Гермиона не сводила взгляда с яркого корешка на третьей полке. Она гипнотизировала книгу, хлопая ресницами, и дышала, дышала так глубоко, что в висках начинало болезненно пульсировать.
В библиотеке Хогвартса всегда пахло стариной и пылью. Не то чтобы это отталкивало или, чего хуже, раздражало — отнюдь: Гермиона находила в этом нечто совершенное. Донельзя притягательное — то, ради чего стоило ускорить шаг на пути в обитель или, наоборот, засидеться за поздними занятиями. Каждый раз, заходя в библиотеку, Грейнджер чувствовала физическое расслабление. Тело будто растворялось в теплом отблеске свечей, а последующие глубокие вдохи заполняли легкие едва уловимым запахом старых книг, заставляя почти урчать от удовольствия. Ведьма часто думала, что приходит сюда вовсе не за знаниями, а за тем самым покоем, которого теперь критически не хватало.
По крайней мере, так обстояли дела на последнем курсе обучения. Друзья не тревожили Гермиону, когда та уходила в библиотеку, и даже подсаживаясь к ней за стол хранили молчание. Гермионе была необходима тишина. Разговоры порой сводили с ума своей нескончаемостью, и любая случайная пауза воспринималась не иначе как с благодарностью.
Грейнджер наслаждалась собственной компанией. Наслаждалась мерным потоком мыслей, отлитых в строках учебника, звуком шкрябающего бумагу пера и потрескиванием свечей. За окном выл ветер. Стучал дождь. Хотелось взять горячего шоколада и пригнездиться на подоконнике рядом с кроватью просто созерцая. В полнейшем одиночестве и музыкой в еле работающих наушниках. О, это был бы чудеснейший вечер. Особенно если бы Гермиона глотнула влажного воздуха. Ей так нравился запах сырости после дождя. Так пахло детство.
Отрешенно глядя в окно, Гермиона думала о родителях. В Австралии наверняка шпарит солнце. Должно быть, Моника уже с сотню раз обгорела, а Венделл, пока снимал красноту, с миллион раз упомянул о вреде для кожи. Гермиона всегда восхищалась любовью родителей. С одной стороны, полярно разных, с другой — совершенно одинаковых, если приглядеться. Они часто разговаривали. Всё время, сколько Гермиона себя помнила. У папы было отвратительное чувство юмора, но мама всегда заходилась в смехе, утирая слезы с глаз. Гермиона всю свою жизнь смотрела на счастливых родителей, считывала их бесконечную любовь друг к другу и в особенности к общей дочери — и мечтала о таких же отношениях. О таком же браке. О такой же легкости во всем, что касалось бы истинных чувств.
До войны Гермиона часто думала о том, какой будет встреча с ее человеком. Почувствует ли она его сердцем, разумом, душой или нутром? Может, осознание придет с легкой дрожью в теле, как это описывали в любимых маминых романах? Пусть внешне Грейнджер не выглядела заинтересованной в сердечных терзаниях, на деле же там, на дне груди тлел уголек. Уголек надежды, что правильный человек найдет ее. И чувства будут похожи на те, что согревали родителей Гермионы.
Надежда вела ее, и Гермиона высматривала теплые всполохи в разных лицах, готовая взглянуть на них иначе. Иногда люди и правда открывались ей по-новому, а иногда внимательность приводила к странному эффекту — как, например, вышло с Драко Малфоем на третьем курсе. Он напоминал Гермионе отца в юности, еще до встречи с Моникой. Такой же высокий, изящный, со светлыми глазами, красивой улыбкой — и отвратительным чувством юмора. О влюбленности речи не шло: Грейнджер четко разграничивала грезы воображения и реальность, в которой Малфой был последним подонком. Но выстроенный из бисеринок образ Драко, так напоминающий отца, заставлял ее краснеть и заполнял пустоту мыслей на протяжении нескольких месяцев. А потом сам собой растворился сахаром под давлением действительности.
Намного позже, лишившись возможности передвигаться и внятно разговаривать, словно парализованная кукла, Гермиона снова вспомнила о тех днях. Потребовалось три месяца, полных жуткой боли и смятого сознания, чтобы разум прояснился. Девяносто дней на элементарное осознание:
Драко никогда не был похож на ее отца.
