Очнись от смерти и вернись к жизни

Низенький стол был заставлен разнообразной едой. Он пестрел словно вычурное платье, сплошь затканное круглыми, овальными и прямоугольными узорами, на которые накладывался поверх рисунок. В одних мисках испускали пар вареный батат и ячменная каша, в других блестели от масла веточки спаржи, присыпанные кунжутом, и обжаренная на быстром огне лапша. Несколько тарелок были отведены под рыбу — ломтики сабы[1] с маринованными в вине овощами и карпа с косыми надрезами. Рядком лежали порезанные определенным образом редька, корень лотоса и имбирь. На пиалах были выстроены в пирамидки пирожные из батата, рисовые пышные булочки с бобовой начинкой и клецки, разложены дольки персика и ягоды шиповника на палочках в жженом сахаре. Еще пара душистых супов, лапша в бульоне с мясом раков, морковью и зеленью, бамбук и коричневый, недорогой рис. Почти все приправлялось зеленым луком, подчеркивающим свежесть ингредиентов. Аромат пряностей заглушал запах сладостей. По количеству блюд можно было подумать, будто стол принесли прямиком из Сияющего дворца, однако размер их был сравнительно мал, а ингредиенты использовались дешевые. В столице стряпали из одного и того же достаточно много: коричневый и белый рис, морская и речная живность, плоды — почти все, если не добывалось неводом и не росло в садах, то привозилось из Чжун Мяо и Нань Линь. В центральной провинции изготовляли отборные вина, сушили чай с плантаций, а в южной промышляли осьминогом и, наряду с отдельными территориями до севера империи, выращивали рис. По количеству же рисовых наделов, которые крестьяне обрабатывали и для себя, объему сбываемых коку[2] риса никакой провинции не было суждено сравниться с Лун Чи: если на рынки Ян Гун, Си Чжоу и Чжун Мяо поставляли товар из Нань Линь частично, в большей мере на запад, где каменистая почва, то в Нин Чжоу и Бэй Чэн — северных областях — основную долю риса составлял привезенный урожай из Лун Чи. Несмотря на то, что кухня Нань Линь отличалась особой остротой, отчасти благодаря подобному соседству еда в провинции Ян Гун, где находилась столица Сизых холмов, имела умеренность в специях и кисло-сладкий вкус. Линг и Сезар заранее условились держать в тайне, кто что приготовил, дабы судейству кенара ничто не мешало, хотя тому хватило беглого взгляда, чтобы определить хозяина каждого угощения. Те, что выложили порциями крупнее, били в нос жгучестью специй, явно принадлежали Сезару. Первый слуга наблюдал трапезы старейшины Хуоджин и стражников, работников императорской мастерской и обедал вместе со слугами низших рангов: нагруженные физическим трудом они ели все сытную пищу и по-иному оформленную, например, в одной миске перемешивали кашу из коричневого риса и маринованную в уксусе сабу — что обычно подавалось раздельно. Фумио также полагал, что нечто обжигающее преподнес и Линг, но его манеру готовить можно было легко узнать по недостаточной степени остроты, которая отражалась на цвете и текстуре: на фоне ярких соусов пса с перетертыми перцами и травами у журавля они выглядели блекло и не имели густоты. И все же, несмотря на явные отличия, простые закуски были ровно нарезаны и изящно исполнены. — Едва ли тут найдется блюдо, способное затмить то, что по соседству: все выглядит очень аппетитно. Поэтому прошу прощения, если, судействуя вслепую, я отдам вам одинаковое предпочтение, — предупредил кенар, оттягивая начало трапезы. Он смог бы попробовать четыре блюда или пять, а столько, сколько их стояло на лакированной столешнице — около десятка — было выше его возможностей. В противовес его вежливым отказам журавль и пес настаивали: так разрешиться их спор, да и хороший обед после болезни пойдет кенару на пользу. Они не упомянули, что придется вкусить чуть ли не всю кухню провинции. Кушанья по отдельности возбуждали аппетит, однако, будь их меньше, вид пиршества не вызывал бы пресыщения. Держа пальцы на палочках для еды, Фумио долго думал, к чему приступить. Сезар сидел на скрещенных ногах по левую руку, а Линг в благопристойной позе по правую, оба внешне сохраняли уверенность в своих способностях и терпеливо ждали, пока глаза их напряженно следили, к чьему блюду первым потянется кенар. Наконец тот переложил из общей плошки немного батата в тарелочку, в углу которой белела паутинка трещин на голубой глазури. Неспешно прожевав предварительно очищенный от кожицы клубень, кенар съел еще кусочек и удовлетворенно промычал, как то предписывали правила хорошего тона, дабы сообщить, что достаточно насладился кушаньем. Затем он выпил глоток бульона из сухих водорослей, чтобы предыдущий вкус не перебил следующий. — Будешь так с каждым стручком боба разводить канитель? — Сезар недовольно передернул ушами. Фумио убедился — батат варил Линг. — От одного стручка подчас зависит целое блюдо: попадется гнилой либо недозрелый, и испортятся вкус и момент удовольствия. Неважно, кушаете вы в одиночестве или на приеме — все подчинено ритуалу. То, как и что вы едите, о чем беседуете за столом, влияет прежде всего на вас самих, на настроение и здоровье. А если при этом приятная компания, то нет нужды спешить. Поэтому мне хотелось бы проявить должное уважение вашему усердию, Сезар, разумеется, моему другу тоже, и как следует все посмаковать. «Да-а, пернатые горазды болтать», — усмехнулся про себя Сезар, но к словам прислушался. Фумио не кривил душой: старания друзей должны были оцениваться по достоинству. Расстраивать их он хотел меньше всего, поэтому согласился помочь, надеясь, что в пылу соревнования соседи сойдутся во мнениях. Однако медлил Фумио больше из-за сухого батата — его невозможно было разжевать и тут же проглотить. Выбор пал на овощ только из-за того, что он имел вид весьма несложного блюда, а значит, с большей вероятностью съедобного. О кулинарных же способностях пса Фумио имел смутное представление, потому не рискнул взять то, чего не знал. — Впрочем, если вы куда-то торопитесь, — с надеждой продолжил кенар, поерзав на подушке, — то будет грубостью с моей стороны вас задерживать. — Нет, нет, у нас обоих выходной день, так что спешка ни к чему. «К тому же, это прекрасный урок этикета для дорогого гостя, — мысленно закончил Линг. — Наша пища ему по нраву; в отличие от многих чужеземцев с полуострова, он весьма умело ест палочками, и, что важнее всего, схватывает все на лету, — возможно, он обучится нашим манерам