Очнись от смерти и вернись к жизни

Вернувшись шестнадцатого числа восьмого месяца на службу, в первую очередь Фумио справился о состоянии шести отделений у Чао и Рен-Рен, проверил записки с требованиями, которые прислали придворные в его отсутствие, и осведомился в течение дня о последних новостях, то есть слухах, получая из процеженной тысячи выдумок десяток слов правды. Рассудительно прибегая к сплетням, гуляющим по комплексу, Фумио мог обозначить для себя обстановку в Сияющем дворце и настроения разных слоев его обитателей в отдельности, быть в курсе событий. Дворец — да и весь город — готовился к смене времен года, павильоны обустраивали к сезону дождей, предваряющему студеные ночи пускай и щадящей осени: просушивали циновки и футоны, развешивали тростниковые занавеси на окна, чтобы не задувало в помещение, заделывали щели в старых постройках, собирали в саду плоды, созревшие овощи, запасались дровами и соленьями. Чаще всего до празднования Первого дня осени легкие одеяла еще полностью не заменяли на те, что с соломенной подкладкой; вторые, коих обычно имелось несколько штук, были не слишком утепленные, но спасали от скозняков, потому их сворачивали валиками и складывали на манер настоящих гнезд, а укрываться же продолжали летним. Во вторую половину восьмого месяца придворные дамы еще не наряжались в цвета осени, но последовательно облачались в накидки розовых и коричневых оттенков с элементами сизой ипомеи и пурпурных цветков фудзибакама; танцовщицы отдавали предпочтение платьям без открывающего плечи ворота, мастеря из ткани и бисера к шпилькам подвески в форме поздних трав, а к одежде личных слуг добавлялась под верхний халат сатиновая рубашка с рукавами до колен. Что же касаемо обстановки, то в управлениях, а с ними и в рядах слуг, нарастало напряжение, будто над вершиной одного холма сгустились дождевые тучи с каждой стороны света. А вихрем, занесшим те тучи, являлась ее светлость княгиня Киао. После того, как княгиня Киао с родными по боковой линии династии так и не возвратилась в столицу, когда весь народ чествовал молодого императора, чей меч был окроплен черной кровью вожака волков, она утратила расположение приближенных Гуанмина. Только весть о сокрушении подразделения в пятьсот воинов на подступах к левому берегу реки Лу, которая являлась путем сообщения между Си Чжоу и Лун Чи, сотрясла своды дворца, княгиня отбыла в резиденцию на юге провинции Чжун Мяо. Тогда ее решение встретили с непониманием, ведь холмы, обороняющие Лань Шан, были столь же неприступны, как и окрест резиденции; срываться с места — лишний риск. Однако минуло с полгода после прорыва волками границ Сизых холмов, и летом восьмого года правления императора Гуанчжу, дворец Чистых вод был частично сожжен взорвавшимися фейерверками, а сам правитель и его супруга императрица Киую, венценосные родители Гуанмина, — умерщвлены ятаганами вместе со стражей. Волков, что проникли за Красные врата схватили и предали смерти, вот только гнусное злодеяние было уже совершено, и казнь лазутчиков, после того, как под пытками они выдали предателя, проведшего их через холмы, была актом бессильного гнева, неспособного возродить четырнадцатого владыку, символ и ключевую фигуру в мировоззрении птиц Восточного ареала. Такая гибель правителя была подобна тому, как если бы солнце, вечное светило, за мгновение погасло, словно задутая свеча. По окончании войны покои в Чертогах Белых хризантем, где раньше размещали родственников императрицы-матери, рядом с комнатами императорской четы, по приказу Гуанмина продолжали прибирать и проветривать, однако двоюродная тетушка не посылала даже гонца с весточкой. Прояви она хоть малость озабоченности судьбой племянника, ее положение оказалось бы не менее значимым, чем при ношении титула «императорская сестра ее величества», поскольку была бы всем видна ее прежняя преданность основной линии. Но княжна Кинжао ждала птенца — Кикианга, — и Киао предпочла остаться подле дочери. Посетив, наконец, спустя два года Гуанмина, она так и сказала ему: «Вот твой племянник, мой владыка. — Она передала птенца, что с любопытством воззрился на дядю, бестолково дергал крылышками и хватал все подряд, павлину и поклонилась. — Ему я посвятила все те годы, что скорбела по дорогой старшей сестре. Мой долг повелевал сберечь свою семью, и, если бы ваша покойная матушка, сестра моя, образумилась и полетела со мной, то не случилось бы беды. Потеря разорвала мое сердце на куски, и я поклялась тогда, что умру, но не позволю судьбе забрать последнее, что у меня есть, что не