Мистер Грейнджер умел любить. Обожать. Он провел всю жизнь воспевая Монику, дарил ей белоснежные пионы и любимые шоколадные конфетки с орехами. Папа был воплощением обжигающего чувствами Солнца, в то время как Малфой — Луны. Холодной, далекой и теряющейся на небосводе без света главной звезды.
Грейнджер думала, что Драко стал непривлекательным за то время, что они не виделись, за годы войны. Вчерашним вечером его былая красота снова на нее взглянула, но не оказала никакого эффекта. Да, цвет его глаз походил на искрящееся серебро. Да, волосы были цветом что платина. Однако сам Малфой — инородный жесткий металл, и это больше не впечатляло. Это толкало к состраданию.
Гермиона не боялась этих мыслей. Не боялась желания помочь и подкатившего к горлу испуга. Малфою было больно. Ему было невыносимо — по крайней мере, так обрисовалась картина увиденного. Отношение к нему не улучшилось: Драко все еще оставался засранцем, с которым лучше бы не иметь дел, но это не значит, что можно просто проигнорировать его страдание. Кем бы она оказалась, развернись и уйди? Как бы Грейнджер чувствовала себя, зная, что там, на лестнице крючится Малфой? Пришли бы к нему друзья? Спохватились ли?
Мерлин. Если откинуть всю неприязнь, ей было действительно жаль Драко.
Страшная мука — одиночество. Гермиона знала. Гермиона костями чувствовала накатывающий душевный мрак, совсем не связанный с желанием побыть наедине с собой. Уединенность и одиночество — две катастрофически разные вещи, потому что несут совершенно разный посыл: первое — выбор, а второе — неразрешимое обстоятельство. В тоске Гермионы был лишь один виновник. Она сама. Умалчивая о болезни, она своими руками вырыла пропасть настолько огромную, что теперь жизни ее и друзей не соединит ни один мост. И неважно, что это расстояние видела одна лишь Грейнджер… признаться честно, это только добавляло трудностей. Пережить необходимость дистанцирования сложно. Но еще сложнее понимать, что осознаешь дистанцию только ты. А Гарри, Джинни и Рон искренне считали, что все в порядке. Порой от этого хотелось кричать. Чаще — выть от поганого ощущения ненужности. И почти постоянно — винить себя, ведь все происходящее было не более чем последствием ее выбора.
Во вчерашнем одиночестве Малфоя Гермиона увидела себя. И пугал ее не сам этот факт, а тотальное безразличие по поводу их схожести. Еще годом ранее Грейнджер бы определенно задумалась, что пошло не так и как ей изменить свое поведение, чтобы нивелировать любое пересечение характеров с омерзительным Драко. А сейчас ей было все равно. Даже… немного легче. На самую малость — чуть больше десятой доли процента. Приятно знать, что ты не один в одиночестве. Как бы иронично это ни звучало.
Гермиона шумно выдохнула. Холодный воздух коснулся пальцев, и Грейнджер плотнее натянула свитер на костяшки ладоней. Наверное, стоило бы съездить в магазин и купить себе вещей потеплее, чтобы хоть немного согреть утекающие дни. У нее есть полгода, чтобы потратить все запасы из банка Гринготтс. Спасибо Министерству, что не поскупилось на благодарности героям войны. Жаль, что так поздно. В крайнем случае Грейнджер пожертвует все оставшееся в благотворительный фонд или отдаст МакГонагалл, чтобы директор смогла оплачивать походы в Хогсмид студентам с тяжелыми ситуациями. Это будет справедливо. Это будет греть Грейнджер, где бы она ни оказалась после смерти.
А что будет с Живоглотом?
На глаза навернулись слезы. Гермиона с детства думала, что не перенесет смерть любимого кота. А теперь и не придется: Живоглот переживет хозяйку. Мама всегда говорила быть осторожнее в своих желаниях. Загадывая каждый день рождения наивное желание отсрочить погибель питомца, Грейнджер и подумать не могла, что все обернется так.
Одиночество ее не просто кусало. Мерлин. Оно сжирало, поглощало, сводило с ума.