быстро, хотя бы за столом. У него определенно есть шанс на лучшую жизнь здесь. Только бы подковался в правилах поведения и грамматике. Чтобы жить в Сизых холмах, необходимо уметь писать и блюсти ритуал. Как за столько лет он не усвоил очевидного? Или на том корабле, где он провел детство, соблюдались обычаи и манеры его родины? Но ведь как-то он приспособился к отсутствию мяса. У господина Сукуримы на постоялом дворе постоянно слышится это зловоние. Неужели Сезар совсем равнодушен к дичи?» Дальше трапеза, устроенная для одной пташки, протекала действительно неторопливо. За бататом последовал поджаренный на углях карп, загнутый в дугу; надрезы на тушке раскрылись, и по ложбинкам текла смесь соусов с измельченным чесноком. Фумио не жаловал рыбу, но она, казалось, была самым ценным среди прочего, поэтому не отведать ее равнялось оскорблению; к тому же по нехарактерным для журавля выколотым глазам и цельной туше работа принадлежала псу, — наступила очередь для его блюда. Вероятно, думал кенар, за годы странствий господин Сезар наловчился в приготовлении пищи, и она-то точно не будет ничем испорчена. В первой же отщипанной части под толщей соуса кенар наткнулся на чешую, а от чеснока и остроты навернулись слезы. Он мигом прикрылся бумажным платком, якобы вытирая губы, а на деле выплевывая туда чешуйку, при этом обронив: — Ох, как же горячо! — Еще бы, в городишке, где стряпают такого вот карпа, от мала до велика любят погорячее — едят чуть ли не сразу, как сымают с углей, — отозвался Сезар. — Так, вы его приготовили? — спросил кенар, ковыряя в рыбе немного глубже, чтобы не зацепить еще чешуи. — Просто я видел уже такое, вот и пришлось к слову, — оправдывался тот, осознав свой промах. — Не о «Долине маков» ли ты говоришь? — уточнил журавль. — О, Линг, ты тоже там бывал? Они поддались немного ближе друг к другу. Если бы стол не ломился от кушаний, то оба уперлись бы в него локтями. Пока Сезар и Линг придавались воспоминаниям о жарком крае у маковых полей, в котором один некогда пережидал холода, ведь зимой практически все прибрежные суда «сушили весла», а второй летал за гравюрами, Фумио, перебарывая себя, глотал карпа. По вкусу розоватая сердцевина того отдавала илом, для обжаренной рыбы была сыроватой и пресной, между тем как соус чересчур густым и острым. Для сравнения кенар отведал сабу Линга; он не удивился, что кусочки начали разваливаться в палочках: журавль слишком тщательно перебирал кости и сдирал кожу. После кенар откусил трубочку бамбукового побега, начиненную рисом, травами и салатом. Побег оказался жестким, а рис — переваренным. Клецки не имели должной мягкости, приятной клейкости, пирожные прилипали к зубам, соус в местами подгорелой лапше горчил, как и карамель на фруктах. Даже злосчастные раки, приведшие к состязанию, у пса содержали избыток пряностей, а у журавля с трудом жевались. Все блюда были красиво нашинкованы и выложены, словно с картинки, на которых вечное изобилие, вот только в каждом имелся какой-нибудь недостаток, лишавший прием пищи церемониального антуража. Утверждать, однако, будто еда вовсе не съедобна, было бы преувеличением: она годилась, чтобы утолить голод, перекусить, но и все на том. Если Сезар наверняка спешил и преследовал цель накормить досыта, то Линг, напротив, передерживал, делал похоже на то, что наблюдал в излюбленных ресторанчиках, на кухне в родовом гнезде, не зная секретов лакомых блюд. Фумио требовалась недюжинная выдержка, дабы сохранять лицо расслабленным, не проявлять ни намека на неудовольствие. Когда журавль, бывало, интересовался его мнением насчет очередного кулинарного изыскания, кенар отвечал, что вышло неплохо, хорошо, подкрепляя впечатление витиеватыми учтивыми фразами с намеком на помарку. Старейшина Хуоджин ненавидел такое, называл подобную критику «беззубой», бестолковой, а порой и вовсе «маневрами льстеца». Если птица какого-либо ранга прикрывалась схожими словесными кружевами в объяснении, требующем конкретики и доходчивого вывода, ссылаясь на предмет отвлеченный, то военачальник подозревал эту личность в ненадежности и двуличие. В некотором роде Фумио был с ним согласен: поправляй как следует, без расчета на выгоду, непредвзято и по существу, либо вовсе не берись осуждать. В отношении с подчиненными, сослуживцами и старшими по статусу первый слуга поступал и рассуждал бескорыстно и абсолютно беспристрастно[3], по крайней мере он надеялся, что это так. Однако бестактная прямота старейшины ему претила: вываливая ведро претензий и недовольства, нередко отбиваешь вообще желание что-либо делать. Об увлечении Линга никакие трактаты не заставили бы кенара сказать тому правду: она задела бы журавля. Однажды Линг, тогда соседству двух птиц не минуло и месяца, поздно вернулся домой, раздраженный и колкий. Он виделся с каким-то приятелем, с которым летал на поэтические вечера в чайном доме в районе Кайхуа. На протяжении ужина библиотекарь держался предельно прямо, был молчалив, и олицетворял собой несправедливо поруганную добродетель. Выяснилось же следующее: приятель тот довольно грубо отозвался о какой-то книге, рекомендованной ему Лингом, посмеялся, якобы кому из ученых мужей пристало ее читать. Книга, как помнил Фумио, была сборником сатирических новелл без навязчивой морали, и сам он к ней отнесся прохладно, но для Линга она являлась одной из любимых, — безызвестного автора он прочил в классики, что называется, городской литературы. Несколько дней журавль ходил сам не свой, а вскоре окончательно разругался с тем приятелем. С того случая Фумио избегал категоричных высказываний о чем-то ценном для друга, зато обнаружил иной подход: подобно каплям воды, пробивающим камень[4], он направлял мимолетными замечаниями. Совершенствовал Линг мастерство немало весен, а результат все оставлял желать лучшего, но его пирожки с ягодами уже заслуживали похвалы, — иногда они получались почти превосходно. Вот и сейчас, хотя кенар чувствовал себя неповоротливым и грузным из-за обилия кушаний, он не удержался оттого, чтобы не полакомиться одним круглым, пухлым пирожком. Каким же даром богов тот оказался! Тесто в меру тянулось, вишня таяла во рту, сок не растекался внутри, а благодаря сахару приобретал приятную сладость, оттеняющую кислоту ягод, и придавал тесту необходимую влажность. В том ли дело, что предыдущие угощения были сравнимы с репейником и полынью — Фумио не задумывался, жмурясь