Очнись от смерти и вернись к жизни

      Чангпу поджидал старшего товарища на углу квартала восточного района Дунфэн, где вперемешку со скромными гнездами ютились торговцы тканями, шпильками, серьгами и прочими мелочами. По соседству с первой линией улицы от центрального района пролегала вторая — отведенная под небольшой рынок овощей и фруктов и постоялые дворы для пернатых. Почти над каждым зданием было выстроено чье-то жилье, подчас соединенное с домом напротив висячими мостиками из канатов и тростниковых дощечек. Район Дунфэн являлся, в сравнении с Нинбэй, куда более сдержанным в архитектуре из-за среднего достатка граждан и менее экзотическим, чем Наньхай, поскольку здесь не водилось чужеземцев. Заурядный и выхолощенный — так о нем отзывались проживающие в иных районах Лань Шан птицы, однако в его закутках продолжали сооружать гнезда.       Из-за наставления Баоцзань не снимать подвеску первого слуги Фумио долго возился с подобающим нарядом, чтобы нефритовый лотос, надетый на приватный вечер, не выглядел нахально, но и одежды излишней простотой не унижали достоинство принимающей его семьи. В итоге после службы он облачился в практичный халат цвета метелок мисканта с вышитой на косом вороте стайкой нежно-голубых рыбок и повязал объемным бантом на спине пояс в тон. Искать подвох в предсказании ведуньи было бесполезно, кенару никак не удавалось представить, что такого могло произойти из-за обычной вещицы. Да и пренебрегать знаками свыше он счел непорядочным.       В подарок господину Чану давеча были куплены специальные благовония, воскуряемые по большим праздникам, в футляре, расписанном черепахами; в придачу его величество пожаловал тому редкого сорта белый чай из собственного хранилища.       Чангпу проводил Фумио к самому подножию утеса, на котором стоял Бирюзовый храм птицы Пэн, до невзрачных ворот огороженной бамбуковым забором малой усадьбы. Накрапывал дождь. В тени утеса, на периферии района Дунфэн, гнездо Ча окружали похожие жилища — с главным зданием, двумя боковыми флигелями, внутренним двором и третьим флигелем, уступающим в размерах. Минуя вход, Фумио отметил, что помимо внутреннего двора, прибранного и приспособленного отчасти под свежие грядки, за главным зданием, где, должно быть, проживали члены основной линии рода, зеленел кусочек сада. На веранде к ним с наружной лестницы до второго этажа спустилась канарейка лет семи-восьми и оторопела.       — Чатянь… — обратился Чангпу, но девочка подорвалась со ступеньки, оттолкнула створку и забежала в дом с визгом «Явился!».       — Не сердитесь на эту выходку, почтенный дедушка Чан всех птенцов у нас балует, вот они и пренебрегают дома правилами, но, честно, в учебе они прилежны, — оправдывался младший, промокну́в рукавом лоб.       В основной комнате уже накрыли длинный стол и собрались домочадцы: три прелестные девицы на выданье, прикрывавшие нижнюю часть лица веерами, барышня с округлым животом, рядом с которой плотно примостился кенар мужицкой наружности и почти по-детски доверчивым, недоуменным видом, еще пара утонченных кенаров в щегольских одеждах, несколько зрелого возраста пар, сам хозяин усадьбы, что сидел во главе стола с выгнутой колесом грудью, его супруга слева, неотличимая от Чао, и сам Чао в платье холодно-синих оттенков. Дети постарше по очереди приносили с кухни дополнительные блюда, совсем крохи выглядывали из-за щелок в створках соседних комнат.       Войдя сюда, Фумио почувствовал себя рыбой, выброшенной на берег в самое скопище голодных чаек. Он стушевался, непривычный к визитам в чужие гнезда, однако не растерял такта. Чао представил его остальным, после чего отец семейства произнес высокопарную, затянутую речь, благодаря, что первый слуга императора Гуанмина почтил их присутствием. Чао указал Чангпу на подушку подле себя; Фумио посадили на противоположное от главы место.       — Почтенный дедушка Чан скоро явится, — ручалась чета Ча. — Он, как всегда, наводит порядок в чайном домике, уже без прежней резвости и потому запаздывает. Позвольте, мы скрасим ваше ожидание за ужином.       Никто, впрочем, не брал палочки, а начинать трапезу гостю было неучтиво; все о чем-то спрашивали — маленький слуга едва успевал отвечать, — шептались между собой и крайне мило относились к нему. Как догадался кенар, эта сладкая обходительность была их общей чертой.       Наконец господин Чан вышел к гостю, выверенным жестом пресекая гвалт голосов. Фумио почти подскочил к бывшему наставнику, кенару с полностью поседевшими волосами, прямой осанкой и гибкой мимикой, уподобляющей его актеру театра. Черты господина Чана, одряхлевшие с прошедшими веснами, еще сохраняли отпечаток когда-то цветущей красоты, не утратившей, впрочем, очарования благодаря располагающему к себе характеру старого мастера чайной церемонии. Слуга было согнулся в глубоком поклоне, однако бывший наставник с бормотанием вроде «но, но, но» при всех остановил его, поймав за локти.       — Первому личному слуге императора не пристало кланяться кому-то вроде этого старика. Напротив, я должен выказать уважение, — господин Чан коснулся ладонями коленей.       — Что вы, господин Чан! Этот почитает вас как наставника…       — Прошу, я уже давно отстранен от службы и не наставляю тебя, почему бы не называть меня дядюшкой или дедушкой?       — Ох, Чао, у тебя появился еще братец! — пропел один из юношей.       — Это в высшей степени славно, дедушка, — добродушно заявил Чао. — Мы, канарейки, должны держаться друг друга, ведь наше положение так непрочно.       Когда закончили с передачей подарков, старичок увел Фумио из дома в миниатюрный сад. Господин Чан раскрыл зонт, и они двинулись по каменной дорожке в гуще низких кустарников, где-то припорошенной хвоей, где-то поросшей мхом, мимо фигурно выращенных и остриженных сосенок, статуй-покровителей к соломенной хижине — чайному домику. То, как обустроили сад, навевало мысли о Сияющем дворце, будто бы вид из императорских покоев вырезали, точно вставку ширмы, и поместили у серой стены. Это была частичка родного края в чуждой стране.       В хижине едва ли уместилось бы четверо. Предметы для чайной церемонии были тщательно вымыты; неровные края чашечек бликовали от очага рядом с блюдцем сластей. Хотя на стене висел дивный работы свиток с желтыми камелиями, гармонично сочетающийся с цветочной композицией, больше в помещении ничего не было, и можно было осязать пустоту сродни той, которая царит в глухих храмах. При всем при том обманчивую ветхость и непрочность создавали скрупулезно подобранные материалы для домика, его убранства: пол и рамы делали из разных пород, картины и композиции сменяли даже тогда, когда церемонию не проводили, использовали разные наборы чашечек, чайники, на что тратили огромное количество серебряных слитков.       Снаружи гуляла непогода, а в теплой хижине над очагом кипела вода. Пока наставник и подопечный пили первую чашку, тишину нарушал лишь шорох дождя о бумажные вставки и соломенную кровлю и журчание кипятка из чайника. Постепенно господин Чан разговорился, не подбирая нарочно темы, с которых стоило бы начать, и беседа естественным образом набрала ход. Иногда он сбивался и принимался рассказывать о чем-то отвлеченном, но все же возвращался к предмету обсуждения. Руки его, со стянутой у ногтей кожей, казалось, двигались врознь с корпусом, бархатно и вычурно до той степени, которая приятна взору, а между указательным и средним пальцами чернело родимое пятно. Разглядев же Фумио поближе, старичок не пропустил подвеску и попросил посмотреть ее.       — Когда-то у меня имелась такая же, а сейчас она, верно, пылится где-нибудь с сотнями похожих кусочков нефрита. Все же отрадно обменяться словом с кем-то, кто знает, каково находиться в твоем положении. — Вздыхал дядюшка Чан; его небольшой, заостренный подбородок, складки ниже на шее подрагивали от чувств.       — Сколько лет, а передо мной, как наяву, предстает то, что было лет двадцать, тридцать назад, словно только вчера я прислуживал юному хозяину Гуанчжу на его первом официальном выходе в общество. И, наоборот, едва ли припомню вчерашнее. Внуки так обижаются, когда я забываю про обещание слетать с ними полюбоваться маяком.       — Этот слышал от придворных дам, что с птенцами и старик пухом обзаводится. Господин Чан еще затмит неопытных прислужников игрой на биве, и разве станет возраст тому преградой?       — Было бы с кем играть, — с моложавым озорством прищурился старичок, поглаживая, словно бородку, голые щеки. — А что же старейшина Тао? Не берет больше учеников?       — Нет, господин…дядюшка Чан. Этот полагает, учителю не очень по нраву заниматься личным обучением. Хотя, возможно, дело в том — кого обучать.       — Не уверен. — Чан мягко опустил носик чайника, разливая чай. — Признаться, я был застигнут врасплох, когда владыка поручил старейшине твое воспитание, и одновременно предчувствовал такой исход. Тот же занимался образованием наследного принца Гуанмина: отбирал учителей словесности, истории, государственных законов, астрономии и много кого еще; сам преподавал кое-какие науки и занимался классической литературой и ритуалами. Пожалуй, эрудиция принца заботила его даже больше, чем моего хозяина. По крайней мере, к тому, что не касалось литературы и живописи, покойный Гуанчжу был безразличен. К юному принцу Тао питал нежные чувства, однако мягкосердечие его имело пределы на уроках: мог пожурить за невнимательность или кляксу на каллиграфии, что происходило редко. А как ладно мы с ним слагали строку за строкой в минуты отдыха! В общем-то, превзойти этого чрезвычайно образованного мужа в роли назидателя никто не мог при дворе, так что кому, как не ему, было направлять тебя. Так разрешилось мое замешательство осознанием, что, какие бы тучи ни сгустились, его величество Гуанмин и впредь продолжит благоволить и доверять своему наставнику… К чему это я? Ах, да, Чао однажды упрашивал меня, не могу ли я, пользуясь положением, устроить так, чтобы старейшина дал ему несколько советов в танцах.       — И старейшина согласился? — с замершим сердцем произнес Фумио.       — Я и не спрашивал. Если у Тао появился ученик, это еще ничего не значит. Сближается он неохотно, так что твой ответ был очевиден: новые подопечные вряд ли ему нужны. К прочему, у Чао отличные учителя в школе, коих он и по сей день навещает.       