Грейнджер сдавленно всхлипнула и уткнулась лицом в ладошки. Розовый нос спрятался в рукавах свитера, который Гермиона взяла из маминого гардероба в день прощания. Часто ведьме казалось, что на краю ткани до сих пор остался парфюм Моники, и девушка глубоко вдыхала в надежде уловить хоть что-то родное. Ощутимое. Греющее. В мире, в котором все покрыто льдом, Гермионе хотелось свернуться калачиком возле камина. Хотелось снова почувствовать прикосновения мамы, поглаживания по голове от папы. Еще хоть раз услышать глупую шутку и последующий смех.
В конце концов все, через что пришлось пройти Гермионе, не имело значения: она по-прежнему оставалась ребенком, которому нужны родители.
Грейнджер вздрогнула всем телом, проглатывая очередной всхлип. Она оторвала голову от ладоней, вытерла слезы рукавом — и тут же столкнулась взглядом с ошарашенной Джинни. Гермиона приоткрыла покрасневшие губы и растерянно выдохнула, как-то глупо улыбаясь. Мерлин знает сколько Уизли стоит рядом с ее столом. Спина рыжей напряжена. Ладони плотно сжаты. И глаза потерянные, будто впервые видит слезы подруги.
— Привет… — прошептала Грейнджер, шмыгая носом и плотнее натягивая рукава свитера. Джин без лишних слов села рядом. Она не сводила встревоженного взгляда с Гермионы.
— Что с тобой?
Карие глаза снова увлажнились. Гермиона вдавила зубы в нижнюю губу, сдерживаясь, чтобы снова не заплакать, и виновато пожала плечами. Брови дрогнули.
— Я просто… скучаю по родителям.
Джинни крепко ухватилась за локоть подруги, притягивая к себе. Гермиона уткнулась лбом в прямое плечо. Ей было трудно дышать. Ей было тяжело думать: весь тот шквал эмоций, что столько времени тонул под грузом ответственности, наконец высвободился ураганом. Сбивающим с ног и до вскриков ужаса пугающим. По щекам скатывались слезы, и Джин, чуть отклонившись, горячей ладонью стирала каждую. Грейнджер зажмурилась, всхлипывая.
— Все в порядке, Гермиона. — Джинни оставила невесомый поцелуй на лбу подруги.
— Да, я… — осеклась ведьма, сглатывая ком. — Я сильно замерзла и расчувствовалась. Мне только… я сейчас соберусь.
— Все в порядке. — Джинни снова обняла Гермиону, водя ладонью по тонкой спине. — Не торопись.
— Спасибо.
Гермиона провела пальцами по впавшим щекам, смахивая безостановочно катившиеся слезы. Она тихо рассмеялась и, отодвинувшись от Джинни, приподняла брови. Уизли выглядела настороженно.
— Извини, я расклеилась немного. Это усталость.
— Не извиняйся.
Гермиона понимающе закивала, поджав губы. Ей было неловко.
— Не рассказывай об этом Гарри.
— Не буду, — улыбнулась Джинни с мягким вздохом. Она подхватила ледяные пальцы подруги и едва ощутимо потерла их. Гермиона тихо засмеялась.
— Что ты делаешь?
— Пытаюсь тебя согреть.
Грейнджер захихикала громче. Руки у Джинни были горячими, и с каждым прикосновением сосульки таяли, превращаясь обратно в пальцы. Девушки больше не переговаривались: пока Уизли растирала ладонь подруги, Гермиона смотрела куда-то на дальние стеллажи, изучая потертые корешки книг. Губы изогнулись в теплеющей улыбке, когда она снова пересеклась взглядом с рыжей.
Она не знала, что сказать. Впервые за долгое время, глядя на растерянную и чуть взъерошенную Джин, Гермиона не могла подобрать правильных слов, чтобы разрядить обстановку. Обычно этим занималась Джинни: ей достаточно было отвесить любую, даже не самую подходящую случаю шутку или широко улыбнуться, чтобы молчание камнем скатилось с тонких плеч. Но подруга молчала. Она разглядывала Гермиону одновременно с тревогой и каким-то благоговением, всматриваясь в каждую черту ее не изменившегося с их последней встречи лица. Джинни в последний раз потерла пальцы Грейнджер и хмыкнула. Бледные губы изогнулись в усмешке.