позволю капле от реки нашей крови хлебнуть нужды и побираться по соседским селеньям подобно нищему. Эта капля вновь родит речной поток. Он вырастит вашей опорой, о мой владыка». Фумио помнил, как Кикианг вцепился в передние белесые локоны, что ниспадали императору на грудь и обрамляли серьезное юношеское лицо, и еще долго, пока он не проголодался, птенец не слезал с венценосного дяди. Гуанмин, не прилагая существенных усилий, завоевывал симпатию других, так что не было ничего необычного в том, что маленький князь, едва познакомившись с родственником, без робости лип к нему. Впрочем, умиление от увиденного никто явно не выражал, потому что, хоть вины Кикианга в том не было, он приходился внуком женщине, не имеющей отныне власти и авторитета в Сияющем дворце. Своими поступками она однозначно дала понять, что для нее важнее. Старейшины отвечали равнодушием на ее сухую вежливость, считаясь с княгиней из-за памяти о почившей императрице, горячо всеми любимой. Однако Гуанмин не только не проявил немилость, но и распорядился впредь встречать ее светлость с внуком и прочими родичами с соблюдением тех же уважительных ритуалов, что и прежде. Вопреки его ожиданиям, княгиня Киао не вернулась во дворец, и тогда Гуанмин договорился с ней, что маленький князь будет прилетать погостить на месяц летом и на неделю после Нового года, а взамен на пятилетие Кикианга обряд предсказания, который растолковывал знаки судьбы, должна будет провести императорская ведунья Баоцзань. Старейшины негодовали: в знатных семьях обряд предсказания судьбы был важным событием, после которого ребенку выбирали «первую книгу», что либо помогала следовать нагаданному, если предки сулили хорошую жизнь, либо направляла на путь преодоления грядущих несчастий и их причин, так что выбор предсказателя также являлся весьма ответственным решением, — обращались к знакомым провидцам и их преемникам, однако из века в век гадатели во дворце служили исключительно прямым потомкам наместников неба. Поручая Кикианга Баоцзань, княгиня будто заявляла: «Этот птенец равен его величеству по происхождению». Кикиангу было три года при заключении неофициального договора между государем и его тетушкой — согласно календарю при рождении ему уже исполнился год, — так что в течение следующих двух лет окружение императора попеременно намекало на расторжение соглашения. Гуанмину же были безразличны дрязги старейшин и тетушки. Конечно, если бы его кто спросил, павлин признал бы, не лукавя, что Фумио, эта канарейка, которая постоянно испуганно озиралась и неотлучно бегала за ним на полусогнутых ножках, которую с трудом отучили не выкапывать и не грызть корешки, заменил ему семью. И все-таки альбиноса тянуло к единственному родичу, что, возможно, в силу возраста или природной наивности, желал свидеться с Гуанмином, несмотря на пресечения княгини, и поддерживал с ним связь письмами. С дядей Кикианг был шумным, громким и непоседливым, но, когда требовали правила, напускал на себя вид сосредоточенного и смирного птенца, демонстрируя образец почтительности и прилежности. Он любил играть с деревянными тупыми мечами, кажущимися ему такими же острыми и разящими, как и настоящее оружие; мячиками из свернутых в клубки шелковых нитей, которые подкидывали в воздухе, тренируясь при этом летать петлями и маневрировать. Пока пушок на крыльях Кикианг не сошел, маленький князь пинал мячик на земле. Когда же Гуанмин был занят, игры с придворными дамами Кикиангу быстро надоедали, и он донимал дядю, пока тот не откладывал наименее важные дела, звал с ними щуплого слугу, чтобы втроем порезвиться в саду с воздушными змеями, на высоких деревянных перекладинах, на которых когда-то учились полету все в роду Гуан, или качелях. У бабушки Киао, помимо учителей и кормилицы, к Кикиангу было приставлено около пяти слуг, и, пускай он свыкся с ними, как с само собой разумеющимся, маленький князь недоумевал, зачем дядя вовлекает в их забавы канарейку, причем, судя по одеждам и замусоленному переднику, самого низкого ранга. Поначалу он намеренно игнорировал участие третьего, тем более что Фумио, так кликал его император, все равно чаще всего стоял где-то в сторонке и наблюдал подобно другим слугам. В отличие от прочих обитателей Сияющего дворца Фумио ему откровенно не нравился; Кикианг отказывался дальше играть, если далеко откатившийся мяч подбирал и подавал кенар, от которого дурно пахло. Он капризничал и жаловался, что тот своими руками, очищающими выгребные ямы и отхожие места, полощущими грязные одежды, портит игрушки, и не успокаивался, даже