Реприза

15 февраля, понедельник. Тэхен.

      Я, нахмурившись, стоял у большого стеллажа с учебными пособиями и сборниками пьес. Откровенно залипая в одну точку и порой даже забывая перелистнуть страницу, я слишком вылетал из реальности. Мозг был как будто ватным, мысли утекали сквозь меня, отчего я не мог ни на чем сосредоточиться. Это похоже на постоянный недосып, когда тело существует по инерции, а разум совершенно не работает. Обрывки фраз в моей голове были слишком разрозненными, их было так много, что в итоге я думал обо всем и ни о чем одновременно, бросив попытки взять в фокус хотя бы одну из маячащих на периферии мыслей. Я не понимал, что именно я ищу в учебнике, но не мог отделаться от ощущения, что точно пойму, когда мои поиски увенчаются успехом.       Я пытался вникнуть в написанное, но это похоже на чтение слишком сложной книги, когда в один момент ты перестаёшь понимать сюжет, отчего приходиться перелистывать несколько страниц назад и перечитывать абзац за абзацем. Мне кажется, то же самое происходит в моей жизни. Я постоянно спрашиваю себя: «Что происходит?», но ответов нет, данных недостаточно. Я снова и снова прокручиваю пленку памяти назад, чтобы понять, в какой момент все пошло не так, где я что-то глобально упустил, что в итоге ничего не понимаю. — Как прошел день влюбленных?       Я моргнул и медленно повернул голову, разумеется, это был Хосок. Я поправил очки, вздохнул и уткнулся обратно в сборник. — Спал, — коротко ответил я, буквально прилагая усилия, чтобы вчитаться в ноты. Я правда спал, кажется, мой организм был настолько вымотан и шокирован всеми произошедшими событиями, что решил просто убежать подальше от стресса в сон. Защитный механизм. Я не винил себя за это, я все еще чувствовал себя расклеившимся, зато спать не хотел. — Как скучно, — фыркнул Хоби, усаживаясь за ректорский стол, заваленный бумагами. Посмотрев на это, он мучительно выдохнул, тут же обратив на меня жалобный взор. — Тэхен, по кофе, а? — Я не пью кофе, — деловито заметил я, захлопнув книгу, однако мольбу о помощи я услышал четко. Хосок ненавидел бумажную волокиту, и всячески стремился отложить ее до самого последнего момента. Он тоже стремился сбежать, только в его случае все было немного проще. — Но так и быть, я согласен пойти выпить чая.       Хоби выглядел довольным, пусть он и был моим начальником, в какой-то степени я считал его своим другом. Я пытался вспомнить, общался ли я хоть с кем-то так же близко, как с ним, но никто на ум мне не приходил. Мы никогда не смешивали рабочее и личное, возможно, поэтому у нас сохранились такие хорошие отношения. Я знал, что Хосок хороший талантливый руководитель, справедливый и честный, он всегда предъявлял по делу, за косяки наказывал, за хорошую работу поощрял. Эту непредвзятость я очень ценил. Мы шагали еще по пустому коридору, где тут и там мелькали солнечные зайчики, оседавшие теплом на коже. Редкий солнечный день зимой, какой приятный сюрприз. Я не без радости отметил, как мягко отдается звук туфлей от деревянного паркета. — Тэхен, нужно поговорить, — вдруг серьезно сказал Хосок, отчего я остановился, в ту же минуту уловив в этой интонации те самые нотки ректора. — Да, конечно, — кивнул я, следуя за ним по коридору.       Я лихорадочно пытался вспомнить, были ли за мной какие-то косяки в последнее время, но ничего не припоминал. Однако если дело не в работе, то в чем? Я нахмурился, пока мы в тишине взяли себе чай и кофе. Возможно, он хочет обсудить пятничный концерт? Да, скорее всего так и есть. Придя к такому выводу, я немного успокоился. Хосок молчал, трубочкой играясь со льдом в стакане. — У меня есть дело к тебе, — наконец, не выдержав, начал он. — Слушаю, Хоби. — Ко мне приезжает младший брат. Он будет учиться здесь на отделении виолончели. Я хочу, чтобы ты вел у него общее фортепиано.       