the birds and the bees

      Первым делом от новости взрывается телевизор, откидывая Беллу ударной волной на диван с рукой у груди. А ещё через пару минут бренчит телефон. Бранден видит имя и заранее заливается, отвечая на звонок.              — Каюк! Сдохла!!!              — Как бы это ни произошло, Бо, я знаю, что ты к этому причастен!!! — кричит в трубку Бранден. Ему в ухо вливается хохот двух человек на той стороне. Бо себе не изменяет и радости не скрывает. Коналл шутит про пророческое Ирландское объединение 2024 года. Ждать осталось совсем немного.              — Смешно вам! — фыркает Арабелла, семеня по комнате. Лицо её страшно. Королеве стоило подумать дважды, прежде чем склеивать ласты в день, на который Белла что-то запланировала. — А мне теперь придётся делать миллиард звонков… Ых! — она натыкается на своё отражение в зеркале и отскакивает, хватаясь за телефон. — Бранден, я сделала тебе… что-то там. Извини, я не могу сейчас с тобой позавтракать.              Ну наконец-то всё по-домашнему.              — …Для тех, кто меня не знает… мне Вас очень жаль, — начал он свою речь. По столам прошёлся смешок. Хороший знак. Он взял микрофон поудобнее. — Я Бранден, и я друг невесты. Той из них, которая Арабелла. Все мы здесь прекрасно понимаем, что это в первую очередь свадьба Арабеллы. С участием Герды.              Снова смех.              — Нет, мне ещё ничего не писали по этому поводу, — вздыхает Белла в трубку, прижимая щёку к плечу. Она роется в сумочке, одновременно включая ноутбук. — Я буквально… Сейчас я посмотрю и скажу… Я буквально сейчас взорвусь.              На ней шёлковая пижама: рубашка и короткие шорты. Волосы, ещё не уложенные, даже не расчёсанные, укутывают плечи. За окном выкатывается солнце, но они загораживают его свет, как огромное кудрявое облако. Солнце в отместку вспыхивает силуэт жёлтой аурой.              Она выуживает заколку-крабик, освобождает лицо. Следом из сумки выпадает ежедневник. Опираясь на спинку дивана, Белла шелестит страницами, зубами сдирает колпачок с шариковой ручки.              — Ещё никто не связывался с консульством? Как много мероприятий могут отменить? — с ноутбуком на коленях она присаживается за кофейный столик, бегает глазами по экрану. — Да, Раф Саймонз и Барберри, вижу. Ну, разумеется, они бы так и поступили — у них же королевское разрешение на поставки! К тому же, я правильно помню, они собирались проводить показ чуть ли не у самого Букингемского дворца? Но он был бы только в воскресенье, а до него ещё вся Неделя! Это пока что всё, что подтверждено?... Я надеюсь. Они не могут отменить всё. Это будет катастрофа. Они не посмеют.              Её глаза сверкают молниями, руки что-то яростно печатают. За две минуты она превращается из только что разлепившего глаза человека, какой её мало кто может представить, в Арабеллу, которую знают все, которая в представлении и не нуждается.              Да и как можно описать Арабеллу?              Конечно, за Брандена уже достаточно поработала Википедия. Компактно упаковала семнадцать лет карьеры в одно предложение:              «Арабéлла Замáни (род. 16 августа 1989) — британская модель, телеведущая, интернет-личность, журналист и модельер».              Впрочем, Бранден может и ёмче. Арабелла работает знаменитостью.              Арабелла знаменита… ой, чем она не знаменита? В конце нулевых она ходила по подиуму, пока ей не надоело собирать волосы с расчёсок и терпеть людей, свистящих под нос двусмысленные комментарии о её росте или цвете кожи. Она убежала на телевидение, а с телевидения — туда, где её разговорчивость оценили ещё выше: в модную журналистику. «Ulstead UK» принял её с распростёртыми объятиями. Там она и по сей день уже пятый год расталкивает всех локтями. Кроме этой своей постоянной работы, Белла заполняет время и наполняет кошелёк рекламными компаниями для брендов, о которых Бранден даже не знает: для великолепных кожаных сумок, тяжёлых люксовых ювелирных украшений, помад, которые, в общем-то, похожи на любые другие помады. В прошлом году она даже начала писать книгу.              