от удовольствия. Он одернул руку, когда потянулся за четвертым пирожком. Как хорошо, что его не видел в эту минуту учитель! Фумио тут же устыдился лишних пирожков, ведь легко мог обойтись одним, — этого достаточно для пробы. Обведя взором на четверть убавившиеся блюда, кенар подивился: неужели в него столько влезло? В мгновение припомнились наставления учителя Тао: «Кто не ведает меры в питье и еде, потакает прихотям тела, утоляя их без удержу, становится рабом его; думы его, прежде сложные и великие, низвергаются до сиюминутных и ничтожных. Едва ли найдется кто-то среди господ, знающих меру в благовонных маслах и яствах, сохранивших при богатстве гибкость ума и достойный вид, слугу же, любого, подобное баловство с излишеством погубит, потому что сие — семя, зарождающее лень». Разумеется, терзания Фумио таились глубоко внутри, пока лицо оставалось недвижимым. Разве что щеки опалило жаром. Линг и Сезар, в свою очередь, ждали от друга заключение, и Фумио, не лукавя, признал победу за тем, кто испек пирожки. К удивлению, оба безмолвствовали, растерянно переглянувшись. Затем последовал поток вопросов: не понравилась ли ему спаржа или, быть может, побеги бамбука? как ему рыба, пирожные из батата, лапша? — Они тоже удались на славу, — заверял кенар. — Разнообразие, как сегодня, я, признаться, наблюдал исключительно в праздники во дворце, и хотел бы выразить большую благодарность вам обоим. Что же касается моего решения, то… во время трапезы я подумал, что вам пошел бы на пользу опыт совместной работы: у вас много общих знаний о кухнях окрестных провинций, при этом же техники разняться, так что, помогая друг другу советами, вы добились бы баланса. Но сегодня мне запомнились именно булочки с вишней. Так кто же выиграл? — Их мы вместе и готовили… — проронил журавль. — Оставались лишние ягоды, и, дабы они не пропали, мы на скорую руку замесили тесто и слепили несколько штук. Возиться с пирожками кому-то одному было хлопотно, поэтому мы занимались ими по очереди. Могло ли получиться что-то путное из того, что не имеет одинакового исполнения? — Вот именно! Мы же делали их в полглаза, — Сезар недоуменно хлопал ресницами. — Если не верите, отведайте сами и сравните.   Позже о соревновании и претензиях напоминал лишь накрытый стол, но и он постепенно пустел. Затем достали вина из погреба и две пиалы. Накануне Фумио было совершенно непонятно, в чем смысл меряться кулинарными навыками. Он привык, находясь под одной крышей большую часть времени с военачальником Хуоджин, прочими фазанами и воробьями, не обделенными бойкостью, к стычкам и соперничеству. Даже среди канареек возникало немало склок. Но спор библиотекаря и моряка озадачивал; кенар не знал, объяснялся ли он разницей их положений в обществе или культурой. Однако теперь все стало прозрачным подобно проточной воде. Линг и Сезар примирились, и то, как естественно это произошло, не оставляло сомнений, что таков их путь. Благодаря столкновению мнений, они нащупали дорогу, тропы к которой до сих пор не пересекались. Невольно Фумио вернулся к идее о двух картинах, написанных на одном свитке: преодолевая слои противоречий, бросающиеся в глаза при рассеянном осмотре, зритель вдруг замечает те общие мысли, что заложили художники враждующих школ. Придя к выводу, что единственным, что было ближе прочего к идеалу — вишневый десерт, журавль и пес договорились попытаться слушать советы друг друга. Сделали они это, даже не задумываясь, как долго продлиться их общение: оба надеялись, что найдут повод остаться и удержать. Фумио выдохнул с облегчением и смиренно задался вопросом, почему конфликты, участником которых он непреднамеренно становился, не разрешались точно так же, без него, не достигали гармонии сами по себе. В сущности же, кенар не имел ничего против участия в качестве третьего лица, наоборот, он меньше волновался, когда друзья не оставляли его в неведении о разногласиях, просто после наваливалась усталость, из-за которой он ощущал себя неуютно. В данной ситуации кенар выступил посредником, естественным изменением крошечной точки в безграничном поднебесье; не будь его, Линг и Сезар все равно бы пришли к переменам. Так он размышлял, отдыхая на подушке под оживленное обсуждение приправ и кухонь районов страны. Сезар рассказывал о засолке рыбы у змей, что пища у них недолго хранится, а Линг замечал, что в местах далеких от моря существуют бесчисленные рецепты солений. Журавль делился, как рыбачил и потерял прошлой осенью весь мешочек пшена на реке Се, а пес хохотал и пересказывал похожую историю о неудачливом ловце, которую услышал от тамошнего лодочника. — Не про тебя ли байка? — дразнил Сезар, прихлебывая бульон. — А то старик Лодочник просил, коль столкнет меня судьба, передать низкий поклон тому, кто прикормил местную рыбешку — клев после был отменный, он аж всю семью накормил. На светлых щеках показались ямочки. — Готов поспорить, если бы за каждую такую «рыбалку» мне давали по медной монете, то за полгода накопилось бы целое состояние. Сезар в шутку предложил поучить Линга ловле, чтобы и тому доставалась рыба, на что журавль с охотой согласился. Они слегка захмелели, но не теряли контроля над собой; и если кожа журавля оставалась все столь же благородно бледной, то к смуглости пса прибавился багрянец. Кенара же разморило от жары и аромата вина, и он произнес, будто во сне: — У господина Сезара наверняка еще уйма талантов. Челюсть того резко сомкнулась, сок шиповника брызнул из карамельной скорлупы и потек по губе к подбородку. — Отчего-то я склонен думать, что ты прав, друг мой, — отозвался Линг, пригубив сливового вина, разгадав, к чему клонил Фумио. — Какими же талантами одарен наш гость? Помниться мне, Сезар, ты как-то обмолвился о живописи. — Ты перепутал. Я сети плету, — буркнул пес, вытерев рукавом губы и уткнувшись в миску. — Чего вы стесняетесь, господин Сезар? — хихикнул журавль, подвинув к нему бумажный платок; голос его дрогнул от волнения. — Просто наш гость не обделен добродетелью и не хвастается своими умениями. Вы оказали бы нам честь, — обратился Фумио к Сезару. Они встретились взглядами, и кенар жестом дал знак не скромничать перед Лингом. Тогда пес залпом осушил пиалу, поднялся и выполнил просьбу. Линга охватил трепет. От нетерпения он ковырял мозоль на пальце, ожидая, приглашение пса рассмотреть работы акварелью и тушью. Невольно подслушав