Уголок Грейнджер

      Ей снились кошмары. Те самые, после которых подскакиваешь на постели и утираешь пот с лица, думая: «Как же хорошо, что этого на самом деле не случилось». Мысли Грейнджер путались: то, что привиделось… сон ли, реальность? Она мало что понимала. Зато явственно ощущала мягкие, щекочущие прикосновения, выдернувшие из забытья. Как будто на ладонь присела бабочка, и ты, накрыв ее другой рукой, чувствуешь трепет крылышек на коже. Нежное поглаживание и легкие, но уверенные массирующие движения.       Она с трудом распахнула ресницы и поморгала. Просыпаться было тяжело, веки слипались, желая оставаться крепко сомкнутыми. Мир перед глазами перевернулся, повис вверх тормашками. Голова гудела: мыслей было до тошноты много, и они двоились, троились — множились, заполняя собой черепную коробку, словно поднимающееся дрожжевое тесто. Гермиона попыталась поймать руки, что растирали ей ладонь. Сжать их в благодарном жесте, но у нее едва получилось согнуть указательный палец. Мышцы тела не поддавались: ведьма была до одури слаба и вскоре оставила всякие попытки двигаться.       Горячая ладонь продвинулась вперед к запястью и принялась массировать кожу там. Прикосновение не было тяжелым. К ней на ладонь села не оса, которую в ужасе пытаешься смахнуть. Это была бабочка.       Бабочка. Сквозь опущенные веки Грейнджер видела красивые серые крылья.       Бабочка надавила на выступающую под тонкой кожей жилку и замерла. Отсчитывала пульс, наверное. Проверяла, как быстро добирается кровь до запястий ведьмы, что билась в полудреме. Прошло около минуты — Гермиона мысленно считала, — и горячие пальцы вновь заскользили по покровам. Хотелось мурлыкать и улыбаться. Ощущение было приятным, намного приятнее увиденного во сне. Грейнджер плохо понимала, что происходит, зато отлично чувствовала успокаивающие прикосновения. Пальцы касались ее рук, а казалось, что сердца. Ровно так же дотрагивались до аорты и, чуть надавливая, массировали.       Гермиона была без сил. Гермиона плохо соображала. Гермиона кого-то ждала.       Гермиона наслаждалась прикосновениями.       Этими руками, что скользили по запястью, обволакивая прохладную кожу жаром. Этим постукиванием пальцев в такт пульсу. Этим ненавязчивым, но хорошо слышимым тяжелым дыханием. И парфюмом. Парфюм был повсюду, его источник был у нее прямо в грудной клетке.       Грейнджер зашевелилась. Постаралась, по крайней мере. Она приложила максимум усилий и все же открыла глаза, тяжело моргая. Медленно, из последних сил провела взглядом по покрывалу и наткнулась, наконец, на изящные тонкие руки, плотно обхватывающие запястье Гермионы. Ведьма приподняла пальцы левой руки — той, что поглаживала бабочка. Пригласила соприкоснуться — кожа к коже. И бабочка, верно поняв просьбу, переплела свои длинные тонкие пальцы с ее. Ладошка ведьмы была совсем маленькой по сравнению с чужой. Гермиона смотрела на сплетение пальцев закрывающимися глазами, когда бабочка, не прерывая прикосновений, приподнялась. Провела свободной ладонью по пушистым кудрям Грейнджер и оставила легкий поцелуй на лбу.       Ведьма улыбнулась. Ей показалось, что улыбнулась: на самом деле уголки ее губ едва дрогнули. Глаза Гермионы закрылись. Глубоко вдохнув, она снова погрузилась в сон.

***

      Грейнджер вздрогнула: перед закрытыми веками промелькнула белая вспышка. Распахнув глаза, она шумно втянула воздух через рот. Кожа на губах пересохла. Хотелось пить. В голове творился сущий кавардак, мысли совершенно перепутались. Как клубок, из которого тянется свитер, так и сознание Гермионы потихоньку вытягивало явь из долгого сна. Потому что, оглядывая палату, Грейнджер ничего не понимала.       Она моргнула раз. Моргнула два, три — десять. Но ничего не изменилось: на кофейной радужке, сожженой темнотой зрачка, застыло выражение недоумения. Гермиона чувствовала себя очень слабой и… потерянной. В голове клубился дым, как тогда, в лесу. Когда она умирала от проклятия. Густой-густой, мешающий соображать и строить догадки. Грейнджер уставилась на свои руки. Ей снилось, будто кто-то приходил и трогал ее за ладонь, но на коже не было характерного покраснения от прикосновений. Белые кисти в ленивом отблеске света казались прозрачными. Под тонкой кожей отчетливо проступали венки. Ноги были укрыты плотным одеялом, и ведьма впервые за долгое время почувствовала, что ей жарко. До выступившего пота под коленками. До желания скинуть с себя — Грейнджер опустила голову — больничную сорочку. В цветочек. Надо же, какая некрасивая. Будто нельзя быть больным без этой стереотипной накидки.       Гермиона водила взглядом по комнате и бестолково моргала. Лазарет. Это, должно быть, лазарет: окна такие же высокие, как и в Больничном крыле, но помещение маленькое, других кроватей нет. За стеклом свистит ветер, перемежаясь с дождем. Откуда-то раздавался высокий неприятный звон. Стоило бы приподняться, чтобы рассмотреть, что могло так звенеть, но тело, словно насмехаясь, пустило по рукам болезненные импульсы. А ведь Грейнджер даже не успела шевельнуться, только подумала об этом.       Дверь, ведущая в лазарет, осторожно приоткрылась. Почти бесшумно. Скорее всего, в обычной ситуации Грейнджер бы и не заметила этого звука, но сейчас, только отошедшая от сна и оглушенная непониманием своего положения, она подмечала все детали. Спиной к Гермионе в комнату вошел Малфой. Тихонько прикрыл дверь, развернулся и вздрогнул: не ожидал, что ведьма уже проснулась.       Он застыл у входа, не зная, что делать. Гермиона склонила голову к левому плечу, ее губы приоткрылись. Серые глаза встретились с карими. Зрачки у обоих широкие. И взгляды говорят больше, чем любые слова, не спешившие срываться с уст. Слышно только, как разбиваются капли дождя о стекло.       Девичьи брови непроизвольно свелись на переносице, закладывая легкую морщинку. Гермиона, не отрываясь, смотрела на Драко.       Она ожидала увидеть кого угодно, только не его. Хотелось спросить, что парень тут забыл, зачем пришел. Какую мысль преследует, появляясь в ее палате. Не могла. Чертов туман в голове: Гермиона с трудом находила силы складывать слова в верные предложения.       