***
Дрожащие ресницы приоткрылись. Взгляд попытался нащупать окружение, размытое, словно кто-то опрокинул воду на картину, нарисованную акварелью. Все расплывалось, света не хватало. Грейнджер попыталась вытянуть ладонь перед глазами. Ничего. Она не чувствовала своего тела. Оно не было деревянным, затекшим или трудно поддающимся. Оно было никаким. Гермиона ничего не чувствовала. Ни ног, ни рук, ни брюшины, ни спины, ни даже шеи. Только холод кусал, и Грейнджер попыталась определить, какая конкретно часть в ее теле так мерзнет, но сознание было слишком спутанным, мутным. Глаза непроизвольно закрылись под тяжестью век. В голове полная каша, такой беспорядок… ведьма ничего не понимала. Где она? Что с ней? Почему она не чувствует собственного тела? Сердце ускорило темп, и Гермиона вдруг почувствовала прилив жара. Внутри разгорался костер паники, и смолы его поднимались вверх, оглушая. Гермиона попыталась открыть глаза. Не вышло. Она попыталась пошевелиться — и снова неудача. С каждым провалом Грейнджер нервничала все сильнее. Она чувствовала, как ее накрывает волной тревоги. Разве она не умерла? Разве ее не убил Люциус Малфой, разве не случилось все самое страшное? Где она? Почему ничего не чувствует, почему испытывает панику, холод и жар одновременно? Голова шла кругом. Перед глазами заплясали мушки, заполнили собой темноту. Дыхание участилось, стало тяжелым, с хрипотцой. Где-то заболело: Грейнджер отчетливо ощутила, как воспаляется опухоль, но в какой части тела — непонятно. На нее смотрели. Гермиона вдруг кожей почувствовала, что находится в комнате — было ли то помещение комнатой? — не одна. Кто-то буравил ее взглядом, и от этого становилось совсем жутко. Кто-то был рядом с ней. Сидел или стоял, не двигался и молчал. Просто смотрел, не скрывая взгляда, не пытаясь его смягчить. Грейнджер содрогнулась. Она чувствовала чужое присутствие, и это лишь усугубляло панику. Хотелось повернуть голову. Грейнджер попыталась почувствовать собственную шею — ничего. Какая-то странная притупленная боль. Откуда она исходит? Гермиона вдохнула поглубже, раскрывая грудную клетку. Ошибка. Под закрытыми веками сверкнула молния, тело пронзила боль. Ничего. — А где еще ее было прятать?! Она отключалась и просыпалась, наверное, с сотню раз. И каждый раз, когда к ней возвращалось сознание, Гермиону одолевал ужас: она никого и ничего не слышала. Ни единого звука. И каким же облегчением было впервые за все это время услышать чьи-то голоса. Значит, Грейнджер все-таки не оглохла. Громкие, они доносились откуда-то слева, из глубины помещения. Гермиона не могла повернуться: мышцы гудели, а в теле будто поселился черный сгусток боли. Продолжая размеренно дышать, чтобы не выдать своего присутствия стоном боли, она вслушивалась в приглушенные звуки и отсчитывала секунды. — Может, нужно было заявиться к Пэнси? Или, блядь, ко мне? Прямо к Лорду? Положить Грейнджер на стол и попросить пару часиков уединения! Ты подумай, сука, своей головой, Нотт! Нотт?.. Это… Теодор Нотт? Голос говорившего казался смутно знакомым, и Гермиона приложила усилие, пытаясь выудить из памяти верное имя. Насмешливый, высоковатый голос с хрипотцой — парень говорил на повышенных тонах. Имя говорящего вертелось на языке, но из-за спутанности мыслей правильный ответ ускользал. Кто-то ходил быстрым шагом. Должно быть, один из собеседников наматывал круги по комнате. Двести пятьдесят восемь. Двести пятьдесят девять. Повисла патоковая тишина — такая, которая затягивает на самое дно сомнений. Слышалось шумное дыхание, стук капель, разбивающихся о каменный пол, и поступь шагов. К Гермионе не приближались. Она лежала на чем-то мягком. Какой-то… матрас, наверное. Правда, уже видавший виды: Грейнджер чувствовала пружины. Подушки не было. Стопы