***
Брандену казалось, уж что-что, а следить за кожей он умеет. Нанесение татуировки — это, если подумать, операция. Законченный рисунок — что-то среднее между ранением и медицинскими швами. И хоть в него ещё никогда не стреляли — тфу-тфу-тфу! — и таким образом его навыки никогда не использовались, сейчас-то они должны были пригодиться! Не тут-то было. Хирургический клей невозможно уродливый, а трогать его нельзя. Как и наносить какой-нибудь крем или лосьон, несмотря на то, что кожа там, наверное, скоро покроется пустынными трещинами. Одно приятно: синяки уменьшаются, жёлтый и зеленый цвет исчезают — об этом он хотя бы заботится, пускай наносить средства на тело, будучи немытым, и сродни пытке. На четвёртый день душа не выдерживает — он только о грязи на теле и может думать — Бранден приклеивает пластиковую плёнку поверх надреза и запрыгивает в душ. Проблема не только в том, что место нельзя мочить или греть. Ему нельзя высоко поднимать руку. Но чёрт с ним, это можно пережить. Хотя бы нет ощущения, что он занимает половину комнаты и со дня на день сгниёт. Он моет волосы одной рукой, одевается по пять минут, носит лонгету, чтобы случайно не поднять руку во сне. Спать – это вообще адская задача. Бранден занимает диван, а Белла — в спальню, и его путь в поисках подходящей позы столь же унизителен, сколь и долог. Спать на левом боку нельзя, иначе разрез сморщится — а ещё он готов поклясться, что слышит тиканье аппарата, когда находится под таким углом. Это чуждо, более чем неправильно. Зачем его превратили в бомбу замедленного действия? По утрам город разлепляет глаза, делает вдох. Открывающиеся кафе, аромат выпечки, тупые собачники и их уродливые псы. Воздух такой свежий, что можно вгрызться. Солнце и деревья разрезают парковые дорожки на ломтики. Он выгуливает себя — хотя скорее высиживает на лавочках — минут сорок или час: даёт Арабелле время сделать все свои дела, избавляет её от обязанностей, а себя — от кислого чувства вины. Она могла быть — должна была быть — в сером металлическом Нью-Йорке, а вместо этого — в коричневом каменном Эдинбурге, у его окна (естественный свет лучше кольца), вооружённая мини-штативом и своим чувством юмора. Бьюти туториал — бьюти чюториал, если говорить с её акцентом. Золото на веках, блестящая кожа. — У меня с собой всего две кисти для лица, — объясняет она объективу, похлопывая по щекам, — поэтому уведите детей от экранов, сейчас будет фингеринг, — она подмигивает. Его просят присоединиться на секунду, поздороваться на камеру. Всё равно Белла не сможет долго скрывать своё отсутствие на мероприятиях, а раз уж книжный шкаф Брандена занимает фон для видео, можно и подойти поближе и явиться миру. Он качает головой. Он вообще старается не вмешиваться. Арабелле нужно ещё отчитываться перед Большой Сукой, готовить материал для нового выпуска «Альстеда» и поддерживать корреспонденцию с сотрудниками, работающими над её линией одежды, от этой же Большой Суки тщательно скрываемой. Иногда она вспоминает помочь ему что-нибудь приготовить поесть, иногда нет. Впрочем, Брандену есть чем заняться и с кем поговорить и без неё. — От кого ты узнал? — цедит он сквозь зубы. — От мамы. Она говорила об этом с тётей Лорен, — отвечает Дэн. Естественно. Зачем же Рошин и Лорен обсуждать собственные проблемы, когда можно вместе обсудить чужие? Никто не умеет держать свой язык за зубами, и теперь восьмилетний ребёнок, говоря с ним по телефону, прежде всего глубочайше вздыхает, как будто дует на горячий чай, и говорит: «Ну и как ты?» — Дай-ка маме трубку. Рошин не растрачивает на него жалость — сразу начинает утюжить. Он расчерчивает шагами холодный балкон, пока они перекидываются сердитым шёпотом — чтобы не смущать ни снимающую ролики Беллу, ни соседей, ни саму тему разговора. Рошин не может поверить, что прошло уже две недели, а Лорен только сейчас сказала ей о произошедшем. — Потому что я попросил её не сплетничать. — Интересно! А когда мы должны были об этом узнать? Года через два, когда ты уже будешь вне опасности? — Я и сейчас уже вне опасности. — Ну и идиот же ты! — шипит та. Понижает голос. — Что, если бы ты умер? Ты об этом подумал? Бранден крепче сжимает телефон. — Но не умер же. Могла бы и порадоваться. — Конечно, я рада, — вздыхает Рошин. — Дурак. Они беседуют ещё немного. Уславливаются ничего не говорить родителям. При всех её агрессивностях Рошин решительно соглашается. Это, всё, конечно, не поможет — Лорен обязательно проколется. Всегда была ябедой. Но лучше решать проблемы по мере их поступления. Он наконец вздыхает легче — прежде чем его дёргает очередной