когда Гуанмин убеждал его в обратном. Во второе лето у дяди, маленький князь услышал в обращении к себе слово «нет»: не правило хорошего тона, не наставление в манерах, а непоколебимое утверждение, что он был не прав. От обиды он проплакал всю ночь, его задевало само предположение, что император может быть привязан в равной степени и к ничтожному слуге, из-за которого даже пожурил племянника. Встречаясь с дядей, он был так же счастлив, как и раздражен мыслями, что снова и снова с ними будет этот кенар. Как-то третьим летом в особенно жаркий день его величество в очередной раз задерживался на Совете. В тот год он почти не покидал кабинетов и залов, все время принимал послов, чиновников и градоначальников; младшие советники и секретари таскали за ним попятам кипы свитков, приказов, отчетов и прошений, потому император уделял внимание пятилетнему племяннику лишь вечерами. От досады Кикианг прогнал всю прислугу. Он хотел угостить дядю привезенными дынями, а утешения канареек его сильнее расстраивали. Удивление дяди при виде гостинцев маленький князь списал на то, что тот никогда не пробовал эти сочные, желтые плоды: живя, словно монах в отшельничестве, он вовсе не догадывался о недавних ценах за два кин[1] риса, не говоря уже о дынях, не выращиваемых больше нигде, кроме бахчей провинции Нань Линь. Да и покуда он был птенцом, пусть и смышленым не по возрасту, он не знал цену всей той роскоши, в которой рос. Оттого прихоть порадовать владыку, не находя путей к осуществлению, распирала его изнутри все сильнее, по мере тления благовонных палочек, грозя выльется слезами.  Кикианг скучал за столом у пионовых кустов, сторожа порезанный на дольки до половины фрукт. В десятке шагов на него бросал тень чайный домик, створки дверей и ставни окон были распахнуты, и просторное, но пустое помещение словно просвечивалось, как лепесток физалиса. В отдаленье слышались нечеткие звуки, дворцовый комплекс перестраивался, чиновники переносили из кабинета в кабинет свои вещи, прислужники сновали с тканями, плотники, каменщики и скульпторы стучали, крошили и отшлифовывали материалы для Зимнего зала дворца Чистых вод — все трудились в поте лица. Кикианг был без надзора, однако позови он, и к нему незамедлительно бы явились, к тому же веранду чайного домика натирал Фумио — его маленький князь не имел власти отослать, поскольку вымыть там полы было приказом старейшины Тао. Стоило отметить, что спустя пару визитов Кикианг находил Фумио сносным, сравнивая его из-за цвета оперения с абрикосом, но неаппетитным и недозрелым, — попадись такой на ветке, его бы попросту оставили висеть дальше, пока не поспеет, а когда бы он уже упал в траву, о нем бы никто не вспомнил за ненадобностью. Многим во дворце владыки маленький князь придумал милые и занимательные прозвища: благородным господам более сдержанные, но не лишенные детской непосредственности, а прислуге вольные и короткие. И лишь для Фумио, хотя былая враждебность поутихла, Кикианг из упрямства не сочинил подходящего обращения. Насупленный павлин порой наблюдал за согнувшемся над досками кенаром, который так настойчиво тер поверхность мокрой тряпкой, будто замыслил вычистить веранду до дыр. На том был повязан уже иной передник, получше качеством, засученные по локти рукава были зафиксированы завязками, а из-под однотонного пояска без узоров за спиной торчал веер. «Зачем это уборщику веер?» — озадачился Кикианг. Иногда он ловил Фумио на том, что слуга глядел в его сторону, но сразу отворачивался, принимаясь тереть усерднее. Сперва Кикианг решил, что слуга следит за ним, однако понял, что предметом его интереса являлась дыня; кенар косился на дольки на блюде, закусывая губу. Хотел ли он тоже кусочек? Определенно, сделал вывод Кикианг. Если, по его впечатлению, даже венценосный дядя не пробовал сей фрукт, то слуги тем более, наверное, не подозревали о вкусе дыни. Ему стало жаль придворных императора, которые, казалось, должны были иметь великолепные предметы убранства и вкушать самые изысканные лакомства, а на деле словно соблюдали пост в дни очищения от скверны. Когда придет дядя, маленький князь собирался спросить у него, хватит ли дынь на всех придворных. Так и быть, возможно, он даст Фумио тоже отведать чуть-чуть. Однако вскоре на сладкий сок и душистую, медовую мякоть с пионовых бутонов слетелись пчелы и осы, кое-где покрыв дольки и цельную половину, словно арбузные косточки. Кикианг судорожно отгонял их, но насекомые возвращались раз за разом, точно прилипшие, и угрожающе жужжали на птенца. Испугавшись, что его