Она известна местами, в которые ходит, одеждой, которую носит — и тем, что везде и во всём она выглядит красиво. Она известна тем, что знакома с известными людьми. И всё же в основном она известна тем, кто она есть. А кто она есть — это икона стиля. Ещё ни одна ит-гёрл, какой бы красивой она ни была, не переплюнула Арабеллу в модной чуйке и харизме. Она рассказывает о моде прогрессивно, непосредственно — и вкусно.              — Мы с Беллой знаем друг друга уже давно. Впервые мы встретились шесть лет назад, когда она писала статью о связи между модой и модификациями тела. Это было первое интервью, которое меня просили дать, и одно из первых, которые она проводила. Так что я был уверен, что будет чертовски неловко. В каком-то смысле, оно и было неловко — но только в очень обезоруживающем смысле.              Разумеется, у него не было шансов.              Она играет кольцами, встряхивает волосами, размахивает сумкой, как мачете. Она читает поэзию, потому что у неё нет времени на настоящие книги. Она управляет своим отделом в журнале, будто это морпехи. Она излучает сияние человека, которому только что вручили ключи от города. И, конечно, она безумно красива. Лицо сердечком, волнистые волосы цвета мёда, мягкий голос и все протянутые гласные, скачущая интонация и матерные слова, которые выскакивают в её речи, как канцелярские кнопки.              Разумеется, у него не было шансов.              Бранден накручивает своей хорошей рукой — той, которой можно двигать — спагетти на вилку и наблюдает, как Арабелла ставит мир на место.              Как будто ничего и не изменилось.              Они были вместе чуть больше четырёх лет.              Проводили дни на фестивалях в Рединге и Гластонбери. Искали одежду, ещё не захваченную молью, в её любимых винтажных магазинах. Конструировали костюмы на Хэллоуин из чёрт знает чего. Убивали всё живое в караоке. Фотографировались с её подругами, смотрели им подарки по случаю и без. Попадали под дожди, ложились поздно и рано вставали. Ходили по врачам. Обсуждали её сумасшедших родителей и идиотские стандарты красоты для моделей. Пытались готовить без соли, совмещать его непереносимость лактозы и её любовь к мясу во что-то съедобное. Работали, кочуя из Эдинбурга в Лондон и обратно каждый год или около того, писали и рисовали каждый на своём ноутбуке в его салоне, в её кабинете, в их студии. Давали друг другу на оценку. Обсуждали, стоит ли им когда-нибудь пожениться (наверное) и заводить детей (наверное, нет). Спали в самолётах, проходили вперёд в очереди, если её кто-то узнавал. Ходили вместе на встречи с важными людьми, которые говорили о важных вещах, а сразу оттуда — в готические клубы. Стояли по стойке смирно для профессиональных камер на ковровых дорожках и любительских полароидов за кулисами. Читали про себя в новостях, бурчали на папарацци, к которым он так никогда и не привык.              Широкая публика считала их причудливыми. Он подозревал, что это было связано с его внешностью. То, что он считал нарядным и стильным, они находили мрачным и дискуссионным. Люди его субкультуры и предпочтений нечасто становились знаменитостями или тесались с ними — возможно, публика задавалась вопросом, что такого они могли иметь общего (любовь к Blondie и дисморфофобия — вот что). Их голоса напоминали каких-то отстойных школьных хулиганов, которые считали фриком любого даже смутно альтернативного человека. Что ж. Он хорошо проводил время. Он знал, как вступить в большинство разговоров. Он был влюблён. Это всё окупало.              В конце концов, быть избранником женщины, чья репутация построена на её безупречном вкусе, — это чрезвычайно хорошо для самооценки.              К тому же, подросткам и другим около-стильным людям в Интернете, судя по всему, их пара нравилась. Что-то было в их контрасте — они были два вывалившихся из машины времени призрака, каждый из своей эпохи. Даже сейчас, спустя почти год, как они расстались, Бранден уверен, раз в пару недель кто-то выкладывает их фото пятилетней давности: ту, на которой он набивает ей татуировку на запястье, или ту, на которой они курят снаружи какого-то здания с зажженными окнами, и она в его пальто. Самые беззастенчивые даже отмечают их в тэгах.              