разговор в тот вечер, он все надеялся на момент, когда Сезар откроется и ему. Какие только гравюры, изображения на свитках, бытовых и религиозных, не довелось видеть и изучать журавлю, но он никогда не сталкивался с тем, чтобы чужестранцы интерпретировали по-своему искусство Восточного ареала. И хотя изменения в канонах живописи действительно показались ему впечатляющими — в них не было ничего, что могло бы задеть птицу Сизых холмов, напротив, поразительная дотошность в деталях, явное подражание мастерам прошлого вызывали благодарность за то, что их культура была в почете, — пуще Линга заинтересовали символы. Названия застав, городов и храмов, ресторанчиков и закусочных вроде «Сытого гуся» и «Лапша Оми», странные фразы и сочетания слов, возможно, тоже вывесок, как то «Толстый угорь в темной пещере» либо «Надкушенный персик[5]», были приписаны в углах, на обороте во весь лист или являлись частью композиции. Какие-то содержали ошибки, так что смысл искажался, о нем оставалось только предполагать, а некоторые походили на изощренную старую скоропись. И все в отличных стилях, даже с особенностями написания одних и тех же слов птичьего языка разных местностей империи. — У кого ты брал уроки каллиграфии? — вопрошал библиотекарь, поглощенный фрагментами текста, по всей вероятности, списанными с каких-то трудов, редкого начертания. Сезар ссутулился, словно при броске, думая, что журавль в ужасе от его «загогулин», так сосредоточенно тот всматривался, но он был готов защищаться. — Было б к кому податься. Мне, что ж, чтобы начеркать ересь с плаката, нужно слушать несколько лет бухтение какого-то учителя? Руки и зенки, вроде, есть — что еще надо? — Но как ты добился столь высокого уровня одним подражанием? — восхитился Линг, оторвавшись, наконец, от символов. — Я знавал чиновников и ученых, которые пишут намного посредственнее, чем ты: уставной стиль их безлик, а поэтический — сух и невыразителен, как лист поздней осенью. Почесавшись за ухом, Сезар неловко ответил: — Что значит «сух», и разве от чиновника требуется что-то еще, кроме того, чтобы он записи вел? Я не понимаю, что там со стилем, но я только перерисовывал. Сначала забавы ради, — смотрел на картины, пока дядька снова не запрет их, и чиркал по памяти. Криво, косо, но, главное, ведь, что часть этой картины принадлежала мне. Я ее хозяин и могу делать с ней, что захочу! А потом мне захотелось не абы что, а точь-в-точь, как настоящее. И я уже перерисовывал на месте. Это мне вообще не нравилось, получалось еще хуже. Но, марая бумагу, деревяшки день за днем, я как-то наловчился, — сейчас могу что угодно написать, хоть с повязкой на глазах. Птицам, подобным Лингу, приходилось, начиная с пяти лет и заканчивая четырнадцатью годами, обучаться грамоте и основам письма, читать при этом три важнейшие книги — «Ритуальный церемониал», «Книгу тысячи стихотворений сотни весен» и «Книгу почтительности», — затем в течение  девяти лет упражняться на них в каллиграфии, не считая трех тысяч сутр, «Исторических записей» до эпохи Враждующей Дюжины и после нее, а также сборников литературы эпохи Гуан и древней, доимперской, классики, в государственных школах или в гнезде, если семья была зажиточной или принадлежала к знатному роду. В восемнадцать они заканчивали академию, где осваивали пласт трудов и документов, и все это сопровождалось продолжением совершенствования письма. Что же можно было сказать о тех, кто посвятил всю жизнь, будь она коротка или длинна, росписям бамбука, орхидеи по шелку. Так что объяснение Сезара в определенных кругах справедливо подняло бы волну ропота и неодобрения: для них, ученых пернатых, каллиграфия не ограничивалась туманным «захотелось» и не сводилась к копированию без должного понимания наносимых линий символов. Лингу же осмыслить, что выразительность и красота стиля сформировались при отсутствии обучения, на одном грубом опыте, было нелегко. — А гос…я хотел сказать, Сезар, а ты не думал над тем, чтобы вникнуть в смысл, который вкладывается в каждое мановение кистью? Линг — живет нашим языком; он способен преподать тебе пару наставлений и помочь отточить умения. — Нарушил тишину кенар. Внезапно журавль вскочил с возгласом «Конечно!» и убежал в комнату за перегородкой, а по возвращении обложил пса стопками тетрадей, общее число которых составляло по крайней мере пятнадцать штук. — Твоим навыкам не до́лжно пылиться в мешке. Твои символы повторяют форму, отражают твои качества: вот, например, верхние засечки порывисты, будто порванные на концах, что говорит о неусидчивости, а не вспыльчивости, но линии легки и гибки, даже если следует угловатое начертание, — так пишут птицы, легко приспособляемые к обстоятельствам. Это очевидно, поэтому тот, кто прочтет эти записи, в первую очередь обратит внимание на эти черты твой личности. Тебе нужен учитель, который даст знания и поможет постичь философию каллиграфии, тогда твое письмо обратиться большим, чем копией. Мы начнем с основ, а именно с «Ритуального церемониала»: читая и переписывая строчку за строчкой тридцать три раза, ты проникнешься сутью обрядов, столпом каллиграфии, обучишься правописанию; затем приступим к «Книге тысячи стихотворений сотни весен» — так ты познаешь изящество слов. Попутно мы разберем сутры, будем ориентироваться на твои успехи и затруднительные места… — Стой! Стой! — Сезар захлопнул тетрадь в руках Линга, прерывая. — О чем ты? Какие зутры? — Сутры мудрецов. Правильно «сутры». Я предлагаю стать моим учеником. С прекрасным подчерком и соблюдением ритуала ты изменишь свое положение. Тебе не нужно будет голодать, спать на улице и ходить в обносках. А самое главное — ты преумножишь силу своего разума и души. Окрыленный открытием возможностей для другого, Линг намеревался выплеснуть всю потребность поучать на предполагаемого ученика. Сезар тянулся к знаниям, а что еще нужно? — Странная у тебя мето́да отбора. Ты бы птенца какого-нибудь прибрал к рукам, и то толку больше выйдет. Намалевал, чесслово, будто я попрошайка вшивый. — Ох, разумеется, я не имел в виду ничего такого, — растерялся Линг. — Я говорил лишь о том, чему был свидетелем. Если ты не хочешь, я не имею права тебя заставлять. Он поумерил пыл, отложив тетрадь к остальным. Сезар на самом деле не возражал против предложения. Он и сам, прикинув, обнаружил выгоду, прежде всего, в том, что это был шанс подняться на ступень выше, а значит, ближе