едва прикрывала какая-то ткань. А ей было холодно: откуда-то постоянно сквозило. Где-то в той стороне должен быть выход, но где именно? Ведьма не понимала. У нее не было возможности повернуть голову. Да если бы и была — чертова темнота перед глазами все равно сводила с ума. Гермиона лежала неподвижно, и единственное, что оставалось ей доступно в таком положении, — подслушивать. — Какая же ты крыса, Малфой, — тихо произнес Нотт. И было в его спокойном голосе что-то жуткое, ужасающее, пробирающее до костей. Малфой?! — Ты всех подставил. Ты пожертвовал всем ради грязнокровной пизденки. — Я не мог ее оставить. Шаги остановились. — Это единственное, что у меня осталось. Все остальное… даже моего отца забрала война. — Неожиданно тихий голос Драко дрогнул. — У меня нихера больше нет. — И поэтому ты решил поставить под угрозу всех своих друзей, да? Типа раз у меня ничего больше нет, так пусть и у них, блядь, не будет! Так, Малфой? Ты так, блядь, думал?! Тео сорвался на крик. Послышался глухой удар, будто кого-то припечатали к стене. Чужое дыхание ни на секунду не стихало — наоборот, послышался хрип сдавленного горла. — Ладно, ладно я! Ладно Блейз, хер с тобой! Но… Пэнси?! Ты подумал, что с ней случится, если твой охренительно надежный план вдруг неожиданно провалится?! — Тео, если Лорд вдруг засомневается и решит проверить наши воспоминания, я наложу на вас Обливиэйт. Вы не вспомните. Никто из вас, — Драко быстро зашептал. — Я сотру вас из своей памяти. Вы не пострадаете. — И это, по-твоему, решение?! Ты думаешь… сука! По-твоему, Лорд идиот? Думаешь, он не распознает следы Обливиэйта?! Последовал еще один удар. Послышался металлический скрежет, которому вторило постукивание колес. По коже Гермионы потянулись мурашки. — Я первым сознаюсь во всем, положу доказательства им под нос. Заставлю вас выступить против меня перед Лордом. Тео, меня убьют быстрее, чем начнут копать. Я буду единственным виноватым. Против вас ничего не найдется, все будет на мне. Я клянусь. Клянусь, Тео, никто из вас не пострадает. Послышался рваный вздох. Следом повисло молчание. Кто-то вновь заставил колесики катиться. Неужели один из них на коляске? — Я пытаюсь относиться к тебе как раньше… — Голос Нотта звучал устало. — Но у меня не получается. Не получается, Малфой. Ты… просто разъебал все, что у нас было. У нас четверых. Пятьсот три. Пятьсот четыре. Пятьс… Когда Гермиона снова открыла глаза, ее одолело сильное желание разрыдаться. Она не знала, сколько прошло времени — опять. Тело просыпалось и отключалось само по себе по нескольку раз за… день? Грейнджер не имела ни малейшего понятия, день сейчас или ночь. Которые сутки она находится в плену? Это помещение было вечно холодным и не давало ни малейшей подсказки, сколько прошло времени, хотя бы тикающих часов. Гермиона до сих пор ничего не видела — потому что на ней была повязка. Плотная, она не пропускала ни проблеска света. Грейнджер не могла ни стащить чертову тряпку с глаз из-за невозможности пошевелить руками, ни попросить кого-либо о помощи. Про нее как будто забыли. Все. Ничего не изменилось с прошлого раза. Даже ужас превратился в рутину, толкая Грейнджер к отчаянию. Ее, вероятно, пытались свести с ума, лишив ощущения времени. Все, что она запомнила из предыдущего опыта пробуждений, — нельзя пытаться поднять руки, потому что за неосторожным движением последует боль. Попытка встать на ноги закончится либо приступом боли, либо тем, что ее прижмут к жесткой постели. Кто конкретно — Гермиона не видела. Чертова повязка мешала. А после очередной попытки сдвинуться с места тело снова погрузится в сон — потому что, опять же, резко двигаться нельзя. Это плен. После четвертого пробуждения здесь, в аду, с завязанными глазами, Грейнджер поняла: ее