Белла расстёгивает чемодан: на пол вываливается куча пёстрых тряпок, как разлив нефти. Как у неё только выходит быть одновременно такой собранной и такой хаотичной?... Она выуживает какой-то топ, стягивает рубашку, не думая ни секунды. Бранден пялится в телевизор.              — Мало того, что я и так пропускаю Нью-Йорк… — шипит она себе под нос, просовывая руки, отхлёбывая от забытого на столе кофе. Бранден скидывает посуду в мойку. Сил орудовать губкой нет. Одной рукой двигать не хочется, и побаливает в груди.              Белла не пропускала бы сейчас Неделю моды в Нью-Йорке, если бы не было из-за кого пропускать.              Во время Недели моды показы и вечеринки посещают тысячи знаменитостей, журналистов и споттеров-любителей Анны Винтур и Ингрид Воллтер-Бернвальд. Но большинство из них не осознают, сколько часов работы уходит на создание и поддержание этих мероприятий.              Причина, по которой они несколько лет вели кочующий образ жизни, заключалась в том, что работа могла настигнуть Беллу когда и где угодно. За утренним кофе, посреди пробки и даже в постели. Добираться до Лондона из Лондона было, очевидно, легче, чем из Эдинбурга — хотя, судя по всему, Брандену стоило только откинуть коньки, чтобы Белла нашла способ прислать себя экспресс-доставкой. За Бранденом тогда ещё не было закреплено какое-либо место, и, только если не было долгосрочной договорённости, он мог позволить себе пребывать в Лондоне, арендуя «кресло» в местных тату-салонах, где сыскивал даже большее количество клиентов.              Хотя он обошёлся бы и меньшим.              Брандену нравился Лондон примерно настолько же, насколько он нравился Уильяму Блейку. «Печать бессилья и тоски», или как он там писал. Всепожирающие улицы. Неподавляемый шум. Неожиданная жара. С каждым днём шансы того, что он переплывёт море и убежит к ирландским холмам и коровам, возрастали. Ну, может, не к холмам и коровам. Может, хотя бы обратно в Эдинбург.              Поэтому иногда они возвращались в Шотландию. Точнее, это он возвращался — Белла продолжала жить в своей столичной квартире. Как перелётная птица, он приезжал к ней по выходным, и, как гуляющая кошка, она заглядывала к нему, когда было время и желание. Иногда она предпочитала оставаться одной. «Мне нужно немного времени для себя». Что ж. После целого дня щупанья чужой кожи он тоже иногда не был в настроении кого-то трогать. Он мог сказать, что любит её, и по телефону. Разлука для любви, что ветер для искры, бла, бла, бла.              И вот однажды она уехала в Лондон на пару недель. Должна была вернуться в середине марта. А через несколько дней вся страна надела маски, заперлась и заглохла.              И Лондон отобрал её насовсем.              Двадцатый год шёл двадцать лет. Одиночество превращало каждый день в неделю. Бранден ползал по стенам. Глупая мысль, но, заболей он этой ужасной болезнью, ему, хоть и паршиво и опасно для жизни, но хоть было бы чем заняться. На деле же он целыми днями слонялся по дому, читал книги, играл короткие партии D&D с Бо и Коналлом по Зуму и запоем смотрел повторный показ «Острова любви», пускай с каждой просмотренной минутой и умирало всё больше клеток его мозга. Он ещё рисовал и делал эскизы первое время, когда казалось, что пауза, на которую общественная жизнь поставила саму себя, совсем скоро прекратится — но с осознанием того, что этот горизонт только удаляется, энтузиазм уступил тяжёлой апатии.              Одинокие люди переносят карантин хуже всего, говорили умные люди в телефоне. Только он ведь по сути не был одинок. Технически не был. Арабелла часто говорила по видео-звонку и писала ему. Бранден оставлял голосовые сообщения, потому что сам всегда предпочитал слышать голос собеседника. И всё равно это было совсем не то.              Сейчас, полоща рот после зубной пасты и глядя на себя в зеркало, он вдруг понимает, что теперь ему снова придётся проводить недели дома, не делая абсолютно ничего. Не будет даже утешения в мысли о том, что остановился весь мир. Сегодняшний мир шёл, бежал и прыгал. Это он упал в обморок на ровном месте.              Даже с концом обязательной изоляции ощутимая прохлада не прошла. А потом, с наступлением настоящих холодов, Арабелла приехала в Эдинбург и пригласила его в ресторан на серьёзный разговор.              