выстрел из пушки… — Лондонской неделе моды — быть! — объявляет Белла днём. — Объявили, что с девятнадцатого числа из-за государственных похорон все мероприятия перенесут на двадцатое число. Но в остальные дни шоу должно продолжаться, так что я уеду шестнадцатого... Это что за штука? Она возвышается над обеденным столом, прослеживая его взгляд — он всматривается в маленькую коробочку перед собой, как будто это телевизор. На экране действительно есть на что поглядеть: циферки, жизненные показатели, передачи и другие вещи, в которых мало смысла, но которые каким-то образом связаны с ним. — Машинка, — он тычет в воздух у груди, — отсылает информацию сюда по блютуфу. Белла таращится: — Ты подключаешься к айпаду по Блютуфу? Как палёные наушники? Он бросает сердитый взгляд, прежде чем успевает сдержаться. — Да ладно тебе, я же ничего такого не сказала! — осекается она. — А зачем ты это смотришь? Хотя бы доешь сначала обед. — У меня такое ощущение, будто эта штука движется, когда я ем. Ведь может такое быть? Когда я глотаю, и еда проходит вот здесь, ближе всего, — он ведёт пальцем вдоль пищевода. — Пытаюсь проверить, так ли это, но синхронизация не такая быстрая. Я думал, на телефоне будет понятнее, — он разворачивает экран к ней, чтобы она мельком поглядела на синие кнопочки и окошки. «О дефибрилляторе», «Устройство в последний раз проверено 8 сентября, 2022», пустая «История», бла-бла-бла. — Но здесь этого нет. Может, он этого просто не замечает. — Или, может, ты немного съезжаешь с катушек, амиго, — смеётся Белла, и он улыбается, чтобы не злиться. — Когда там твой следующий приём у врача? Раньше, чем хотелось бы. Некоторые из предписаний уже набили оскомину. Не поднимать более десяти фунтов левой рукой в течение шести–восьми недель. Не мочить швы. Не водить легковые автомобили и мотоциклы ещё шесть месяцев — и обязательно сообщить об импланте в службу регистрации водителей и транспортных средств. Следующие несколько недель в принципе лучше просто отдыхать — очень любопытно, что они заставили его приехать сюда, чтобы выслушать это. А что-то звучит впервые. Кардиореабилитация. Физиотерапия. Психотерапевт. Какие это всё далёкие вещи… Три покачивания головой — и, когда наконец-то приходит время задавать вопросы, он расчехляется. — Меня больше всего интересует моя работа. Тату-машина. Насколько опасно? — До тех пор, пока Вы держите её на достаточном расстоянии от дефибриллятора, риски абсолютно минимальны. Рекомендуемое расстояние — около шести дюймов. Шесть дюймов — это примерно расстояние между Вашим большим и указательным пальцами, — она демонстративно широко расправляет ладонь. Бранден представляет себе позу, в которой обычно корпит над чьими-то рёбрами, плечами или бёдрами, как уже давно привык представлять себя со стороны. Он почти может рассмотреть его со всех сторон, повертеть, как фигурку в снежном шаре. Вот он, скрюченный, вжимает голову в плечи. Чуть приближается к коже, чтобы следить за деталями, чтобы вытереть место после подхода. Это шесть дюймов? Это должно быть шесть дюймов. Но не всегда. — А если ближе? — Тогда может произойти электромагнитная интерференция. Прибору будет труднее считывать Ваше сердцебиение, или, наоборот, он будет принимать вибрации прибора за Ваше сердцебиение. Если дефибриллятор долго будет получать подозрительную вибрацию, в конечном итоге он постарается решить проблему — то есть, пошлёт электрический импульс в сердце. Электрический импульс в сердце. Его ударит током. И, самое обидное — ни за что. — Но Вы же не… Покажите, как вы держите машину, — хмурится женщина. Он повинуется, и картинка в его воображении превращается в реальную пантомиму: он водит рукой, как если бы на её столе поверх бумажек и печатей лежал животом кверху голый клиент. — Видите, это даже больше рекомендуемого расстояния. Вы в безопасности. — Даже если я использую её часами? — он дёргает коленом. — Каждый день? — Но Вы ведь делаете паузы? — Да. — Я имею в виду, не используете её несколько минут подряд, не выключая? — Нет, в них ведь часто нужно менять иглу. — Тогда всё должно быть в порядке. Опять же, опасность использования электроприборов зависит как от расстояния, так и продолжительности непрерывного использования. Притянуть эту машину ближе на несколько секунд не будет опасно. Так же, как например, если Вы используете индукционную плиту, Вы должны держаться от неё на расстоянии около двенадцати дюймов — но просто наклоняться к кастрюле, чтобы понюхать или попробовать еду, неопасно, потому что это длится только несколько секунд, — поясняет врач. Бранден дёргает