украли подобно дорогой вещице. И ее похитителями были вовсе не Пожиратели со стажем, сравнимым с возрастом Гермионы. Ее похитителями были однокурсники — слизеринцы того же года обучения в Хогвартсе. Гермиону Грейнджер, героиню войны и лучшую подругу Гарри Поттера, похитили Драко Малфой, Блейз Забини, Пэнси Паркинсон и Теодор Нотт. И если последних трех ведьма частенько слышала рядом с собой, то Малфой словно испарился. Хотелось улыбнуться. Мысль о том, что Драко отправился к праотцам вслед за папашей, прибавляла сил. Гермиона не понимала, зачем она здесь. Она пыталась думать, почему до сих пор жива. Спасли ли Грейнджер ради того, чтобы продемонстрировать Волдеморту? Скорее всего. Сейчас ее подлатают или, наоборот, доведут до безумства, а потом выставят на потеху публике. Пожиратели будут долго довольствоваться немощной девчонкой, некогда воинственной и бесстрашной. Волдеморт, возможно, убьет ее сразу. А возможно, не сразу и жестоко — при встрече с Гарри. В любом случае ее смерть неминуема. Если же ее не хотят отдавать Волдеморту, то, вероятно, слизеринцам что-то от нее нужно. Очевидно, что действовали они из подлейших соображений, и неудивительно, что Грейнджер не могла самостоятельно дойти до верной причины. Она думала о многом. Что вскоре ее начнут пытать ради информации. Распилят на кусочки, оставляя в сознании, чтобы отправить Ордену какой-нибудь палец совой. Изнасилуют. Сделают рабыней, подобной эльфам. Вариантов было очень много, и каждый хуже предыдущего. Но ничего не происходило. Все самые жуткие предположения, поселившиеся в голове и крепнущие с каждым пробуждением, до сих пор не оправдывались. Слизеринцы только говорили между собой про какое-то проклятье. Прилетело в кого-то из них? В Малфоя и поэтому его нет? Гермиона ждала. Слушала и ждала того часа, когда же начнется самое страшное. Сейчас, лежащая пластом без какой-либо возможности пошевелиться, она была совершенно беззащитна. Она ничего не могла, разве что пискнуть. Ведьма не знала, что с ней происходит. Умирает ли она? Если да, то почему никто не прикончит задыхающегося зверька? С ней не разговаривали. Даже не пытались — игнорировали сам факт ее присутствия, хотя разговоры вокруг ее пленения велись и велись постоянно. Гермиона сделала заметку на будущее ни при каких обстоятельствах не вступать в диалог с Паркинсон и Ноттом. Переговариваясь, они постоянно срывались в агрессию, свойственную, скорее, диким животным, а не людям. Они ненавидели ее, хотя ведьма пролежала Мерлин знает сколько времени никак не выдавая собственного присутствия. Но если Паркинсон и Нотт были в ее тюрьме церберами, то Забини… пугал по-иному. От одного лишь ровного тона его никогда не повышающегося голоса сердце сжималось в тисках страха. По крайней мере мотивация Нотта и Паркинсон была ясна, их злость можно было объяснить логически. Поведение Забини не объяснялось ничем, и это тревожило ее до такой степени, что у Гермионы развилась настоящая паранойя. Она боялась. Отчаянно боялась их всех. Гермиона слушала. Ловила малейшие крупицы информации, но о ней самой почти не говорили, не произносили ни ее имени, ни фамилии. К ней никто не подходил, кроме странного мужчины, представившегося мсье Фальконе. Лица его она, конечно, не видела. Чувствовала лишь шершавые руки, деловито проходившиеся по коже — видимо, куртку с нее сняли. Он приходил, заливал ей в рот какие-то жидкости, пахнувшие травами, после которых на языке оставалось мерзкое ощущение. Фальконе приподнимал ей голову и неизменно растирал горло, не оставляя ведьме шанса выплюнуть содержимое. А потом дожидался, пока сознание Грейнджер начнет меркнуть, задирал на ней одежду и осторожно переворачивал на живот. Прикосновение матраса к голой коже — последнее, что запоминала Гермиона, силясь