Я выдохнул, заметно расслабившись. Семья для Хосока всегда стояла на первом месте, и как бы он ни был занят, он находил несколько минут, чтобы позвонить маме домой. Я считал это очень трогательным проявлением любви с его стороны. — У нас в консерватории много преподавателей, ты знаешь, это специалисты высокого уровня… — Нет, Тэхен, — прервал он меня, — Я хочу, чтобы это был ты. Потому что ты скрипач, и видит бог, я знаю, какого уровня твое владение скрипкой, ты можешь почувствовать его музыку и направить его на верный путь. После всего, ты талантливый педагог и пианист, ты способен его всему обучить. Он как раз приедет на второй курс.       Я вздохнул, наслаждаясь, как солнце согрело уставшую от зимы и холода кожу. Спорить с Хосоком было бесполезно, он был уверен, что я справлюсь, но я не мог отделаться от ощущения, что уж слишком большую ответственность он на меня возлагает. — Ты не боишься доверить мне что-то настолько важное? — задумчиво произнес я, глядя в окно и подпирая ладонью щеку. — Если бы была такая возможность, я бы доверил тебе свою жизнь. — Слишком опрометчиво, Хоби, доверять свою жизнь кому-то, вроде меня. — я тихо посмеялся, предчувствуя, что он позвал меня совсем не за этим, — О чем ты правда хотел поговорить? — Тэхен, я… — он продолжил тише, — Я знаю, как ты к этому относишься, но у тебя хотят взять интервью… — Нет, — тут же оборвал я. — Тэхен, корейский «Aллюр» пишет статью, посвященную столетию консерватории, и тут всплывает факт, что лауреат мировых юношеских работает преподавателем… — Нет, — отрезал я. Хосок знал, что я в этом вопросе непреклонен. Он уже открыл рот, чтобы что-то сказать, но, видимо, наткнувшись на мое невозмутимое выражение лица, бросил эти попытки. — Ты ректор, ты и занимайся этим, я всего лишь декан, и в этих стенах я остаюсь только преподавателем. Не более. — Ладно, — выдохнул он, — Но что случилось на концерте? Какая муха тебя укусила?       Я замер, с силой сжимая челюсть. Правда была в том, что я и сам не знал ответа на этот вопрос. И раз уж я невольно оказался втянут во что-то настолько личное, то теперь был скован этими узами темноты и тишины. Я не мог вот просто взять и что-то выложить, даже Хосоку, потому что это была не моя тайна, на разглашение которой я не имел никакого права. — Думаю, — начал я осторожно, — Я кое-что услышал, чего не должен был… — по факту, я не врал, все было именно так. — Что-то о Мин Юнги? — догадавшись, уточнил Чон, и я нерешительно кивнул. Хоби вздохнул, а я в голову не мог взять, как он может быть таким проницательным. — Неужто он и правда какой-то криминальный авторитет? — Откуда такие мысли? Бред какой-то… — Я непонимающе вылупился на него. — Да ниоткуда, просто проверял твою реакцию.       Я слушал его, хотел было уже возразить, и вдруг снова отключился от жизни. Вылетел с ошибкой «Ответы не найдены. Данных недостаточно». Мне так захотелось дождливую, свежую осень, что в душе защемило от тоски и грусти. Гулять бы по октябрьскому парку в Эдинбурге, слушать Стинга, цокать каблуками ботинок по сырой брусчатке. От осознания, что скоро наступит весна, мне стало практически невыносимо, ведь лето я ненавидел больше всего на свете. Как будто бы такая жизнь для меня, а вот это все, что я проживаю, это совершенно не обо мне. Мне так невозможно захотелось все бросить, собрать чемоданы и улететь первым рейсом куда угодно. Куда-то, где я смогу почувствовать себя спокойно, и мне не будет так невыносимо одиноко. У меня будет своя небольшая квартира, моя собственная, которую я смогу обставить, как захочу, и в которую я всегда смогу вернуться. Потому что это будет мой дом. — Тэхен? — я сморгнул слезу. Глаза высушило от того, что я долго смотрел в одну точку. У меня свело живот, и я закусил внутреннюю часть губы. — Ты в порядке?       