Их общение никогда не ладилось. Всегда нездоровое, странное, балансирующее на грани между привычно оскорбительным и опасным. За последние пару недель случилось слишком много всего, связанного с Драко. Оборотное, Круциатус, боггарт. И… тот факт, что они держались за руки. В то мгновение в Малом зале ей показалось, будто прикосновение его горячей ладони ослабило ощущение хронической неприязни под кожей. Но теперь оно вернулось вновь. Наверное. Наверное, вернулось — Гермиона чувствовала так много всего, что выцепить что-то конкретное не получалось.       Ясно было одно: рядом с Малфоем она совершенно не чувствовала себя в безопасности. Это как идти по висячему мосту: вроде бы крепко держишься за перила, но под ногами все ходит ходуном. И вот ты ступаешь по доскам, стараясь не смотреть в пропасть, как мост вдруг начинает раскачиваться под порывом ветра. Значит ли это, что пришел конец? Что сейчас вся конструкция обвалится, утягивая вниз за собой?       Этот человек сделал столько… неопределенного. Забрал Грейнджер из леса, говорил о каком-то «последнем, что у него осталось». Конечно, на фоне прорезавшихся воспоминаний о Нотте Малфой казался безобидным. Он лишь кричал где-то в темноте, оставаясь невидимой фигурой без лица, тогда как Тео едва ее не убил. Однако помнит ли она достаточно, чтобы не бояться Драко? Абсолютно точно нет.       Почувствовав необходимость хоть как-то объяснить собственное напряжение, Гермиона прочистила горло и выдавила тихое:       — Я помню тебя.       Лицо Драко озарилось несмелой улыбкой. Как в замедленной съемке, он захлопал ресницами, увел взгляд в сторону и позволил губам растянуться в прямую линию. На щеке появилась ямочка. Небольшая, будто его скулы вылепили из мягкой глины, и в детстве кто-то приложил к ним палец. Гермиона отчего-то помнила ее. Каким-то образом помнила и улыбку, и это подобие ямочки, хотя там, во сне, единственным увиденным ею человеком оставался Нотт.       Малфой подошел к постели Грейнджер и опустился в кресло рядом. Налил стакан воды и приставил к иссушенным губам ведьмы. Они не сводили глаз друг с друга — ни когда Гермиона глотала воду, ни когда Драко провел по девичьему подбродку большим пальцем, утирая капли. Вот только взгляды их были совсем разными. На карих радужках Грейнджер вила узлы неизменная за последние месяцы тревожность. Малфой же… Гермиона не понимала это выражение. Может, она еще не отошла от забытья. А может, проблема как раз в слизеринце: на бледном лице пригрелась робкая улыбка, и резкие черты как-то смягчились. Странно.       Драко подложил горячую ладонь ей под поясницу и помог приподняться. В полной тишине они смотрели друг на друга, позволяя себе просто… помолчать.       Почему он коснулся ее так свободно? Аккуратные брови Грейнджер свелись глубже: она походила на испуганного кота, чьи зрачки сжались в тонкую линию, а уши прижались к пушистой голове. Гермиона была бдительна, и только Мерлин мог осудить ее за чрезмерную настороженность. В свете последних событий непредсказуемость Малфоя — веская причина, чтобы оставаться собранной в его присутствии. Даже после долгого сна.       Гермиона попыталась представить, что еще могло скрываться под тяжелым занавесом Обливиэйта. Попыталась вычленить, что чувствует. Все-таки не каждый день просыпаешься в лазарете с осознанием, что твои похитители и по совместительству спасатели — те самые ненавистные слизеринцы.       К досаде Гермионы, в ее мире почти не было серых красок. Она привыкла думать о своих похитителях либо как о посланниках самого Мерлина, либо как о жестоких проходимцах, желающих ей исключительно плохого. И посмотрите, что из этого вышло. Ни одна из догадок не оправдалась. Ярлыки слетели в одночасье, потому как Грейнджер, возможно, впервые, увидела человека. Теодора Нотта, что, изводясь страхом и ненавистью, попытался выпустить Непростительное. Но остановился, обнажив перед ней душу. Это было странно, так парализующе… пугающе? Подозрительно? Гермиона чувствовала невыносимую боль на сердце от увиденного. За Тео. За парня, который месяц назад прятался под партой, подслушивая чужой разговор. Который называл ее кудряшкой и заступился перед Джинни. Он — тот, что ходил сейчас по Хогвартсу — кардинально отличался от своей версии, представшей во сне. Значит ли это, что Нотт изменился? А может, наоборот, вернулся к своему обычному состоянию? Ведь, судя по его общению с Драко, их дружба оставалась столь же крепкой.       Драко… Гермиона сфокусировала на нем взгляд, поджимая губы. Что, интересно, сделал он? В чем его участие в судьбе Грейнджер? Был ли он жесток? В сердце словно ткнули иглой. Ну, вряд ли же он настолько психопат, чтобы улыбаться тому, что Гермиона вспомнила что-то плохое? Драко выглядел… менее угрюмым, чем обычно. Грейнджер ощущала какую-то непонятную тяжесть в груди, когда смотрела на него: никогда ранее подобные чувства не касались ее разума, особенно по отношению к Малфою. Это было странное, тягучее и крайне… болезненное ощущение, сводившее с ума подскочившей тревогой. Как вата размокает от воды, так крепла и нервозность Гермионы вблизи Малфоя.       Она думала, что в скором времени почувствует на душе груз из злости и тоски. Этот момент должен был быть близок как никогда, ведь сознание начинало проясняться, восстанавливая картину прошлого по кусочкам. Но пока Грейнджер ничего подобного не чувствовала. Она была лишь озадачена присутствием Малфоя и его улыбкой. Озадачена и немного раздражена, потому что ожидала увидеть друзей. Ей хотелось обнять Гарри, рассказать ему об увиденном. Вот только первым человеком, кого увидела Гермиона после…       А что с ней, собственно, случилось?       Малфой вновь взял ее за руку, и нервную систему словно парализовало. «Бабочка», — пронеслось в голове. Та самая, что касалась крыльями во время сна. Получается, Малфой приходил сюда и до ее пробуждения?       — Прости меня. — Драко скользнул пальцами по предплечью, словно проверяя целостность кожи. Он остановился на выступающей косточке на локте и легонько постучал по ней. — Я должен был рассказать все раньше.       Грейнджер озадаченно смотрела, как его пальцы обхватывают ее локоть. Дышала и хмурила брови — не потому, что ей было неприятно от прикосновения горячих рук.       