укусят, Кикианг яростнее замахал рукавами, пискнув, когда большая оса пролетела у самого носа. Вдруг его молотящие воздух ручки кто-то остановил, плавно опустив. В них вложили стебель цветка с резким и насыщенным запахом, а над макушкой раздалось: — Не бойтесь, ваша светлость. Так вы их лишь разозлите. А затем подул горячий воздух. Кикианг раскрыл глаза — сбоку присел Фумио, распугивая веером гудящее скопление; с веером кенар держал такой же цветок, еще пучок лежал на столе. Не все насекомые улетели, но их стало заметно меньше. — Что это за цветы? Зачем ты их дал мне? — потребовал объяснений Кикианг, приняв важный вид, но покрасневшие кончики ушей выдавали его смущение от собственного испуга. — Это чабрец, ваша светлость. Его благоухание противно пчелам и осам. — Ну, хорошо, — подражая дяде, кивнул маленький князь. — Можешь рассказать мне еще что-нибудь о чимбреце. И Фумио с расстановкой поведал маленькому господину о траве с лиловыми махровыми соцветиями, что сорвал у чайного домика: где обычно растет, как за ней ухаживать и в какой чай добавлять для аромата и здоровья. Незаметно Кикианг придвинулся ближе; он боялся больше не самих ос, а боли от их укуса и опухоли в ужаленном месте, поэтому испытывал благодарность к кенару, но все не мог облечь ее в подходящую фразу. — Для чего-таки тебе веер? Ты разве танцуешь? — Не совсем, ваша светлость. Этот слуга пока учится, занимается танцами в перерывы. — Но ты же уборщик, а развлекают плясками личные слуги, — не унимался Кикианг. — Этот недостойный надеется, что добьется ранга выше, — молвил слуга кротко, однако от его светлости не укрылась уверенность в тоне, будто не сегодня-завтра тот наденет подвеску первого ранга. Кикианг, движимый ревностью, возмутился: — Потому что мой дядя зовет тебя играть с нами, да? Веер колыхнулся под неверным углом, и о бумагу скудной окраски  ударилась пчела; кенар зарделся, втянув голову в плечи. — Этот Фумио постарается доказать делом вашей светлости, что, независимо от будущего положения, будет заслуженно занимать свое место. Почему-то Кикианга пронзил укол вины. Фумио помог ему, несмотря на прошлые капризы и уничижение, но не заискивал и не подольщался, как некоторые почтенные птицы в доме бабушки Киао. Находясь определенное время подле Гуанмина, Кикианг невольно сравнивал окружение в родном гнезде и во дворце и научился распознавать лесть, впрочем, не давая ей определения и не осознавая ее, а ощущая внутренне, которую порицали мудрецы в «Ритуальном церемониале». — Ну, пока ты хорошо справляешься, — теребя мочку, похвалил павлин. — А ты вообще во что умеешь играть? Фумио признался, что до того, как поселился в Сияющем дворце, он ничего не знал об играх — ни о мячиках, ни соломенных или деревянных куклах, ни о погремушке-барабанчике, ни о глиняных свистульках и фигурках, ни о салочках с лентами, — разве что размытыми пятнами кружились в воспоминаниях воздушные змеи. — Ты обманываешь меня! Зачем ты врешь? У каждого есть барабанчики. Неужели у тебя и костяшек не было, прямоугольных, чтобы строить башни? А ленты? — Сожалею, ваша светлость, но, похоже, они правда есть не у каждого птенца, — пожал плечами кенар. Маленький князь призадумался, а потом сообщил: — Ладно, это неважно, все равно ты можешь в следующий раз играть с нами. Я сейчас больше тренирую полет и письмо, а ты ведь старше, и тебе это будет интересней, чем детские развлечения. Мне точно. — Премного благодарен вашей светлости, — улыбнулся Фумио и поклонился. За беседой Кикианг обнаружил, что в сущности общество кенара не так противно, как он себе придумал; от того все еще неприятно пахло по́том и чем-то кислым, поскольку слуга разрывался между отделениями уборки и трапез, бегал по личным поручениям соек, совмещая службу с неположенными ему танцами, тратя на них минуты отдыха. Однако то, что маленький князь раньше считал отвратительным, почти перестало ощущаться, чему он сам дивился, да и Фумио, не считая следов труда, выглядел с каждым годом все опрятнее и вел себя любезнее. Наконец, он поборол неловкость и вымолвил: «Спасибо», — затем предложил Фумио съесть дольку дыни, которую слуга нет-нет да мельком окидывал взором. Родись Фумио камнем хоть три воплощения подряд, ему так или иначе не хватило бы твердости отказаться. Слуга сглотнул. И когда на его робкий выдох «Можно?», маленький князь запоздало кивнул и придвинул блюдце с отдельными кубиками, кенар с заминкой схватил кусочек. Однако в последнее мгновение Кикианг заметил осу на грани кубика. Он и крикнуть не успел — Фумио мигом сунул дыню в рот. Тут