Судорожный вздох облегчения едва не сорвался с сжатых губ. Чем, собственно, вызвана тревога? Сущим пустяком. Работа канареек неотделима от непрестанного развития и совершенствования, ведь, чтобы быть полезным и возбуждающим интерес, мало иметь подкупающую внешность и обаяние, поскольку, если шутки, песни, советы и развлечения будут повторяться из раза в раз, то хозяина одолеет скука, и он выгонит нерачительного слугу. По этой причине очевидно, почему Чао захотел обратиться к кому-то еще за напутствием, и Фумио бы больше уважал сослуживца, продвинься он таким образом в умениях.       «А что бы произошло, если бы учитель позанимался уроками с Чао? — скреблось в трусливом сердечке. — Он выбрал бы его».       — Что ты так побледнел? Плохо? — старый кенар подполз на коленях ближе.       — Нет, нет.       В уме у Фумио вились только «гадкий», «гнусный», «жалкий», и он безжалостно хлестал себя этими словами, считая, что заслужил их. Припав лбом к полу, он твердым, раскаивающимся голосом извинился:       — Этот ничтожный сожалеет, что доставил и доставляет вашей семье столько проблем. Род Ча, верно служащий династии Гуан не одно поколение, истинно достоин признания. Если бы не халатность этого слуги, Чангпу и Чао не потеряли бы лицо. За все на торжестве лежит вина исключительно на вашем бывшем подопечном, позорящим имена своих учителей. Находясь мы с Чао в одинаковых условиях, — этот не угнался бы за ним ни в чем, и ваш внук по праву бы носил подвеску первого слуги государя.       Дядюшка Чан протянул ладонь погладить в утешении узкую спину, однако Фумио, будто предугадав его мановение, увильнул от прикосновения.       — Не пригласите ли вы своих внуков сюда? Им в первую очередь должны быть принесены извинения.       — Нет. — Отрезал Чан. — Они провинились и подверглись справедливому наказанию. Это Чао следовало пасть ниц перед тобой из-за того, что назначил в последний момент неопытного родича и не предупредил ни тебя, ни старейшину. Так ему и надо, поумерит кичливость. Прошу, поднимись. Я любовался бы твоим образцовым поклонам еще очень долго, однако мне совестно оставлять тебя так.       Маленький слуга робко выпрямился.       — Этот поймет, если отвратил вас, почтенный наставник, не терпите из вежливости…       Но дядюшка Чан перебил его:       — Но, но, но, полно тебе. Дело прошлое. Со службы и прямо к нам, верно? Да, живем мы далековато от дворца. Поклюй сладостей, совсем не притрагивался к ним. Пара вкусных пирожных — залог хорошего настроения. Их, кстати, внучатая племянница готовила, мастерица моя! И кому эта гвоздикчка достанется, — прямо мучение!       Пирожные из кумквата в форме соцветий колокольчика, вишневые шарики желе, — в детстве Фумио лакомился вдоволь конфетами и булочками единственно во снах, мечтая, с чем еще получится приготовить вкусности, когда отступит голод, а повзрослев, кенар уже сам запретил себе соблазняться десертами. Все же он попробовал их из уважения к стараниям девушки.       — Коли тебя беспокоит мое прощение, то в качестве извинений я приму лишь игру дуэтом, сыграй со мной на биве, и больше не будем вспоминать о том недоразумении. — Господин Чан поднялся, чтобы принести инструменты, добавив: — Надеюсь, со своей стороны, ты простишь мне некоторое отсутствие церемонности. За годы я отвык от дворцовых правил, да и, признаться, утомили они меня изрядно. Я позволю себе каплю вольности. Не возражаешь?       — Как можно? Гостю надлежит следовать порядкам хозяина дома, тем более старшего.       Вернулся старый кенар с бивой и флейтой, а вместе с ним Чао, несший поднос с кувшином вина и двумя пиалами. Чао замешкался перед уходом, тогда господин Чан настойчиво, не проявляя никакого недовольства, подсказал ему покинуть их. Оба кенара давно не подстраивались в музыке под кого-то еще; выбрав мелодию, они нота за нотой привыкали сплетать нити песни совместно. Эти нити не перебивали чужое звучание, не соревновались, а скручивались и сцеплялись в немой диалог двух птиц, объединенных выпавшей им долей.       Фумио давно не созерцал, что называется, искусство «старой школы», хоть являлся ее образчиком, переняв опыт у блистательных представителей оной, потому чайная церемония и артистичное исполнение музыки возбудили в нем чувство признательности к птице, удостоенной чести прислуживать трем поколениям рода государя.       — Ох, ты прав. Этот старик еще кое на что годен. Игра с тобой доставила мне особенное удовольствие. Я доверил его величество хорошей канарейке: его слуг явно не осквернен звуком фальшивящих струн.       — Дуэт с вами — неоценимый опыт, этот ученик благодарен за него. Однако услышанное вами — не что иное, как ваша заслуга и старейшины Тао. Мне еще много лет нужно упражняться, дабы заслужить столь высокую оценку посредственных способностей.       Все, что есть в Фумио привлекательного, — итог усердия перепела. Кенар не лукавил и не принижал свои таланты нарочито, напрашиваясь на комплименты, в нем не было ни толики жеманства или кокетства. Склонный испытывать критикой собственные поступки и решения, он четко понимал ту разницу, разделяющую дикого птенца из леса и первую по статусу канарейку в столице. Без Тао, терпеливого и непреклонного, он не сумел бы исправить невежество натуры. Каких душевных мук стоило перепелу одно лишь избавление слуги от привычки тащить все в рот!       