Он отправился туда с тяжёлым сердцем — всё равно уже ясно, что она скажет. Расстояние потушило всё, что у них было. А даже если закрыть глаза на прошлое, их будущее выглядело туманно. У Арабеллы столичные глаза, столичные нос и уши. Столичные мечты. Её место было в Лондоне. Работа притягивала её больше, чем что-либо другое. Ему же нравилось жить в Эдинбурге, дальше и севернее, чем их могут найти папарацци и её известные друзья. Но он не имел права ожидать, что она останется здесь ради него — и он вовсе не собирался быть тем парнем из «Дьявол носит Прада», который своим нытьём мешает главной героине пробивать свой путь на вершину модной индустрии. Она звезда, и ей нужно пространство.              Так что, хоть его и тошнило от одной мысли, он был готов принять расставание. Когда Белла, жмурясь и сжимая его руки, начала свою речь с «Мне очень, очень жаль», он уже представлял, как с её губ слетит остальная часть предложения.              Но её не последовало.              Белла не сказала, что им нужно расстаться.              Вместо этого Белла сказала, что ей нравятся девушки.              …Этого он ожидал немного меньше.              Она не могла точно сказать, бисексуальна она или действительно лесбиянка — лучше бы она оставила этот кусочек рассказа при себе, поскольку он обрёк Брандена на ещё две минуты обманчивой надежды — но она теперь точно знала, что предпочитает женщин. Однако, работая в модельном бизнесе и индустрии моды, эти порывы трудно заметить и ещё труднее подавлять. Красота настолько переплетена с женственностью, а последняя в глазах общества настолько связана с влечением к мужчинам, что осознать, что это только идея, компульсивная и необязательная, непросто. Не говоря уже о фразах вроде «Все девушки западают на других девушек, особенно на таких красивых!», «Женская дружба просто такая близкая!»... Но теперь с отговорками покончено. И Белла готова была представить Брандену ретроспективный анализ своей сексуальности и аутопсию их умирающих на глазах у всего ресторана отношений.              Он, Бранден, был потрясающим. Он милый, он красивый, он весёлый и умный, он поддерживает её, как никто другой, встречаться с ним было одно удовольствие… Но она ничего не чувствовала. Чего-то не хватало, что-то было неправильным. Ей категорически не нравилась интимная близость. Она могла ещё целовать его, это не так серьёзно — но она просто ненавидела всё, что связано с сексуальным контактом.              Иногда это давалось легче после бокала чего-нибудь. Или если она была к нему спиной, или если постоянно напоминала себе, что он ей нравится, что ей нравится быть с ним. Но было опасение расстроить его, поэтому чаще всего она просто пыталась не доводить до этого, и была рада, что он никогда не настаивает.              Но он смотрел на неё с такой любовью и желанием, что одно это было привлекательно. Лестно для самолюбия. И какое-то время она принимала взволнованность от оказанного внимания за настоящую влюблённость, жила в убеждении, что это нормально, что подчинение мужчине — это единственный способ получать удовольствие от секса без стыда.              Они ведь могли месяцами обходиться без какой-либо близости, напоминает она. Она даже не скучала по этому во время локдауна. Ей нравилось поддерживать с ним связь, и она скучала по нему, очень — но, оказавшись в ситуации, когда никакой физической близости между ними быть не могло, она вдруг обнаружила, что она даже чувствует себя лучше. Свободнее.              — Значит ли это, что мы расстаёмся? — сказал Бранден. Тупой, тупой вопрос.              — Я не знаю! Я думаю, да!              — И ты меня не любишь.              — Я…              Она очень хотела, чтобы у них всё получилось. Даже когда из-за работы она не отвечала на сообщения по шесть часов и улетала на выходные в другую страну.              Бранден отпивал от своего бокала, пока его внутренности ухали куда-то в пропасть. Его рука накрывала её, хотя вряд ли это помогало кому-либо из них. Это был единственный раз, когда он наблюдал Беллу действительно сокрушённой. Она смяла и порвала салфетку в клочья, пока окатывала его ушатом своего признания. Из её глаз вдруг по щекам ударили чёрные молнии.              — Да что со мной такое, — бросил он в злости на себя и подорвался с места. Они сидели на противоположных диванчиках — он пересел на её сторону и позволил сделать себя носовым платком.              Она бормотала ещё, и он тоже что-то там бубнел — что-то о том, как он рад за неё, и что нет смысла грустить или переживать о его реакции или об их расставании. Что они останутся друзьями. Что у неё всё будет хорошо. Что сейчас он закажет ещё по одному бокалу, и они отметят это событие, а в следующий раз споют Дайану Росс в караоке. Это наконец вызвало улыбку. Они ещё немного посидели в тишине.              Наконец Белла глянула на себя в зеркальце, стёрла подтёки влажной салфеткой, припудрила лицо — он мог только таращиться на то, как она это делает, словно его там совсем не было, и он только завис бесплотным духом над столиком — и передёрнула плечами. Стала чуть больше похожа на себя.              Разница, сказала она, в том, что, когда она смотрит на красивых женщин, это вызывает у неё большую эмоциональную вовлечённость. Красивые мужчины, конечно, тоже впечатляют, но примерно в такой же степени, как, скажем, платье от Вивьен Вествуд. Красивое, хорошо пошито, сидит, как влитое.              Ну, и, что там ещё хорошего в мужских телах? Они тёплые.              Да, они были лучшими друзьями, вместе готовили, посещали мероприятия и прочее. Да, у них всё было серьёзно, и они говорили о браке… когда-нибудь… В глубине души она знала, что ему никогда не бывать.              И поэтому было бы неправильно оставаться с ним.              — С тобой всё будет в порядке. Я уверена, ты всё равно в конце концов найдёшь себе кого-нибудь! — сказала она с расцветающей заверительной улыбкой, и его чуть не стошнило на стол.              Больше говорить было нечего. Солнце заходило, когда они встретились — теперь за окном лужи на улицах блестели от света фонарей. Он предложил поехать домой.       — Не надо. Я остановилась в отеле.              — …Ну да. Точно. Имеет смысл.              Так что он подвёз её до гостиницы. Она поднималась по лестнице, и он глядел на её развязавшиеся шнурки ботинок, выдавил из себя улыбку и посветил фарами на прощание. Стукнул по рулю и уехал.              Общение высохло на несколько месяцев. Секрет Беллы перестал быть секретом с помощью одного поста в сетях — и ещё пяти или шести последующих интервью. У него чесались и болели абсолютно все части тела, но он не стал их читать. Тогда у него было полное право отказывать тем нескольким журналюгам, что написали с просьбой прокомментировать ситуацию — он ведь даже не знает всей ситуации.              Понадобилось всё отработанное искусство выживать на публике. Да, это было двулично, да, это шло вразрез с тем, что он посоветовал бы сделать любому в подобными ситуации, с популярными психологическими теориями, ратующими за честность в проявлении чувств. Но жизнь есть жизнь. Если бы он дал волю своим… что бы он там ни испытывал… он ко всему прочему ещё и лишился бы симпатии тех людей, которым нет дела до его эмоциональной драмы. Вроде Бо.              Да кто она вообще такая? Кто её блять знает? говорил он. Арабелла смотрела на них с улицы с огромного билборда, проезжала иногда мимо на рекламах поверх автобусов. Да кто она вообще такая? Богатая выскочка без таланта, работающая в индустрии, которая эксплуатирует детей в странах третьего мира. Феминистка, которая хочет продать тебе тональник и гуаша. Прочитала Мастердок про гетеронормативность и теперь думает, что начала новую жизнь? Что ж! Ну и пока! Теперь ему не придётся проглаживать свою рубашку с мимолётной мыслью: «Достаточный ли это шик?». Не придётся притворяться, что крики фотографов на дорожках не парализуют его, как животного на дороге, которое вот-вот собьют—              — Заткнись, — прошипел Бранден, и Бо закрыл эту тему на веки вечные.              Можно было, конечно, надеть шапочку из фольги и посчитать, что её каминг-аут был очень хитромудрый, железобетонный план того, как избавиться от партнёра раз и навсегда, что это притворство — в таком случае, Арабелла отдалась роли с головой, потому что не прошло и полгода, как до него дошло нежнейшей красоты приглашение на свадьбу.              