ногой. Грёбанная индукционная плита ему даже в голову не приходила. — Это относится к большинству других приборов, — ему вручают очередную брошюру — в этот раз солидного синего цвета и большого размера; текста на ней — раза в четыре больше, чем на той, которую он читал в палате. Как будто наконец-то дали прочесть мелкий шрифт на договоре. — Как видите, лист предметов, которые Вам не рекомендуется использовать вообще, довольно короток. Стимуляторы для пресса, электронные весы, магнитные матрацы и одеяла. Всё это тоже у него есть — за исключением стимулятора для пресса. Куда теперь девать бесполезные приборы? Бр-р-р — он пробегается мысленно по списку знакомых. Одеяло можно отдать Белле. Весы могут понадобиться Бо… — Я понимаю Ваши опасения, они естественны, — улыбается врач. — Но, уверяю, когда Вы освоитесь, эти правила будет очень просто соблюдать. Имплант нужен не для того, чтобы срабатывать, когда Вы рядом с приборами — он создан для того, чтобы замечать опасный сердечный ритм и подавать электрические импульсы для его коррекции. Это, на самом деле, это может произойти в любой момент. У него пересыхает в горле. — Понятно. Хорошо. Теперь о спорте. Следует короткая справка: ему нечего бояться! Конечно, проблемы с сердцем и имплантирование не вычеркнет спорт из его жизни! Уже скоро он сможет ходить в спортзал, и бегать. — Что насчёт скалолазания? Или прыжков с парашютом? Вообще спорта, при котором нужно надевать лямки. Мне… — «Меня сводит с ума, насколько близко эта штука к моей коже», — так и просится с уст, но Бранден сдерживает себя. — Ваш имплант установлен под ключицей, верно? — хмурится женщина — он готов поставить деньги, что она тянет время, потому что не уверена, что ответить. Возможно, не каждый пациент спрашивает про альпинизм. Он кивает. — Подозреваю, в таком случае Вам действительно будет чуть труднее, чем если бы он был подмышкой. — Подмышкой тоже задевало бы, думаю. — Ну что ж. В любом случае возможные специальные модификации. Например, можно добавить большую набивку к лямкам. Но не думаю, что это хороший вариант, если рюкзак тяжёлый или Вы собираетесь путешествовать на большие расстояния. В специализированных магазинах Вам помогут подобрать подходящую модель. Что касается экстремальных видов спорта, всё в меру. — Замечательно, — протягивает он, водя замыленным взглядом по бумаге, стараясь не звучать раздражённо. Улыбается. — А чем мне можно заниматься? — После этого шестинедельного периода Вы можете медленно возвращаться к своему обычному распорядку дня. Обычно уже к трёхмесячному сроку пациенты восстанавливаются к норме. Для кого-то это означает бодибилдинг, поднятие тяжестей и тому подобное. Понимаете, пауза необходима не только потому, что иначе Вы будете испытывать боль, но и также потому, что должна образоваться рубцовая ткань вокруг электродов, чтобы надёжно закрепить их у сердца. Это даже представлять тошно. Пауза, выходит, необходима, чтобы дать телу разочароваться в попытках избавиться от этой потусторонней машины и смиренно её хотя бы инкапсулировать. — В общем, просто не сидите внутри микроволновой печи и пока что не поднимайте гири. А так, в скором времени можете возвращаться ко всем активным занятиям: ходить в гору, принимать ванны, заниматься сексом и тому подобное. — Сексом? После всех бета-блокеров, что вы мне прописывали? — усмехается он. Это тоже такая далёкая вещь… А всё-таки и об этом надо думать. Ему не восемьдесят, он не живёт в хосписе в горах — когда-нибудь всё-таки его должен вновь принять мир людей, некоторые из которых даже красивые… Он делает лицо серьёзней и медленно кивает. — Спасибо. Я буду иметь в виду. Он один раз видит Мелисент Мур — в супермаркете, как ни странно. Замечает её в отражении в зеркале под потолком, когда они стоят рядом перед полками с альтернативным молоком, и провожает взглядом, пока она толкает тележку мимо баннера «Давайте соблюдать дистанцию!» — ну, и мимо него самого тоже. Впрочем, винить её нельзя — он в очках, в наушниках и почти бородатый. Чёрт, надо было тоже взять тележку, а не стоять с маленькой корзинкой. Правая рука уже отваливается её держать — а в левой нельзя. Такая идиотская поза, с этой корзиной, он весь как вопросительный знак. С тележкой занимал бы ещё больше места. И зачем он решил носить солнечные очки в помещении? Зачем он смотрит кому-то вслед? На кой чёрт вообще из дома вышел, если двадцать минут уговаривал себя встать с постели? В следующий раз лучше заказать еду на дом.***
