно, когда он выздоровеет, то будет испытывать вину за несвоевременную слабость и лишний день отдыха для того, чтобы привести себя в пристойный вид и вытерпеть повторное иглоукалывание, а пока ему не хотелось даже открывать глаза. В пятое утро к нему неожиданно постучались, сбивчиво и громче следуемого. Фумио не так давно проснулся, с ясной головой и почти исцеленным горлом, и теперь дремал. На стук он неразборчиво пробурчал: «меня нет», но думая, что пришел Линг, все же разрешил войти. Однако из-за сдвинутой створки показался Сезар, в ладони его покоилась миска, над которой вился пар. Обычно Фумио спускался сам, если хотел пить или есть — все же он мог позаботиться о заболевшем себе без чужой помощи, — поэтому, он немного непонятливо вникал в слова Сезара. Накануне журавль сварил бульон, но поскольку Сезар и Линг повздорили, пес приготовил второй горшок, поменьше, супа на свой вкус, дабы журавль оценил его, так что осталось какое-то количество того и другого. А поскольку вчера кенар отказался от ужина, да и сегодня пес был свободен от работы, Линг, собираясь в библиотеку, настоял, чтобы новый сожитель разделил порции с Фумио. Смущенный Фумио принял горячую плошку с ложкой, имевшей плоское дно и короткую толстую ручку. Помявшись, Сезар признался, что суп отчасти был предлогом спросить у второго хозяина дома позволения попрактиковаться с кистью на втором этаже, откуда открывался в дымке тумана вид на верхушки бамбука и холмы, на некоторых из которых вырисовывались зазубрины домов. Фумио, любивший живопись и каллиграфию, не препятствовал гостю. Пока он клевал бульон с густым соусом из бобов, а также бататом и корнем лотоса, чей сладковатый вкус перебивался избытком соли, Сезар раскладывал акварель и прочие предметы для письма у самого окна. Насытившийся кенар лег обратно; пускай он обтирал тело влажной материей, было неуютно в грязной от пота одежде и неудобно перед гостем, но помыться в бане Фумио смог бы самое скорое завтра, к прочему, Сезар ясно дал понять, что неряшливый вид хозяина комнаты его вовсе не оскорбляет, так что оба решили не мешать друг другу. Украдкой наблюдая за ловкими маневрами средней и маленькой кистями по обрывкам какой-то мягкой и некачественной бумаги из тонкой связки таких же неровно обрезанных листов, Фумио не терпелось спросить, может ли он посмотреть на наброски. Тем интересней было, что, кажется, пес пытался изобразить пейзаж в одном из местных стилей, держа при этом инструмент ближе то к кончику ручки, то к основанию, ворсу, совершенно не соблюдая правильной позы при письме. Будь тут Линг, он бы указал на все ошибки. Фумио не выдержал: — Господин Сезар, когда вы рисуете, всегда так сидите? Сезар закусил древко ручки, в том месте, исщербленном от зубов, давно сошел лак. — Иногда стою, лежу, в общем-то, я не следил. Как подвернется случай взяться за это дело, то уже не важно, как извернешься. Между кенаром и псом сам собой завязался ленивый разговор, в котором Фумио подкидывал наводящие вопросы, а Сезар, до этого бродивший где-то на мелководье, заплывал все дальше на глубину, в красках описывая случаи из жизни, в каждой находя нечто смешное. Так, например, он рассказал забавную историю, как однажды по весне, вместо того, чтобы тянуть телегу с кувшинами вина на праздник цветения персика от причала в «таверну», как выражался пес, он задержался на мосту через канал, чтобы, высунувшись между высоких перил, запечатлеть на клочке бумаги застенчиво приоткрывшую нежно-розовые лепестки кувшинку, чей стебелек уходил в пахучую, стоячую воду. Фумио словно наткнулся на книгу о вечном страннике, которого всюду поджидали приключения — поразительные, порой заканчивающиеся несправедливостью или щедрым подарком судьбы, и житейские — заключающие в себе, вопреки всем бедам, неутомимый дух авантюризма. Было сложно не проникнуться симпатией к Сезару; кенар заключил, что все же Линг нашел себе отличного друга, и мысленно воздал молитву птице Феникс, дабы дружба их исключительно крепла. Существовала, разумеется, и иная причина, почему Фумио довольно легко поладил с псом. Узнав историю Сезара, предшествующие его прибытию на землю Сизых холмов события, он почувствовал в нем родственную душу, такое же существо, что было одно в суетном мире, не связанное ни с кем родственными узами. Похожее духовное единение Фумио испытывал с хозяином: давным-давно, снедаемые горем, они обнаружили друг в друге утешение, однако император походил на яблоню, покинутую садовником, что некогда любовно сдабривал землю и срывал пожухлую листву, — в отличие от него, Сезар и Фумио вольно росли сорняками, срезаемыми целителями для отваров. Просто кенару повезло, и его подобрали, позволив занять место в птичьем обществе. Сколько ни старался, Фумио поднимал со дна памяти ничтожно мало воспоминаний о тепле родной крови. Правда, его уже это мало заботило: семьей он считал его величество Гуанмина, учителя и старейшину Хуоджин. Ему незачем было печалиться… И все же полевая фиалка меркнет в тени ухоженных пионов. Поэтому, когда Сезар вдруг с сомнением, будто готовый забрать слова назад при малейшей неосторожности собеседника, спросил: «Как бы ты поступил на моем месте? Глупо ведь надеяться, что ничего не помешает нашей дружбе с Лингом. А ведь я и не в курсе, хочет ли он дружбы с кем-то вроде меня, или по доброте своей не выгоняет. Я вот очень хочу… Если бы нашелся способ задержаться рядом с ним подольше, я бы, не дрогнув, согласился. Я хочу отплатить ему той же монетой, но нужно ли ему что-то от голодранца? Да и предложить мне ему нечего. Себя если. Ничего не скажешь, „выгодная сделка‟» Фумио, изумленный прямотой пса, выслушал его с участием и доверительно проговорил: — Уверен, господину Сезару обычай поклоняться духам прошлых поколений не безызвестен, не тайна для него также важность кровных уз и то, с каким почтением надлежит относиться к старшим и погребенным близким. Конечно, у Линга в комнате стоит алтарь, чтобы раскуривать благовония в молитве предкам, — это часть святилища его семьи. Этот же имеет только статуэтку Феникса размером с детскую свистульку. Но и она не принадлежит мне в полной мере: ее подарил хозяин в первые дни моего пребывания в Сияющем дворце. Она там, в нише стены за «невидимой» створкой, где должен быть алтарь… Имя матери скрыто загробным мраком, я не могу даже сделать для нее поминальную табличку. Мне некому молиться, не у кого просить благословения свыше, кроме бога, к которому устремлены мириады голосов. Однако, С-Сезар, — Фумио споткнулся на имени без уважительного обращения, — ты видишь, Линг общается со мной без какого-либо пренебрежения: для него я не хуже других, напротив, мы лучшие друзья. Не думай, что я сужу по отдельному случаю. Излюбленное изречение Линга из трактата учения Благого намерения звучит так: «Благородный муж скромен в своих словах, но неумерен в своих действиях[8]». Коли ты искренен в желании отплатить за добро добром, мой друг не отвергнет твоей благодарности и внимания, поскольку ценит птиц не за громкие слова и статус, а за поступки. Пускай длинная речь утомила кенара, его открытость на откровенность была вознаграждена блеском в лукавых глазах, тут же занавешенных бахромой ресниц. Фумио полагал, Сезара настигло схожее озарение, что не так уж они различались. Так они и коротали наверху часы до возвращения журавля. Любопытство Фумио раззадорило Сезара: он отложил кисти и теперь показывал скрученные в трубку бумаги, обрывки, сшитые листы, которые занимали доброе