В Сияющем дворце и округе, несомненно, еды было больше, чем в разоренных деревнях и селах, куда редко кто возвращался из прежних жителей, предпочитая возводить жилища вместо сгоревших от поджогов и оскверненных смертью гнезд на новой, уцелевшей земле, занимая тем самым территории полей. Но едва ли пищи было достаточно для утоления голода, а есть хотелось постоянно. К моменту, когда Фумио разделял шаг от должности слуги в свите императора, дела обстояли гораздо лучше: порции риса стали больше, овощей и фруктов хватало всем даже с добавкой, и вот-вот должно было наступить процветание, сравнимое с «золотыми временами» государства.       Маленькому слуге же некогда было радоваться урожаю, работа и тренировки занимали целые сутки: ложился кенар около восьмого часа ночи, а просыпался с рассветом, о длительных перерывах на трапезу говорить было нечего. Поэтому, несмотря на то, что быт наладился, живот кенара вечно издавал жалобное урчание. Оттого любые очистки, забытые кусочки, испорченные порции блюд незаметно исчезали со столов без следа. Из жалости кухарки подсовывали Фумио орешки и миску лапши после часа отбоя, а чеканы из мастерских подкладывали батата и корешок лотоса посытнее в общий обед. Разумеется, от Тао не укрылось, чем питался его подопечный; отругав за съеденные объедки, отныне он денно и нощно контролировал его порции еды и их содержимое.       Вопреки запретам и наказаниям, растущей пташке было невмоготу довольствоваться плошкой риса с пресной фасолью утром и миской бульона из рыбы вечером. Он продержался так три месяца, довольствуясь одной сладостью в праздники, пока однажды, пробегая с поручением мимо кухонь, он не заметил в открытом проеме, как служанка, помощница утки, опрокинула миску жареного риса с овощами и промасленными брусками из соевых бобов.       «Растяпа! — Услыхал Фумио. — Теперь новое подносить. Приберись скорее! Как неудобно…»       Во рту тут же скопилась слюна, а мысль о том, что еду сейчас выкинут, заставила его подлететь к столу, где выстроились в ряд миски, и, протараторив извинения, зачерпнуть ладонью рассыпанный рис и набить им щеки. Только Фумио хотел объясниться перед растерявшейся служанкой, как кусок бобового бруска встрял поперек горла — над ним возвышался старейшина Тао. Тот проверял списки блюд для подачи на переговорах с Благословенными лугами, поэтому с полудня не удалялся с кухонь. Взяв пиалу с двумя шариками риса в варенной с медом бобовой пасте, он выпроводил за шиворот ученика подальше к кустам и приказал, поморщившись: «Выплюнь!» После велел следовать за ним. По пути он отчитывал:       «Когда его величество привел оборванца во дворец, я смолчал, когда у оборванца выявились повадки одичалого зверька — смирился: чем бы государь ни тешился, главное, чтобы не был мрачен. Как верный подданный я покорился его желанию. Я поклялся сделать из тебя того, кто не посрамить чести императора, воспитать, как дворцовую прислугу. И где же твоя благодарность? С подобными выходками ты претендуешь на первый ранг? Уму непостижимо, до чего убогое зрелище! Тебя вчера из мусорной канавы вытащили, что ли?»       Они дошли до чайного домика, не использовавшегося той осенью. Войдя, перепел поставил пиалу на одинокий столик и распорядился Фумио сесть напротив. Выуженный из-за пояса веер раскрылся с хлестким щелчком.       «Я предоставляю тебе последний шанс. Упустишь его — сплавлю первому попавшемуся торгашу на рынке или в „весенний дом“».       Тон старейшины был под стать взмахам веера, ровным и обдувающим холодом, бесстрастностью и высокомерием перепел демонстрировал, сколь недосягаемым являлся и он, и даже его подчиненные. Спустя пару тягостных мгновений брань продолжилась:       «Если ты и ныне имеешь наивное заблуждение, будто его величество Гуанмин будет в будущем покровительствовать тебе, если провалишься на моем экзамене, то не обольщайся надеждами. Его величество милостив и добр, подобно Фениксу, но в силу молодости еще не до конца осознает, каких птиц полезнее располагать подле себя. Ты, верно, помнишь, что у нынешнего первого слуги имеются племянники, внуки и все они примерно твоего возраста? Они с малолетства приучены угадывать по мелочам прихоти других, держать осанку, правильно говорить, танцевать и соблюдать ритуал, тогда как ты до семи лет отроду не слагал ни единой, пусть самой паршивой строчки. Так вот, таких же, как они, тысячи, все учатся в специальных школах без устали и имеют, в отличие от тебя, талант и родных. Заветная цель для каждой канарейки — прислуживать живому божеству. И рассчитываешь, владыка предпочтет тебя им? Что бы он сказал, окажись вместо меня на кухнях сегодня? Жестокая правда открыла бы ему глаза на твое невежественное поведение. „И эта навозная муха и саранча станет касаться моих одежд, будет омывать мое тело и покажется рядом со мной перед придворными? Настоящий позор для монарха!“ Тебе повезло, и император уберегся от твоего срама.       Полагаешь, что на сем проблемы, которые ты сеешь отсутствием самообладания, исчерпаны? Глянь на свое тельце и сравни, сколько ты ешь. Это неприемлемо! Продолжишь в том же духе, и ткачихам придется перешивать на тебя платье каждую неделю. Огромное количество ткани и времени потратятся на одну пташку, которая к тому же еще и не в свите владыки. Я уже молчу о том, как пухлые щеки испортят вид. А танцы? Опасаюсь вообразить, какая из этого получится нелепица. Обличье твое сносное, беспросветной тупостью тоже, вроде, не наделен, да и обучению поддаешься, но ты рискуешь загубить все невоздержанностью».       