Уголок Грейнджер

      До этой среды Гермиона не могла представить себе ситуацию, в которой Джинни перестанет с ней разговаривать. Ей казалось, что это нечто из разряда сюрреалистического, по-настоящему невозможного. Уизли была натурой разговорчивой, но не болтливой, как та же Лаванда, например, что трещала без умолку. Джин любила порассуждать и пошутить. Ей нравилось добавлять диалогу остроты саркастичными комментариями, дополнять мысли собеседника своими. Поэтому на второй день молчанки Гермионе начало казаться, что она сходит с ума.       Джинни теперь вставала позже остальных: то ли притворялась спящей до последнего, то ли действительно просыпала подъемы. В Большом зале она появлялась к концу трапезы и присаживалась с краю длинного стола, отделяя себя от друзей десятком голов. Ела торопливо, а закончив, сразу вытирала рот салфеткой, вскакивала и уносилась на занятия, не проронив ни слова. И даже на лекциях Джинни предпочитала сидеть в одиночестве на последних партах, не желая ни с кем разговаривать.       Это было не просто странно. Это было почти жутко. Поначалу Гермиона пыталась поймать подругу, чтобы прояснить, что, черт возьми, с ней происходит, но Джинни лишь прибавляла шагу скорости. Она прятала глаза, избегая смотреть на Грейнджер и Поттера. Даже Рон не знал, что с ней. Когда же Джин и на следующий день не откликнулась на собственное имя, слетевшее с губ подруги, Гермиона переключилась на Гарри, и тот рассказал ей про их ссору. Пазл сложился, но легче не стало.       Жить в неразрешенном конфликте было невыносимо, и Гермиона медленно закипала от сумасшествия вокруг. Все шло не так. Будто событийная ось наклонилась, и вместе с тем нарушился привычный темп жизни. Ей хотелось поговорить с Джинни открыто, обсудить случившееся вместо затяжного молчания. Но принуждать к диалогу Грейнджер не смела. Она ведь сама такая же: вечно убегает от разговоров, не договаривает. Все это добавляло переживаний. Но больше всего удручал скорый поход к психологу. В пятницу напряжение перешло в раздражение. А за полчаса до сеанса — в жуткую тревогу.       И теперь, сидя в аккуратном, как и его новая хозяйка, кабинете Мунго, Гермиона отчетливо понимала, что не доверяет Элизе Бурд.       — Мисс Грейнджер, очень рада вас видеть. — Элиза протянула ей необычайно широкую для женщины ладонь и сильно сжала, потряхивая их руки. — Наслышана о ваших подвигах во время войны. Я счастлива лично познакомиться с вами.       — Э-э… — Гермиона побелела. — Спасибо?       Ровно с этого момента все пошло не так.       С начала сеанса прошло всего пятнадцать минут, но тело с каждой секундой будто наполнялось свинцом. Тяжелело. Сминалось под давлением застывающего металла. Становилось неподвижным. Вопросы Элизы наверняка сопровождались невербальным Петрификусом, иначе как еще объяснить, почему Гермиона не могла пошевелиться? Она буквально оцепенела: сидела с прямой до боли в мышцах спиной на самом краешке раздражающе удобного кресла и молчала. Изредка с губ срывались односложные ответы, но говорить развернуто, формулируя полноценные предложения, не получалось. Не хватало… смелости. Чертова гриффиндорка.       Кому будет приятно оказаться в компрометирующем положении? А сидя здесь с раскрытой душой напоказ, словно шкаф нараспашку, она только и делала, что подставляла себя. От нее ждали откровений, а Гермиона в ответ лишь блеяла и то белела, то краснела.       Это… страх? Мерлин знает, что именно билось птицей в грудной клетке. Гермионе было крайне некомфортно сидеть перед Элизой, чьи глаза как будто сканировали Грейнджер, пропускали сквозь рентген ее неподвижное тело и рассматривали получившуюся картинку в мелком масштабе. Она водила спокойным, но цепким взглядом по замершему выражению лица и упорно продолжала подталкивать к разговору. Поразительно, как хорошо держалась Бурд. Гермиона готова была лезть на стены от царившей в кабинете неловкости, а Элиза вела себя совершенно непринужденно, все так же тепло улыбаясь и ожидая ответа. Но Гермионе нечего было ответить. Она только кивала и иногда кашляла в кулак. Пропищала что-то глупое в самом начале сеанса и с тех пор тушевалась — потому что находиться под прицелом у человека, который наверняка уже изучил тебя досконально, крайне тяжело.       Элиза была молодой женщиной лет тридцати-тридцати пяти. Приятная внешность сразу запоминалась: пушистые светлые ресницы, ярко-зеленые глаза с темным пятнышком на радужке, родинка на спинке носа. Прямые светлые волосы доставали до острых локтей. Высокая и статная, Бурд обладала низким бархатным голосом, который даже немного успокаивал. Говорила она неторопливо и вдумчиво, в основном, задавала вопросы — простые, по типу «знают ли ваши друзья о проклятии?». Бурд спрашивала о всяких глупостях: как Гермиона ведет себя в обычной жизни, как приспосабливается к тому, что им больше не нужно сражаться, и прочую ересь. Она не лезла в душу сразу. Она пыталась открыть Грейнджер, подбирала для закупоренной бутылки нужный штопор, чтобы вытянуть пробку. И с одной стороны, это располагало. С другой же, начинало раздражать. Чем быстрее начнутся вопросы по делу, тем быстрее они иссякнут. Тем более что мсье Фальконе наверняка уже выложил Элизе все необходимое о героине войны. По крайней мере, Бурд вела себя так, будто знала Гермиону всю жизнь.       