же кенар взвыл, зажав ладонями рот. Зажмурившись и согнувшись от боли, он не прекратил жевать, выплюнув измятое тельце осы потом, когда уже проглотил фрукт. Кикианг всполошился, вскочив с подушки, и обеспокоенно стал допытываться кенара, не нужно ли ему к лекарю, где покусала оса и, самое главное, почему Фумио не сплюнул все, едва нащупав языком неладное? — Это слуга повел бы себя невежественно, если бы так поступил с пожалованным вашей светлостью угощением. Это был невероятно вкусный фрукт. Благодарю вас за щедрость, — произнес Фумио, заверив, что нет необходимости лететь к лекарю, однако слышалось, что язык его потихоньку терял подвижность. Маленький князь лишился дара речи: он никогда не был свидетелем того, как оголодавший бросается на пищу. Подобная жажда насытиться была ему чужда, и он изумлялся, каково должно было быть истощение, чтобы не придавать значения тому, что ты ешь, и выдержать жалящее насекомое во рту. Размышления о том закономерно столкнули Кикианга с вопросом о жизни птиц статуса намного ниже его. Привычным обстоятельством являлось, когда кто-то ограничивал себя в еде из-за ритуала либо ради обряда — монахи, посещавшие дом бабушки, часто только символически разделяли обед с хозяйкой, — а не оттого, что не было и крошки съестного. Маленький князь, не способный тогда сопоставить свои впечатления и реальность, растолковать одолевшую его растерянность, запутался: являлась ли обитель венценосного дядя неправильной, ведь во дворце, как и везде, по его мнению, не могло существовать голода, а придворные дамы и сановники, все знатные птицы, не должны были перешивать собственноручно себе одежду и не натягивать бумагу на рамы створок, или же это он жил и воспринимал мир искаженно? Годы спустя он вновь возвращался к мучавшим его вопросам раннего детства и формировал свое мировоззрение и ответы благодаря Гуанмину и Фумио, посеявшим в нем сомнения, из-за чего Кикианг все больше склонялся к суждениям дяди. Впоследствии его увлеченность убеждениями императора лишь ширила и без того неизмеримую пропасть между гнездом Гуан и семьей Ки. Маленький князь хотел было дать Фумио еще дольку, однако тот внезапно вытянулся струной, забегал глазами, словно выискивал кого, и, вручив веер Кикиангу, извинился за то, что вынужден вернуться к исполнению поручений учителя. Вскоре же до Кикианга донеслись стук палки, будто некто выбивал ею искру из каменной дорожки, и неровное шарканье туфель. Из-за пионовых кустов выбрел, припадая на ногу, старейшина Тао и поприветствовал его светлость. Устроившись на подушке напротив, он возвестил, что его величество вскоре почтит племянника своим присутствием, а до тех пор по приказу оного займет того уроками поэзии. Лицо перепела, не достигшего еще и семидесяти лет, избороздили морщины, словно корни иссушенную почву, а за маревом в щелках глаз мутнели внушающие тревогу омуты, тая на глубине нечто зловещее. Спину он держал прямо, однако в сидячем положении было видно, что плечо старейшины накренено от кособокой походки. Оперение же замкнутого перепела было густым, вычищенным и жестким.  — Ты все возишься здесь? — не поворачиваясь к Фумио, проскрежетал он. С опущенной головой Фумио схватил ведро с водой и тряпку, покидая чайный домик. — Ему надо к лекарю! — простодушно предупредил Кикианг. Теребя края накидки, он сбивчиво изложил старейшине, что случилось, не замечая, как задрожали крылья слуги и сошли с него все краски. Приказным «Стоять!» Тао прибил намеревающегося проскользнуть мимо кенара к земле. Тот рухнул на колени в поклоне. Подошедший перепел ткнул слугу тростью в бок: — Криво, — поморщившись, бросил он, и Фумио поспешил исправиться: приподнял стан, выпрямился и убрал руки немного назад. Затем старейшина велел: — Открой, — и надавил рукоятью на подбородок. Пальцы, пропахшие воском, с красноватыми толстыми ногтями, которые были аккуратно острижены, кроме безымянного и мизинца, отросших до половины фаланги и крючковатых, направили голову Фумио вверх и по-хозяйски стали ощупывать опухший язык; игнорируя чужие стоны, перепел оттягивал щеки и надавливал на небо, гортань, проверяя рот. — Как ты посмел съесть дыню его светлости? Что, больно? Сам виноват — нечего попрошайничать. Правильно тебя ужалили. Может, хоть это отучит тебя совать в рот все подряд, саранча. Прочь с глаз моих. Вытерев пальцы о скулу слуги, старейшина Тао обратился с обомлевшему Кикиангу: — Некоторые слуги — сущее наказание, в будущем не позволяйте им, ваша светлость… — Нет! — вскочил павлин и топнул ножкой. — Отведите его к лекарю! Сяосин не