к журавлю. И за каплю доброты отплатить морем благодарности. Он заключил с собой пари, что выдержит предстоящие лекции, заумные обороты и часы практики. Ведь справляться с парусами и затягивать канаты Сезар тоже наловчился не сразу. Довольный же развитием событий кенар взялся прибрать со стола, было бы тактично покинуть ненадолго друзей, но Линг воспротивился. Журавль нечасто допускал Фумио до домашних дел: если тот спрашивал заштопать по дружбе одежду (за другом всегда приходилось перешивать), ее мягко отбирали; если подметал большую часть домика — отсылали на веранду отдохнуть; если принимался готовить, то Линг просил о чем-то незначительном в комнате, а после занимал всю кухню. «Дома ты хозяин, а не слуга», — постоянно повторял журавль и отстранял руки кенара от чайника, наполняя чашки самостоятельно. «Что же это за хозяин, если он не волен воспользоваться чайником и налить себе и соседу чаю?» — парировал тогда Фумио. «Но кто-то же должен и за тобой поухаживать. Нельзя постоянно угождать всем вокруг». Фумио не находился с ответом, не способный ни отвергнуть помощь, ни мириться с ней. Библиотекарь, говоря, что желает облегчить жизнь слуге, ставил его в тупик, из которого не обнаружить лазейки. Чтобы время отдыха не пропадало зря, кенар вознамерился в таком случае поупражняться на биве или эрху, однако отвлекся на лист со свежими следами акварели среди завала набросков. На шероховатой бумаге легкими линиями туши вырисовывались знакомые полосы бамбуковых стен, очертания колокольчиков в стороне, полок с веерами, а в центре лоскутное облако, в котором утопала фигура. Сезар отвернулся от бамбуковой рощи, а Фумио упустил этот момент. Залитые акварелью под контуром рыжеватые волосы, ниспадающие с края подушки, в тон им эллиптические крылья, сложенные за спиной; глаза, приподнятые внешними уголками вверх, с тонкими, обвислыми нижними веками и большими зрачками; узкие губы, придававшие маленькому рту привлекательный изгиб, и аккуратный нос на пропорциональном лице, — все крайне подробно прорисованное. Голова покоилась в таком положении, будто шея больше не в состоянии поднять ее, а вытянутые руки, держащие раскрытый короткий свиток, — так худы, что пес парой штрихов добавил выступы косточек в локтях и запястьях. При сем задумчивый лик нежностью напоминал лепесток лотоса, и даже в болезни жесты кенара не утратили грациозности. Ниже, до пояса все было скрыто одеялом. Кто угодно назвал бы портрет слишком интимным: изображать птицу в нательных одеждах не было принято, тем более на ложе и с несобранными волосами; более того, на непристойных гравюрах, иллюстрирующих сладострастные утехи, герои были наряжены во все слои и имели единственное толику небрежности в прическах. Облик Фумио, в любом его виде, никто и никогда не переносил на полотно, и оттого кенар смешался. Ему было приятно, что Сезар обнаружил в нем что-то, сгодившееся для тренировки кисти, однако он предпочел бы никому не показывать неумышленное свидетельство его неряшливости, пускай моряк и описал кенара с выгодного ракурса. Сезар отдал листок, извинившись, что не спросил разрешения, ведь не считал ни полуприкрытое тело, пораженное недугом, ни наготу тем, чего стоило бы стыдиться. Журавль, конечно, не остался в стороне, любопытствуя о портрете. И Фумио удовлетворил его интерес, но иным наброском: приглушенным, уютным, где самые острые углы сглаживались полуулыбкой, глазами, во тьме которых не различишь зрачка, и деликатностью пальцев, четкий контур местами становился почти иллюзорным, однако в чертах лица и осанке ощущалась твердость — образ невозможно было упрекнуть в изнеженности и праздности. Линг извлекал косточки из ягод. Непослушная прядка выбилась из косы и щекотала длинный нос. Вот кто по-настоящему излучал очарование! — Пожалуй, нам действительно пора заканчивать, — обронил журавль. — Я потом изучу еще некоторые твои работы. Он засуетился, хватая листы без разбора, а поднимаясь, задел коленями стол, отчего тот опасно пошатнулся. В конце концов журавль скрылся в комнате, слышно было стук деревянных ящичков и внезапный хлопок, словно рухнули стопки книг. Предвосхищая вопрос Сезара, Фумио прошептал: — Ему понравилось. Пес просветлел, завилял хвостом, тот издавал бархатный шорох от соприкосновения с циновкой. — И во что ты меня втянул, дружок? — посетовал довольный донельзя Сезар, пригладив корешок одной из тетрадей. — В приключение, которое вы не забудете. Приключение, в которое когда-то унесло самого слугу течением реки. Не пересеки его судьба с императором, очутился бы он в том же положении, что и Сезар — скиталец, кочующий с ветром, чей талант грозил увязнуть в житейской пыли? Мысль об этом натолкнула Фумио на размышления, что он ничего не видел в этой жизни, кроме дворцовых сводов, что ему не о чем поведать: увлечь собеседника поэзией не то же, что поделиться впечатлением о далеком крае или поддержать беседу, например, о храме в сотнях ли[6] от столицы; не то же, что воочию созерцать красу гор и рек, воспетых в искусстве. Он судил о мире за пределами Лань Шан по чужим словам, толкам, книгам и гравюрам, не ведая, каков тот на самом деле. Да и в столице, не сопровождая владыку, кенар едва ли летал куда-то еще, кроме лечебницы, библиотеки Линга, дома предсказателя и рынка. Несмотря на то, что присутствие государя во всевозможных уголках империи, пусть реже, поныне было необходимо (павлин и распоряжался о том на свое усмотрение), верный слуга не бывал в каком-либо другом городе или иной провинции, поскольку Гуанмин воспрещал летать с ним. Раньше запрет объяснялся юным возрастом и неопытностью, тем, что маленькую канарейку в пути легко потерять. Теперь же первый личный слуга доказал за годы службы свою пользу, он уповал на визит императора в Западные горы, а именно, что хозяин, наконец, возьмет его в свиту. Владыка Востока почтит своим прибытием народ западных земель — его обязаны окружать все слуги, подчеркивающие статус венценосной особы. Помимо того, Гуанмин покинет родовое гнездо более чем на четырнадцать дней, и Фумио верил: его не оставят одного на подобный срок в Сияющем дворце. Кенар питал надежду приподнять полог не только в мир за Красными вратами, но и за пределы оного, в жизнь с иными обычаями и бытом, составить собственное мнение о том, что ранее было недосягаемым. Путь в Западные горы начался бы с заставы Захода солнца, пограничных врат