оставаться в сознании. Просыпаясь, она мечтала захлебнуться в слезах, которые так и не появлялись. Так она и оставалась — несчастная, похищенная и парализованная. В те жалкие минуты, когда мысли Грейнджер прояснялись, она пыталась воссоздать комнату и прикинуть, где может располагаться выход на волю. Мозг, пусть и с трудом, но упорно работал ради единственной цели — сбежать. Нужно было покинуть это место, скрыться, убежать — сделать хоть что-то, но не оставаться здесь Мерлин знает в каком положении. Ей было страшно, и те крохи сил, которые приносило стремление оказаться на свободе, уходили на планирование побега. И даже в долгих снах Гермиона видела, как встает на ноги, хватает свою палочку и бежит. Бежит далеко и очень быстро — так, чтобы никто больше не догнал. В забытье ведьма представляла, как обнимает друзей и говорит, что все хорошо, что она уцелела. А еще Грейнджер пообещала самой себе, что, как только вернется в Хогвартс, домой, как только Орден одержит победу, она займется бегом. Будет тратить на него все свое время. Она будет бегать. Будет ведь?.. А пока… пока Гермионе нужно понять, как выбраться отсюда. Она сбежит, вернется к друзьям, расскажет правду, а потом придет по душу каждого из слизеринцев. Грейнджер отомстит. За свой страх. За ставшее привычным желание расплакаться от беспомощности. За то, что сначала ведьма не чувствовала своего тела, за то, что, когда сознание вернулось, каждая клетка горела в адском пламени боли. Гермиона Грейнджер, гриффиндорка, боец Ордена, лучшая подруга Гарри Поттера, окрепнет и вернет должок за все дерьмо, что происходит с ней прямо сейчас. Главное — дожить до этого момента.***
С ее лица сорвали повязку. Гермиона жмурилась, не в силах посмотреть куда-либо: пусть света в помещении действительно было мало, даже тусклого Люмос хватало, чтобы ослепить. Виски сдавило от боли. Грейнджер не могла понять, кто к ней пришел, потому что зрение никак не фокусировалось. А потом она услышала голос. Легкое покашливание, чем-то похожее на усмешку. И сразу поняла, что за человек сидит с ней рядом — за время вынужденного пребывания в темноте Грейнджер выучила голоса каждого из похитителей. И этот принадлежал Теодору Нотту. Тому, кого ведьма боялась больше всех. Обычно незримое, но неизменное присутствие слизеринцев где-то неподалеку давило на нее. Сейчас же складывалось ощущение, будто она угодила в эпицентр торнадо. Нотт снял с нее повязку не просто так, Грейнджер догадывалась. За все время Нотт ни разу не приблизился к ней так, как тот же Фальконе. Он избегал компании Грейнджер, и это было наилучшим раскладом: что-то в образе Теодора напрягало до мурашек и вызывало стойкое желание как можно крепче сжать палочку в руке. Однако вот незадача: Гермиона была и обезоруженной, и обездвиженной. Ведьма скосила слезящиеся глаза на Нотта и изо всех сил попыталась сконцентрироваться. Глубоко посаженные карие глаза всматривались в серое, обескровленное лицо Гермионы с кипящей ненавистью. Она впервые увидела его, лицо своего похитителя. И тотчас ужас заполнил ее, формируясь в горле металлическим комом. У Нотта были кудрявые волосы. Взлохмаченные, они были в полном беспорядке, словно Тео запустил в копну руку и взбил пару раз. Родинки по всему лицу, кожа бледная-бледная, и синяки под глазами. Нотт был одет странно, совсем неподобающе обстановке подземелья: рубашка да строгие брюки. И все черное. Как будто на похороны пришел. Ведьма вдруг почувствовала острую необходимость заговорить. Ее посетило то необъяснимое чувство, которое, должно быть, испытывает жертва перед смертью. Которое стало таким знакомым за несколько дней пребывания здесь, в подвале Нотта. Грейнджер понимала, что если она не заговорит прямо сейчас, ее убьют без промедлений. Тео