Впрочем, ему тоже сделали предложение. Посылка оказалась тяжеленная — потому что внутри был великолепный фирменный бархатный костюм и добротный, не менее фирменный ликёр. На широкой стороне бутылки красовалась наклейка с завороченным курсивом.              «Будешь ли ты моим другом невесты?»              Ему стоило обрадоваться. Наверное, его самолюбие пострадало бы ещё больше, если бы после всего произошедшего она его ещё и не пригласила.              Но она могла бы и не поручать доставку этой внушительной коробки хилому мнущемуся у его входной двери парню из Роял Мейл. Могла бы и подарить лично.              Впрочем, ликёр вкусный и в одну харю. Он сказал «да».              …Как можно описать Арабеллу?              Пока Бранден придумывал поздравительную речь, на ум приходили всевозможные знаменитые женщины, реальные или вымышленные, с которыми можно было бы её сравнить — для шутки или в качестве комплимента. Барбарелла. Пенни Лейн. Шикарная Спайс. Любая из отчаянных домохозяек. До последней минуты — пока в нём не заиграла совесть и он не отмёл эту шутку совсем — в финал прорывалась Фрэн Файн. Он даже развёрнутую метафору придумал. Мол, Арабелла была как Фрэн Файн — в то время как он сам в их отношениях стал вдруг Фрэн Дрешер.              — Да, привет! Это ужас-с-с… Я тебя не отвлекаю? — вздыхает Белла у окна. Голос её в десять раз радостнее.              Герда.              — Как я уже сказал, мы с Беллой давно знакомы. Я бы сказал, что считал себя её лучшей подружкой до трёх минут назад, когда она сказала, что так счастлива жениться на своей лучшей подружке…              И все рассмеялись. Арабелла прыснула, накрывая лицо рукой. Герда отпила от своего бокала.              Они были коллегами, подчинялись одной легендарной Большой Сучке. Часто пересекались на мероприятиях: стояли перед одними фотокамерами, сидели в первых рядах на показах плечом к плечу. Варились в одних и тех же светских кругах. В какой-то момент стали проводить время вместе. Бранден даже не брался подсчитывать и сверять даты. Что было, то прошло.              Конечно, он согласился. Грех был бы упустить шанс поучаствовать в мероприятии, которое планирует Арабелла Замани. Это было бы ровни отказу от отдыха в пятизвёздочном отеле.              Утром в день свадьбы Бранден проснулся в специальном скоординированном по цвету пижамном костюме — таком же, как на других подружках невесты. За ними, как папарацци, следовал личный фотограф, который не запечатлел разве что внутренности их ноздрей, и несколько расчехлившихся визажисток и парикмахеров. Сам он надел подаренный костюм и галстук — разумеется, тон в тон платьям подружек невесты — и вставил в кармашек несколько цветов, в которых утопала вся процессия. Даже относясь со всей соответствующей случаю строгостью к своей причёске и подводке на глазах, Бранден собрался гораздо раньше дам — потому ему осталось лишь подбадривать и осыпать их комплиментами, чувствуя себя за кулисами показа Викториас Сикрет, раздавать по необходимости колу и пожёвывать стратегически расставленные макаруны, похожими на вкус на мыло.              — Хочу также уделить минутку внимания самым важным людям, которые присутствуют здесь сегодня — работникам бара, а также личному видеографу Дейву. Надеюсь, ты снимаешь меня с моей хорошей стороны? — Дейв как раз обходил его с камерой, и Бранден повернулся в профиль. — Мы все знаем, что сегодняшнюю съёмку Белла будет выкладывать в Инстаграм ещё четыреста тысяч раз. С подписями вроде: «Четыре дня с лучшего дня в моей жизни!», «Две недели моему самому успешному проекту!», «Пятьдесят четыре дня с тех пор, как я изобрела гей-прайд!»              Ещё минут двадцать Белла заполняет голосом комнату, измеряет её шествием туда и сюда. Бранден успевает одной рукой расчесать волосы, выпить таблетки — его медикаментозный план немного поменяли. Он держит связь с Робином, листает ленту Твиттера, где ирландцы расчехляют свои лучшие шутки по долгожданному поводу, когда…              Блять! Магниты!              В телефоне — магнит. В зарядке для телефона — магнит. В наручных часах — магнит. В планшете — магнит. Ему сказано было держать их как минимум в пятнадцати сантиметрах от себя, и ещё дальше, если они заряжаются.              