виноват! Зачем вы его ругаете? Я сам дал ему дыню и не успел предупредить об осе. Кикианг ожидал, что Фумио похвалят и пожалеют, поскольку тот защитил его и пострадал, но ни как не гневное дребезжание. Он кинулся к кенару и обнял его за шею, по пути споткнувшись о складки платья. — Захочу, целую дыню ему отдам, мне не жалко! И другим тоже. Пусть все едят ее! Только дяде оставьте кусочек, — под конец маленький князь выдохся и сопел от хлынувших слез. — Позовите всех, — потребовал он у старейшины. — Скажите, что дыни для них, для дам и… и слуг… Фумио вытер зареванное личико отвязанным рукавом и, жутко шепелявя, едва ли разборчиво, спросил его светлость, не хочет ли он отнести дольку дяде. Император питал слабость к троюродному племяннику и разрешил бы остаться подле, когда тот пребывал в расстроенных чувствах. Кикианг кивнул, успокаиваясь. На немой вопрос ученика старейшина Тао, равнодушно наблюдавший за сценой, ответил, что распорядится насчет пожелания юного князя, и отпустил их к его величеству. Разумеется, инцидент не был забыт, и учитель находил все больше поводов придраться к выполняемой кенаром работе. Впрочем, старейшина использовал возникшую после привязанность племянника императора к слуге на пользу дворцу, конечно, не без соучастия Хуоджина, подозревавшего в боковой линии династии будущий очаг восстания. Отныне он добивался в два раза больше результатов за половину усилий[2], выведывая у Фумио, покорного и бесхитростного, что Кикианг поверял ему либо Гуанмину о княгине Киао и внутренних делах семейства Ки. Занимавшие Тао думы касались, главным образом, женитьбы императора и благосклонности придворных к внуку Киао, — в обеих проблемах была замешана княгиня, и старейшина скорее отравился бы ядом, чем допустил превосходство родственницы Гуанмина хотя бы в одной. Именно от них зависело: предадутся ли идеалы и замыслы владыки со смертью того забвению? Неспособная завоевать доверие вновь, княгиня Киао цеплялась за трон с помощью Кикианга, который с годами оказался к нему довольно близко и носил во дворце приватный титул принца. Каждый визит юного принца напоминал о старых порядках и укладе гнезда Ки вроде обязательного сопровождения из шести служанок для одной особы, помпезность в обыденных делах, например, трапезе, прогулке и ловле светлячков, а также усложнения речи старинным уставным слогом, определенное число которых в Сияющем дворце переиначили. В усадьбах относительно свежей прослойки знати — получивших титулы за военные заслуги представителей ремесленного и купеческого сословия — с готовностью перенимали новшества. И если среди крестьян, военных, купцов и ученых в той или иной степени Гуанмин был в почете, признаваемым ими, то аристократия, особенно древние роды, да и прочие состоятельные птицы, смирившись с потерей части ценностей, увеличением налога на имущество, уже к реформам в обычаях относились настороженно. Потому старейшина Управления церемониями совместно с духовенством надрывался выше меры, дабы укоренить в сознании аристократии исключительность власти альбиноса, когда государство пребывало в шатком положении, и в дальнейшем поддерживать в ней эту убежденность. Он искоренял любой намек на осквернение и низвержение земного божества, словно прижигал мошек тлеющей палочкой. Для Тао влияние на знать значило удержание связей, которыми могла воспользоваться его негласный оппонент, под контролем, а женитьба государя на претендентке, подобранной именно им, пресекала возможность противоречий в обхождении Гуанмина с будущими родственниками. Между тем перепел неуловимо поощрял в Кикианге восторженность дядей и внушал, что члены Совета — верные соратники, действующие, как и государь, во благо страны. Нельзя было утверждать, что старейшина лгал, — он, через Фумио, которому приказывал больше рассказывать юному князю о дворце Закона и справедливости, подталкивал к единственному мнению: что в Сияющем дворце у того нет и не будет недругов.   