Хосок выглядел встревоженным. Я пожалел, что доставляю ему столько беспокойств, но я не мог ничего сделать с тем, что я такой неправильный. Сломанный. Мне было невыносимо грустно. — Я в порядке, — сказал я тихо, — Я возьму твоего брата на себя, но никаких интервью, как скрипач, давать не буду, прости. Я не могу тебе рассказать, что случилось на концерте, это не моя тайна. Мин Юнги не криминальный авторитет и не извращенец, он просто… — я сглотнул, чувствуя, как туманятся глаза, отчего быстро их вытер ладонью и шмыгнул носом. Сейчас мне вдруг показалось, что мы с ним так сильно похожи. — Он просто очень одинокий человек. Ты не против, если я уйду на больничный на пару дней? — Конечно, если тебе это действительно нужно. — кивнул Хосок. Он знал, что я не позволю себе бездельничать и не брошу студентов, но все эти навалившиеся мысли были для меня чем-то из разряда «слишком».       Я встал, медленно направляясь обратно к выходу с ощущением, что моя жизнь мне не принадлежит, что-то я капитально делаю не так. Мне резко опротивело все: эти люди, эта работа, зима, даже музыка. Я, может, и понимал, что это минутное наваждение, какая-то моя слабость, и без музыки я уже не смогу прожить, но сейчас мне хотелось забыть совершенно обо всем. Попробовать пожить другой жизнью, где я не был профессиональным музыкантом в прошлом, многократным лауреатом и так далее. Что, если бы я был обычным человеком? Без сцены, славы и блеска софитов? Стоили ли эти эмоции того, чтобы отказаться от них в пользу тишины и спокойствия? Чем бы я тогда занимался? Что я вообще умею, кроме как играть на скрипке?       Я остановился и сжал руки в кулаки. Да что я такое, в конце концов? Я взял смартфон и, не помня себя, купил билеты на завтра на Чеджу. Когда я не знал, что делать, я всегда ехал на море. По крайней мере, это успокаивало меня, я переставал так паниковать и тревожиться. Я по-глупому надеялся, что в этот раз оно мне тоже поможет.       Я увидел море впервые в восемнадцать лет, когда прилетел в Италию на отборочные. Будучи слишком занятым подростком, у меня никогда не было времени съездить на море в Корее, но я постоянно грезил о нем, как любой подросток, склонный все романтизировать. Море казалось мне чем-то великим и недостижимым, только не то, где пляжи и ресторанчики. Это море казалось мне приручённым, как одомашненное животное, а я смеялся с этого, будто человек сможет и в самом деле подчинить себе такую стихию. Море просто подыгрывало и на время соглашалось существовать по этим правилам, до первого шторма, разумеется. Мне нравилась вода в диком ее состоянии, с природными нетронутыми пляжами, горячей галькой, такие места казались мне самыми настоящими. Море тут оживало, играло всеми красками, ластилось к рукам и нежно обнимало за плечи.       Итальянское море было такого насыщенного синего цвета, что увидев его впервые, я не мог дышать. Оно простиралось бесконечно далеко, что я даже не видел линии горизонта. Море заканчивалось где-то там, на краю земли, где вода сливается с небом. Изредка вдали, будто в туманной дымке, я видел Альпы. Вода бушевала, невыразимо высокие волны бились и бились о камни со всей силой, и у меня захватывало дух от восторга. Я ходил босиком, я был так счастлив, что сейчас мне кажется, я больше никогда не смогу быть таким счастливым. Там мне и сделали предложение, обнимая за талию и шепча на ухо что-то совсем сокровенное, и я дал свое согласие. А через полгода мы расстались.       