А потому что это было странно. Еще пару… Сколько времени прошло? Как она вообще здесь оказалась? К горлу подступила тревога. Ей же говорили, что она может скончаться от любой царапины. Кровь, желая освободиться из оков вен, усеет землю багровыми цветами, как тогда в лесу. Как же вышло, что она до сих пор жива и в сознании?       Сегодня она сойдет с ума. Окончательно потеряет рассудок.       Пытаясь ухватиться за разбегающиеся мысли, Грейнджер сконцентрировалась на ощущении рук Драко. Кожа у него теплая, словно парень долго грел ладони о языки костра. Как парадоксально. Еще не так давно ведьма шарахалась от Малфоя, а теперь позволяет покровам плавиться от его прикосновений.       С самого конца весны Гермиона тщательно выстраивала свою новую личность вокруг таинства утраченных воспоминаний, вокруг этого важного незримого чего-то, скрытого в памяти. Дело оставалось за малым — всего лишь вспомнить, и жизнь разительно изменится. Она представляла… столько всего! Как рассыпется в благодарностях перед своими спасителями, поделится, как сильно мечтала о встрече с теми, кто буквально вытащил ее с того света. Теперь эта вера в мгновенные изменения к лучшему дала трещину. В воспоминаниях Грейнджер увидела последних людей, о которых могла только подумать. Слизеринцы? Спасли грязнокровку? Смешная шутка, ха-ха, но потренируйся-ка еще перед зеркалом, чтобы звучало поубедительнее.       Не вспомни Гермиона, не услышь их голоса в собственном сознании, она бы никогда не приняла это предположение. Есть же в мире что-то, что должно оставаться неизменным, верно? Подобное поведение слизеринцев однозначно было не в их характере. Зачем им спасать Грейнджер? Особенно если ее спасение означало для них серьезные проблемы. Почему же, Мерлина ради, несмотря на все склоки, ссоры и претензии друг к другу никто из них так и не решился отнять у нее жизнь? Почему теперь, в Хогвартсе, они вели себя дружелюбно?       Почему Драко Малфой приходил к ней? У Гермионы никогда не было сомнений в том, чего им ждать от Малфоя. Да это же Драко, тот поганец со Слизерина! Временами он вел себя странно, вгоняя Грейнджер в тупик своими поступками, но не более. Теперь же, восстановив один из фрагментов утраченных воспоминаний, Гермиона пришла к выводу, что ни черта, на самом-то деле, она не знала. Никогда. Потому что не могла даже предположить, по какой причине произошло… буквально все. От спасения Грейнджер в лесу до присутствия Малфоя сейчас в ее палате.       Сидя напротив, они разглядывали друг друга, словно встретились впервые. Она рассматривала его усталость. Его серые, напоминающие цвет мокрого асфальта, глаза. Они больше не были пусты — кажется, в них поселился росток жизни. Малфой не улыбался, но уголки его губ едва заметно устремились вверх, отчего выражение его лица казалось даже безмятежным. Таким, какое и полагается восемнадцатилетнему юноше. С налетом изнуренности в виде мешков под глазами и мелких морщинок на лбу. С налетом радости и вместе с тем робости — потому что он все еще юн и держит девушку за руку. Гермиона сдвинула брови сильнее и тут же расслабила мышцы лица: в висках стрельнуло.       В голове в кои-то веки было слишком много ответов и всего лишь пара вопросов: как он до этого дошел? Как Драко Малфой решился спасти Гермиону Грейнджер, укрыть ее и подвергнуть всему тому, что она недавно вспомнила? Гермиона посмотрела лишь самое начало фильма — крайне жуткого, честно говоря. И осталась предсказуемо напугана увиденным. Еще сильнее пугало осознание: она действительно пережила каждый из тех моментов, что пришли во сне. Это была не просто подборка страхов из репертуара боггарта — это был кусочек ее жизни. И Мерлин знает, что еще скрывают воспоминания.       — Как ты себя чувствуешь? — Драко приосанился.       — Нормально. Почему ты… — Она посмотрела на его руки, щурясь в задумчивости. Вспоминая, не задавала ли уже этот вопрос ранее. — Почему ты растираешь мою ладонь?       Драко едва заметно ухмыльнулся. Гермиона прикоснулась к виску свободной рукой, потирая кожу.       — Я уже спрашивала?       — Было пару раз. — Парень пожал острыми плечами. — Мама растирала мне ладонь после Круциатусов. Это мало чем помогало, но прикосновение нужного человека снимает боль.       Грейнджер вопросительно изогнула бровь, распахивая глаза.       — Так… и почему ты…?       С лица Малфоя стерлось всякое подобие улыбки. Сжав челюсти, он понимающе кивнул и тут же выпустил ее руку. Грейнджер моментально спрятала ее под одеяло и озадаченно прикусила нижнюю губу. Драко выглядел… обиженным?       Это было ужасно странно. Это путало. Грейнджер не понимала, как относиться к происходящему. Внимание Драко было одной из самых крупных монет, угодивших в копилку сомнений. Потому что… Мерлин, потому что это вроде бы ее знакомый неприятель Драко Малфой. Тот мерзавец со Слизерина, у которого ни смелости, ни дружелюбия. Он нахален, груб и придирчив. Да вот же, посмотрите, даже волосы такие же, такие же серые глаза.       Однако теперь в этих глазах не было фамильной неприязни. В них отражалась Гермиона Грейнджер. Еще минуту назад Драко улыбался ей и не прятал этот сложный для понимания взгляд. Почему он так спокойно взял ее за руку? Почему не грубил, почему старался быть рядом? Почему не дал умереть? Она смотрела на Малфоя, вроде бы того же Малфоя, но видела в нем другого человека. Который забрал ее, умирающую, из леса, который отстаивал ее право находиться в поместье Нотта, который… в то же время был полной противоположностью большинству положительных качеств.       Каждый следующий ответ приносил новые вопросы. Гермиона зависима от них. От вопросов и ответов.       — Я не хотел давить, — произнес Малфой осторожно, складывая руки на коленях. Помолчал, опустив глаза, ожидая ответа Грейнджер, и снова стрельнул взглядом в сторону ее тоненьких пальцев.       — Ты не давишь. — Ведьма нахмурилась, качая головой. — Просто я не понимаю, почему ты здесь.       — Мне уйти?       — Нет, оставайся, раз пришел. — Она удивленно пожала плечами. — Просто…       Взгляд забегал по лазарету, не зная, на чем остановиться. Что — просто? Разве есть в ее ситуации хоть что-то простое? Гермиона вновь покачала головой, и выбившиеся из слабой косички волосы паутинкой уцепились за плечи. Как, ну как, Мерлина ради, на это все реагировать? Перед ней сидит Драко Малфой. Она вспомнила, как ее похитили. Вспомнила какие-то ужасы. И вот что ей делать? Сойти с ума, получается.       