ведь никак к ней не привязан. Более того, он ее ненавидит. Она для него обуза и угроза. Сколько раз ведьма слышала, что ее присутствие все портит, что оно фатально и представляет огромную опасность? Очевидно было, что когда-нибудь у Нотта съедет крыша, и он решит уладить проблему по-своему. Если Гермиона начнет диалог и покажет, что оказалась здесь не по собственной воле, возможно, ее смерть удастся отсрочить. Нотт хотя бы увидит перед собой человека, а не лежащее ничком тело. Может… получится даже договориться о помощи в побеге? Тео сидел на стуле в полуметре от Грейнджер, уперевшись острыми локтями в колени. Кисти сцеплены в замок у лица. Взгляд полон жажды крови. Гермиона не сводила с него глаз. Не рискнула даже отвлечься на изучение комнаты: зрение все еще подводило. А еще ей было попросту страшно. Он в любой момент мог перерезать ей горло. С каждой пролетевшей секундой молчание становилось более напряженным. — Ты знаешь, что я могу убить тебя прямо сейчас? — Тео поднял брови, улыбаясь. Карие глаза словно подернулись дымкой. Грейнджер нервно сглотнула. — Мне даже стараться не придется. — Парень пьяно моргнул, закрывая сначала один глаз, затем второй. Он улыбался уголком рта. — Достаточно тебя уколоть. Или поцарапать. Твое проклятье сделает всю грязную работу. Он замолчал. Его глаза потихоньку стекленели. Он выглядел очень пугающим, и стоило бы уже начать молить о пощаде, просить оставить Гермиону в покое, дать ей, в конце концов, сбежать. И ведьма бы так и сделала. Если бы не слова о проклятии. Том самом, о котором постоянно говорили. Значит, оно принадлежало все-таки Гермионе. Услышанное начинало обретать смысл. Грейнджер не знала, что именно поразило ее в спину. Фальконе вскользь рассказал ей, упрямо молчавшей, про какую-то операцию, про свою специализацию на темной магии. Ведьма слушала вполуха: время шло, но доверия к целителю нисколько не прибавлялось. Маркус не давал четких объяснений, что с ней случилось, зачем потребовалась операция. От недостатка информации Гермиона в мыслях доходила до самых абсурдных предположений. Может быть, слизеринцы — да к дьяволу — Пожиратели Смерти уже начали вытаскивать из нее органы один за другим? В голове крутилось: что, если кто-то важный из их шайки пострадал, и теперь им требуется донор? Гермиона подходила идеально. Ну, почти идеально: если бы не ее кровь… Впрочем, в условиях войны вряд ли это играет такую уж большую роль. Главное — поймать хорошего кандидата: здорового, почти не поцарапанного. Каким и являлась Грейнджер. Больше всего в отчаяние приводило осознание того, что Гермиона провела здесь уже с пятьдесят пробуждений и так и не узнала, что с ней происходит. Тео сосредоточил туманный взгляд на бледном девичьем лице. Пухлые губы растянулись в дикой улыбке, и парень высоко поднял брови. Он походил на сумасшедшего. — Ты же уже ходячий мертвец, грязнокровка. Фальконе сказал, ты максимум год протянешь. Гермионе казалось, будто ее бросили в ледяную реку с сильным подводным течением. Вот она погружается под лед, и тело уносит все дальше. Воздуха не осталось, на его место пришла паника. Ведьма прочистила горло и впервые за все время наконец подала голос: — Я разве не выздоравливаю? После долгого молчания голос был слабым и сиплым. Он был тихим и неуверенным, но для Тео, вероятно, прозвучал подобно раскату грома. Парень посмотрел в полные ужаса карие глаза и бесшумно фыркнул. А потом засмеялся — громко, с широкой улыбкой, обнажающей ряд передних зубов. У него были острые, как у вампира, клыки, чуть заступающие на остальные зубы. Тео сощурил глаза, звонко хохоча. — А ты уже никогда не выздоровеешь, грязнокровка. Тебя пометили. — Почему?.. Она была осторожной в выражениях и предельно тихой. Хотелось сбежать, паника плескалась