Значит, надо… надо что? Отодвинуть их? Совсем отложить, пока не понадобятся позарез? Что будет иначе — эта хрень выключится? Ударит его током? Произведёт короткое замыкание?              Боже, опять. Его уже накрыло так вчера, прямо посреди разговора с Мелисент. Он впервые зашёл домой после установки этого аппаратуса, и внезапно одно только изобилие электрических и магнитных предметов ошеломило его уже у самой входной двери. Слова вылетели из головы, и ночью он едва уснул. В городе холодало, а он выбрал диван в гостиной, чтобы Арабелла могла занять кровать, и не мог использовать своё чёртово одеяло с подогревом, опасаясь, что его шандарахнет током посреди ночи.              Как теперь пользоваться всем этим безопасно? И что делать потом, когда он начнёт делать эскизы на планшете? Когда будет кататься на мотоцикле — пусть и через полгода? Когда будет работать с тату-машиной, каждый, каждый день?              В последнюю встречу с врачом в больнице он задал этот вопрос, и ему сказали обсудить его со специалистом. Гадёныши. Они и должны были быть специалистами.              Ладно, к чёрту. Нельзя об этом думать. Он отложит телефон на время. Надо привести себя в порядок, переодеться.              Это ещё труднее, чем он думал. Левую руку нельзя поднимать выше пояса, а лучше совсем не двигать плечом. По идее Арабелла нужна здесь именно для того, чтобы помочь ему с подобными задачами — но не судьба.              Бранден разворачивает рубашку с самым глубоким вырезом, какую находит, чтобы в неё можно было просто нырнуть. По пути натыкается на своё отражение в зеркале — в который раз за день. И в каждый, как в первый.               Кровавые глаза. Акварель на груди — фиолетовые, багряные, коричневые подтёки, следы того, что он остался в живых. Несколько нелепо заклеенных тёмно-красных, почти чёрных следов от надрезов — чем дольше Бранден на них смотрит, тем сильнее они болят. Никакими мазями их покрывать не разрешили, пить обезболивающие сильнее парацетамола — тоже.              Чуть выше, под левой ключицей — бугорок.              Это неправильно. Как что-то может выступать из его груди, если у него чувство, будто там дыра?              Он отнимает взгляд.              С предплечья на него глядит ворон, будто стремится отвлечь и прытко склевать крошку с ладони. Клюв птицы практически касается его запястья, в то время как тонкие линии туловища и крыльев тянутся вдоль руки, обрываются острыми перьями у плеча. Тату выглядит так же, как пять, восемь, десять лет назад. Мо-о-жет, не прямо так же, как в тот день, когда он её получил, но, при его-то тщательном профессиональном уходе за кожей, изменения наверняка минимальны. Если его тело сейчас снова рухнет и выдохнет в последний раз, и его дух, потеряв память о произошедшем, вознесётся к потолку, он узнает себя по этой татуировке. Ничто другое, ничто другое ему сейчас о себе не напоминает. Но он увидел бы эти прорисованные перья, блестящие глаза, и сразу бы понял: «Это я! Какой есть!»              И не это ли хуже всего?              О, он такой милый и такой замечательный, и он был лучшим человеком, с которым она когда-либо встречалась. Только вот он может быть лучшим ещё хоть десять раз, и это всё равно ничего бы не поменяло. Дело просто в том, кто он есть.              — В общем, что-то мы смогли распланировать, — подводит Белла итоги. — Я останусь здесь ещё на пару дней. Но потом мне придётся отбыть. Последние два дня в Нью-Йорке мне всё-таки нужно застать. Шестнадцатого числа начинается Лондон, только если они в ближайшие дни не отменят что-нибудь ещё. Большинство необязательных бизнес-встреч, вот, уже отменили — хотя я бы поспорила, что из этого обязательное, а что нет… Так что наслаждайся мной, пока я есть. Я постараюсь на какое-то время вырваться и приехать, если понадобится… Тебе нужна посудомоечная машина, — фыркает она, звеня посудой. Бранден уже заранее решает, что настаивать не будет. — С двадцатого по двадцать шестое число — Милан, с двадцать шестого по пятое — Париж, боюсь, там никак не отвертеться… — Белла проваливается рядом на диван, придвигается плечом к плечу. Рассматривает его туловище, как музейный экспонат. — Как себя чувствуешь, птичка?              