В Италии рано темнеет, рано закрываются магазины, жизнь там будто останавливается, стоит солнцу сесть за горизонт, особенно в Болонье и Лигурии. Мы стояли на балкончике нашего номера, пока я с удовольствием вдыхал итальянский дурманящий воздух и смотрел вдаль на огни ночного города, он обнимал меня сзади, положив голову на плечо, и показывал мне Большую Медведицу. Я был рад, что мы разделили на синем шелке темноты нечто такое личное, и, вернувшись в Корею, я часто спешил найти ее, думая, что мы сейчас смотрим на одно и то же небо. Возможно, это был единственный раз в моей жизни, когда я по-настоящему любил. Призрачная мечта о том, что на таком расстоянии есть нечто, объединяющее нас, грела меня. Мы купили себе в шутку серебряные кольца на местном рынке у милой женщины, и прямо при ней торжественно надели их друг другу на безымянные пальцы левой руки.       Я посмотрел на свою левую руку, будто она мне не принадлежала. Сейчас там ничего не было.       В самолете до Кореи я плакал взахлеб, видимо, потому что чувствовал, что на этом все и закончится, хотя совершенно точно не было никаких предпосылок. Мы были счастливы, я был на тысячу процентов уверен, что это мой человек, мы строили планы на совместное будущее. Все закончилось само собой. Просто в один день он не ответил мне, будучи слишком занятым, а потом я ему. Иногда я все еще скучаю по нему и по тем временам, потому что, пожалуй, это было лучшее за всю мою жизнь. Я не пытался ничего вернуть, потому что я в прошлом любил его в прошлом, сейчас настоящий я не имел к этому никакого отношения. Я был рад, что в мире есть хоть один человек, который смог увидеть меня таким: искренним, настоящим, с цветущей улыбкой и полным сил. Я рад, что он будет хранить эту часть меня, которая сейчас умирает каждый день. Мы стали слишком разными людьми, мы расстались бы в любом случае рано или поздно, но я бы все равно хотел попробовать. Мы ни при каких условиях не могли быть вместе сейчас, когда я разбит и сломлен.       Я больше всего любил ездить на юг страны зимой или поздней осенью, когда не было туристов, снующих туда сюда. Можно было бесконечно долго сидеть под дождем и смотреть в туманную даль. Дождь зимой теплый, меня никогда не беспокоило, что я могу промокнуть или заболеть. Люди заболевают не от холода, а от вирусов, в конце концов. Зато можно было вдоволь подумать, сидя ночью около обогревателя в своем номере под тусклой лампой, слушая звуки разразившего шторма. Одной ночью я проснулся жутко напуганный, будто кто-то грохочет мне в окно. Я не без страха приоткрыл штору и понял, что на улице никого нет, это бушевала стихия. Волны, высотой под пару метров, были такой силы, что я не видел ни одного волнореза. Вода глотала их и облизывала камень своим темным языком, отходя и наступая с новой силой. Я очень долго ходил под впечатлением от увиденного, по итогу так и не уснул в ту ночь. Тогда я понял, что боюсь открытого моря, и больше никогда не смогу искупаться в нем.       Я остановился у своего кабинета, посмотрел на часы. До занятия еще около сорока минут, и почему-то мне очень захотелось…       Я распахнул дверь, медленно подойдя к небольшой камерной Ямахе, любовно проведя пальцами по крышке. Я сел и долго смотрел на клавиши, а потом закрыл глаза и четко осознал, что мне захотелось сыграть что-нибудь. Я подумал о тихом рассвете солнца, о том, как переливаются его лучи в осеннем небе, как тяжелые свинцовые облака медленно отступают. Вот-вот пойдёт снег, думалось мне. Это всего лишь короткий отблеск звезды в космосе, такой редкий и такой прекрасный, что этим моментом хочется упиваться, навсегда выгравировать это воспоминание в своей памяти. Я был там, я стоял в темном пальто, подставляя лицо солнцу, пока через мгновение оно не спряталось за тучи. Я кутался в шарф. Там я гулял по побережью, у меня была собака и черный зонт, на всякий случай, которым я не собирался пользоваться. Там я был кем-то. А здесь я был никем.       