место в мешке, — все картины, зарисовки и наброски. Кенар аккуратно раскладывал и разворачивал их, любуясь простыми линиями пейзажей, передающих массивность камней и легкость тумана на реке; точностью линий рыб, растений и подробностью портретов, часто от плеч переходящих к другой технике, более размашистой и смелой; прорисовкой долин, гор пальцами, где выделялись полосы от когтей; цветными картинками улочек, нарисованных в традиционном стиле птичьего народа видами моря, водопадов. Определить, что картины были созданы чужестранцем, можно было по где-то спутанным стилям, например, композицию, замысел которой заключался в изображении отрешенности птицы от собственного «я» вне природы как таковой, Сезар использовал для детальной проработки рыбака либо плетельщика корзин. Возникало впечатление, что Сезар копировал понравившиеся элементы каллиграфии, плаката, свитка и соединял их, ориентируясь на свое чутье. Особенно понравился Фумио тайфун: синяя, черная и бирюзовая акварели гигантских волн набегали одна на другую и смешивались в морской вал, загораживающий, источающую необъяснимую опасности, желто-алую щель вдали, намек на закатное солнце на смурном небе. Белая пена брызгала на тучи, а где-то на гребне волны поменьше кренилось двухмачтовое судно со спущенными парусами, на плоском его носу держались две фигуры, еще несколько вдоль борта; спущенные паруса джонки, пена и солнце были самыми светлыми пятнами на полотне и создавали своеобразный круг, из-за которого казалось, будто движение на картине непрерывно. Как раз тогда, когда Сезар рассказывал историю «тайфуна», явился Линг; проведывая друга, он случайно стал вторым слушателем, незамеченный за приоткрытой створкой. Несколько лет назад Сезар записался в команду рыболовецкого судна компании южнее берегов провинции Ян Гун. Они выплывали по двое в ряд, между ними в воду спускалась закрепленная на носах обоих джонок сеть, и ловили рыбу пять дней. В один из таких выходов в море их судно бороздило несколько суток с полупустыми сетями — им не везло. Сбрасывая в отсек очередной незначительный улов, молодой матрос, который нанялся позже Сезара и еще до отплытия нарывался с кем-то повздорить, принялся бранить туземное божество — птицу Пэн — покровителя Дальневосточного моря, называемого в империи Краеугольным морем. Улов отражался на том, сколько по прибытии в порт заплатят команде. Матроса чудом не избили; моряки, выходцы из Благословенных лугов, давно изведавшие местные воды, нетерпимость стихии к отсутствию почтительности, были охвачены суеверной осторожностью, несмотря на то, что большинство не обращалось в веру пернатых. Совпадение ли, однако, ближе к вечеру усилился ветер, а на глади появились морские барашки и прочие признаки надвигающейся бури. Командир распорядился держаться дальше от скалистого берега, так как до порта их компании было далеко, и приткнуться им было негде, — так они и попали в центр тайфуна. Зарядил ливень, ударяющий словно молотом, по палубе, ветер крепчал, и псом овладел ужас, ведь судно не было предназначено для открытого моря и вряд ли бы пережило свирепый шторм. Впрочем, страх вскоре отступил, когда Сезар узрел, насколько был красив гнев ставших почти родными восточных вод. Он глядел и глядел, держась за канаты, а соленые волны топили его, заставляя глотать воздух, словно тонущего. Когда же распогодилось, судно взяло курс на принадлежащий по договору с градоначальником компании порт. На берегу Сезар добыл краски и, сидя под светильником питейного заведения, марал бумагу до глубокой ночи. Фумио поражался смелости Сезара, пускай тот и шутил: «А куда бы я делся с джонки, даже если бы и шагу ни ступил от страха? Кругом и так, и так пучина». Приглядываясь к открытым жилистым рукам