Булькнувшим камешком потонул всхлип в заводи коричнево-фиолетовых досок. Тусклые лучи, проникавшие сквозь бумажные решетчатые створки, едва дотягивались до перепела, обрезанные сумраком из недр комнаты.       «Какие поучения я диктовал, когда ты просился в ученики?»       «Внимать и быть послушным, не делать ничего без приказа», — упавшим голосом пролепетал Фумио.       «То-то же. Не справишься с испытанием, считай себя безнадежным. А от бесполезных учеников я отрекаюсь, выгоняю их. Государь, разумеется, согласится со мной, когда я поведаю о причине, побудившей меня к тому, хотя не хотелось бы разочаровывать его. Слушай внимательно, — Тао указал сложенным веером на клейкие шарики, — если через две стражи на блюдце я не обнаружу их, никакое наказание, никакие мольбы и увещевания не заставят меня вновь назвать тебя учеником. Твое будущее также не обременит меня заботой. Ты понял, саранча?»       Маленький слуга кивнул. Старейшина ушел, взмахнув рукавами, но Фумио казалось, что тот растворился в полутемном углу. Часы в чайной комнате напоминали пытку. Сперва кенар выровнял дыхание, грозившее перехватиться рыданиями. Чтобы отвлечься от сладкого тонкого аромата, он принялся повторять движения разучиваемого танца, ведя кистями, будто сжимая веера, в воздухе, потом еще раз и еще… Негодование старейшины отпечаталось меткой в его сознании, впоследствии обрывки фраз нередко преследовали его в кошмарах.       Вдруг размером с семечко кунжута упала часть бобовой пудры, посыпанной поверх пасты. Фумио отвернулся: он ни за что не притронется к десерту! Тем не менее крохи пудры казались каплей в море, а болезненно заурчавший живот напомнил о пропущенном завтраке. Слуга яростно сопротивлялся, однако, рассудив, что крупицу учитель не заметит, поддел ее пальчиками и съел. Совсем ничего в сравнении с целым шариком, но воображение, подкрепленное слабым эхом вкуса, помогло обмануться. А проморгавшись, кенар покрылся холодным по́том. Уж не мерещится ли ему пропажа угощений? Но, действительно, сладости исчезли, а от прижатых к губам пальчиков пахло бобами.       Фумио обуяла паника. Как теперь быть? Как исправиться? Он выскочил на веранду, чтобы изрыгнуть проклятый десерт, наказав себя и убедив так учителя, что шарики были съедены по ошибке. Возможно, он тогда чем-то разгневал Небеса, ведь к домику возвратился старейшина, — Фумио оставалось подождать самую малость. Заламывая руки, слуга поспешил сознаться в содеянном и растолковать, почему ослушался приказа, но его оправдания игнорировали.       «Впредь не желаю тебя видеть. — Осадил Тао. — Хочешь, лети и жалуйся его величеству, а я отвечу, что ты недисциплинирован, не в состоянии соблюсти простейшее требование». Маленький слуга каялся, изливался в сожалениях и клялся измениться, избавиться от недостатков, увлажняя оброненными в отчаянии слезами подол старейшины, что обличал тем большее жестокосердие, чем запальчивее он умолял.       Покинутому и осрамленному, не лучше ли ему утопиться в реке за холмом либо же в пруду, чтобы не осквернять смертью дворец? О других вьюрковых, что алкали принадлежать владыке, он был наслышан и паче гнал прочь сбивающие с пути сомнения, противоречиво соглашаясь в душе, что неровня им. Настойчивость, с которой он сносил попреки и унижение, проистекала из веры — и веры доселе небезосновательной — в значимость его присутствия в жизни Гуанмина. Выговор же старейшины и изгнание из учеников раздавили Фумио.       С последним ударом гонга он прилетел к покоям павлина принести извинения за невыполненный долг и уговорить не выдворять его из дворца, а пристроить хоть кем-нибудь. Гуанмин работал затемно. Не вынося посторонних в кабинете, он распускал прислугу до утра и иногда, при крайней усталости, звал кого-то среди ночи помочь ему приготовиться ко сну. Он намеренно отстранял придворных от себя, сохраняя независимость в мелочах, и эта причуда была им странна. Минуя знакомых стражников, кенар беспрепятственно постучался к императору.       «Заходите!» — выкрикнули по ту сторону, словно точили лезвие о водный камень, пронзительно и сипло.       Павлин с головой был погружен в горы свитков и тетрадей так, что заколка на пучке не высовывалась из-за бумажных пагод, а документы, перебираемые и сваленные отдельными кипами кое-как, опасно кренились. Мысок сапога постукивал по половицам, надхвостье со сформировавшимся великолепным оперением покоилось, продетое через специальное отверстие в спинке низкого стула. Маленький слуга обошел скопившийся барьер. Пучок на затылке императора чуть распустился, и белые пряди растрепались, отчего аккуратный образ подрастерял лоска. Гуанмин протянул вперед раскрытую ладонь, продолжая вчитываться в записи.       «Ну что такое? Ты принес или нет? — нетерпеливо потребовал павлин, но вместо того, кого он рассчитывал увидеть, наткнулся на озадаченного Фумио. — Это ты, мой милый. Наконец мы пересеклись. А мне должны были передать… Ох, наверное, он уже не явится, не закончили».       Откинувшись на спинку, заведя за нее крылья, Гуанмин потер переносицу и зевнул, прикрывшись. В неверном пламени свеч на осунувшемся лике будто глубже залегли морщинки под нижними веками, словно мешки, оттягивающие их вниз.       «Который час?»       «Гонг пробил девятый время назад, господин».       Император встрепенулся, стряхивая с себя сонливость, расправил рукава, принял благопристойный вид и вернулся к обязанностям, пообещав слуге, что, когда он покончит с последним делом, они отправятся отдыхать. Однако необходимые бумаги затерялись где-то в груде похожих, в синих, бежевых переплетах, с развязанными петлями, обхватывающими свитки.       «Мне нужны отчеты из Мин-го…»       Фумио откопал несколько тетрадок в три-четыре скрепленных листа, брошенных поперек в стопке. Владыка долго щурился в замешательстве на первый отчет, пока кенар не перевернул развернутую тетрадь, заметив, что подпись на переплете оказалась кверху дном. Ни о каких просьбах сейчас не могло быть и речи, заключил слуга: господин трудился до изнеможения, и дергать его попусту могла только птица без сострадания, потому, вероятно, некто с поручением или докладом для императора не явился так поздно, рассудив, что тот почует.       «Беглые войны напали на обоз из десяти повозок из Мин-го за пару ри до границы с ближайшим городом на юго-западе. Какая дерзость!... Хуоджин предлагает выманивать их из лесов и продавать в рабство, — недовольно шипел Гуанмин, забывшись, — если они не уймутся, я так и сделаю. Знаешь, что потребовал предводитель одной подобной шайки разбойников? Помиловать и вернуть титулы каждому, вопреки тому, что больше половины из них приговорены к бесславной казни за мятеж».       «И что с ними сталось, ваше величество?» — спросил маленький слуга.       «Не забивай себе голову. Это под моей ответственностью и Военного управления».       Фитили медленно догорали до воска, а его величество начинал клевать носом.       «Господин, — будил владыку кенар, — день, кажется, выдался напряженным, позвольте проводить вас в опочивальню».       На просьбу тот покачал головой, растирая заспанные глаза, запамятовав о нанесенной на них киновари, которая незамедлительно размазалась. От рук в красноватых разводах Гуанмина передернуло, и, как нарочно, их было не обо что вытереть. Возникший сбоку Фумио предложил ему воспользоваться бумажным платочком, извлеченным из кармашка в рукаве. Больше не сопротивляясь, павлин уступил и дал увести себя в спальню.       Фумио усадил его на кровать и предупредил, что полетит искать кого-нибудь из личных слуг, которые, согласно правилам, переодевали императора, однако альбинос отказался:       «Они уже спят. Помоги мне только развязать пояса и снять украшения. Коли не они, то я бы сам вполне справился. Одежды повесишь на ту стойку».       Слуга подчинился и неуклюже, путаясь в концах дорогих накидок и халатов, раздел государя до исподнего, немало тому смутившись, затем принес ковш воды и полотенце, чтобы смыть киноварь. Гуанмин послушно сомкнул веки, а Фумио задержал дыхание, касаясь мокрой тканью гладкой, точно жемчуг, кожи, и грезил продлить этот волшебный момент хоть еще на краткий миг. Расплетал прическу он тоже неумело, бисерные подвески на шпильках цеплялись за волоски, локоны в косах спутывались между пальцами, из-за чего кенар случайно дергал их, вырывая из уст господина сдавленные вскрики.       «Этот ничтожный не годиться для личного услужения вам, — Фумио отполз от расположившегося на циновке спиной к нему павлина. — Лучше кликнуть ваших слуг».       «Но ты и есть мой слуга. Продолжай. Я-то не в силах совладать с собственными волосами, искуснее хвоста ничего не могу собрать, а ты тем более не обязан сразу приручать их. Ничего страшного, приноровишься».       Позже Фумио расстелил постель и взбил подушки. Гуанмин потянулся на ложе, ощущая разлившуюся по членам истому, сонливость одолевала его, и, всколыхнув распушившийся хвост, он повернулся на бок, кутаясь в одеяла, подобно шелкопряду, в кокон. Проваливаясь в забытье, он успел поймать кенара, уже было попрощавшегося с ним.       «А зачем ты прилетел? Что-то стряслось?»       «Нет, господин, все в порядке».       Однако робкий шепот сообщил:       «Ваше величество, этот ничтожный не сможет служить вам более».       «Конечно, нет, — пробурчал павлин, на ощупь почесав того у ушка. — Пора спать, мой милый Фумио».       К следующему рассвету кенар готовился с рвением воина, отправляющегося в бой с мечом наперевес, предвкушающего равно как молниеносную смерть, так и заветную победу. Доселе его цель имела определенные, но схематичные контуры — быть рядом с государем, с Гуанмином; она была продиктована порывом, неважно как, в качестве кого, но сопутствовать своему спасителю. Той ночью, разбитый, потерявший веру, Фумио впервые проделывал то же самое, что господин Чан годами, и вот оно — то, во имя чего он упадет семь раз и встанет восемь: ради того, чтобы приносить пользу, облегчение хозяину, ради интимных минут в покоях Ветра и луны.       С перерывами в палочку благовоний на чуткий сон Фумио доводил до ума жесты, которые месяцами вырабатывал, чтобы подчеркнуть изящность, и развивал до рефлекса, с особенным тщанием вычищал рубашку и штаны. Повторил невесомыми штрихами хитрости танцовщиц, к которым те прибегали для выразительности очей, разлета бровей, не забыв тронуть румянами мочки. Еще детскому личику подобные детали придавали ранимости не напоказ, они наталкивали на образ куколок, мастеримых монахами по весне для брачных союзов.       