на северо-западе, до которых вела дорога, как проторенная по земле, так и намеченная в воздухе, через провинцию Чжун Мяо. Не исключено, что Фумио, коли его допустят в свиту, доведется пролетать храм Радости, чье строительство расположилось у комплекса гробниц императоров и императриц династии Гуан. Гуанмин повелел воздвигнуть храм во славу птицы Хоодо около усыпальницы венценосных родителей, напротив гробницы императора Гуанси и его дочери Гуанюй. Павлин не скупился на расходы: на эскизах и чертежах, которые личный слуга подсмотрел на Совете лет пять назад, храм Радости представлялся поистине грандиозным, более искусного здания для поклонения Лунному божеству не творили за всю историю Сизых холмов. В период расцвета ответвлений основной веры императрица Гуанюй тратила до четверти казны на монастыри и святилища нового пути Феникса, на оплату экспедиций, исследовавших культы, мировоззрения малых народов и продвигавших догмы учения пути Благого намерения в варварских племенах на севере, но даже тогда отражение главного бога не снискало почета. С древности пернатые Восточного ареала страшились Хоодо и проклинали ее. Лунную птицу обвиняли в разливе рек и смене их русла, в лютых зимах, в которые промерзало зерно, и неурожайных годах; в том, что именно она, настроив божество моря Пэн против смертных, тысячу с лишним лет назад наслала два цунами, уничтожавших почти все прибрежные поселения и образовывающиеся общины. Родиться же в полную луну, когда влияние Хоодо пагубнее всего, считалось скверной приметой; женщины накануне близости, наведывались к ведуньям за предсказанием благоприятных дней для зачатия, особенно первенца, и летали к настоятелям храмов за благословением, дабы они разрешились от бремени здоровым птенцов в срок раньше либо позже полнолуния. Если кому-то суждено было появиться на свет в число под властью Хоодо, то небесную душу после смерти несчастного Лунная птица похищала к себе во дворец, высеченный из хрупчайшего хрусталя, до такой степени холодного, что свет застывал в его гранях кусочками льда, где вечность проходила в тоске и стонах скорби. Пытающих же сбежать из обители страданий, Хоодо обращала в недвижимые звезды и, покуда Птица Солнца спит, себе на потеху перемещала их по небу, — так возникли созвездия. В знак смирения пернатые устраивали Дни Любования луной, надеясь задобрить божество, — так устоялась церемония в середине осени, на которой восхищались ночным светилом, подобно цветам в Праздник Красных хризантем в девятом месяце. Император Гуанси на протяжении сорока лет правления противостоял укоренившейся вражде к птице Хоодо. В юности его едва не убили заговорщики, поверившие клевете продажного монаха, что принимал роды тогдашней императрицы, будто бы Лунная богиня поцеловала десятое дитя правителя в чело и обрекла тем проклятьем страну на погибель. Если до этого слуги дворца мельком видели младшего сына императора, то отныне придворные лицезрели лишь его силуэт за сатиновыми занавесями, а молва о проклятье доносилась из каждого угла. И правда, в последние годы предшественника Гуанси Сизые холмы саваном накрыла чума, от хвори умерли все венценосные братья и сестры павлина. Однако восстание не случилось: стоило Гуанси взойти на трон, как мор прекратился. Предрекаемая беда обернулась знамением спасения, а гибель потомства бывшего владыки истолковали как кару Небес за то, что наместник божества, вопреки заветам Феникса, породил больше одного-двух наследников. О том было записано историком тех лет. Гуанюй же сотрясла пернатое общество новой трактовкой пути Феникса; до птицы, по приданию, жаждущей мучений смертных, не было никому дела еще долгие годы — вера в нее превратилась в очередную пугающую легенду. Уже внук императрицы не способствовал распространению учения Жилун о вечной жизни, название которого первые монахи-переводчики с языка Бааришкадеша составили из символов «время» и «колесо», а, напротив, отрицал право школ, проповедовавших бесконечность бытия, на существование. Однако в народе идея о перерождении нашла отклик: самому бедному крестьянину было легче справляться со своею ролью в государстве, возделывать поля пшеницы и обрабатывать рис, с мыслью о том, что, если блюсти праведную жизнь, то в грядущем воплощении он будет князем или воином. Сам император рано скончался и не успел сжечь все религиозные тексты и переплавить предметы культа, привезенные с запада и востока. К печальной сказке о луне добавилось поверье, что падающая звезда — это душа, отпущенная обратно в вереницу обновлений. Последующие правители поддерживали ответвления главной школы, но не возвеличивали ее над наследием мудреца Бао; в веру «не птиц» они не вторгались, пока не вспыхивали междоусобицы, потому на протяжении веков малые народы, далекие от религиозных метаморфоз пернатых, могли соблюдать свои обычаи и обряды без препятствий. А при Гуанмине Хоодо начала приобретать статус младшего божества безмерной доброты и праведного гнева, созидания и сокрушения, хотя ужас перед царством хрусталя и связанные с ним суеверия не исчезли.   Сколько труда понадобилось сготовить несколько смен блюд, столько же было затрачено на то, чтобы отмыть всю использованную утварь. Линг очищал, Сезар подавал и убирал, а Фумио протирал и складывал оставшуюся пищу в корзинку из двух ярусов, — позже Линг отнесет ее беднякам. Памятуя о просьбе хозяина, Фумио поинтересовался у библиотекаря: не потерял ли он связь с господином Нином, бродячим музыкантом, благодаря которому у придворного оркестра появились инструменты Севера, и не имеется ли у того каких-нибудь записей о языке Западных гор либо Северных равнин? С господином Нином Линг познакомился в ресторанчике, тогда тот играл на пипе возле посетителей и набивал мешочек брошенными за развлечение монетами. Пипа не звучала подобно весенней капели, не трогала сердце щемящей дрожью струн, а в трелях пелось о лугах шалфея и ныряльщицах за жемчугом. Линг не пропускал ничего, что в будущем могло послужить источником сведений для его трудов о диалектах и наречиях, и не ошибся в этот раз: господин Нин просачивался в недоступные для обывателей места даже в чуждой стране, часто странствовал по Бааришкадешу и доставал оттуда экзотические вещицы, будь то курильница с иностранной росписью или талисманы, для журавля, ограниченного в перелетах из-за привязанности к библиотеке. Взамен господин Нин получал, помимо