Грейнджер чувствовала себя словно под увеличительным стеклом микроскопа, под которым каждое ее телодвижение более чем заметно и более чем понятно. И это нервировало.       — Вам тяжело здесь находиться? — Элиза распрямилась, копируя позу пациентки.       Гермиона нервно сглотнула.       — Да.       — Я бы тоже нервничала. — Бурд глянула на отцветающую за толстым стеклом осень. — Когда поход к психологу вынужден, он превращается в пытку. Обычно я не работаю с такими пациентами. Они не всегда способны бороться.       Гермиона нахмурилась. Элиза перевела на нее внимательный взгляд.       — А вы, Гермиона, способны?       Грейнджер приоткрыла рот для глубокого вдоха. Она напряженно сдавила руки на коленях и шумно фыркнула. Неловкость шла рука об руку с раздражением.       — Я боролась всю свою жизнь. Мне всегда приходилось что-то кому-то доказывать.       Элиза понимающе кивнула, вновь переводя спокойный взгляд в сторону окна. Она выглядела расслабленной. Женщина постучала острыми ноготками по желтым страницами раскрытого ежедневника.       — Я думаю, доказывать что-то другим гораздо легче, чем себе. Часто окружающие уже сформировали свое мнение о нас. Но переубедить их, что мы не такие, как они думают, относительно просто. Достаточно верных действий и хорошего отношения. — Элиза потянулась к кружке кофе и сделала глоток. — Другое дело — когда мы пытаемся доказать что-то сами себе, совершенно не понимая, какие мы есть на самом деле. Кто вам не нравится?       Гермиона недоуменно уставилась на психолога, теребя нитку джинсов.       — Назовите первое имя, что придет в голову.       — Э-э… — К щекам прилил густой румянец. — Ну… Драко Малфой? Он грубый и… просто грубый.       — Он может изменить ваше мнение о себе, если поговорит с вами по душам. Объяснит, почему поступал так, а не иначе. Или поможет с важным делом. Но вот, например, Волдеморт… Вряд ли вы бы смогли убедить его в том, что он самое негативное явление нашего поколения, а не новая вера. Ведь он считал себя великим, а не бесчеловечным. У него не было объективной оценки своих действий, поэтому нам с вами было бы просто не доказать ему, что это не так. Понимаете?       Гермиона задумчиво кивнула.       — Но я-то знаю себя настоящую.       Элиза выжидающе подняла брови. Грейнджер перевела взгляд на вазу с ирисами позади белокурой головы и нахмурилась, сосредотачиваясь. Она…       — Я хорошая.       Да. Определенно хорошая. Гермиона сделала в своей жизни столько поразительных и нужных вещей, что назвать ее плохой или тем более бесполезной язык не поворачивался. Плохие люди не лезут в огонь за своими близкими. Они не рискуют всем ради их благополучия, они не способны быть ни другом, ни партнером, ни достойным членом семьи.       Гермиона на секунду заколебалась: а действительно ли она может уверенно подписаться под каждым пунктом перечня? Твердо сказать: да, я отличная подруга, буду восхитительной женой, а родители в восторге от такой дочери?       Щеки запылали.       — А хорошая — это какая?       — Правильная. Подходящая под все стандарты. Верная. Честная. Умная… — Гермиона чуть расслабила плечи, но по-прежнему не сдвинулась с края кресла. — Хороший человек — это тот, который всегда рядом и готов на все, чтобы помочь близкому.       — То есть хороший человек — это тот, который жертвует своей волей ради других? Удобный, проще говоря.       Грейнджер подняла взгляд на Элизу. Женщина крутила в руках стеклянный шарик с осыпающимся волшебным снегом внутри.       — Это прозвучало так… будто это что-то неправильное.       — О, нет. Гермиона, мы с вами беседуем, а не пытаемся дать эмоциональную оценку, — Элиза добродушно улыбнулась. Светлая кожа вокруг зеленых глаз покрылась тонкими морщинками. — Мне интересно услышать ваше мнение.       Ведьма замялась. Она тревожно осмотрелась вокруг в попытке сконцентрироваться на нужной мысли, но все логические ниточки словно ускользали от нее. Из-за давившего на виски напряжения нащупать хоть какой-нибудь мало-мальски разумный ответ оказалось очень трудно. Гермиона не привыкла говорить о таком. Вообще не привыкла рассуждать о чем-либо, что касалось бы души и при этом не являлось крестражем.       Гермиона чувствовала, как тяжело дается ей этот разговор. Элиза была прекрасным собеседником, она, очевидно, чертовски умна. На стене у нее за спиной Грейнджер насчитала пять дипломов. Все аккуратно подписаны, причем не только Министерством Магической Британии — среди них имелись и магловские. Наверняка с Элизой будет очень любопытно сойтись в интеллектуальной баталии, но доверить ей разрывы сердца?.. Пока Гермиона не была готова говорить без остановки. Не готова вывернуться наизнанку, достать из брюшины свои органы и показать наглядно, где и почему болит.       Грейнджер глубоко вздохнула, отсчитывая секунды. Она попыталась расправить плечи, но спустя пару мгновений снова ссутулилась, как будто уменьшаясь в размере.       — Я не считаю себя удобной. Мне кажется, я наоборот стала очень неудобной для всех.       — Почему?       О, загибайте пальцы.       Увиливание от прямых ответов. Невнятные отмазки про потерю сознания вместо объяснения, почему так произошло. Молчание о вновь беспокоящем позвонке. Постоянные разговоры о войне. Оправдания для слизеринцев. Раздражительность. Злость на заботу. Неожиданные слезы. И море, просто море лжи.       Выбрать что-то одно попросту не представлялось возможным. Это ничем не отличалось от детской викторины, в которой за правильный ответ можно выбрать один подарок, тогда как на самом деле хочется забрать сразу все. Грейнджер с трудом сглотнула вязкую слюну и вздрогнула до мурашек.       — Я… говорю некоторые вещи, которые неприятны моим друзьям, — Гермиона не шептала, но голос ее был тихим и неуверенным. Рассказывать — трудно. Проглотить стыд, прилипший к миндалинам, — невозможно. — Я знаю, что делаю им больно своими словами, но, — она облизнула губы, — не могу остановиться.       — Вы вините себя за это?       Гермиона не нашлась с ответом. Она опустила голову ниже, и закрученные прядки коснулись впавших щек, заслоняя лицо.       Грейнджер уже не знала, за что конкретно винила себя. За молчание? За то, что не смогла увернуться от проклятия? За сломленность? В ней было катастрофически много стыда — он лился вместо испаряющейся крови, смешиваясь и становясь новым элементом, без которого организм не мог нормально функционировать. Она открещивалась от вины постоянно. Уверяла себя, что отказывается испытывать громкое «это», что отзывалось свистом в ушах. Но каждый раз просыпаясь в утренней прохладе, она чувствовала с обратной стороны зубов налипший налет стыда за свои ошибки.       Вопрос Элизы поставил ее в тупик, и Гермиона молчала. Ей снова не найти достойного ответа про себя. И поэтому она будет говорить про других.       — Я просто хочу, чтобы они перестали жить в розовых очках. Они притворяются, будто справились с последствиями войны, но ведь это же неправда. Я вижу, как они реагируют… Война была, нам нужно это принять. Потери были. Смерти были. И мое… — она осеклась, умолкнув. Потребовалось несколько секунд прежде, чем Гермиона смогла продолжить. — Своим отношением они обесценивают все жертвы, которые были принесены во имя победы. Это несправедливо.       Элиза помолчала, поднимая взгляд к потолку.       — А вы относитесь к ним справедливо, когда решаете за них?       — Я ни за кого не решаю. — Гермиона уязвленно вздрогнула. — Я пытаюсь показать им правду: нам нужно не убегать от последствий случившегося, а принять прошлое со всеми вытекающими. Я отношусь к ним справедливо, я им помогаю.       — Ответить вам честно, Гермиона? — Элиза поджала губы, прищуриваясь. Грейнджер кивнула. — Это не помощь. Вы берете на себя ответственность решать за них, а потом, сталкиваясь с последствиями, не знаете, что делать. Эта ответственность на вас давит. Но больше всего вас обижает непонимание, почему вашу жертву никто не замечает.       Гермиона попыталась было найти достойный ответ, но не смогла.       — С моей стороны складывается ощущение, что вы пытаетесь заставить своих друзей принять последствия войны, потому что сами не можете этого сделать. Вам хочется, я вижу, но… — Элиза вздохнула. — Как будто это не имеет смысла, пока остальные бегают от правды.       — Я принимаю последствия войны. — Гермиона хотела, чтобы слова прозвучали жестко, но голос дрогнул.       — Ваше последствие — это проклятие. Вы можете честно сказать, что приняли факт его наличия? Не смирились, а приняли?       Гермиона рвано выдохнула. Глаза увлажнились, и по щечке вдруг скатилась слеза. Ведьма сомкнула ресницы и коснулась кончиком языка верхней губы.       О, она не собиралась плакать. Гермиона учащенно заморгала, чтобы успокоиться, и попыталась утихомирить дрожащую ногу, крепко вдавив пальцы в коленку. Она чувствовала засевший в горле ком. Ком всего невысказанного, больного — того, что было схоронено где-то глубоко-глубоко внутри, а теперь методично вскрывалось, как фурункул. Еще пара слов — и польется гной. И Гермиона сдастся. Потому что жить в вечном напряжении невозможно.       Элиза облизнула губы, опуская глаза на свои руки. Она не буравила взглядом ведьму. Она давала ей время собраться, но лишь для того, чтобы через мгновение переломать все кости одной фразой:       — Гермиона, я сожалею, что ваши друзья не замечают, через что вы проходите. Ваша жертва значима.       И Гермиона зарыдала. Она уткнулась лицом в ладони и надрывно, в голос заплакала. Грудина заикалась, плечи и коленки дрожали. Волосы касались рук.       Слова Элизы словно пробили пробоину в плотине, которую Гермиона так старательно строила все это время. Ударили, но не пощечиной наотмашь, а, скорее, прикосновением горячей воды после лютого зимнего холода. Грейнджер чувствовала, что воздуха не хватает, что из носа потекло, что кожу вокруг глаз жжет. Она снова ощущала разлом в сердце — тот самый, который так упорно прятала. Элиза выдернула бумажные салфетки из маленькой коробочки на столе и протянула их пациентке, нежно прикасаясь к ее предплечью. Гермиона быстро схватила их и высморкалась в одну, а другой утерла бегущие по подбородку слезы. Она уязвленно посмотрела на Бурд.       — Я просто очень устала… — прошептала ведьма, осторожно прикусывая нижнюю губу. Со стороны она выглядела как ребенок, что вот-вот разразится истерикой. — Они не понимают меня.       — Они и не поймут, Гермиона. Не до тех пор, пока вы будете скрывать от них свою болезнь.       — Как я… — она выдохнула и в полном отчаянии подняла глаза вверх. — Как я им расскажу? Это же ради их блага. Они войну принять не могут, а тут… тут я со своей смертью.       Элиза молча ждала, пока Гермиона проплачется. Она не говорила слов поддержки, не ободряла лишними фразами, а просто подавала бумажные платочки, едва заметно улыбаясь благодарным кивкам.       Грейнджер лгала, лгала постоянно — и больше всего себе. Ей все казалось, что разговор с психологом не затронет в ней ни единой струны, что не будет никаких слез, что больное не вылезет наружу черным вихрем дыма из грудины. Она искренне верила, что готова к разговору. А в итоге сидела и рыдала, как малолетняя девчонка после грубого отказа на приглашение пойти на танцы. И все потому, что эта вера — вера в полную готовность быть честной — оказалась тотальным фарсом.       — Почему вы сейчас плачете?       Грейнджер понимала, что Бурд не требовались объяснения. Мерлин, эта женщина видела все ее тонкое тело насквозь. Этот вопрос был задан для того, чтобы ответ всплыл для Гермионы. Ведьма всхлипнула.       — Потому что все, во что я верю, рушится. — Грейнджер вытерла слезы. — Я думала, что делаю себе лучше, когда обманываю, но… ничего подобного. Моя подруга… — Гермиона проглотила очередной всхлип, умолкнув. — Она так зла на меня. Но я правда не могу рассказать. Я слишком завралась, я не знаю, откуда мне начать, чтобы не потерять их всех…       И снова слезы. Гермиона не помнила, когда в последний раз так самозабвенно рыдала.       — Я не хочу умирать в одиночестве. А если они узнают, что я скрывала семь месяцев, со мной просто перестанут общаться. Я буду одна… — Гермиона нервно теребила салфетки. Брови свелись. — Я уже одна, я не хочу… еще и буквально…       — Гермиона, мне действительно жаль, что вам приходится проходить через это самостоятельно. Это очень тяжелое испытание. Но подумайте… — Элиза подалась ближе к Грейнджер. Взгляд мягкий, почти материнский. — Когда вашим друзьям лучше узнать о проклятии: заранее, пока есть возможность исправить положение, или после вашей смерти?       У Гермионы сильно болела голова. Губы растянулись в плохое подобие улыбки, сдерживая очередные рыдания. Грейнджер уперлась локтями в коленки и уткнулась лбом в раскрытые ладони. Она вздрогнула от рваного вдоха.       Как будет лучше?       Будет лучше, если все это окажется затянувшимся кошмаром. Будет лучше, если Гермиона проснется на площади Гриммо двадцать первого марта, за день до злополучного проклятия, и уговорит всех не идти, не появляться на том поле, потому что это ловушка. Ловушка, которая в тот день захлопнулась для пятерых бойцов и ранила Грейнджер — ведьму, которую обычно не поймать. Тогда… тогда Гермиона будет здорова. Она не будет медленно умирать, не будет бояться неаккуратно перевернуть тонкую страницу учебника. Не станет переживать, что зелье, подавляющее цикл, не сработает.       Будет лучше, если эта поганая жизнь, что сейчас закручивала торнадо событий, окажется чужой, не принадлежащей Грейнджер. Превратится в страницы глупого романчика и канет в лету сразу после последней точки. И никогда не будет даже отдаленно напоминать жизнь Гермионы.       — Если они узнают сейчас… — она заикнулась. — Они будут настаивать на лечении. Или просто бросят меня. Я не готова. Ни к одному из раскладов, я… я просто без сил.       Элиза шумно выдохнула.       — Видите, как тяжело, когда за вас решает другой человек?       Гермиона подняла покрасневшие глаза на Бурд и тут же перевела их на расцветающий букет ирисов, не в силах выдержать взгляд. Она облизнула пересохшие губы и зажмурилась. По щекам вновь потекли слезы.       Это был тупик. Тупик беспросветный, и коридор, из которого раньше можно было выбраться, наконец замкнулся. Гермиона сильно завралась, но поступить по-иному не было возможности. Просто… не было. Скажи она правду, и все подорвалось бы как на мине. Она могла рассказать друзьям все без утайки, когда сама осознала бедственность положения. Но с того момента прошло уже слишком много времени. Все это обернулось затянувшейся ложью, ошибкой, которую никак не исправишь, если только не отмотать время назад.       Безысходность не просто давила — она сводила с ума. И самое ужасное, что сейчас Грейнджер понимала: ей бы действительно не помешала чья-нибудь компания. Хоть кого-то, кто окажется в силах разделить с ней мрак дней. Но было слишком поздно. Ребята придут в ярость, узнав, что конкретно скрывала от них Гермиона. Если Джинни так отреагировала на выдумки про Малфоя, то какой реакции ждать на правду? С ней перестанут разговаривать — и тогда Грейнджер умрет в одиночестве.       — Честно говоря, я не вижу объективных причин, почему ваши друзья могут разорвать с вами отношения, — Элиза покачала головой. — Да, они имеют право обижаться и злиться. И нужно быть готовыми к тому, что когда всплывет правда, они будут потеряны, и им тоже понадобится помощь. Но отказаться от вас, зная, какой секрет вы хранили на протяжении семи месяцев, с чем сталкивались ежедневно? — Бурд поджала губы. — Вы бы прекратили общение с мистером Поттером, например, окажись он в такой ситуации?       — Нет! — Гермиона протестующе сжала кулаки. — Нет, это же… как я могу?       Элиза замолчала. Она слегка улыбнулась.       — А чем вы хуже мистера Поттера?       Гермиона вытерла слезы промокшей салфеткой, жалостливо изогнув брови. Ответа не было. Остался только страх.       — Поверьте, ваши друзья будут рассуждать так же. Они вас не оставят.       — Что мне делать?.. — после долгой паузы спросила Грейнджер.       — Я не в праве решать, что вам делать, Гермиона. Но могу дать совет. — Элиза протянула пациентке стакан воды. — Контролирование друзей не поможет вам вернуть контроль над собственной жизнью. Они самостоятельные личности, это их выбор. Если они решили, что правильнее игнорировать войну, значит, так им надо. Не стоит их переубеждать. Люди злятся на такие вещи.       — Я просто начинаю сыпаться, — тонкий голос сорвался на шепот. — Мне… очень сложно. Я не хочу быть слабой. — Гермиона смахнула слезинку с ресниц.       Элиза по-доброму хмыкнула.       — Статус героини войны не обязывает вас быть всесильной. Вы столкнулись с трагедией. Потеряли многих друзей и память, пережили войну, заболели. И тем не менее не сдались. — Она потерла страницу ежедневника. — Вполне естественно, что у вас не осталось сил. Вы заботились обо всех, кроме себя самой. Откуда вам брать ресурс на борьбу, если вы постоянно отдаете и не берете ничего взамен? В конечном итоге, стойкость должна была дать трещину. Героям тоже нужно понимание, Гермиона. Им тоже нужна поддержка и забота, порой даже в большем количестве, чем обычным людям. И вам нужно научиться ее принимать.       Грейнджер откинулась на спинку кресла и глубоко вздохнула. Голова болела до одурения. Ведьма вытащила обезболивающее зелье из валяющейся на полу сумки и выпила за один глоток. Она шмыгнула забитым носом и прямо посмотрела на Элизу.       — Я до сих пор не знаю, хочу ли жить дальше, — голос звучал гнусаво. — Меня ведь не вылечить полноценно. У меня просто обновится кровь — новый расходный материал для болезни. А потом пройдет время, и я снова начну умирать. Мне снова будет больно. И это еще наилучший расклад, если найдут кроволист, — Гермиона невесело фыркнула, прикрывая глаза.       — Как профессионал, я не должна делиться такими вещами, — Элиза тепло улыбнулась и села удобнее. — Но вам я расскажу. Мы давно знакомы с вашим доктором. Он вылечил моего отца от тяжелейшего проклятия: вместо желчи в желчном пузыре скапливался гной. Это было очень страшное время для нашей семьи. Но мсье Фальконе справился отлично. Если он взялся за ваше дело, значит, все риски оценены уже с десяток раз, и он знает, как вам помочь.       Грейнджер с печальной улыбкой покачала головой, рассматривая гору промокших платков на столе.       — Мсье Фальконе сразу сказал, что шансов немного. Они ничего не знают про проклятие. Оно новое, и никто еще не доживал до… такого срока. Я просто… — она горестно прикрыла глаза. Кожа рук покрылась мурашками. — Жизнь будет такой тяжелой, если я решу бороться дальше.       — Какой будет жизнь, если вы сдадитесь, Гермиона?       Грейнджер цинично фыркнула.       — Короткой.       Она могла бы продолжить список. Жизнь, если она сдастся, вообще перестанет существовать: Гермиона замрет в ожидании беззвучного взрыва, который унесет ее бездыханное тело куда-то в глубокую яму. Она успела сделать так много за девятнадцать лет. Успела познать дружбу, семейную теплоту, первую влюбленность. Пережила войну. Убивала. Умирала. Этого хватит на несколько жизней вперед, но Грейнджер все думала о том, что слишком многое упустила. Как будто она положила себе на тарелку чересчур большой кусок первого торта и наелась им так, что даже не смогла взглянуть в сторону второго, более вкусного и желанного.       Она могла бы продолжить список. Но это чертово слово «короткой» лучше всего описывало весь трагизм ее истории.       — Меня пугает, что я не могу прийти к разумному решению. Я постоянно думаю об этом и… не знаю, что выбрать. Это звучит так глупо, — Гермиона покачала головой, жмурясь. — Как будто я не могу определиться, что съесть на завтрак, а не жить мне дальше или нет.       — В этом нет ничего глупого, поверьте. Какой бы выбор вы ни сделали, у каждого будут тяжелые последствия, и они одинаково пугают, — Элиза понимающе кивнула. — У вас не было человека, который помог бы все взвесить. Но я здесь, чтобы мы вместе решили проблему. — Она улыбнулась поджатыми губами. — Давайте поступим так. Мы составим с вами договор. Он пойдет вам на пользу вне зависимости от конечного решения.       Гермиона изнуренно смотрела на зачарованный снег в шарике, который Бурд покручивала в руке.       — Есть такая потрясающая вещь — антисуицидальный контракт: пациент подписывает договор, где обещает, что не будет вредить себе на протяжении всей терапии. Вам самоубийство не грозит, поэтому мы немного перевернем условия. — Бурд умолкла, постукивая ногтем по стеклу. — Какая последняя мелочь сделала вас счастливой?       Гермиона задумчиво заправила распушенные кудри за уши.       Ох, Мерлин. В последнее время в ее жизни было слишком много мелочей, которые стоило считать хорошими. Радующими или полезными. Ей подарили букет полевых ромашек в середине сентября, принесли невероятный подарок совой. Если рассуждать здраво, то станет очевидно: дни Грейнджер были сотканы из маленьких приятностей — но все они ощущались глотком воды в перерыве между приемом ядов. Они не делали Гермиону счастливой. Радостной — безусловно, но черта, разделяющая искреннюю радость и неподдельное счастье, прослеживалась очень явно.       Единственным, что сделало Гермиону счастливой в последнее время, оказался лишь тот пион, трансфигурированный из бутылки сливочного пива. Потому что только так Грейнджер могла физически соприкоснуться с воспоминаниями о маме.       — Белый пион. Это… был любимый цветок моей мамы.       — Давайте договоримся, — мягко продолжила Элиза. — Каждый раз, когда вы ловите себя на негативных мыслях, вы делаете пометку в тетради. Количество пометок равно количеству белых пионов, которые вы должны купить за свои деньги и принести на следующий сеанс.       — Я не понимаю логики.       Элиза ненавязчиво улыбнулась, отклоняясь. Женщина невысоко подкинула стеклянный шарик и словила его раскрытой ладонью.       — Вы расплачиваетесь за негатив эмоциями, Гермиона. Это неощутимая валюта, потому и кажется, что грустить можно сколько угодно. Переключайтесь. Переводите эти мысли в денежный ресурс, и, поверьте, после пары сеансов вам больше не захочется думать о плохом. Это слишком дорого.       Это… это было совсем не то, чего ожидала Гермиона. Мерлин. Изначально ей показалось, что идея Элизы заключалась в скорби: плохая мысль обменивалась на цветок лишь для того, чтобы возложить их к мемориалу своих дней. Но… Грейнджер почувствовала желание улыбнуться. В предложении Бурд было гораздо больше смысла.       — Я должна отдать эти цветы вам?       — О, совсем не обязательно, — Бурд непринужденно засмеялась. — Я, конечно, буду польщена, но смысл не в этом. Считайте, вы приносите эти пионы как результаты анализов. Я оцениваю, а дальше вы вольны делать с ними что хотите.       Гермиона несмело улыбнулась. Она глянула в окно, засматриваясь на плавно качающиеся, почти обнаженные ветви деревьев. Листьев оставалось все меньше.       — Есть еще одна вещь, которую я бы рекомендовала вам сделать. — Элиза вновь отпила кофе. — Список.       — Список? — Гермиона посмотрела на женщину.       — Именно он. Составьте перечень вещей, которые хотите сделать до конца жизни. Подумайте о том, что вам необходимо выполнить перед уходом, чтобы не сожалеть о своих днях. Это поможет здорово переоценить приоритеты. Я думаю, вы многое для себя поймете.       — Его тоже принести?       — Да, — Элиза кивнула. — Давайте посмотрим вместе, что вы хотите сделать. На следующей встрече составим план, а дальше я буду ждать ваших еженедельных отчетов, как продвигаются дела. Договорились?       Грейнджер смотрела на протянутую ладонь Бурд несколько секунд, после чего подалась корпусом вперед и пожала ее чуть сильнее, чем в начале сеанса.       Эта женщина оказалась поразительной. Потому что Гермионе Грейнджер, кажется, только что запретили быть сторонним наблюдателем в ее собственной жизни.

***

      Единственным звуком в безлюдной общей гостиной было лишь мерное потрескивание поленьев в камине. Студенты давно разошлись по спальням, и Гермиона, не стесняясь, занимала непривычно много пространства: пустой диван позволял лежать на животе, болтая согнутыми в коленках ногами. Компанию составляли три учебника, раскрытая сумка и тарелка с печеньем. Слабую косичку скрепляла золотистая лента, а торчащие кудрявые прядки Грейнджер то и дело заправляла за уши.       Впервые за несколько недель она концентрировалась на материале. Не потому что надо. Не под угрозой пропустить срок сдачи реферата, не в попытке сбежать от сводящего с ума мира — нет. Она читала учебник и выписывала на пергамент параграфы, потому что ей захотелось. В лопатках трепетала приятная истома: Мерлин, как же она соскучилась по этому ощущению тотального включения в процесс! Все было парадоксально приятным. И кружка теплого молока, стоящая на столике, и мягкий огонь камина, и атласная пижама — все это дарило настоящее блаженство. Особенно Гермионе, которая невероятно выдохлась после психологического дебюта.       Сегодняшний сеанс мало что решил. Вернее, он решил ровным счетом ничего, с точки зрения Грейнджер. Зато она наконец-то выплакалась вдоволь — впервые, кажется, за полгода. И это было сродни действию обезболивающего. Ей не было легко. Ей было спокойно.       