Надо было заказать еду на дом. Или что-то другое сделать иначе, на прошлой неделе, или два года назад, или в двадцать шесть лет. На приготовление этого проклятого ужина ушло больше времени, чем на то, чтобы его съесть. Это была двадцатиминутная пересоленная кульминация неловкого дня, когда Аврора наконец вернулась домой на выходные. Как кульминация он не планировался, а всё же ею стал. Они немного обсудили новости. Аврора рассказала что-то о Фионе. Фиона звучала богатой, глупой и избалованной. Она так и сказала. Раз уж честность — это залог общения и прочее. Аврора обиделась от лица девушки, с которой познакомилась десять дней назад. Они оставили тему. Аврора бросила, что всё равно подумывает о том, чтобы скоро съехаться с Филиппом. Она сказала, что об этом думает. Они оставили эту тему. Аврора спросила насчёт Брандена О’Донована. Ей нечего сказать по этому поводу. Они не общались с того раза, когда он позвонил ей. Они оставили эту тему. Аврора сказала, что в каком-то смысле скучала по Глазго, что он выглядит почти так же, как и много лет назад. Возможно, она могла бы приехать, и в следующий раз они проведут там день. Она обещала подумать — раз уж Авроре не нравятся её правдивые ответы. Они оставили эту тему. И всё-таки в общем и целом всё было нормально. Всё было нормально — пока Аврора не сказала, что хотела бы пойти ночевать у тёти Несси. — Пожалуйста, не делай такое лицо. Ты ведь знаешь, что я и по ней скучала. — Во сколько ты уезжаешь завтра? — Наверное, пораньше… Мне нужно будет успеть доделать домашнее задание… Вечер ещё светлый, сладкий на язык. В таинственном сиреневом киселе зловеще блестят огни соседнего дома, наливаются кровью багряные деревья, засыпают звуки. Ветер хлещет лицо, разносит дыхание лаванды у её стола, покачивает птиц в бледной вышине — а она приросла к земле. Если бы можно было разбить мысли, как цветочный сад! Поставить каждую вереницей в строй, давать расцвести и подрезать, когда необходимо! Держать там, на заднем дворе, невидимом с улицы! При нынешних же обстоятельствах её мысли не цветы у ног — они далёкие и размытые, как птицы. Они порхают от одного года к другому, всё дальше в прошлое, из этого города в покинутый, облетая старые пустые квартиры и больницы и решения и влюблённости, и пытаются выклевать там что-нибудь ценное, что объяснило бы, почему она стала червивым яблоком. Но приземлиться им не удаётся — как будто если бы они это сделали, то склевали бы её к чертям. И вот она сидит, как натянутый лук, пока время идёт, и старится, и стынет.***
— Ты обещал мне не курить. Это что, считается только, когда я тут? — Я не курю. Они просто валяются здесь. — И зачем же они валяются? — Мне что, надо выбросить целую пачку? Такси трясётся по мощёным улицам. Улицы за стеклом — как аквариум. Рыбы со светящимися очами, блики и отражения. И там же, среди огней, его как будто отрубленная полупрозрачная ночная гудящая голова. Его прижало к двери машины, чтобы Белла могла поднять ноги на заднее сиденье и отдохнуть у него на коленях. Она бесцельно копошится в его сумке, с тех пор, как он открыл её, чтобы заплатить, и сердито тычет ногтём в «Курение забивает артерии» и картинку с чьей-то четырёхпалой чёрной стопой. Да, он пообещал не курить и уже в энный раз жалеет об этом. Сегодня двадцать третий день с его последней затяжки, и хотя Интернет твердит, что ему должно становится легче дышать, он безумно кашляет. Практически сидение на иголках — тысяча точек поют в унисон. Его тело снова предает его. — А что, у нас война, что ли, даже сиги выбросить уже нельзя? Он не торопится с ответом. Всё равно она ничего из этого не говорит всерьёз, она просто уставшая после недели работы и ей нравится слышать свой голос. И вообще, он слишком занят мыслями о китайской еде на вынос. Они держат его разум в заложниках добрую пару минут, прежде чем отступить. — Она мне нужна для коллекции. У меня уже есть «Курение вызывает слепоту» и «Дети курильщиков с большей вероятностью начнут курить». Его шлёпают по колену. Они врываются в квартиру. Почти жалко смотреть, как Белла растягивается в гостиной. Где-то между рассматриванием платьев, похожих на пластиковый пакет с золотой рыбкой, которую только что купили, и прощанием с покойной королевой, она чартерным рейсом прилетела прервать движуху ради лапши и «Великой британской выпечки» на его диване. Эгоизм, но ему это нравится. Три комнаты — это слишком много для одного человека, так он всегда думал, а всё же здесь у него начинается клаустрофобия, несмотря на все открытые окна и балконные утра. Но теперь он обманом заставил её выпить печаль этого дома. На следующий день, двадцатого числа, Белла улетает обратно в Лондон на перенесённые