в горле, на грудь словно положили что-то очень тяжелое. Не получалось сделать глубокого вдоха, а сознание путалось из-за зелий, которые регулярно вливали ей в рот. Смех резко, как по щелчку, оборвался. Тео уставился на Гермиону, и сколько же жестокости было в его глазах. Он до того сжал зубы, что тонкую кожу прорезали желваки, а лицо заострилось. — Тебя прокляли заклинанием иссушения крови. Разве твой герой тебе не рассказал? — Нотт подался вперед, приближаясь к Гермионе. — У тебя испаряется кровь, Грейнджер. Чтобы продлить твои жалкие деньки на пару месяцев, тебе вырезали позвонок, в который угодило проклятье Люциуса. Ты должна была сдохнуть еще пять дней назад. Теодор шумно дышал, раздувая ноздри. В его руках покоилась появившаяся пару мгновений назад палочка. Гермиона смотрела на нее паническим взглядом. — Ты отравила нашу жизнь, грязнокровка. — Тяжелое дыхание Нотта касалось щеки Грейнджер. — Своим появлением ты поставила всех нас под угрозу. Если мой отец вернется раньше срока, нас четверых повесят из-за тебя. Я причастен к спасению грязнокровной швали, которая даже эльфам в подметки не годится. Единственная моя радость: ты умрешь в муках, — он хмыкнул. Выражение его лица стало совершенно безумным. — Меня не отпускает мысль о несправедливости, ведь должна была сгнить ты, а в итоге поляжем мы. Вчетвером. Из-за тупой пизды, которая не умеет сражаться. Твоя жизнь не стоит таких жертв. — Тогда убей меня, Тео, — тихо произнесла Гермиона, встречаясь с Ноттом взглядом. — Если ты не врешь, и мне правда осталась пара месяцев, убей. Избавишь нас обоих от страданий. Нотт вскочил на ноги и уткнулся палочкой в размеренно пульсирующую сонную артерию. Гермиона не издала ни звука. Она совершенно точно не была готова к смерти. Она боялась умереть, ей так хотелось сбежать. Интуиция, вопившая внутри во все горло, настойчиво подсказывала попробовать взять на слабо. Предложить себя убить, словно попросив о благодетели. Палочка сдвинулась, очерчивая порочную линию, и уперлась ей в подъязычную кость. Кончик давил, и выдохи, срывающиеся с бледных губ, звучали с присвистом. Пять секунд. Шесть. Семь… Может, она уже в аду? По лицу Гермионы проскочил нервный импульс: рука Нотта, держащая палочку, затряслась. Ладонь свободной руки то сжималась, то разжималась. В карих глазах слезы смешивались с протестом. С ненавистью. С неизбежностью и отчаянием. Тео шумно всхлипнул. Грейнджер не могла отвести от него взгляда. Она боязливо сжалась, в уголках ее карих глаз отчетливо выступили слезы. Тео приоткрыл рот и выдохнул: — Авад… Он разжал пальцы. Несколько мгновений Нотт смотрел на Гермиону с физически ощутимым испугом, после чего, глотнув воздуха сквозь губы, осел на пол. Пустой взгляд приклеился к ножкам ее ложа. Тео нервно вздохнул, будто пытаясь заставить себя дышать, и закрыл лицо ладонями. Его оброненная палочка, так и не выпустившая Непростительное, лежала на груди Грейнджер — где-то по соседству с бешено колотящимся сердцем. Тео тихо плакал, и о его разломе говорили всхлипы и пробивающая крепкое тело дрожь. Гермиона молча смотрела, как он сидит перед ней на коленях и захлебывается слезами. — Я не убийца. Я не убийца, я не как отец. Я не убийца. Грейнджер лишь судорожно вздохнула, прикрывая глаза. По виску скатилась слезинка. — Я очень устал. Я не могу тебя убить. — Он громко всхлипнул. — Я не могу. Не могу. И впервые за все время их разговора Нотт посмотрел на нее человеческим взглядом. Он смотрел не на грязнокровку. Он смотрел на Гермиону Грейнджер. И, вероятно, ожидал от нее каких-то слов. Но ведьме нечего было сказать. Все мысли в голове рассыпались прахом, и она могла только отвечать на его тяжелый взгляд. Ее трясло от холода и страха, от облегчения. То, что она сейчас увидела, то, что