Теперь, когда же княгиня наведалась за его высочеством накануне болезни Фумио в гнездо Гуан, как водится, она привнесла в ритм дворца сумятицу, поскольку прилетевшая с ней свита — а состояла она по меньшей мере из тридцати птиц, считая охрану и носильщиков, — следовала иному режиму и мешала императорской прислуге избыточным церемониалом. А поскольку Фумио отсутствовал, то и некому было смягчить раздражительного старейшину, назначающего всем наказание за любой недочет и ворчащего на садовников и больших чеканов из мастерской. При личной беседе, наблюдая за успехами его высочества в стрельбе из лука, подаренном Гуанмином, княгиня обмолвилась: — Этой достопочтенной никак не взять в толк, зачем императорскому отпрыску держать оружие, коли имеется армия и свита? — угловатые губы, сохранившие четкость контура и выделенные темно-коралловой краской, на миг поджались. — Кикианг одарен умом и чуткой натурой поэта — качествами благородного юноши. Когда он повяжет высокий пучок и наденет черную шапку служащего при вашем величестве, ему не понадобятся ни воинская выправка, ни мозоли от меча. Это общество вояк научит его единственно бахвальству. Высоко посаженные редкие брови, напоминавшие по форме капли, казались еще выше оттого, что глаза княгини завсегда были томно полуприкрыты, словно выглядывали из-под тростниковой занавеси. Кожа ее, не потерявшая упругость, чуть обтягивала скулы и нос и собиралась в морщинку над бровями, подчеркивая статность. Киао была красива, и годы не портили ее: природа милостиво наградила княгиню долгой молодостью, увядающей медленно и украдкой. Волосы с сединой в висках стянул пучок на макушке, вокруг которого подобно воронке были закручены пряди, чуть свободные для объема. Прическу крепили гребни с ониксами, украшения с ниспадающими жадеитовыми и золотыми бусинами; височные украшения ручьями стекали с диадемы с павлиньим хвостом, где зеленый окрашивался в золотой, на грудь. Женщины высокого статуса с возрастом укладывали прически во все более сложные, которые почти скрывались за обилием гребней, шпилек и подвесок. Отличались нарядностью и головы танцовщиц, девушек чайных домов и девиц на выданье во время важных визитов и торжеств. Однако замужние, кем бы ни приходились, завязывали пучок и избегали чрезмерного количества украшений, а девицы в быту распускали волосы и заплетали на разный лад часть локонов. У княгини же, поскольку она являлась вдовой, вдобавок лоб под диадемой обхватывала черная лента. — Оспаривать его таланты — все равно что уверять, будто яшма перед нами — кусок глины. Однако дальнейшее его место в мире будет зависеть от трудолюбия и результата экзаменов. А владение оружием, поверьте, уважаемая тетушка, еще никому не повредило. Кто знает, где будет ваша армия, случись беда. Гуанмин приподнял уголки губ, повернувшись к княгине, в выражении лица которой можно было прочесть: «Вынуждена согласиться с вами, ваше величество, но до тех пор, пока не заберу внука домой».  Она сидела в одеяниях темно-зеленых оттенков, накидка в пол была, шитая золотыми нитками, усеяна пятиконечными цветами из бордовых линий на изумрудном фоне; на высоком вороте в тон орнаменту средних одежд крепились голубые застежки. В контраст изумрудному фону платья цвет ее лица казался подернутым розовым. Киао одновременно была и вылитой матерью Гуанмина, и совсем другой птицей. В общих чертах прослеживались меж ними общие черт — при том, как отличалась от них старшая из трех сестер! — и на сей раз солнечные блики сыграли с Гуанмином злую шутку: они ослепляли, и чужая сухость, колючесть, давнее пренебрежение сглаживались в хранимый в памяти элегический взор. Вертя веер, император обернулся вновь к Кикиангу, повторяющему за учителем из действующих стрелков, сопротивляясь соблазну проверить — марево ли перед ним? Княгиня Киао, сколько он себя помнил, никогда не выказывала особой любви к нему, а с потерей сестры, отдалилась, будто их не связывали родственные узы. Надежда собрать всех связанных с родами Гуан и Ки истаивала льдом по весне, и к тридцати годам Гуанмин уже сожалел, что однажды предложил ее светлости прилетать в Сияющий дворец, в дом, где когда-то жили и она, и ее сестры, его двоюродные бабушки и дедушки, сестры и братья. Хотелось выгнать ее, однако он опасался, что тогда исчезнет из его жизни и племянник. Торжество в честь подписания союзнического договора прошло, и Гуанмин внезапно припомнил слова, сказанные Фумио: «Давно мы так не веселились…»; а ведь он действительно начинал забывать смех, сотрясающий колонны и искрящийся горящей сосной, праздничные песни, пляски и гирлянды, чистое веселье без оглядки на завтрашний день и столпотворение во дворце Срединного неба. — Кстати говоря, между нами, у меня на примете имеется премилая девушка из благородной семьи, называть их я не стану, дабы не опережать события. Семья ее небогата, однако землей владеют, и поет она подобно небесной пташке в садах Феникса. Вышивает, играет на кото, а отец в ней души не чает. Коли она придется вам по вкусу на «первой встрече», то моя сваха устроит в ближайшем же месяце оставшиеся две, переговоры и помолвку, — вальяжным тоном сообщила княгиня. — Благодарю светлейшую тетушку на радения, однако старейшина Тао присмотрел уже кандидатуру, и встреча назначена на следующей неделе, — Гуанмин раскрыл с щелчком веер, показывая, что беседа окончена, и, соблюдя этикет, покинул Киао.   