мероприятия. Без сопровождения, потому что он скорее выпьет отбеливатель, чем встретится с фотографом в аэропорту. После — Милан. Среди галерей и фонтанов она проведёт неделю, потом улетит к садам и выставочным комплексам Парижа. Потом, наверное, вернётся в Лондон. Главное, что она не приедет. С двадцатого числа Арабелла — всё. Это должно было быть своего рода выпускным — он от души поболел уже добрых четыре недели, но теперь, когда рядом нет няньки, пришло время проснуться и получить по полной программе. Ну, этим он и занимался. Сделал небольшой пост в социальных сетях, в котором объяснил, что на какое-то время собирается пропасть без вести, мои глубочайшие извинения, пришлите мне личное сообщение, чтобы обговорить запланированные встречи, бла-бла-бла. Прошёлся по углям, перенося каждого клиента на неизвестную дату. Добил себя, проверяя, откуда эти люди — конечно, некоторые приехали в город специально, чтобы увидеться с ним, потому что они с чёртового континента, просто идеально. Предположим, он уснул в одежде. Пускай на диване. Он уже привык, с этой-то хитроумной игрой в тетрис, в которую превратился его сон. Он так и видит себя со стороны: лежащий на спине с прижатой футболкой к телу левой рукой, неспособный двинуться, как дремлющий Дракула. Этим его сходства с графом не исчерпываются: теперь у него такие же засаленные волосы и такой же график работы. Днём он спит, ночью — работает над эскизами. Вырисовывает змеиные головы, лошадиные гривы, женские руки. Это пока та немногая работа, которая ему разрешена как минимум до ноября. А водить мотоцикл нельзя будет ещё полгода. Он скрепя сердце сообщает об этом самом своём скреплённом сердце государству и получает сей гнусный вердикт. Если бы не сообщил, мог бы получить штраф в тысячу фунтов. Он два дня предварительно взвешивает, готов ли пожертвовать этими деньгами в пользу державы, только бы отвоевать свою малышку. Тысяча фунтов — это сколько? Двадцать пять штрафов за парковку в неположенном месте? Надо будет только двадцать пять раз не парковаться в неположенном месте!... …Херня это всё. Херня это всё. Он смотрит в потолок минут сорок, пока не перестаёт воспринимать все части тела, кроме головы где-то за глазами. Сон не идёт. Стены голубеют от поднимающегося солнца. Лицом к лицу с ещё одним днём. Потом будет ещё один, и ещё один, и ещё, а он останется тут. Столько всего хочется сделать, но нельзя! У Арабеллы мало времени для общения, поэтому он время от времени гостит на её странице в соцсетях. Она стоит на балконах на фоне имперских зданий, снимает о том, какой вкуснейший японский завтрак ела перед парижским шоу «Диор», как готовится к показу, красится и переодевается, как у неё берут интервью и слепят фотокамерами, как она стоит на дорожке с Гердой и без. Его дело — ткнуть на экран два раза, оставить реакцию. Впрочем, Белла не единственная, у кого на плечах лежит неподъёмный молниеносный Интернет. И у неё не единственной есть работа.***
Мелисент никогда не любила свою работу, как в этот день, когда возвращается после двух недель отпуска. Оставаться дома невыносимо. Каждая минута шла час. Она пересмотрела все детективы, что могла. Пересадочный грунт наверняка за ней соскучился. За окном тучи идут пыльным полком, земля давится перед неминуемым дождём. Она кутается в кашемировую накидку. На выходных Авроре нужно будет взять вещи потеплее, когда она приедет. А ещё нужно успеть купить ей подарок. Чёрт знает какой. У них был договор: на день рождения Авроры Мелисент оплачивает её татуировку, — но после кое-чьей внезапной недо-кончины старые планы отложены на неопределённый срок. Фелисити расправляет лепестки у роз для одного из заказов, а Мелисент собирает другой, когда со звоном отворяется дверь. Лёгок на помине. Она ищет взглядом… что-нибудь. Словно у него должна быть какая-то табличка на груди, надпись на лбу. Но Бранден О’Донован выглядит так же, как в любой другой раз, что являлся ей. Приглаженные волосы, высокая фигура, гулкий звук ботинок. Странное чувство. Она надеется, что он хоть раз просто что-нибудь купит и уйдёт. Она надеется, что он что-нибудь скажет, что задержится. Мелисент продолжает раскладывать цветы на столе — нежнейшие фиолетовые каллы и махровые лютики для свадебного букета. — Мне нравится твоя шаль, — раздаётся поодаль. У него бодрый голос. — И Ваш кулон! С хихиканьем из холодильной комнаты выходит, отряхиваясь, Фелисити. — Спасибо! Вы тоже ничего. Это сказано о чёрной рубашке с оборками, брюках и длинном кожаном плаще. Вроде как его обычная униформа, даже упрощённый её вид: ни жилетов, ни груды металла на