Гермиона в очередной раз заправила за уши выбившуюся кудряшку и потерла нос указательным пальцем, вглядываясь в буквы. Тема, если честно, дрянь. Грейнджер изучила Эпоксимис благодаря близнецам Уизли еще на пятом курсе, когда провела месяц на площади Гриммо. Джордж приклеил ладони Рона к столу, чтобы тот перестал накладывать себе добавки. Гермиона тогда заливисто смеялась: ей всегда нравились выходки старших Уизли. И даже сейчас, спустя три года, Грейнджер помнила наизусть эти легкие взмахи палочкой. Учебник был ей не нужен. Ей нужна была рутина, и только поэтому ведьма не отлипала от параграфа, словно сама приклеилась, и все писала, писала. Теперь Грейнджер понимала, о чем говорила Джинни. Снова почувствовать себя студентом после пережитого дерьма — это действительно приятно.       Половица скрипнула. Гермиона обернулась через плечо и неловко втянула нижнюю губу, увидев появившуюся из спальни младшую Уизли.       О, та выглядела жутко. Рыжие волосы туго стянуты в высокий хвост — верный признак того, что мысли у подруги разлетались. Джинни всегда собирала волосы, когда не могла сосредоточиться. Взгляд она по-прежнему прятала, и от этого картинка становилась еще непригляднее.       — Я пришла просить прощения. — Джин не любила словесные прелюдии. Она подошла к дивану и села с противоположной стороны, выглядя до сумасшествия провинившейся. Грейнджер приоткрыла рот. Брови жалостливо дрогнули. — Я охренеть как накосячила.       — Джин…       Уизли с тяжелым вздохом посмотрела наверх, стискивая оттянутую ткань рукавов в кулаках.       — Я не хотела с тобой разговаривать, потому что мне было стыдно. — Она моргнула. — Одно дело — тихо напиться у себя в комнате, а тут… Ты, наверное, уже в курсе, что я поссорилась с Гарри. Это не оправдание, я знаю… но тогда мне было очень больно, и я, должно быть, решила, что нужно сделать так же больно всем остальным. Ты мой самый близкий человек, поэтому, в общем-то… — Джин замолчала.       Гермиона чувствовала, как сжимается сердце. Она потирала пальцами кожу ладоней и не сводила взгляда с лица подруги, грустно поджимая губы. Ей было сложно найти правильные слова.       — Я сама не знаю, почему подумала, что ты и Малфой… Я не знаю. В тот момент мне казалось, что это очень убедительно. Потому что ты стала слишком скрытной: вечно где-то пропадаешь, что-то пьешь… А он постоянно за тобой наблюдает, ну и… дальше ты знаешь. Это многое объясняло, на самом-то деле… В общем, — она быстро выдохнула, — извини меня, пожалуйста. Я не имела никакого права срываться на тебе. Мне очень стыдно, что я втянула тебя в это.       Гермиона встала с дивана. Ступая на цыпочках, она подкралась к Джинни и крепко обняла ее. Плечи подруги тут же обмякли. Уизли уткнулась лбом в ключицу Грейнджер и тихо прошептала:       — Извини меня.       — Все хорошо, Джин, — Гермиона провела ладошкой по спине подруги, — я тебя не виню. Мне бы… — Она выдержала паузу, подбирая слова. — Наверное, мне бы хотелось сразу с тобой поговорить, но я понимаю тебя. Теперь понимаю.       Джинни молчала долгие секунды.       — Спасибо, — наконец сорвалось с ее губ. Гермиона улыбнулась, разрывая объятия. Она подхватила Уизли за руку и присела рядом.       — Но все же с Малфоем ты переборщила. Никто за мной не наблюдает.       — Наблюдает! — Джин высоко подняла брови, но посмотреть в глаза Гермионе так и не осмелилась. — Я слежу за ним. И он ведет себя очень странно, потому что постоянно пялится на тебя. Он чертов сталкер, клянусь. Не удивлюсь даже, если он хранит коробку с твоими вещами.       Гермиона поджала под себя ноги. Она с укором посмотрела на сжавшуюся Джинни, после чего, рассмеявшись, легонько шлепнула ее по руке. Уизли несмело улыбнулась. В свете огня ее волосы выглядели особенно красиво.       — Ты переплюнула Бэгмена, — авторитетно закивала Грейнджер, глядя, как на щеках подруги выступает румянец. — Я впервые видела, чтобы мадам Пинс была такой раздраженной.       — Пожалуйста… — Уизли спрятала лицо в ладонях. Голос разносился приглушенным эхом. — Не продолжай. Умоляю, мне так стыдно, что я лучше умру необразованной, чем еще хоть раз приду в библиотеку.       Гермиона мягко засмеялась, потрепывая рыжие волосы.       — Сейчас бы стереть всем память… — Джинни застонала, отняв руки от лица. Ее щеки были пунцовыми. — Мне просто показалось, что ты бегаешь от нас, потому что спишь с Малфоем. Откуда я знала, что ты восстанавливаешь цикл? Мерлин, а потом еще и он сам нарисовался… Начал защищаться, и я подумала, что это он тебя выгораживает, а не свою шкуру. Это все выглядело так логично! Чертовы слизеринцы… Я эти два дня просто ненавидела, я просто… Я пряталась в туалете Миртл! И отвечала на ее тупые вопросы — потому что это было единственное существо, с которым я могла поговорить.       Гермиона улыбнулась, но вскоре опустила взгляд на обивку дивана и поджала губы.       — На самом деле в этой истории есть огромный пласт моей вины. Мне… стоило рассказать вам обо всем раньше. — Грейнджер потерла бархат, погрустнев. — Я не хотела отвлекать вас своими проблемами. Вы только начали привыкать к нормальной жизни, и я…       — Но проблемы все равно случились, Гермиона, — перебила ее Джин. — Просто если бы ты рассказала сразу, мы бы пережили новость менее эмоционально. Возьму на себя смелость говорить за Гарри и Рона: если в твоей жизни что-то происходит, мы хотим об этом знать. — Джин крепко сдавила ледяную ладонь. — Ты нам не просто подруга. Ты наша семья.       