Гермиона сильно мерзла. Она шмыгнула розовым носом и опустила взгляд на покрытые шрамами руки Уизли. Грейнджер грустно улыбнулась: помнила, как сама залечивала многие из этих длинных бесцветных линий после недолгих споров. Джинни не любила обращаться к мадам Помфри. Она стыдилась просить помощи по таким пустякам и всегда открещивалась от необходимости лечения вплоть до того, что рукава рубашки покрывались багровыми пятнами. Гермиона сильно ругалась, осматривая новые травмы, и умолкала лишь в тот момент, когда открытые раны стягивались магией шва. Джин кривилась, но никогда не отвечала на возмущения.
Грейнджер знала, как сильно Джинни ненавидит свои шрамы. Они напоминали о войне. О потерях. О смрадной вони, которая преследовала ее по пятам столько лет. Уизли часто насылала маскирующие чары на руки, чтобы лишний раз не цепляться взглядом за исполосованные предплечья и ладони, но чувствительность кожи было не вернуть — она оставалась все такой же притупленной. Уизли кривилась каждый раз, когда Гарри целовал ее руки. Говорила, что это похоже на прикосновение горячей кружки к оголенным мышцам: больно и жжется. Кривилась, но всегда терпела: Поттер так проявлял любовь. И этим демонстрировал свое полное принятие, поглаживая напоминания о военных днях, отпечатавшиеся на руках любимой. И пусть Грейнджер всегда отворачивалась, чтобы не смущать друзей, ей очень хотелось впитывать эту нежность. Прикоснуться к ней хотя бы взглядом, если не сердцем.
Завидовала ли она чужой любви? Да. Гермиона чувствовала тоску каждый раз, когда смотрела на смеющихся Джин и Гарри. Конечно, ведьма была бесконечно рада за ребят — это ее ближайшие друзья, обожаемые всей душой, но… Иногда так хотелось испытать хоть толику той любви, что наполняла чужие сердца. Все снова упиралось в одиночество. В жизни Грейнджер все постоянно заканчивается им.
В детстве она так часто читала книги об искренней привязанности между людьми, что мечтала поскорее вырасти и позволить себе раствориться в чувствах. Но каждая ее влюбленность в конечном счете приводила только к разочарованию из-за навязчивого перестукивания одной и той же мысли: «Не мое». Крам — не ее. Маклагген — не ее. И даже отголоски уюта рядом с Роном воспринимались теперь только с позиции дружбы, хотя, при желании, на этом фундаменте можно было бы выстроить что-то прекрасное. Не хотела. Не было больше времени. Не было сил.
И в результате Гермиона закончит свои дни так и не познав настоящей любви. Вот вам и трагичный конец для достойного романа. Наверное, смерть не страшила бы так сильно, знай Грейнджер, что пусть единожды, но ее сердце стучало в такт чужому. Но этого не случилось. И навряд ли уже когда-нибудь случится.
— Как ты себя чувствуешь?
— Лучше. Немного устала, но все под контролем. — Гермиона виновато опустила глаза на топорщащиеся коленки. Она истощалась от количества произнесенного вранья.
— О чем ты думала?
— О любви. — Грейнджер подняла голову и едва заметно, самыми уголками губ улыбнулась наблюдающей Джинни. — О том, что я бы хотела кого-нибудь любить так же сильно, как ты любишь Гарри. Или как папа любил маму…
Брови дрогнули. Джинни молчала.
— Я бы хотела, чтобы кто-то целовал мои шрамы или дарил белые пионы. И пусть я их терпеть не могу, но… в этом есть что-то. Понимаешь? — Гермиона посмотрела на Джинни. Подруга размеренно закивала.
— Ты еще найдешь своего человека.
— Не знаю, Джин. Не знаю… — она помолчала. — У меня есть ощущение, что со мной что-то не так. Я какая-то…
— Ты удивительна.
Гермиона несмело взглянула на умолкнувшую подругу. В светлых глазах плескалась серьезность. Грейнджер облизнула сухие губы и сглотнула, съеживаясь от холода.
— Я не уверена в этом.
— Зато я — да.
Грейнджер усмехнулась.
— Если бы я была удивительной, у меня бы хоть с кем-то сложилось. С тем же Крамом или кого там еще ты мне выбирала на шестом курсе… — она хмыкнула. — Но я, скорее, напоминаю молодую версию МакГонагалл. Не приглянулась бы даже Малфою — хотя он клеился ко всему, что только движется, еще с третьего курса.
Гермиона потерла лоб, болезненно улыбаясь.