груди. Она узнаёт бляшку одного из ремней. Без неё его личность могла бы, пожалуй, даже оставаться загадкой: одну половину лица скрывает чёрная медицинская маска, другую — кругловатые солнечные очки. — Вы, должно быть, Фелисити? — Да! А… мы знакомы? — Нет, извините, — звенит улыбка. — Но я слышал о Вас много хорошего. Мелисент поднимает голову, чтобы узнать, зачем он только упоминает об этом, и сталкивается с ситуацией ещё хуже — он смотрит прямо на неё. Что-то на её лице заставляет его нахмуриться. — Вы знакомы? — охает Фелисити. Видимо, он просто не перестаёт её удивлять. Бранден не сводит взгляда, но молчит. — Он председатель моего фан-клуба, — отвечает Мелисент, раз уж ответственность переложили на неё. Бранден сияет: — Так и есть! Фелисити переводит взгляд между ними, но решает — спасибо ей — не заострять внимания. Вместо этого переключается на режим продавца. — Чем я могу Вам помочь? — Он пришёл трепать языком, — закатывает она глаза. — Почти! Мне бы три небольших букета — наверное, лучше в корзинках. С доставкой, если можно. Оу. Ну ладно. Он выбирает розы и лилии, оплачивает с вытянутой рукой, словно боится заразиться от терминала, диктует адрес — больницы, понимает Мелисент. — Вы здесь на отдыхе? Этот иезуитский вопрос Фелисити задаёт всем, у кого замечает какой-нибудь акцент. — Хах! Нет, я уже много лет живу здесь. Я Бранден. Работаю тут через дорогу, поэтому и зашёл, — он показывает за спину, на горящий белым и чёрным логотип. А почему он, собственно, уже на работе? Может, ему уже разрешили? Чем его вылечили? — Ого! Татуировки делаете? — Да. Последний месяц, скорее, профессионально сижу в телефоне, но вообще я здесь уже… сколько… полгода? Ну да! Вау! Как время летит! Когда я устанавливал тот чёртов кондиционер, была ещё весна и солнечно, а сейчас... вот эта скверная непонятная погода. То накрапывает, то перестаёт. Ах, точно. Поговорить о погоде — обязательный момент. Боже, как людям только не надоедает? — М-да, ветер такой сильный! И небо хмурое. Готова поспорить, к вечеру совсем польёт. — Да… В такую погоду в солнечных очках, конечно, ещё глупее. — Так сними, — подаёт голос Мелисент. — Ты ведь в помещении. — Извини, — выпаливает он. — Как скажешь. Бранден заговорчески спускает очки — и её припечатывают к месту два кроваво-красных глаза. От одного вида её собственные глаза начинает жечь. Жуткое напоминание. Всё, что она запомнила, на самом деле случилось. — Какой ужас! — блеет под ухом Фелисити, заглядывавшая через плечо. Беглый взгляд Брандена превращается в быстрый кивок и улыбку. У Фелисити нет преимущества — она не видит его лицо за маской. Мелисент же распознаёт в этой улыбке оттенок, явно говорящий: «пожалуйста, не спрашивайте меня об этом». Что очень несправедливо — он-то спрашивал у неё всевозможные вещи, про её работу и про семью. Как это работает? Как люди общаются между собой? Почему это о работе, о семье, о доме спрашивать можно, а об операциях — нельзя? Нормальные люди что, рождаются с этим знанием? Или им об этом рассказывают в детском саду? — Это что с Вами такое случилось? Если не секрет? Вот — опять. «Если не секрет?» — для чего эти волшебные слова? Чтобы собеседник мог вывернуться из разговора, если это всё-таки секрет? Или, наоборот, подстегнуть человека ответить, иначе он сойдёт за масона? — Забавная история. Почти что умер. Пришлось откачивать. Поэтому в глазах всё полопалось. — Да Вы что! — Фелисити глубоко вздыхает, как будто задувает свечку. — Ну и как Вы? — Я уже вне опасности. Мне вовремя оказали помощь, — он выдерживает паузу, но не смотрит на неё. Должно быть, осознал, что распространяться о своём героизме она не желает. — Теперь просто нужно отдыхать, но плесневеть дома уже невыносимо, меня хватило только на пару недель. Забавно. Выходит, он тоже две недели скисал дома. Чёрт. Ожидал ли он, что она позвонит узнать о его самочувствии после того дня, когда она оставила Аврору в Глазго? Может, поэтому так на неё смотрит? — Так что я поговорил со своим боссом, — он прикладывает ладонь к уху, а потом другую — к другому уху: — и он разрешил мне выполнять те обязанности, в которых не задействована тату-машинка. Поэтому вы меня ещё не в последний раз видите. Заранее извиняюсь. И снова — взгляд в её сторону. И к белому гипсофилу, который она подкладывает, чтобы оттенить букет. — Ну да что Вы, мы всегда рады Вас видеть. И как Вы сейчас себя чувствуете? — Все завидуют! Да и тогда всё обошлось. Чувствовал себя, как Ума Турман — БАМ! — он делает резкое движение рукой к груди, будто засаживает гигантский шприц. За ним следует хрип, пробравшийся