Гермиона натянуто улыбнулась, не зная, что еще добавить. Она откинула голову на подушки и тяжело вздохнула, втягивая нижнюю губу.       Молчала. Смотрела в потолок, и уголки ее рта тянулись вниз. Гермионе хотелось еще раз проследить мысли, пришедшие вместе с памятью, но перед глазами замелькало бельмо воспоминаний о том дне. Когда она, перепуганная до проседи, болезненно бледная, смотрела на Драко. Как капали красные капли, оставаясь памятью на водолазке. Как…       — Как меня спасли?       Драко заговорил не сразу.       — Думаю, Маркус ответит лучше меня.       — И… много крови я потеряла?       Грейнджер не решилась посмотреть на Драко. Его и так было слишком много, а подобные вещи лучше узнавать в одиночестве. Ей будет сложно выдать правильный взгляд в ответ на глаза, полные сострадания. Гермиона совершенно не хотела, чтобы ей сопереживали. Не хотела, но понимала, что люди не отстанут. Люди узнают о болезни и начнут докучать своим сочувствием. Будут делать максимум, чтобы ведьма, уходя, помнила о них.       По коже не было мороза, когда Гермиона поймала себя на том, что… думает о смерти. Она понимала: теперь это не то, за что Элиза попросит белоснежный пион.       Со стороны послышался шумный выдох. Гермиона сдержанно улыбнулась: этого достаточно, чтобы прояснить ситуацию.       — Понятно.       Она не хотела, чтобы Драко выдавливал из себя точную цифру. В конечном итоге Гермиона бы даже не поняла: это много или мало? В ее положении даже две капли — много. Это сказывается на здоровье. Это влияет на ее самочувствие.       Глупый вопрос задала. Но не спросить было бы слишком самонадеянно. За мыслями о вернувшихся воспоминаниях Грейнджер теряла землю под ногами. Радость от вспомнившегося фрагмента и озадаченность от его неполноты окрыляла. Ей нужно было вернуться в реальный мир, и нет способа лучше, чем… спросить о своем здоровье.       Теперь ее болтало от Астрономической башни до подземелий. И, к сожалению, твердой почвы под ногами не ощущалось ни в одном из состояний.       — Я пришел, потому что хотел тебя проведать, — спокойно произнес Драко, опуская голову. Он рассматривал свое колено.       — Зачем? — Гермиона недоверчиво глянула на парня. — Зачем тебе, Малфою, проверять меня?       — А что не так с тем, что я Малфой?       — Серьезно не понимаешь?       Гермиона сощурила глаза. Она шумно вздохнула и, приподнимаясь на локте, внимательно всмотрелась в глаза Драко.       — Грейнджер, давай перенесем ссору на попозже. Это были пиздец какие долгие два дня. — Малфой откинулся на спинку кресла, глядя на Гермиону с усталостью. — Ну что ты на меня так смотришь?       — Я так смотрю, потому что ни черта не понимаю! — Ведьма возмущенно приподняла брови. — Я провела шесть с половиной месяцев, пытаясь смириться с Обливиэйтом. А тут оказывается, что люди, причастные к… — она замялась, не зная, какое слово лучше подобрать, — к марту все это время были рядом. Ошивались поблизости и молчали. Не отвечали ни на один вопрос, Малфой.       Драко молчал. Он зашевелился, пытаясь устроиться в кресле поудобнее, после чего сложил руки на груди. Как будто защищался.       — А ты бы поверила?       — Поверила или нет — это уже моя мера ответственности. Зачем ты все это время ходил за мной? Если вы так хотели сохранить свою тайну, зачем было выдавать себя такой очевидной слежкой?       — Чтобы помочь тебе в случае проблем. — Малфой поджал губы. — Но, как видишь, получается не всегда.       Грейнджер протестующе глянула на Драко и тут же опустила глаза на свои бледные руки. Сделала вдох-выдох.       Она отчаянно не понимала, что испытывает. В момент, когда ведьма проснулась, на нее словно свалились сразу все позабытые эмоции, которые теперь сплелись в красочный хоровод, вытанцовывая где-то в желудке. Радость, печаль, злость, стыд — чувства сменялись, как картинка в калейдоскопе, обжигая сетчатку яркостью. Гермиона едва успевала давать им названия. Она чувствовала сильную слабость, а в голове по-прежнему витал туман. Еще в начале года Драко вел себя как последний урод: обзывал ее грязнокровной сукой, хватал за шкирку. Он был груб и несдержан, а сейчас… сейчас — какой он? Странный. Драко очень странный, и Гермиона искренне не понимала, как реагировать на происходящее. Вот как разгадать это выражение лица? Строгое: Драко сузил глаза, рассматривая молчавшую ведьму, поджал губы. Не двигался даже — застыл.       — Ты зол на меня? — Не то что предположение, а пальцем в небо. Единственное, что пришло Гермионе в голову, когда она смотрела на такого Малфоя.       — Да, — Драко ответил моментально. — Но ровно так же я злюсь и на себя.       — Почему ты сразу не сказал? О по… том месяце.       Гермиона смотрела, как он становится все серьезнее. Малфой расправил плечи и увел взгляд в сторону окна. Он, вероятно, нервничал. Как и Грейнджер, отвык от разговоров напрямую, без утаивания.       — Сначала я был зол, потому что ты сбежала. — Голос прозвучал глухо.       — Я… сбежала?       Драко кивнул.       — Да. Ты сбежала в конце апреля.       — Почему? — Гермиона зажмурилась в наивной надежде вспомнить. Ответа не последовало, и ведьма подняла глаза на Малфоя. Тот, казалось, был раздавлен этим вопросом.       — Не знаю, Грейнджер, — он усмехнулся. — Ответь мне, как придут воспоминания. Потому что я уже заебался строить догадки.       Гермиона уязвленно вздрогнула и опустила взгляд. Драко, тем временем, добавил:       — Я не говорил с тобой о случившемся, потому что… — Он нахмурился. — Не знаю. Наверное, боялся.       Драко смотрел на нее с осторожной надеждой. Вот, мол, смотри — моя уязвимость. Ты только не тыкай в нее. Гермиона, приоткрыв губы для вдоха, лишь покачала головой. Она ничего не ответила. Не знала, как комментировать. «Чего бояться?» — вопрос глупый. Все равно ответа не получит.       Малфой смотрел на нее, и в его глазах отражалось разочарование.       — Я надеялся, что ты хоть что-то вспомнишь. Иногда мы пытались подтолкнуть тебя наводящими фразами. Ты выглядела так, будто знаешь, о чем речь, но… увы. — Драко нахмурился, словно от импульса боли. Он взял паузу. Глубоко вздохнул. — Грейнджер, я же понимал, как ты отреагируешь. Я понимал, что, узнав все, ты тут же ударишься в крайности и побежишь докладывать МакГонагалл. Будешь от меня шарахаться, как от прокаженного. И… это паршиво. Я не хотел, чтобы ты так ко мне относилась.       — Так — это как? — Гермиона подняла глаза к потолку с тяжелым вздохом.       — Так — это как ты ведешь себя сейчас.       Грейнджер фыркнула.       — Поверь, для ситуации, в которой мы находимся, вот так — это максимум адекватного поведения. Ты утаивал от меня мои же воспоминания, Малфой. Ты знал, что со мной происходит, и все это время молчал. И не только ты! Молчал Фальконе. Молчали Нотт и Паркинсон, Блейз. Вы… — Гермиона закрыла слезящиеся глаза. Ей было обидно. — Вы забрали у меня память. Мою собственность, часть моей личности. Я потратила сотню часов, корпея над задачей, как ее вернуть, даже пошла на операцию по надрыву Обливиэйта, а тут выясняется, что можно было просто подойти к вам и спросить. Ты хоть представляешь, как сильно меня это злит?       Ее это не злило, конечно. Только если отчасти. Что Гермиона по-настоящему испытывала, так это жуткую, зудящую под кожей обиду. За молчание: слизеринцев и свое. Потому что в один момент поняла, как, должно быть, чувствуют себя ее друзья.       Однажды став жертвой недосказанности, Грейнджер поклялась больше никогда и ничего не утаивать. Ведь она пошла на многое, чтобы вернуть воспоминания. Согласилась на опаснейшую операцию, позволила резать свое сознание наживую, чуть не пострадала. А могла… могла просто спросить. Спросить и выслушать. Ее могли просто отвести в укромное место и рассказать всю правду.       Это справедливо? Справедлива ли обида Гермионы? Она не знала. Голова раскалывалась, глаза жгло от невозможности расчувствоваться, и было просто плохо. Ей хотелось вернуться во времена, когда все хорошо и ясно. Потому что сейчас все было отвратительно. Казалось, что каждое слово, слетевшее с губ Грейнджер, пропитано эгоизмом. Она испытывала колючую вину за свои мысли. За реакцию. Но она не могла по-иному, ну просто не могла! Как быть благодарной, когда знаешь максимум процентов десять от произошедшего? Как улыбаться человеку, который так долго молчал? Она не знала. Гермиона вообще больше ничего не знала.       Ей хотелось рассказать правду. О своих чувствах в этот момент. О затяжном страхе и ужасе, которые запечатлела память, о той казавшейся бесконечной темноте и сумасшедшем сердцебиении.       Но Малфой выглядел таким подавленным. И таким счастливым, когда Грейнджер сказала, что помнит его. А она даже не вкладывала в ту фразу какого-то особенного смысла — слова просто слетели с губ, словно предназначались именно для этого момента, для этого человека. Гермиона не знала, что еще прячет Обливиэйт. Не знала, что откроется дальше в воспоминаниях, но это… Это просто перебор. Гермиона вовсе не мастер справляться со сложностями. А они, судя по всему, бесконечны.       — Я очень ценю то, что вы тогда сделали. Спасибо, что не оставили меня умирать. — Грейнджер приобняла себя руками, маскируя растерянность. Она поводила неуверенным взглядом по проступавшим на потолке трещинам и едва слышно вздохнула в надежде, что это спасет от подступающего града слез. — Мне просто… Я не знаю, что тебе сказать.       — Ты пролежала без сознания двое суток, Грейнджер, — тихо произнес Малфой. — Это нормально — не понимать, что ты чувствуешь. Никто не ждет, что ты сейчас рассыпешься в благодарностях. Мы спасли тебя не для того, чтобы ты чувствовала себя обязанной.       Гермиона несмело глянула на Драко. Она прикусила нижнюю губу и, моргнув, попыталась улыбнуться.       Спасли?       Разве то, что она увидела, похоже на спасение?       Да, Гермиона слышала разговоры. Помнила, как Малфой, срывая голос, обещал подставиться первым в случае проблем. Но вместе с тем она помнила и молчание. Тяжелое-тяжелое. Помнила слепоту и обездвиженность, помнила боль и покушение на убийство. Разве это спасение?       Грейнджер не знала, что думать. Казалось, никто не сможет помочь ей разобраться во всем, пока она не вспомнит еще хоть что-то. Единственный доступный ей вариант — созерцать и слушать, ждать и надеяться, что ситуация хоть немного прояснится.       — Раз все действительно так, как ты говоришь, зачем тогда понадобился Обливиэйт? Правда о моем спасении только сыграла бы вам на руку на слушаниях летом.       — Мы и без этого справились.       — Кто стер мне память, Драко? — Гермиона перевела на него взгляд, полный слез. Драко оторопело моргнул. Вздохнув, он разочарованно покачал головой.       Дверь, ведущая в лазарет, снова приоткрылась. Гермиона метнула взгляд в сторону в надежде увидеть друзей и тут же замерла. В комнату вошел Маркус Фальконе. И… Элиза Бурд. Мысли о воспоминаниях тут же стерлись сами собой, как от внеочередного Обливиэйта. Сердце ухнуло.       — Драко, оставь нас, пожалуйста, — обратился к слизеринцу целитель. Малфой молча глянул на Гермиону. Поджав губы, он без разговоров встал и покинул лазарет.       Теперь их было трое. Фальконе, Элиза и умирающая девушка.       Грейнджер догадывалась, что Маркус привел Бурд не просто так. Едва ли в присутствии психолога будут объявлять хорошие новости. Ведьма приподнялась на подушке, глядя на посетителей во все глаза. Как бы ей ни хотелось услышать что-то ободряющее, эти двое пришли явно не за этим.       — Теперь я понимаю, откуда знаю вас.       Гермиона смотрела на Маркуса, ожидая получить улыбку в ответ. Привычное потрепывание по макушке или легкое прикосновение к щеке. Но Фальконе лишь кивнул, попытался ухмыльнуться, — и вспышка радости на его лице тут же погасла. Грейнджер попробовала еще раз:       — Мсье, я вспомнила вас. Вы… были там. — Ведьма чуть склонила голову, пытаясь заглянуть целителю в глаза. Не получалось.       — Давай об этом позже, Гермиона, — строго произнес Фальконе. — Сейчас есть проблемы посерьезнее.       — Все настолько… нехорошо? — тихо спросила Гермиона, комкая одеяло. Маркус тяжело вздохнул. Он вырисовал в воздухе руну и всмотрелся в появившуюся колдограмму, после чего, глянув на застывшую с грустной улыбкой Элизу, откашлялся.       — Теперь это не январь, Гермиона. Декабрь.       Грейнджер прикрыла глаза. Сдавила губы, после чего повесила голову на грудь, не в силах издать ни звука. Она молча смотрела перед собой.       