денежного вознаграждения, благодарного слушателя на день-два, поскольку после путешествий в одиночку его распирало от потребности почесать языком, желательно с кувшином вина в придачу. В свою очередь, словно примерный ученик, библиотекарь улавливал все, как и что описывал музыкант. Линг по-прежнему отправлял письма господину Нину и получал ответ. Он раскопал книжицу для кенара, тетрадь толщиной с фалангу мизинца; в ней было начертано с десяток незнакомых символов — коротких линий с засечками, будто наконечники стрел, которые почти не соприкасались между собой, и черточек, похожих на обрубки корней сосны, — каждый имел комментарий к произношению и примерный перевод, две трети же страниц пустовали. Бродячий музыкант выкупил инструменты на нейтральных территориях, где смешивались наречия и культура, там же подхватил простейшие сочетания слов вроде «рад встрече», «могу войти?», «берегись!» и «благодарю вас». Это, очевидно, не являлось образцом чистого языка соколиных и ястребиных: выбравшиеся из изолированного царства птицы селились поближе к привычным рельефу и условиям, но вместе с тем они охватывали обширную территорию, из-за чего выходцы с Востока, так или иначе, попадали под влияние большинства местных, перенимая их традиции, — вследствие этого в письме и произношении присутствовали едва прослеживающиеся крупицы Восточного ареала, которые были лишь частью мозаики народностей. Поблагодарив друга, Фумио решил, что в Западных горах обогатит его словарь, покроет пустоту чернильными узорами. Ставни были распахнуты, сквозь бумажные вставки в комнату проникал рассеянный свет, зелень за окном уже местами окрашивалась в мерклый янтарь подкрадывающегося заката. Постукивание верхушек бамбука о соседние стебли, скрип полых стволов и редкий писк в щебете пичуг обступил уединенный домик в роще. Троица расположилась там, куда падали солнечные лучи, нагревающие пол. С тетрадью Линг, наконец, показал кенару старинный свиток. Сезар полулежал, постелив под бок халат, ковырял когтем в зубах и наблюдал, как птицы разворачивали рукопись. Фумио ревностно овладевал жанрами живописи, черпая знания из Государственного архива, преимущественно о росписи тканей, потому его датирование предметов искусства в этом направлении не вызывало нареканий; словно стежки определенной вышивки, он запоминал мелкие детали в техниках художников. Он любовался бы картинами просто так, но должность обязывала к щепетильности в подобных областях. Подаренным же псом свитком Фумио радовал взор цунь[7] за цунем, не берясь сразу оценивать, — было в манускрипте нечто чарующее. Рамки с текстом чередовались с пейзажами долин и скал; сперва Фумио принял склоны и горные иглы за виды Западных гор, однако, чем дальше он прокручивал свиток, тем меньше видел в картинах правдоподобности и всего того, что причисляли к родине соколов и ястребов. На уступах и гребнях заснеженных гор громоздились причудливые здания, соединенные лестницами на подпорках, упирающихся в расщелины, и подвесными мостами; стены были покрыты известью до алой, как и решетки окон, каймы под крышей, а кровли, без загнутых кверху дуг, — либо также выпачканы известняком, либо вымощены золотом. До странных жилищ несколько сяку художник посвятил лесу, где росли исполинского размера деревья: ели, сосны, пихты и дубы дерзновенно пронзали небеса, а на некоторых же бледных стволах, зияли черные сучки, обыкновенные тетерева на их ветвях казались точками. Скажи кто-то Фумио, что такое существует, он бы усомнился, не дурачат ли его? Дальше над пропастью парило странное создание, напоминавшее обыкновенную утку, но с двумя головами, на каждую из которых приходилось по одному глазу. Вокруг конусообразных пагод, пучками бубенцов с лентами на шпилях, кружили птицы в оранжево-синих накидках, намотанных на тело, словно одеяла, внизу на камнях танцевали в том же наряде, как думал Фумио, быки с неправильными рогами. На длинной части свитка над пиками хребтов, переливавшихся от подножия до вершин лиловыми, густо-синими, розовыми и желтыми оттенками, будто озаренных настоящим светом, висели в воздухе храмы, идентичные зданиям ранее, однако торжественнее и с обилием круглых и треугольных орнаментов. На фоне горела четырехконечная звезда. Последние страницы будто открывали зрителю нутро той гряды. Слева — огромное помещение с неисчислимым количеством свитков, серые обыкновенные лисицы с тремя глазами, в диадемах и оплечьях несли в передних лапках кувшины, склянки и манускрипты. Справа — дивный сад цветущий всеми красками радуги, в нем мужчины и женщины, на лицах которых читалась счастье и блаженность, в полупрозрачных одеяниях, развивающихся в рукавах и лентах за спинами, отдыхали под персиками; у скромного источника, бившего из двух камней в озерцо, играли на флейтах, а девушка-птица зачерпывала из него черепом. Фумио не мог определить, к какой расе принадлежат эти женщины и мужчины, поскольку у них не было ни крыльев, ни хвостов, ни рогов, ни звериных ушей. От изображения же в центре кенар оцепенел: на зрителя вперяло взор божество (а это, верно, было оно) с четырьмя мощными руками и терракотовой кожей; налитые кровью глаза вылезали из орбит, на лбу краснела метка промеж гневно изогнутых бровей, а из пасти торчали снизу и сверху клыки. На мохнатых тигриных ушах, но иной окраски — белой с черными пятнами, — висели диски-серьги, а голову венчала корона, украшенная драгоценностями и меховыми шариками. Из-под мантии, закрывающей через плечо грудь, то ли мужскую, то ли женскую, на плиту ступали две лапы, длинный хвост обвивался вокруг пояса. Первая пара рук была сложена в сакральном жесте: ладонь правой руки внизу и раскрыта тыльной стороной, а правая согнута параллельно животу у бедра. Два когтя третьей руки зажимали лотос, а четвертая конечность обхватывала рукоять трехгранного кинжала с коротким лезвием. По краям снизу в орнамент из узлов бесконечности были заключены две золотые рыбы; сверху, перебирая струны лютни, раскрыли крылья девушки-птицы — «сестры» той, что у источника. Несмотря на то, что стиль автора не противоречил канонам ста шестидесятилетней давности, уподобляя его типичным представителям, его не составляло труда запомнить по мистическим сюжетам. Вот что натолкнуло Фумио на имя автора, а круглая печать из лепестков качим подтвердила его предположение. Цветок качим являлся гербом клана Шу, единственным следом