откуда-то из глотки, восстающий мертвец. — По сути меня там и не было, только моя тушка. Я помню лишь больницу, а там не обошлось без происшествий, даже скучно так было, на самом деле. Больше недели, если не приходили врачи или медсестры, я оставался один в палате. Мне разрешили принять посетителя только один раз. Удивительно, как Ковид до сих пор так сильно на всё влияет. — О, понимаю. Знаете, когда я была в больнице перед родами, это было посреди пандемии, и они не хотели держать людей в больнице дольше, чем это необходимо. Моего мужа отправили домой через час после рождения ребёнка, и ему разрешили навещать меня только на сорок пять минут по вечерам. Только ему, никому другому, ни семье, ни друзьям за все мои четыре дня пребывания в больнице. — Но ведь это так одиноко! — охает Бранден, пока Мелисент приходит в голову, что она и понятия не имела обо всём этом. — Ещё и после рождения ребенка! Когда человеку как никогда нужна семья рядом! — Согласна… Я позвонила тёте Тильде разок, но даже не помню, что говорила. Я ещё так долго не спала — уже не помню, часов восемьдесят, наверное — что начала видеть в палате фей. Они танцевали на занавесках и всё такое… В ту же секунду, когда Мелисент хочет фыркнуть: «Ещё бы это были не феи», — Бранден хмурится и опережает её: — Галлюцинации, что ли?! Пиздец… Извините. А это в самом деле пиздец, если подумать. Мелисент перевязывает цветы с непонятным едким смятением. Фелисити со смехом отмахивается от извинений: — Это всё не имеет значения. Это было больше года назад, я уже много чего не помню. — А с ребёнком всё хорошо? — О, лучше не бывает! Он уже всех узнаёт, ползает по дому быстрее, чем мы ходим. Но много плачет. Постоянно требует внимания, — качает головой она. — Уже не знаю, чем его занять. Верхняя часть композиции выглядит хорошо: со вкусом асимметричная, достаточно полная, есть вкрапления белого, которые вместе с зеленью пронизывают общую тёмную тему. Но нужен хвост, что-нибудь длинное и свисающее. — А что ему нравится делать? — слышит она за спиной, пока продвигается к холодильнику; проходить мимо Фелисити отчего-то вдруг неловко. — Скажем, танцевать или собирать из кубиков? — Ну, он любит, когда ему поют, начинает хлопать в ладоши… И, да, он любит танцевать, ему нравится музыка… — Вау! А какая музыка? Что-то из «Свинки Пеппы» или, не знаю, панк-рок? Что-нибудь для взрослых? Что? — смеётся он после секундной паузы. — Мои родители включали вперемешку «Улицу Сезам» и панк-рок! — Оно и видно, — выкрикивает Мелисент. Вот оно. Среди отложенных хризантем и дельфиниума — роскошные пурпурные всплески. — Они в самом деле так делали? — Честное слово! Они были панками. То есть, они и сейчас вполне себе панки — правда, наверное, в пригороде Дублина панками быть немного сложнее. Видимо, их борьба с режимом теперь заключается в основном то, что у них есть свои овощи и яйца. Но — извините — я отвлёкся. Насчёт детей. Нас учили, что маленьким нравится, когда им читают. Им можно читать разную литературу, даже поэзию. Не Бёрнса, конечно, но что-нибудь с ритмом и рифмой. — Но ведь они не понимают, что им читают! — Это даже не важно! Им необязательно понимать смысл, им всё равно интересно слушать и рассматривать книжки, листать их. Если ему нравится пение, думаю, чтение тоже придётся по душе… Знаете что? — осекается он, пока Мелисент возвращается с охапкой. — У меня дома остались несколько книжек для детей, и для малышей тоже полно. С кнопочками, с пищащими страничками: что говорит хрюшка, что говорит барашка, такое всё. С радостью отдам вам — если хотите, конечно. Они даже не из бумаги, а из толстого картона и ткани, так что можно вертеть, и листать, и дёргать… — Подождите, Вы серьёзно, что ли? Вы хотите отдать их нам? — Если хотите! — Это было бы очень мило с Вашей стороны! — Тогда конечно! Да хоть завтра. Они в отличном состоянии, им только несколько лет. — О, у Вас есть дети? — Нет, но у меня пара племянников там, дома. Младшему недавно восемь исполнилось. Они гостят у меня иногда, когда их маме нужно на кого-нибудь их повесить. Весёлые ребята — бегают вокруг постоянно, ну, в общем, делают то, что все в их возрасте делают. Они уже выросли из этих книжек, поэтому их смело можно вам отдать. Только полезнее станут. — Хорошо! — Договорились? — Да! — А тебе нужны? Книги? — раздаётся громче. Бранден качает корзинками в её сторону. — Боюсь, мой ребёнок уже знает, что говорит барашка. Он усмехается. — Как вы только сидите здесь весь день без музыки? — А что, у тебя есть ещё и лишний музыкальный центр? — вырывается у Мелисент, что вызывает вспышку смеха. — Не