Он слепил давешние рисовые шарики с пастой и с тепленьким угощением заявился к старейшине Тао. Безукоризненно выполнив поклон и обуздывая пылкую искренность, Фумио признал собственную неразумность и повинился в неподобающем, отталкивающем проявлении досады перед учителем, выбирая для речи самые уничижительные фразы, отчасти пользуясь слабостью старейшины к власти над подчиненными и их покорности. Если бы художник писал с него картину для поучения птенцов добродетелям, то свиток получил бы название «Смирение». В конце речи кенар умолчал о притязаниях на первый ранг, зато вверил всего себя старейшине, отказавшись принадлежать самому себе, на что тот выплюнул: «Пустое», но не прогнал.       До полудня Фумио истуканом просидел, потупившись, в Грушевом павильоне, будто предмет убранства, отмирая для того, чтобы что-то подать, налить чаю, опережая подчас требования учителя, за которым наблюдал из-под ресниц, так как давно выучил его повадки и запросы. Когда же гонг пробил час обеденной трапезы, старейшина Тао наказал ему оставаться в таком положении до тех пор, пока он не вернется, предварительно проверив, не было ли припрятано в рукавах либо за пазухой что-то съестное у слуги.       И Фумио не шевелился. Капала воском на подставку одна стража, другая… В кабинет залетали старейшина Широнг, несколько воробьев, первый советник Норико, — кенар кланялся, раскрывая рот только тогда, когда видел, что воробьи берут то, что старейшина не мог разрешить заимствовать у него. Шарики уже остыли и обветрились.       По подсчетам кенара был уже исход пятого часа вечера, когда старейшина переступил порог павильона. Устроившись на подушке, он поманил того ближе и недовольно проскрежетал:       «Сколько еще ты выдержишь, прежде чем сдаться?»       «Этот не посмеет больше огорчать учителя».       Огладив бородку, перепел сказал:       «Я ненавижу иметь дело с такими птицами, до которых не достучишься, пока не тюкнешь их. Можешь возвращаться к своим обязанностям, но помни, что замена тебе всегда найдется. Сладости тоже забирай, так и быть, в порядке исключения».       «Этот благодарен учителю за науку».       На негнущихся ногах, затекших за часы, Фумио выбрел в грушевый сад. Он был счастлив и опустошен, от лакомства же его мутило; попробуй он кусочек, думал маленький слуга, и на языке ничего не будет кроме горечи. А потом он упал в обморок, но благо, императору о том не доложили.       Кувшин откупорили, и прозрачное вино полилось в фарфоровые пиалы, на донышке которых плыл кленовый лист. Фумио не отказался от ухаживаний хозяина дома и лишь увлажнил губы вином, пленявшим душистым запахом слив, за что и похвалил напиток. Дядюшка Чан осушил пиалу залпом.       — Когда я служил покойному его величеству Гуанчжу, вина разных сортов лились без меры с самых разных краев империи, словно притоки реки Се, они стекались в Лань Шан. Если я начну перечислять все, что мне довелось попробовать, то проживу еще восемьдесят лет, а так и не закончу, — он налил себе вторую. — Хозяин любил ночами выйти к беседке, прихватив один-два кувшинчика, значит, и глядеть на луну, слагая о ней стихи. Сыграй, говорил он мне, на эрху, и я играл. Все придворные знали, что, коли в тиши плачет эрху, значит, наместник небес гуляет. Чего греха таить, и мне перепадала чарка грушевого: хозяин любил компанию. Так и пристрастился к хмельному зелью. Помню, тот часто декламировал такие строки: С умным видом сидеть, на пиру сохраняя молчанье, хуже в тысячекрат, чем, хмельного зелья напившись, проливать в упоенье слезы!...       Про таких говорят «пьяная жизнь, мечтательная смерть». А после того, как судьба свела его с будущей императрицей, госпожой Киую, он повадился гулять уже с ней. Усаживал эдак подле беседки, и чуть ли не до зори они ворковали. Прекрасней я не видывал пары за всю жизнь — когда бывали они вместе, красивейшие из цветов пристыжено смыкали лепестки. И хозяин, и госпожа тосковали безмерно в долгой разлуке, а встретившись вновь, не разлучались ни на миг, будто суждено было в двух телах родиться одной душе.       Выпив пятую пиалу, дядюшка Чан не сдержал слез, полных безутешной тоски.       — Жизнь без них, что смерть, думал я, вот уж и мой час близится. Но разве посмел бы я, отдавшись печали, расстаться с юным принцем? Что станется с ним, так рано потерявшим родителей? Сердце мое кровоточило, дворец утопал в стонах скорби…       — Как же страдал хозяин… — у Фумио защипало в носу.       — Природой и богами заведено, что родители умирают вперед детей своих, и отпрыскам до́лжно похоронить их достойно и молиться впредь их духам, — угрюмо шептал старый кенар. — И вот, что меня поразило… Его величество не пробыл в трауре и трех дней, на второй объявил о церемонии воцарения на престол, снарядил войско и повел его на север. Ни до похода, ни после возвращения императора Гуанмина я не застал его горя, а как меня уведомили, что Чертоги Белых хризантем заколотили досками и заперли, лишь мой статус был преградой перед тем, чтобы упрекнуть юного владыку. Как у родителей, что были мягче солнца в третий месяц, мог появиться на свет птенец с таким черствым сердцем?       Фумио нечего было ответить, иначе он обвинил бы господина Чана в несправедливом отношении.       — Я не встречал птиц добрее хозяина, но, возможно ли, что, заботясь о нем с младенчества, вы примечали нечто иное в его характере?       — Сомневаюсь, что выделю то, о чем не разумеешь ты. Его величество Гуанмин, поверь моему опыту с птенцами, — хихикнул Чан, — рос обыкновенным ребенком, стеснительным, правда. Конечно, нас, приближенных и прислугу, заботила…кхм…некоторая особенность юного господина, но мы не обличали треволнений перед венценосной семьей, однако дети бывают весьма проницательны и чутки, и оттого, думается, в юном принце сквозила скованность с нами, если рядом не находился кто-то из родных. В роду Гуан было принято совместное время препровождение, как чтения вслух после трапезы за огромным столом у Чертогов Белых хризантем, декламация с придворными дамами, сооружение зимой башен из снега, — в общем, его величество рос неотрывно от семьи, но не в пример больше он был привязан к отцу, достопочтенному владыке Гуанчжу.       Кувшин наполовину уже опустел, взор старого кенара подернулись пеленой, был устремлен мимо чайника, на котором, как казалось, сосредоточился, а фигура будто уменьшилась. Фумио же, забыв о пиале, внимал рассказу.       — До достижения его высочеством пяти лет — неважно, каким бы было предсказание, — ему загодя выбрали «первую книгу», а именно дневники императора Гуанси, три свитка, которые, согласно последней воле седьмого правителя, хранили за печатью в архиве до тех пор, пока кто-то из потомком его не родился «поцелованным Хоодо». После ритуала предсказания судьбы, тот заперся в личных покоях на пять суток, не показываясь и не впуская никого. И только хозяин нашел способ войти. Впредь я частенько наблюдал юного принца за чтением этих свитков, оставаясь в неведение о том, что в них сокрыто. С того момента пиры, устраиваемые Гуанчжу, участились, празднества организовывались пышнее, приглашались чуть ли не все сановники и прославленные птицы своего поколения. От выпитого с ног валились даже самые стойкие. То время, словно вечный расцвет хризантем! И юный принц, разумеется, ходил за венценосным отцом, развлекался с сестрами императрицы-матери Киую, дядями и тетями по линии Ки. Даже тогдашняя императрица, его бабушка, после смерти мужа ушедшая в монастырь и взявшая иное имя, принимала настоятелей столичных храмов на этих пирах.       Господин Чан замолк, будто закончил предаваться воспоминаниям, но, переведя дух, он поведал одну занимательную историю:       — А однажды, пару лет спустя, перед смотром молодых бойцов, которые представляли именитую школу — как же ее? — воспитывающую воинов, и были удостоены выступать перед государем Гуанчжу, его высочество приказал нам вычернить его волосы! Как, сокрушался я, как можно проявлять неуважение к облику, что даровал Феникс и родители? На что он потребовал в довесок насурьмить ему брови и ресницы! Мы не перечили, шок парализовал наш разум. Где это видано? Но то, как отреагировал хозяин на безобразную выходку, свалило всех придворных дам: «Это все еще мой сын, — сказал он, — а вы всполошились, будто обнаружили подкидыша» и приказал оставить все как есть. Причуды же юного принца не кончались: позже он упросил старейшину Тао нанять ему учителей владения мечем и копьем, вдохновившись умелыми выпадами молодых воинов. Конечно, с пяти лет он добросовестно следил за здоровьем, изучая дыхательные практики монахов и закаляя, словно солдат, тело — неслыханное дело для столь нежного облика отрока Неба, — и все же зажегшийся интерес к аскезе и образу жизни вояк доходил порой до одержимости.       Фумио хотелось продолжить разговор, расспросить о юности хозяина, старый кенар же, несмотря на моложавость и расторопность в привечании гостей, уже не мог, как прежде, похвалиться неутомимой бодростью тела, и они вскоре раскланялись. До ворот первого слугу вызвался проводить Чао. Приличествующие любезности были соблюдены, но оба замялись.       — Чангпу уведомил меня, что произошла неудобная сцена у дверей, и меня волнует, не учудил чего-нибудь вдобавок почтенный дедушка? Он привык по-свойски относиться к знакомым и себе на уме.       Фумио понимающе кивнул и заверил, что прием произвел на него приятное впечатление. Рачения Чао о репутации, щепетильность, с которой он ко всему относился, восторгали, но невольно проникаешься сочувствием к его хлопотам.       — Сожалею, что занял место, на которое ты претендовал и надеялся. Прошу поверь, что, будь я волен, то уступил бы его тебе, а сам довольствовался незначительной должностью, однако есть обстоятельства, которые не позволяют мне отступиться. Иначе я не могу. Твои умения и талант восхищают, и я никогда не пренебрегал тобой и не считал, что ты в чем-то ниже меня.       — Хоть причина останется для меня тайной, — ответил Чао, — что ж, такова судьба, и с этим ничего не сделаешь. Я тоже обязан принести извинения, ведь по незнанию нелестно отзывался о тебе, когда ты получил титул первого слуги, и принял за такую же птицу, какие попадаются в школе. М, это сложно объяснить. В общем-то, в школах отнюдь не дружественная обстановка. Поступая туда, мы заранее являемся соперниками друг другу, и довериться бывает очень тяжело, поскольку каждый ожидает, что ты провалишься на уроке пения, танца и не сдашь экзамены, а значит, не отобьешь лучших господ, которые нанимают нас. Я боялся, что и ты презираешь меня.       — Почему бы нам не начать наше знакомство заново?