Гермиона вздохнула.       — Прости, Джинни. Я хотела сделать как лучше, чтобы… не знаю. Чтобы все было как раньше. Но, — Грейнджер натянуто улыбнулась, — как раньше уже точно не будет. Извини меня. Я должна была все рассказать.       — Больше никаких секретов, ладно?       — Конечно.       Ложь слетела с губ быстрее, чем появилась мысль. Привычка. Это была привычка обманывать.       Гермиона подняла уязвленный взгляд на Джин, учащенно моргая. Вся сжимаясь, приоткрыла рот.       Сейчас… она ведь могла бы рассказать обо всем сейчас. Сидя напротив камина, жар от которого отзывается легким румянцем на щеках, слушая, как свистит ветер за окном и как постукивают по стеклу капли дождя, Гермиона могла бы вдохнуть полной грудью, разорвать легкие кислородом и озвучить свою болезнь. Она рассказала бы, что испарение ускорилось, что осень, цветущая за окном, станет последней для нее, что она решает невозможную задачу, определяясь, стоит ли жить дальше. Рассказала бы о психологе. Списке. Белых пионах. Грейнджер едва слышно выдохнула и облизнула губы.       С дурными привычками пора прощаться, покуда еще есть силы быть честной.       — Джинни?       — Да?       Но вместо долгожданных слов пришла лишь паника. Гермиона смотрела в светлые глаза подруги, глупо открыв рот, словно не в силах выплюнуть проглоченный уголек, жгущий изнутри. Ведьма растерянно опустила глаза и выдохнула. Она попыталась улыбнуться и издала наигранный смешок.       — Нет. Ничего, я… забыла, что хотела сказать…       Гермиона потянулась к стакану с молоком и утопила в нем все невысказанное. Здесь дело не в неподготовленности. Здесь дело глубже, но вот в чем конкретно, Грейнджер пока не могла понять. Нащупать языком очевидную причину, почему рот заливает бетоном, когда сознание подсказывает обнажить уродливую правду. Дьявол, какая же Гермиона трусиха. Хуже слизеринцев, что переметнулись к Волдеморту под коленку, как только на горизонте замаячила угроза. В ушах зазвенело. Грейнджер стало так неприятно от самой себя, что захотелось снять кожу, выпотрошить сознание. Стать кем-то другим. Кем-то, у кого будет мужество признаться.       Мерлин. Ее топило стыдом.       Джинни сидела расслабленно, впервые за пару дней. Она упиралась лопатками в спинку дивана и все наблюдала за языками огня, о чем-то думая. Руки сложены на груди — Уизли любила эту позу. Когда она была младше, частенько жаловалась, что не знает, куда деть ладони от беспокойства. С годами решение пришло, и теперь Гермиона мастерски определяла, когда Джин погружается в раздрай.       Они молчали.       — Я думаю… — Джинни откашлялась, хмурясь. — Я думаю, мне нужно завязать с алкоголем. Это было довольно унизительно.       Гермиона настороженно посмотрела на подругу, покручивая стакан молока в пальцах.       — Это хорошая идея.       — Мне не хочется признавать, что вы правы, но… — Она вновь замолчала. — В общем, я уже записалась к врачу на завтра… — Джинни коснулась языком передних зубов, шумно выдохнув. — Не хочу терять все нажитое из-за алкоголя. Мне хватило того, что Гарри сказал. Если честно, я не знаю, куда деться от стыда за то, что случилось в среду, поэтому… Думаю, можно сказать, что у нас пауза в отношениях. Пока я не… приду в себя. Так что в моих же интересах завязать как можно скорее.       Гермиона тяжело вздохнула, оставляя стакан на столе, и пододвинулась ближе к подруге. Она склонила голову на плечо Джин и уставилась на полыхающие поленья. В гостиной вновь воцарилась тишина.       — Я вела себя отвратительно, — голос Джинни сорвался на шепот. Она избегала смотреть куда-либо, кроме камина. — Мне так… стыдно, понимаешь? Мне казалось, что я поступаю правильно, что в моем состоянии виноваты все вокруг, кроме меня самой. И это так глупо, но… — Она горько ухмыльнулась. — Еще позавчера мне казалось, что это правда. Поразительно, как алкоголь все выкручивает в выгодную для тебя сторону… — Джин умолкла, поджимая губы во все той же горестной полуулыбке. — Я больше не хочу чувствовать себя такой… И… прости, что я тогда обвинила тебя. Ты не виновата. Это мой косяк.       — Мне жаль, что это случилось, Джин. — Гермиона взяла ее за руку, переплетая пальцы. — Если хочешь, я могу сходить с тобой завтра на прием. Буду сидеть рядом и поддерживать. Могу даже плакат нарисовать, хочешь?       Джинни мягко рассмеялась.       — Идея с плакатом довольно заманчива, но я должна пройти через это самостоятельно. Я сама разберусь с этим.       — Хорошо… — прошептала Грейнджер, глядя на огненные всполохи в камине. — Просто не забывай, что у тебя есть я, ладно? Я всегда на твоей стороне. — Она немного помолчала. — Ты со всем справишься, Джин. Я в тебя верю.       И будь у нее хоть толика смелости Джинни, Грейнджер бы обязательно добавила: «Я тоже справлюсь со своей болезнью». Но Гермиона была слаба духом. И поэтому промолчала.