— Откуда мы знаем, нравилась ты Малфою или нет? — голос Джинни звучал ласково. — Мы же не можем залезть к нему в голову.
— Я тебя умоляю, Джин, — Гермиона, цокнув, отмахнулась. — Мы вчера с ним пересеклись в коридоре. Я пыталась помочь, а он как обычно нахамил.
— Он подонок, — хмыкнула Уизли, сдавливая тонкие пальчики. Грейнджер с тяжелым вздохом закатила глаза. — Как и все слизеринцы.
— На самом деле, нет. — Гермиона покачала головой, мягко улыбаясь. — Среди слизеринцев есть хорошие люди. Паркинсон и Забини, например. Они не такие уж и противные, — ведьма подняла взгляд вверх. — С ними бывает любопытно поговорить. И они оба могут быть относительно милыми ребятами.
— Ты считаешь Блейза милым? — Джинни недоверчиво нахмурилась.
— Ну, он… неплохой, — пожала плечами Гермиона, встречаясь взглядом с Джин. Она рассматривала Уизли с несколько секунд, после чего замотала головой и широко улыбнулась. — О, нет-нет, не начинай. Умоляю, только не включай свою темную сторону свахи. Он симпатичный, но… нет. Вообще нет. Мерлин!
— Я бы ни за что не предложила тебе присмотреться к Забини. Уж лучше Малфой. Он и то понятнее в своих выходках.
—
Уж лучше Малфой? — Грейнджер заливисто засмеялась, отклоняя голову. — Мерлин, это то же самое, что предложить выпить яду вместо прокисшего молока.
Джинни окинула Гермиону нечитаемым взглядом, после чего опустила глаза и поджала губы.
— Ты расстроилась? — Грейнджер с улыбкой прикоснулась к подруге. — Джин… слушай, я рада, что ты не теряешь надежды свести меня с кем-нибудь. Я скучала по этому, не скрываю, но… — подбирая слова, она протянула последнюю букву, задумчиво прищурившись. — Просто ты всегда выбираешь не лучшие кандидатуры.
Джинни положила ладонь Гермионы на стол и сжала руки в кулаки. Она фыркнула.
— А кто лучше?
Грейнджер нахмурилась и наклонила голову, заглядывая подруге в лицо.
— Джин? Все в порядке?
— В полном, Гермиона.
Уизли шумно отодвинула стул и, сжимая кулаки, удалилась. Гермиона удивленно заморгала. Она что, обидела Джинни тем, что назвала слизеринцев «не лучшим вариантом»?
***
Гермиона дышала полной грудью, вгоняя мороз сентябрьского дня в легкие. Осень в этом году выдалась поразительно холодной и скоротечной: сырая, рыхлая после прошедшего дождя земля была укрыта созвездием опавших листьев, что звучно хрустели под подошвой ботиночек. Серые тучи затягивали светлое небо, и солнечный свет едва-едва пробивался сквозь это сизое, пасмурное бесчинство.
Грейнджер любила думать на природе. Так было легче упорядочить все то колюче-вопросительное, что царапало голову изнутри. Покусывающий холод порывистого ветра помогал успокоить разум, и с каждым глотком влажного воздуха мысли прояснялись. Гермиона прикрыла глаза и повела носом в такт шелесту оголенных деревьев. Она поплотнее закуталась в темно-синее пальто и довольно улыбнулась: тепло. Мерлин свидетель, как сильно Грейнджер скучала по ощущению согретости в повседневной жизни.
Она сидела на лавочке рядом с озером. Вода зеркалом отражала мрамор неба, и единственными яркими пятнами на серой картинке выделялись кружащие листья. Годрик. Она обожала листопады — почти так же сильно, как падающие на нос снежинки. У природы было свое изящество. Гермиона считывала его. Любовалась. Наслаждалась. Кружащийся в воздухе лист был одним из самых красивых явлений, на которые только можно засмотреться. Плавный вихрь, словно тягучий танец, предсказуемая траектория движения, и… багровый лист опустился прямо на колени Грейнджер. Пожухлый, чуть грязный, с собравшимися капельками на прожилках. Гермиона улыбнулась. Она сняла перчатку и осторожно взяла стебелек, поднимая лист к единственному пробившемуся лучу солнца. Краски заиграли ярче. Широкий, как ладонь, лист на свету отдавал гриффиндорским красным, без всякого изъяна и лишних вкраплений цвета. В тени же, на самых его кончиках оттенок был подобен крови. Ведьма провела ноготком по тоненьким жилкам.