Декабрь? То есть остался месяц и семь дней? Всего…       Тридцать восемь дней?       По коже потянулся холод. Сердце стукнулось о какую-то кнопку внутри ребер, и ко лбу прилил жар. Он потянулся вниз к щекам. Коснулся губ, а затем волной накрыл грудину. Круг замкнулся: стук сердца и жар. Снова — стук, снова — жар.       Тридцать восемь дней. Мерлин милостивый, тридцать восемь дней — нет. Нет, не может быть такого. Да чтобы Гермиона Грейнджер и тридцать восемь дней? Всего месяц и неделя? В декабре, в ее любимый месяц?       Нет. Нет-нет, такого просто не может быть. И пусть Гермиона плохо соображала, пусть мысли разбегались, а картинка перед глазами замылилась, словно в нечеткий объектив, Грейнджер со всей ясностью осознала, что ее жизнь не оборвется в декабре этого года. Через сотню лет, как и полагается волшебникам, — может быть. Но не в этом году. Нет.       Гермиона не умрет. Гермиона будет жить.       — Гермиона… — Элиза присела к ней на постель и провела ладонью по тоненькому плечу. — Это не значит, что надежды не осталось.       — Я не умру. — Голос ведьмы звучал так твердо, так уверенно, что Бурд лишь скромно улыбнулась и кивнула. — Я не умру из-за того, что поскользнулась.       Фальконе тяжело вздохнул, присаживаясь на место Малфоя. Он уперся локтями в колени и поджал губы в тревоге. Складывалось ощущение, что Маркуса мутит. Он был бледен, а карие глаза буравили одну точку. Гермиона всматривалась в целителя так же, как в Драко минутами назад. Она пыталась отыскать в его облике надежду, твердое: «Нет, ты будешь жить до самой седины» — нечто такое, обнадеживающее. Вот только как бы упорно Грейнджер ни рассматривала его дрожащие ресницы, как бы ни жала губы в протесте, смотря на углубившиеся морщины, целитель не спешил давать повод для шумного выдоха облегчения.       Потому что Фальконе был тих и не надел свои магловские перчатки. Потому что не говорил метафорами и не смотрел Гермионе в глаза. Потому что молчал. А когда открыл рот, произнес фразу, которая подошла бы скорее мадам Зизз, бывшему колдомедику Грейнджер, а не самому Маркусу:       — Я надеялся, что этого не случится.       И Гермиона точно знала, что подразумевалось под расплывчатым «этим». Хотелось бы посмеяться. Хотелось бы толкнуть целителя в плечо, как она иногда делала, смеясь над плохой шуткой. Хотелось… растормошить Фальконе, чтобы тот не выглядел настолько подавленным и несчастным, чтобы перестал прятать приближающуюся смерть под мутным эвфемизмом «это».       Грейнджер не собиралась умирать. И не хотела слышать, что ее целитель сдается. Посему, глядя на Фальконе, Грейнджер все активнее убеждала себя, что это лишь плод фантазии, продолжение плохого сна или массовый розыгрыш. Не может быть такого, чтобы пара царапин высосала всю надежду из человека, который верил в нее до последнего. Не может быть такого, что за нее — за Гермиону, мать его, Грейнджер — перестанут бороться. Что она сама в конечном итоге опустит руки, потому что поймет, как печально ее положение на самом деле.       Нет. Не может быть. Она не повторит судьбу Маргарет. Она не станет ею.       — Я бы хотел поговорить с тобой на тему воспоминаний, но это придется отложить. — Маркус взял папку и, достав листок, пробежался по нему глазами. — Есть… Cazzo, è sicuramente la fine… — вырвалось у него полушепотом. Гермиона не понимала точного значения, но, судя по осекающему взгляду Элизы, Фальконе сказал явно не лучшую вещь.       — Маркус, — мягко, но требовательно произнесла Бурд, сдавливая ладошку Грейнджер. Фальконе устало провел рукой по лицу, поднимая брови. Взгляд он по-прежнему прятал, и это начинало нервировать.       — Гермиона, есть несколько новых правил. Теперь их соблюдение обязательно. — Целитель протянул Грейнджер листок. Ведьма несмело ухватилась пальчиками за краешек и, будто спрашивая разрешения, опустила голову. Взгляд забегал по строкам.       Брови протестующе свелись на переносице.       — Я настаиваю на том, чтобы все описанное здесь строго соблюдалось. Шутки кончились, Гермиона. Речь идет о серьезных вещах — о твоем здоровье.       — Получается, я теперь прикована к лазарету?       Грейнджер подняла взгляд на Маркуса, что упорно разглядывал ткань своих брюк. Он, чуть помедлив, кивнул.       — Не прикована, — аккуратно поправила Элиза, убирая кудрявые волосы с тонкого плеча. — Ты можешь выходить на прогулки и посещать занятия, но обязательно в присутствии друзей. Вечером тебе следует вернуться в лазарет. Это для нашего спокойствия.       — Откуда тут столько физкультуры? Вы что, меня к марафону готовите? — Гермиона нахмурилась сильнее.       — Это медицинские упражнения. Нам нужно поддерживать твое тело, чтобы кровь поступала ко всем его участкам. — Маркус печально покачал головой. — Я предполагаю, что испарение сильно скажется на кровообращении, поэтому нам нужно поддерживать хоть какой-то баланс, чтобы это не привело к еще большим проблемам.       — Говоря о бо́льших проблемах, вы имеете в виду?..       Фальконе прикрыл глаза. Он молчал, и Гермиона видела, что целитель на грани срыва. Нервного ли, еще какого — она не знала, но очень точно ощущала, что Маркус как будто левитирует над границей, которую лучше не пересекать.       — Давай обсудим это чуть позже. — Бурд с присущим ей спокойствием взяла листок и, вздохнув, прочитала про себя пару пунктов. — На самом деле тут нет ничего страшного. Нахождение в лазарете обусловлено необходимостью ежедневного контроля над твоим здоровьем — мсье Фальконе обязан следить за твоей колдограммой.       — Почему вы на меня не смотрите?       Вопрос, заданный Маркусу, вырвался сам собой. Гермиона даже не поняла, как это слетело с губ. Мысль просто крутилась в голове, как пряжа на веретене, и от избытка материи начала соскальзывать, повисая в воздухе. Грейнджер хлопнула ресницами. И еще раз, и еще — и еще пару десятков пар, ожидая, когда же, наконец, Фальконе соизволит посмотреть на нее, на больную и, черт возьми, умирающую девушку.       Но он не смотрел. Он тяжело сглотнул, и Грейнджер видела, как под закрытыми веками бегает зрачок — влево-вправо, влево-вправо. У ведьмы задрожала челюсть. Столько… всего. Столько всего, столько всего, столько всего.       — Посмотрите на меня, пожалуйста, — полушепотом выдохнула Гермиона, сжимая подрагивающие губы до белой нитки. — Почему вы на меня не смотрите?       