на песках времени исчезнувшего восемь десятилетий назад рода ремесленников. Фумио как-то попадалось упоминание в хронике имени Шухуэя, мастера ксилографии; после утверждения о гибкости традиционной философии императрицы Гуанюй, он отправился в путешествие, по окончании которого им было отпечатано около сотни гравюр, посвященных призракам, духам-хранителям гнезд, святилищ, кладбищ и холмов. — …Однако ни в каком из документов не сообщалось об исследованиях мастера Шухуэя и о подгорных чудовищах, тем более об иконах богов, — этими словами Фумио завершил краткое пояснение к рукописи, датируемой девятым годом правления Гуанюй. — А вдруг подделка? — хмыкнул Сезар. — Вытесать печать, разве это проблема? Свалил кто-то свои придумки на видного господина, который — вот удача-то! — помер сто лет назад, да и родни нет, чтобы спросить с жулика, и продал втридорога. Красиво, но на громкое имя спрос еще больше. — Если у тебя имеется достоверный оттиск печати, да, подделать печать не трудно, однако опытный секретарь или архивариус моментально распознает, где обманка. В нашем же случае чернила, тушь и обработка ткани доказывают подлинность путевых заметок. Я перевел часть текста на современное начертание, чтобы его можно было свободно прочесть, и в первых же строках мастер Шухуэй провозглашает, что в этом свитке вознамерился запечатлеть весь путь своих изысканий неизведанных верований, как то повелела ее величество Гуанюй. Когда я закончу, возможно, ситуация прояснится. Сдается мне, эти иллюстрации в конце о легендах, бытующих за Бааришкадешем: в королевстве обезьян как раз многорукие боги. — За Волчьими лесами, — возразил пес. — Ихние храмы напротив восхода, а звезда расположена прямо, значит, на севере. «Главная царица священного неба»[8], она самая яркая, и на море мы всегда по ней сверяем направление. — Уму непостижимо, — выдохнул кенар. — Кто в здравом рассудке полетит в логово волков? — Видать, дядька знатным авантюристом был. А как вернулся, наверняка, слег от болячек каких-нибудь в гроб, потом или родственнички к рукам прибрали свиток, или, когда все померли, воры разграбили ихнее — извиняюсь — «их» имущество. Как ни странно, любая версия событий имела место быть, ведь псу манускрипт подарил за помощь хозяин лавки чудодейственных отваров, талисманов, амулетов из соли и камней, венков из трав и волшебных жемчужин. У Сезара сохранилась тростниковая табличка, которую тот прочел на Мировом как «Лавка сказаний Хисао Акеда»; он не понял, причем тут сказания, потому что, со слов пса, в лавке «никакими сказками и не пахло», а владелец «развлекал детвору фокусами». Линг исправил его ошибку: вместо «сказания» на табличке было начертано «предсказания». Но сути это не поменяло. Дорожи кто-нибудь древней вещью, вряд ли бы она очутилась у заурядного прорицателя, вдобавок замусоленная и потрепанная. Фумио пообещал спросить дозволения старейшины Тао на посещение Государственного архива, чтобы проверить, впрямь ли чиновники не зарегистрировали экспедицию Шухуэя, ведь родные могли походатайствовать за него. В виду того, что Линг больше не служил в архиве, ему не разрешалось ступать за Красные врата без соответствующего приказа и сопровождения. На том и сошлись, всполохи впечатлений и страстей постепенно улеглись ровной гладью. Смычок эрху, словно опадающий лист на ветру, вился между двумя шелковыми струнами, извлекаемая им мелодия «Зацветший хлопок» навевала светлую тоску пахну́вшей в затылок осени; вскоре наступит пора сбора хлопка, урожая до первого инея поутру, и буйство летнего цветения завершит вспышка красок хризантем, на смену которой придут пахота и киноварь клена. Эрху плакала о неизбежном увядании, но в высоком ее голосе, иногда затухающем, протяжном ритме, звенело освобождение от неистовых гроз и удушающего зноя. Фумио, уперев ножку инструмента в колено, упражнялся в музыке, и печальным напевом подражал героине недавней пьесы в Аяме. До того он побывал в Нефритовой игле для повторного иглоукалывания, и теперь ему было необходимо забыть змеиные языки и запах лекарственных настоев. Сезар кемарил, зарывшись лицом в ком из халата и обняв его; уши пса подергивались от колебаний струн, стояли торчком, будто он и не спал вовсе. Линг продолжал расшифровывать записи, но не долго, поскольку из-за выпитого вина не удавалось сконцентрироваться, вместо этого, он, поддавшись настроению, принялся выводить символы, стараясь через каллиграфию передать чувство покоя, окутавшее домик. Однако спустя палочку благовоний журавль тоже смыкает веки и роняет голову на грудь. Фумио не будит, — незачем тревожить в такой погожий вечер. Спать, сидя на коленях, — вот завидный навык! Не трогай, и Линг проспит так всю ночь. Вот, что Фумио шепнул пробудившемуся Сезару, который намеревался уложить библиотекаря. — Ты спишь? — просипел пес с лукавой усмешкой на устах. Повернувшись к Лингу и смотря снизу вверх, он ждал ответ, — журавль что-то промычал и отрицательно качнул головой. Пальцы журавля не отпускали древко кисти, даже в беспамятстве он будто продолжал начатое наяву, и Сезару показалось это бессознательное бормотание и подергивание сквозь грезы примечательным. Без скверного умысла он задался вопросом, а отреагирует ли Линг, если его спросить о чем-то, например, о нежном словце, которое он, бывало, слышал в обращении друг к другу воспитанных птиц? — А как пишется слово м-м «милый»? Сезар произнес достаточно разборчиво, однако, с кисти на бумагу капнула тушь и растеклась несколько иным символом «дорогой сердцу», но моряк не знал, как пишутся оба слова, потому ему был безразличен неверный смысл. В итоге, от движения Линг накренился на бок, так что ему все равно пришлось лечь. Сезар освободил для него место. Журавль сопел на крыльях, а пес глядел, как истончающийся лучик мазнул рубиновым по чужим губам и щекам. Спать на крыльях, думалось ему, верно, не хуже, чем на футоне. Вдруг в комнату залетела бабочка и опустилась на длинный нос; Линг капризно наморщился и отвернулся, бабочка вспорхнула, а затем села на скулу. Тогда ее согнал Сезар, но — что за упрямое создание! — негодница просто перелетела на волоски пряди у лба. Сезар был готов поклясться, что никогда еще он не размякал, как ныне. — Сезар, — позвал Фумио. — Пожалуйста, когда Линг проснется, притворитесь спящим. — Зачем? — Не дайте ему потерять лицо. Эрху провожала удаляющееся в долину сумрака солнце.