Накануне отлета Кикианга и княгини Киао Гуанмин и старейшина собрались в чайном домике обговорить детали «первой встречи» с претенденткой в жены императора. Павлин воспринимал подобные встречи уже в качестве неизбежного обряда, поскольку ни он, ни павы никогда до сих дней не стремились ко второй встрече. Постоянно что-то шло наперекор замыслам старейшины: то у девушки обнаружится жених, то в ответном стихотворении сквозили ошибки, будто намеренные, и Тао сам расторгал договоренности, то родители «счастливец» вдруг присылали письма с извинениями после первой встречи, что так и так, а дочь не совсем готова к замужеству. Фумио зачитывал список приданого, пока старейшина комментировал каждый пункт. Выходило, что имелась и земля, и лавки с маслами, а сами родители происходили из воинов по одной линии и купцов по другой, однако получивших при императоре Гуанге титул лордов за заслуги предков и сметливость потомков. Правда, встречу назначили не со старшей, а с младшей из сестер. — Со старшей, оказывается, уже суетится их сваха, жениха нашла, а родители и не знали о том, — пояснил перепел, впрочем, ни учитель, ни его бывший ученик не поверили в это. — А сколько младшей? — без интереса спросил Гуанмин. — Барышне Мичико минула семнадцатая весна. В этом году она впервые вышла в свет на праздновании цветения персика. И Гуанмин припомнил, что кто-то из сановников представлял ему барышню Мичико, совсем юную и свежую, точно невинный бутон, нетронутый снегом и обласканный весенними лучами. — Ты издеваешься надо мной? — прошипел павлин. — И не жалко тебе бедной девочки? Он почувствовал себя ужасно старым. Даже морщины и желтизна перепела не убедили его, что сам он в расцвете лет. Мичико была самой молодой из претенденток, и Гуанмин страшился представить, что подумает, по сути, дитя, оставшись наедине с тем, кого прочили ей в женихи. Не о том мечтают барышни, не о старых принцах и погрязших в работе возлюбленных. Гуанмин верил, что никому не способен подарить заслуженных любви и ласки, оттого ему горше было за бедную пташку, которая могла найти себе кого-то под стать. — Сейчас сделанного не воротишь. Вам необходима супруга. Да, вы не молодеете, так что берите в жены любую, пока есть в вас мужская сила. В стране скоро не найдется той, которая бы не проходила с вами первую встречу, потому уже неприлично дальше выбирать. Коли уж совсем тяжко придется, я устрою по вашему велению, но то будет последняя, кого вам отыщу. В результате долгого спора Гуанмин признал, что медлить с наследником — непозволительная для него роскошь. Титул обязывал продолжить род, да и император осознавал, что время безжалостно начало окрашивать листья его дерева жизни в алый. Фумио же старейшина отчитал за то, что кенар пропустил службу в одни из самых неподходящих дней: в календаре значились несчастливые дни подряд, и перепел, как мог, избегал плохих примет. Неудачно дернувшись в разгар гневной тирады, учитель задеревенел от кольнувшей боли в спине. Кенар развязал его пояс для того, чтобы помассировать вдоль позвоночника, под крыльями и поясницей. Потихоньку старейшина сменил гнев на милость, ворча единственно для вида, а на предложение прогуляться по саду, возможно, наткнувшись на массажиста, мастера Хэй, он согласился после затяжных уговоров. Они неспешно гуляли в отдалении ото всех; если кто-то попадался им на пути, то лишь кланялся старейшине Управления церемониями и пробегал мимо, хотя таких храбрецов, что не сворачивали с дороги, находилось крайне мало. В отдалении Фумио заприметил Чангпу, неуклюже таскающего ведра нечистот с другими уборщиками. Жалось же и подвигла первого слугу после отбоя перехватить канарейку, летящего к пристройкам слуг низшего ранга. Чангпу поприветствовал его без капли озлобленности или недовольства, напротив, радушно, хотя и с толикой настороженности. Фумио спросил, искренне переживая, как младший справляется с новой работой, на что тот потупился, обронив, что дается ему она тяжело, но слова о скором возвращении на прежнее место придали Чангпу сил. — Разрешите обратиться к вам с просьбой, — вежливо поклонился Чангпу. — Примите приглашение в наше гнездо семейства Ча. Этот скромный был бы рад оказанной вами чести. К тому же дедушка Чан все настаивает на встрече с вами, говорит, что скучает по приемнику на посту первого личного слуги.