О, как легче было бы расстаться с ней по любой другой причине! Если бы она предпочла ему свою карьеру, если бы она изменила ему, если бы её любовь угасла, если бы ей просто стало скучно. Или ещё лучше — если бы она нашла в его характере какой-нибудь блестящий, досадный недостаток, на который она могла бы указать, и которой он мог бы искоренить!              Но дело было не в том, какой он. Дело в том, кто он. В его теле и в самой его сущности. Он не может это изменить.              Эта мысль должна утешать. Не утешает.              Он не может это изменить. Он не может это изменить.              — Бранден?              — М-м-м?              — Я спросила, как ты себя чувствуешь?              Как насильник.              — Как грязная псина, — отвечает он. Ему посоветовали не принимать душ, пока всё не заживет — ещё как минимум неделю. Можно принять ванну — при условии, что место введения дефибриллятора останется полностью сухим. Но принимать ванну не хочется. После тех новых лекарств и унизительных усилий, с которыми он переоделся — как будто видел одежду впервые в жизни — хочется только провести на диване ещё месяц или два. Арабелла бы наверняка тоже оценила. Ничто бы её не отвлекало.              — Она из тех людей, которые имеют как творческий потенциал, так и решительность, чтобы воплощать свои мечты в жизнь в лучшем виде — о чём свидетельствует тот факт, что у этой свадьбы было две репетиции, а эта речь прошла предварительную вычитку, — он немного закатил глаза. Белла смешливо прищурилась. Бранден вздохнул. — Именно она сказала мне, что мне нужно открыть своё собственное место, и теперь, когда я начинаю это делать, мне бы хотелось иметь хоть каплю её решимости и уверенности. Я серьёзно, — он опустил голову к её лицу. Она сидела непростительно далеко, среди роз и белого. — Ты работаешь усерднее всех, кого я знаю. Я в восторге от твоей способности находить время для всего, включая охоту на птиц. Она на птиц охотится! — усмехается он, когда видит удивление на лицах некоторых гостей. — Поэтому с самого момента, как ты вышла из шкафа, я задавался вопросом, как ты отыщешь счастливицу настолько же странную, как ты. И когда ты показала мне фото Герды и сказала: «Она работает со мной, а ещё играет на органе», я понял, что она та самая, — протянул он для эффекта. Белла просияла.              Пиздёж. Ему не нравится Герда. Она строит предложения, как искусственный интеллект. Она выглядит, как ожившая фигура из музея Мадам Тюссо. Она смотрит на тебя, как та женщина, что обманула всю Америку фальшивыми анализами крови. Бранден не удивится, если в её морозильнике кто-то наткнётся на человеческие останки. Даже сейчас, слушая, как она отвечает по громкой связи, он размышляет, как они вообще сошлись. Но это никого не касается. К счастью, его мнение никто не спрашивал. К счастью, на этом враньё заканчивалось.              — Я очень, очень рад, что теперь ты можешь жить своей самой настоящей, самой громкой и аутентичной жизнью, настолько свободна и любима, насколько ты этого заслуживаешь. Я рад видеть, что ты собрала вокруг себя целую небольшую армию друзей, которые приехали отовсюду, чтобы разделить с вами эту свадьбу королевского масштаба.              Вот такая у него была уёбищная речь. Псевдо-самовлюблённая, полная острот, которые ему самому казались вонючими и пассивно-агрессивными. От кого угодно другого они, может быть, звучали бы и выигрышнее. Но все знали, кем он ей приходится. И он знал, что все знали.              — В довершение всего… — Бранден посмотрел Белле прямо в глаза, — …я бы хотел исполнить песню…              Она вытаращилась на него и дёрнулась вперёд—              — Шучу! — выдохнул Бранден в микрофон. Народ прыснул. — Я просто хотел увидеть твою реакцию! — просиял он. Белла приложила ладонь к груди, и один вид её облегчения усилил шутку стократно. — Представляешь, если бы я правда начал?...              Ну, а потом он справлялся с этим, как справляются все на свете. Сдал кольцо в ломбард. Продал машину и купил мотоцикл. Переехал из одной квартиры в другую. Открыл свой собственный салон, чтобы было, о чём переживать. Сказал своему сердцу задушить это всё.              Оно перевыполнило план.