И он посмотрел.       Лучше бы и дальше продолжал буравить колени до дырки, до мышц, до самых костей и пустоты.       — Потому что я не хочу, чтобы ты теряла надежду, Гермиона. — Маркус улыбнулся, но глаза его оставались мертвы и безэмоциональны. На переплетениях карей радужки блестела ужасная усталость, граничащая с изнеможением. Глядя на Грейнджер, целитель казался старше на добрый десяток лет.       — А вы? — тихо спросила ведьма, борясь с подступившим комом. — Вы потеряли?       — Я делаю максимум, чтобы верить дальше, львенок.       — Это вы про… предписания для психически больных? — Гермиона ткнула пальцем в листок. По нежным, бледнее обычного щекам скользнула слезинка. — Вы хотите меня на цепь посадить? Никуда одна не ходи, на улице много времени не проводи, спи в карцере! Чего ради, если вы в меня не верите? Зачем вы здесь, если не верите, что я справлюсь?!       — Гермиона, в правилах нет ничего такого, против чего я, как твой психолог, стала бы возражать. — Элиза снова подхватила маленькую ладошку, крепко сжимая. Грейнджер едва сдержалась, чтобы не сбросить прикосновение. — Это просто новые правила, по которым нужно научиться жить. Они не плохие и не хорошие — это правила. Мы все должны их принять.       — Проблема в том, что твое здоровье непредсказуемо, — произнес Фальконе тихо, не отводя кающегося взгляда от плачущей Гермионы. — Я не знаю, что будет дальше. У меня есть догадки, есть предположения, и я буду молиться Мерлину и Моргане, чтобы ни одно из них не подтвердилось. Потому что ничего хорошего я не вижу. Мне нужно, чтобы ты поняла: мы не можем позволить себе вольностей. — Целитель ненадолго умолк, подбирая слова. — Каждое изменение в физическом состоянии нужно фиксировать. А если вновь пойдет кровь? Гермиона, в этот раз тебя спасло только то, что я отложил свои планы и не поехал на конференцию. Как кожей чувствовал, что нужно остаться. И сейчас мне необходимо быть рядом, это моя прямая обязанность как твоего врача.       Грейнджер, рвано вздохнув, облизнула губы и отвела взгляд в сторону. Сердце болело.       Повисло липкое молчание.       Ведьма чувствовала себя истощенной и парадоксально уставшей. С момента ее пробуждения прошло не больше часа, а сил оставалось так мало, что хотелось снова заснуть на пару суток. Воспоминания, новые правила, Малфой, подмена понятий — Гермионе казалось, будто она застряла в болоте. Которое затягивало. С каждой минутой тянуло на дно, и чем больше барахтаешься, тем меньше шансов выбраться.       Больнее всего в сложившейся ситуации Гермиону ударило осознание, что Маркус не верит. Не верит в ее силы, в ее выздоровление, не верит ни во что, кроме силы контроля. Грейнджер не могла принять это спокойно, не могла смириться и просто мило улыбнуться, глядя на список ограничений. Ей — человеку, который сбежал от своих то ли похитителей, то ли спасителей, — повесили на шею хомут, внедрили под кожу чип. Контроль. Ее будут контролировать, при этом не веря в то, что смерть отступит, уступив дорогу молодости.       Как же мерзко. Как плохо, как душно, как липко и грязно. Всего так много. И так мало времени, чтобы переосмыслить.       — Я хочу остаться одна, — прошептала Гермиона, и по ее верхней губе скатилась слезинка. — Пожалуйста, дайте мне побыть наедине с собой.       Элиза переглянулась с Фальконе. О чем-то намекнула ему взглядом, что-то передала по их странной ментальный связи. Маркус с тяжелым вздохом поднялся и, взглянув на Гермиону в последний раз, вышел из лазарета. Грейнджер ничего ему не сказала. Она бестолково пялилась в окно, покрытое каплями дождя. Погода в последнее время переменчива.       Бурд молча пересела в кресло. Видимо, почувствовала, что Гермионе необходимо личное пространство, иначе она попросту задохнется от хватки чужого присутствия на глотке. Мерлин знает, по какой причине Элиза не ушла вслед за Маркусом. Грейнджер не хотелось об этом думать. Она предпочитала молча смотреть на темный пейзаж за стеклом и думать, каково сейчас там, на улице. Прохладно ли? Наверняка. Ей холодно даже рядом с камином, но зябкость свежего воздуха — это совсем иное. Она естественна. Если бы Гермиона сейчас вышла на улицу, ее бы накрыло ливнем. Столб дождя обрушился бы на кудрявую голову, и Грейнджер бы закрыла глаза, глубоко вдыхая и позволяя дождю просто вбиваться под кожу. Наверное, она бы подняла глаза чуть выше, к черному небу. Раскинула бы руки, может, даже покричала бы. А потом улыбнулась бы себе. Просто потому что… так хорошо. Было бы хорошо. Она была бы одна. Ни о чем не думала, и существовал бы только этот момент, когда капли свободно бьют по телу, совсем не задумываясь о том, что могут как-то навредить. Дождю все равно, кого мочить.       Если декабрь унесет Гермиону, пусть в следующей жизни она станет дождем.       Так прошло минут десять. Грейнджер все ждала, когда Элиза встанет и уйдет, но та оставалась в кресле. Тишина не напрягала. Гермиона знала, что Бурд не полезет к ней с вопросами и бессмысленными утешениями по поводу грядущей смерти, в которую Грейнджер не верила. Элиза будет рассматривать лазарет и думать о чем-то своем, но не посмотрит на ведьму до тех пор, пока Гермиона сама того не захочет. И почему-то сейчас Грейнджер очень захотелось, чтобы ее увидели.       — Элиза?       — Да? — Психолог подняла взгляд своих до жути пронзительных глаз на поникшую Гермиону.       — Что делать, если я захочу послать кого-нибудь к черту с их утешениями и жалостью?       — Отличный вопрос, — Элиза улыбнулась краешком тонких губ. — Вот скажи мне что-нибудь сочувствующее.       — М-м… — протянула Грейнджер, после чего невесело цокнула язычком и села на край кровати. — О, Гермиона… Как же так! Мне так жаль, что с тобой это случилось, жизнь так несправедлива! — Брови жалостливо изогнулись, и уголки губ опустились в наигранном жесте.       Элиза поднялась на ноги и одернула свободную блузку молочного цвета. Выражение ее лица сохраняло спокойствие, лишь на зеленых радужках мелькнуло озорство. Она негромко откашлялась в кулак и, взмахнув рукой, торжественно произнесла:       — Катись к чертовой матери, я тебя еще переживу!       Гермиона тихо фыркнула. Элиза, широко улыбнувшись, села на место.       — То есть я могу просто посылать людей?       — В пределах разумного. — Бурд авторитетно кивнула. — Скажешь, что тебе психолог разрешила. Однако… я все-таки рекомендую другую тактику. Попробуй понять, что эти люди за тебя волнуются. Таким способом они пытаются показать, что поддерживают тебя. Да, возможно, получается не очень. Возможно, они даже не задумываются, как ты себя чувствуешь после десятого «сожалею» за день. Не злись на людей за это. Они не хотят быть равнодушными.       Грейнджер тяжело вздохнула. Она смотрела перед собой, на выкрашенные в бежевый цвет стены.       — Я не готова к тому, что люди узнают о моей болезни.       — А разве к этому можно подготовиться, Гермиона?       — Не знаю. Наверное, нет. Просто… Я не хочу всего этого. Сожалеющих взглядов, этой помощи. Всего… этого. Я не готова.       — Гермиона, почему тебе так хочется, чтобы твою болезнь игнорировали?       — Потому что тогда… Просто… — Грейнджер провела рукой по волосам, моргая. — Если люди не будут знать, что я больна, то я, наверное…       — Будешь думать, что болезни нет?       Ведьма непонимающе посмотрела на Элизу.       — Может быть такое, что неосведомленность остальных о проклятии делает болезнь ненастоящей и для тебя? А если о ней начнут говорить, придет осознание. Ты этого избегаешь, Гермиона? Осознания, что ты действительно больна?       — Наверное. Я… не хочу свыкаться с мыслью, что умру.       — Справедливости ради, все мы когда-нибудь умрем.       — Разве это не должно пугать? — Гермиона покачала головой. — Я прихожу в ужас. Я боюсь этого, я хочу жить. Я не могу умереть. У меня слишком много планов, это просто… это не для меня. Смерть в юности… Элиза, разве это справедливо? Разве это можно принять?       Бурд озадаченно молчала. Она тихо вздохнула, опуская глаза, и пожала плечами.       — Гермиона, понимаешь… К смерти можно относиться по-разному. Можно думать, что это конец всего. Можно думать, что это, наоборот, только начало чего-то нового, особенно если веришь в реинкарнацию.       — Но меня все устраивает. Я… да я не могу отпустить то, что у меня есть сейчас! Свою жизнь, я просто не могу ее отпустить. Она — моя, она дана мне не для того, чтобы оборваться в девятнадцать лет, Элиза! Я… я же даже не любила еще, я просто всегда была… — Гермиона спрятала лицо в ладонях, заглушая всхлип. — Я так хочу жить. Я так хочу повзрослеть, как все люди, я хочу полюбить, хочу семью, хочу просто жить. Хочу завести собаку. Хочу… хочу хотеть и дальше. Человек, который чего-то хочет, не может умереть. Я — я не могу умереть.       — Тогда борись до последнего. — Элиза подалась вперед, печально изгибая брови. — Как боролась за свои воспоминания, за своих друзей, за победу в войне. Так и сейчас борись за свою жизнь. Следуй правилам, слушай мсье Фальконе. От твоего настроя сейчас зависит очень многое, если не все. Не позволяй болезни поглотить тебя, Гермиона.       Грейнджер судорожно вздохнула, поднимая покрасневшие от слез глаза к потолку. Она хлопнула слипшимися ресницами и попыталась улыбнуться, но вышло слабо.       — Я чувствую себя такой виноватой, — прошептала ведьма.       — Почему?       Гермиона несмело глянула на Элизу. Она замялась.       — В моих воспоминаниях… были слизеринцы. Не могу сказать, что увиденное мне понравилось, но… — Грейнджер потерла лоб, хмурясь. — Но они сделали определенные вещи ради меня. А я даже… не сказала спасибо. И я не чувствую, что готова их благодарить. Меня… я чувствую себя эгоисткой, но вместе с тем… Не знаю.       — Гермиона, — Элиза устало вздохнула, и ее плечи опустились вниз. — Ты не обязана делать то, чего не хочешь. Твоя ситуация сейчас слишком неоднозначна, чтобы пытаться дать ей эмоциональную оценку. К тебе возвращается память. Давно знакомые люди открываются с новой стороны, которую ты не привыкла видеть. Невозможно перестроиться по щелчку пальцев. Более того, это отлично, что ты осознаешь потребность во времени: сейчас твоей психике нужно справиться с огромным количеством стресса. А поблагодарить всегда успеешь, Гермиона.       — Разве… не будет поздно?       — Для благодарности не существует временных рамок. — Элиза тепло улыбнулась в ответ на стыдливый взгляд пациентки. — Однако прежде, чем говорить об этом, я бы рекомендовала тебе обсудить некоторые вопросы с твоими друзьями. Они сейчас находятся в очень уязвленном состоянии.       Гермиона округлила глаза. Она обреченно вздохнула и, простонав, накрыла лицо ладонями.       Мерлин… Она ведь даже не подумала о том, что друзья теперь в курсе. Даже мысли не возникло, что им, должно быть, сейчас крайне паршиво. Гермиона стиснула зубы, проводя ладонью по волосам вверх. Взгляд устало забегал по комнате.       Какая же она дерьмовая подруга.       — Я не знаю, как им все объяснить. Оказывается, молчать приятнее, чем испытывать чужое молчание на себе… — Гермиона невесело усмехнулась, заламывая пальцы.       — За это можешь не переживать. — Элиза встала и, разгладив складки на юбке, подошла к Гермионе. — Буквально пару часов назад я провела с ними беседу. Многие обстоятельства твои друзья поняли, но, думаю, есть некоторые моменты, которые вам придется уладить самостоятельно. Хорошо?       Грейнджер устало кивнула.       — Спасибо, Элиза. Не знаю, что бы я без вас делала…       — Береги себя, Гермиона. — Бурд прикоснулась к плечу ведьмы, ласково улыбаясь. — Скоро увидимся, ладно? Мне нужно поговорить еще с мистером Финниганом.       — Конечно. — Грейнджер вздернула уголки губ, глядя, как Элиза закрывает за собой дверь.       Наконец она осталась одна. Оглядываясь по сторонам, Гермиона чувствовала, как в груди медленно растекается сильное жжение: почему-то именно сейчас, оказавшись наедине с самой собой, она ощутила острую необходимость в чьем-либо присутствии. Ей было сложно. Ей было страшно, очень больно, плохо думалось. Гермиона, закрыв глаза, поджала губы, сдерживая желание расплакаться.       Плевать, что говорят другие. Плевать на эту пустоту в глазах Фальконе — ей все равно, если в нее не верят.       Главное, что она сама уверена в своем выздоровлении. Гермиона Грейнджер, несмотря на все трудности и малые шансы, обязана выжить. Из упрямства и желания доказать свое всесилие. И в этом бою — самом сложном — ведьма точно одержит победу.