Красиво. Умей Гермиона сохранять жизнь в листьях, она бы обязательно оставила себе этот — льнущий к ней, такой неестественно притягательный.
Грейнджер с дрогнувшей улыбкой отложила листок на лавку. Она поджала ноги и притянула их к груди, утыкаясь подбородком в коленки. Взгляд рассредоточился.
В этом году ей не предложили задуть свечи на торте. Друзья знали, что деньрожденьческие желания у Гермионы никогда не сбывались. Но если бы вдруг сейчас перед ней появился маленький огонек, плавящий воск, Грейнджер бы попросила вернуть воспоминания. Болезнь ведь не вылечить одним «пожалуйста», верно? Но память… всего месяц. Развеять мрак тридцати дней и выстроить логическую цепочку, возвращая осознанность действиям.
Гермиона чувствовала себя такой глупой. Она вела себя подобно сумасшедшей, реагировала на обыденности, словно в этом был смысл. Забини с его дурацким «львенок», тот глупый сон и шипение Малфоя… Грейнджер так хотела ясности, что хваталась за каждую подозрительную деталь, лишь бы прийти хоть к чему-то. Убивало не проклятие. Убивала недоступность воспоминаний. Что бы с ней ни происходило в те тридцать дней, Гермионе хотелось знать. Уж лучше расшибить лоб об угол правды, в которой не было ничего хорошего, чем насиловать душу догадками, ведущими в еще больший тупик.
Грейнджер не была окклюментом. Не владела в полной мере проникающими в сознание заклинаниями. Она считывала мысли людей лишь по тому, что видела и слышала, и никогда раньше ей не требовалось проломить обсидиановые стены в сознании. Ни в своем, ни в чужом. Сейчас же она бы отдала последние деньги за возможность вернуть то, что у нее отняли. Болезнь ли, люди… черт его знает. В провале в воспоминаниях был замешан Обливиэйт, но почему его не подавить… на это Гермионе никто не отвечал достаточно развернуто для понимания. Слишком сильные чары. Слишком слабое сознание. Слишком сильный волшебник. Слишком слабая Гермиона.
Ей было грустно. Больше — тоскливо. И лишь немного одиноко.
Гермиона устремила взгляд на серые тучи. Может, ей стоит поговорить с Забини. Открыто, без издевок и увиливания. Его слова уже не в первый раз отзываются чем-то колючим, разливающимся темной жижей под кожей. Она могла бы попросить его быть откровенным или обратиться к МакГонагалл, рассказать о необходимости применить сыворотку правды для получения информации. Могла бы просто удостовериться, что происходящее не более чем сдвиг затуманенного сознания. Но…
Как будто бы в этом не было смысла. Сказал и сказал. Это могло оказаться обыкновенным дежавю, которое не привело бы ни к чему, кроме разочарования и смеха со стороны слизеринцев. Да и если честно, Гермиона сильно сомневалась в причастности хоть кого-нибудь из квартета — вообще из учеников Хогвартса — к ее похищению. Те люди, что окружали ее… они были другими. Чувствовались по-иному, Грейнджер знала наверняка. Единственные детали, что мелкими пятнами прорезали тьму, говорили лишь о чувстве безопасности рядом с незнакомцами. Гермиона понимала, что ей не навредят. Они беспокоились. Они дежурили возле умирающей Грейнджер и боялись.
Ни один из тех, на кого хотя бы отчасти могли пасть сомнения, не был способен на такое. Невозможно иметь прекрасное сердце и быть паршивцем одновременно.
А может, у нее развивался Стокгольмский синдром из-за однажды увиденного сна.
Гермиона грустно хмыкнула. Она подхватила лежащий рядом букет цветов, с которым пришла, и поднялась с лавочки. Листья захрустели в такт шагу. Ведьме нужно было пройти совсем немного, но каждое движение давалось с трудом. И совсем не из-за хронической боли: Грейнджер еще утром выпила обезболивающее зелье, чтобы не отвлекаться сегодня на сторонние проблемы. Нет. Ей просто было невыносимо идти на кладбище.