поверишь, но есть. Вам нужен? — Ты открываешь свой секонд-хенд? Тату-лавочка закрывается? Каждая её новая фраза, похоже, веселит его только больше. У него грубый, хриплый, заразительный смех. С деланным изумлением он трижды отстукивает по столу и придвигается к её территории, пока не становится лицом к лицу. — У тебя случайно нет ирландских корней? — Не могу знать. — А то ты очень уж хороша в подколах. — Вы мне льстите. — Говорю же, я председатель твоего фан-клуба. — Предупреждаю, это неоплачиваемая должность. — Кому нужны деньги? Всё равно сейчас как коронуем короля, их и не останется… — тянет он, и смех всё-таки выпрыгивает с её уст. Бранден виновато разводит руками, смех стучит из его груди, и он облокачивается правым боком о стол. Вырез рубашки растягивается справа и загибается слева. Хоть под ней и ковёр из благоухающих соцветий, на секунду в их пирамиду вливается горьковатый свежий зелёный запах. Духи. Вкусные духи. Дерево и кардамон — это точно. И что-то ещё фужерное. Как будто он зашёл сюда прямо из дымки леса. И тогда-то она и совершает ошибку. Быстрее, чем мысли обретают форму, глаза совершают скачки вслед за их тенью: духи — смех — она смотрит на вырез рубашки — и её взгляд скатывается вниз к красному шраму у его ключицы. В мирное время смотреть человеку под одежду было бы последним делом на её уме — но раньше у него не было шрамов. Только татуировка. Теперь же там ровная линия, рассекающая верхнюю часть груди. Это была операция на сердце? Пришлось ли им отрезать, менять? Повредилось ли что-нибудь у него в мозгу? Она слышала, такое случается. С каким ущербом ему, возможно, придется теперь жить? Чёрт возьми, почему она просто не позвонила и не спросила? В мирное время смотреть человеку под одежду было бы последним делом на её уме — но она поднимает взгляд, встречается с двумя красными дырами и понимает, что несколько секунд именно это и делала. И он увидел, что она увидела, потому что убирает руку. Это движение талантливо прикрыто надеванием очков. Умно. Как будто ещё и говорит: «Глаза у меня чуть выше». Секундная нерешительность, прежде чем он говорит: — Это что-о-о такое красивое? Она смаргивает. Он показывает на красную лужу из цветов между ними. — Красный амарант. Ещё их называют «любовь истекает кровью». — Истекает — это точно… — протягивает Бранден отстранённо. Вдруг — прямо слышно, как он ухватывается за эту мысль — вспоминает: — Как дела у Авроры? — Всё хорошо, — кивает Мелисент. Разговор наверняка заканчивается. Так и есть. Он повторяет её кивок, как зеркало, и наконец отталкивается от стола. — Ладно, я вас уже достаточно вас отвлёк! На сегодня. Завтра всё по плану, наверное, я зайду с утра. Спасибо! Фелисити машет рукой на прощание. С пожеланиями хорошего дня и звоном колокольчиков у двери этот невероятный человек уходит. Музыка в салонах, понимает Мелисент, скорее всего нужна, чтобы обстановка не сдавливала рёбра. Хотя, возможно, это у неё не в рёбрах, а в голове. Трудно смотреть в сторону Фелисити, словно она в чём-то перед ней провинилась. Мысли то и дело ударяются об углы всего, что она увидела и услышала. К восьми утра на следующий день Бранден О’Донован уже у их дверей — и он её второй посетитель с момента открытия. Первый стоит прямо перед ним и ждёт свой букет. — Две ранние пташки, да? — говорит ему Бранден, и тот отшатывается. Ей передают две коробки. Одна, смахивающая на ящичек для обуви, адресованная Фелисити, битком наполнена маленькими книжками с пластиковыми глазками и песенками. В стороне от них к стенке прижата пластиковая шуршащая радужная гусеница. Другая же гораздо меньше: она из тонкого фиолетового картона, и внутри в два слоя уложены прямоугольные пирожные. — Они с растительным молоком. Это на всякий случай, — говорит он. Она разглядывает кусочек: пара тонких слоёв, крошка из коржа. — Ну же, попробуй. И она пробует. Оно тает во рту. Ей многого стоит не закатить глаза. — Где ты их купил? — выпаливает она, когда приходит в себя. — Рад, что тебе понравилось. Могу принести в следующий раз тоже. — Не стоит, — качает она головой, как ребёнок, который отказывается от денег, подсовываемых родственниками. — Тебе принести кофе? У нас есть кофемашина в салоне. Боже мой, он в самом деле записался в её слуги. — Давай. Фелисити вступает на вахту через два часа — но не раньше, чем Мелисент поглощает все оставшиеся пирожные. Ей же подарили, в конце концов. Это составляет единственную отведённую ей отдушину на оставшуюся неделю — потому что в пятницу вечером звонит Аврора и предупреждает, что на выходных идёт куда-то с Фионой. Она не приедет.