и ногам, отдающему краснотой загару, кенар думал, что пес из тех, кто может позволить себе рисковать, ему хватит духа и ловкости выбраться из любой передряги. — Ты показывал это Лингу? — бросил невзначай кенар, глянув на край подола за дверью. Сезар мотнул головой, собирая в стопки листы и бумажные трубки. — На что тут смотреть. — Посмею не согласиться. Мой друг, ценитель искусства, найдет достаточно примечательного в твоих работах, они полны жизни… — Сезар, ты, оказывается, здесь, — перебил кенара Линг невозмутимым тоном. Сезар мигом напрягся и покраснел скулами. Прокашлявшись, он выдавил: «да». — Я… — журавль замялся, сунув руки в карман фартука, но затем поспешно добавил: — Я хотел позвать ужинать. Иди. Друг мой, ты еще не встаешь? Хорошо, я принесу тебе порцию. Сезар, нам не стоит сейчас донимать Фумио. Его щеки покрылись розовыми пятнами, и он выпорхнул из комнаты. Кенар оставался один в бамбуковом домике еще пару суток, пока совсем не избавился от избытка внутреннего холода; чтобы ускорить выздоровление и стряхнуть с тела леность и вялость, он мало-помалу выполнял дела по дому, после же бани от признаков простуды не было ни следа. За день до отбытия Фумио на службу, Сезар поутру принес целую корзинку раков; те шлепали хвостами, клацали клешнями и цеплялись за прутья, чтобы долезть до крышки, но все равно падали в водоросли и ряску. Раков было много, около дюжины, так что Линг незамедлительно определил, какие блюда из них лучше приготовить и в каком количестве. Сезар же намеревался разделать раков самостоятельно по рецепту из Ше Ху, что Линг расценил, как удар в сторону своих кулинарных способностей, но не сказал о том прямо, а позже лез под руку на кухне с советами. Линг стремился доказать, что умеет работать руками и делать бытовые вещи самостоятельно, а Сезар, как таран, предлагал свою благодарность. В итоге, они сошлись на том, что Фумио вслепую попробует кушанья каждого и выберет, по чьему методу рис, рыба, соусы и закуски вкуснее.

***

[1] Кит. идиома, передающая непримиримую вражду. [2] Танка Фудзивара-но Мототоси (1050-1142) «В ожидании луны сижу у ручья» (вторая танка сочинения вашего покорного слуги, как говорится, почувствуйте разницу) [3] 17:40-19:40 (кажется, я поясняла уже почти все временные отрезки, но, думаю, не помешает все равно их уточнять; в телеге, если что, есть памятка, ссылка на нее в комментариях) [4] Сутки, как в Китае, так и Японии, с некоторыми тонкостями, делились на 12 страж по 2 часа каждая. В работе, а точнее в сеттинге, времяисчисление и мера длины, веса и объема обоих культур объединены, чтобы показать: а) изменения в птичьей культуре; б) разницу культур народов, которые населяют Сизые холмы. Это один из аспектов. Немного сумбурно, наверное, но все это в самой работе не несет конкретного деления именно на японскую, китайскую и прочие культуры Восточной Азии, их здесь нет, есть только их «референс», на котором основывается культура выдуманных народов. [5] От избытка/недостатка холода или жара в традиционной китайской медицине зависит определение природы болезни; вообще имеется восемь «показателей» или принципов, по которым можно изучить болезнь: жар и холод, насыщенность и недостаток, наружный и внутренний принципы, а также инь и ян. Лекарства и методы лечения также подбирались в зависимости от того, какой синдром у пациента: синдром жара, верхнего или нижнего, недостаток ци и так далее. [6] «Рука вскрытия» — рука, которой находят точки, помогают облегчить боль при уколе или усилить действие от него; другая рука, соответственно, «рука укола» или колющая рука, которая проводит манипуляции с иглой. [7] Яп. мера веса, равная 600 г. [8] Цитата из «Суждений и бесед» Конфуция, пер. П.С. Попова (глава XIV, 27)