Его разместили недалеко от озера, рядом с начинающейся чащобой Запретного леса. Аккуратная территория, огороженная черным забором. Память о погибших за Хогвартс.
Грейнджер сняла перчатки перед тем, как дернуть скрипнувшую калитку. Ведьма оставила ее открытой и прошла по узкой дорожке, вытаскивая цветы из букета и оставляя по белой розе на каждой могиле. В горле стоял ком. Гермиона не смотрела на имена. Незачем: она знала наизусть, кто лежит в каждой. С левой стороны — Римус, рядом с ним — Тонкс. С правой стороны — Фред и Колин Криви. Ближе к концу виднелось светлое надгробие, вымощенное молочным перламутром. Грейнджер с трудом сглотнула, бесшумно подходя ближе.
Героиня войны, любимая дочь и подруга
Луна Лавгуд
13 февраля 1981 — 2 мая 1998
Гермиона несмело положила самый красивый цветок на могилу. Ведьма прикрыла слезящиеся глаза, губы непроизвольно дрогнули. Неважно, сколько пройдет времени — воспоминания всегда будут бить наотмашь.
«Героиня войны, любимая дочь и подруга» — как сухо это выглядело. Уместить всю неординарность, живость и все бесстрашие Луны в пару строк. Это приносило физическую боль. Жгло внизу живота, где-то чуть выше тазовых косточек. В груди замерла тоска, и Гермиона отвела взгляд на замершие кроны деревьев, смаргивая горячие слезы. Через шесть месяцев Грейнджер будет возлежать рядом, и на ее надгробии напишут почти такие же слова, а вместо последующей жизни поставят длинный прочерк.
Перламутр красиво переливался даже без солнечных лучей. Он поигрывал туманным блеском, затмевая грусть невероятной, особенной красотой. Подстать Луне, что лежала в сырой земле. Гермиона рвано вздохнула, касаясь голыми руками камня, и зажмурилась. С щек прямо на могилу капали слезы.
— Миона?..
Тихий голос позади заставил развернуться. Заплаканными глазами Грейнджер смотрела на растерянного Рона. Уизли подошел вплотную к подруге и крепко обнял дрожащий силуэт.
Он гладил кудри, что-то приговаривая. Гермиона не слышала. Она думала только о том, что осталось всего полгода до конца. До полной темноты, до последней стадии отчаяния, до пропасти. И больше ее не будут волновать ни вопросы без ответа, ни отсутствующие воспоминания, ни опека друзей. Мертвым нужен лишь покой и редкие молитвы за мягкость облачных перин. Будет ли Гарри складывать ладони и опускаться на колени перед Безликими, моля о сохранности души Грейнджер? А Рон? Джинни?
Гермиона задыхалась от слез. Заикалась в судорожной попытке глотнуть больше воздуха, щеки намокли. Рон плотнее прижал Грейнджер к себе, хотя все, что ей требовалось — немного пространства для глубокого вдоха.
— Ей спокойно, Миона…
Уизли чуть отклонился от подруги. Он погладил щеку Гермионы большим пальцем и горестно вздохнул.
— Я тоже скучаю по ней. Луна была чудачкой. Мне этого очень не хватает.
Грейнджер улыбнулась сквозь слезы. Она утерла нос ладонью и поджала губы, отводя дрожащий взгляд в сторону, на закрытую теперь калитку кладбища.
— Жизнь просто… сумасшедше быстро летит.
— Знаю. — Рон опечаленно опустил глаза, все так же поглаживая впавшую щечку Гермионы. — Я понял это после смерти Фреда.
— Я так боюсь… — прошептала Грейнджер, заходясь в рыданиях.
Рон молча притянул трясущуюся Гермиону к груди. Он сильно сдавил ее плечи и зажмурился, словно пытался прогнать всю застоявшуюся боль одним хлопком ресниц.
— У тебя впереди длинная жизнь, Гермиона. У нас. Мы будем счастливы и проживем до самой старости.
Грейнджер лишь сильнее заплакала. Она кивала, вторя каждому слову, и цеплялась тонкими пальчиками за легкую курточку Рона так, словно это могло удержать ее на земле, не дать сорваться.
До самой старости. До самых седин.
Знал бы Рон правду… знал бы он, что ни старости, ни седин не будет… У нее осталась лишь половина чертового года. И ни дня больше.