Я все играл и играл, раз за разом спрашивая у себя, почему я просто не могу делать то, что хочу? Потому что не могу отказаться от прошлого, отвечал я себе с грустной улыбкой. Как же мне тогда жить дальше и быть счастливым, если я не могу пережить прошлое, что балластом тянет меня на дно? Эта часть меня, задающая вопросы, была похожа на ребёнка, которого мне было очень жаль. Ничего, ты же как-то до сих пор живешь, отвечал я взрослый. А он возражал, мол, это не жизнь, а существование.       Он был моим первым парнем. Я никогда не задумывался о своей ориентации, он просто появился, и я понял, что люблю его. Мне было абсолютно наплевать, какого он пола, это был человек, понимавший меня, как никто другой в мире. Мы разговаривали часами обо всем на свете: о музыке, о книгах, о вселенной и физике, мы читали друг другу стихи, мы смотрели мультфильмы по скайпу, мы засыпали вместе, когда я слушал его сопение, мы занимались сексом по телефону. У меня спирало от него дыхание, я играл ему часами на скрипке, все, что он попросит, ходил вместе с ним на лекции в Итальянской школе. Я любил его, я спал по три часа в сутки, я не мог дождаться дня, когда его увижу. На последние деньги я купил к нему билет. Он встретил меня с кипой голубых шариков. Я тогда долго смеялся и впервые в жизни поцеловал парня. Это было прекрасно.       Я остановился. Меня пробила сильная дрожь. Я много раз задавался вопросом, почему же мы все-таки расстались? У нас все было так хорошо, и я так сильно любил его. Может быть, после нашего расставания что-то и сломалось во мне, я выгорел и закончился? Может быть, это была моя судьба, и теперь вселенная меня наказывает за мою слепоту и самонадеянность. Это же абсурд, потерять любимого человека по такой глупой причине.       Я задумался. А что было потом? Старая болезненная влюбленность не в того человека, депрессия, поломанная «Страдивари». Бессонные ночи без еды и воды. Мне было очень обидно, что я так поступаю с собой, я никогда не был другом самому себе. В тот период мое тело работало, как помойка, в которую сваливались кучи эмоционального дерьма, выпивки и сигарет. — Я выгорел, мне не убудет. Можно писать о любви, можно о боли. Но что ты знаешь о людях, которые не пиздаболят? - шептал я, уперевшись взглядом в темные клавиши и царапая руку, — У себя спроси…       Я подтянул колени к подбородку и уткнулся в них лбом, обнимая себя за плечи. Я чувствовал себя жалким и беспомощным, ни на что не способным. Мне хотелось исчезнуть, чтобы меня просто не стало, и обо мне все забыли. Я всего лишь частица в масштабах планеты, если меня не станет, ничего не изменится, я разучился чувствовать, я ничего не понимаю, сама жизнь меня отключает. Зачем я тут вообще нахожусь? Я поджал губы и судорожно выдохнул.       Я не пытался жалеть себя, подбодрить или помочь. Я не хотел спасать себя, но и жаловаться не привык. По какой-то причине я оказался в полнейшем дерьме, и я был в достаточном сознании, чтобы четко это понимать: я в жопе. Скорее всего, моя депрессия снова начала обостряться, отсюда и приступы дереализации. Мне одиноко, и нет такого человека, который мог бы по-настоящему помочь мне и понять меня. Я очень хотел, чтобы меня изолировали от людей куда подальше. Я задыхался, и мне жутко не хватало воздуха, до одури хотелось выбежать в поле, раскинуть руки и вдохнуть, чтобы легкие полопались от количества кислорода. А я только и могу, что травить себя ядом каждый день.       Я ценил собственное одиночество, я полюбил его поневоле, но быть в компании с самим собой в какой-то момент стало привычно. Я находил себе занятия, я часами мог бродить и слушать музыку, мне не было скучно наедине с собой. Со временем мне стало сложно находиться в компании людей, мне совсем разонравились клубы и тусовки, я полюбил читать и находил успокоение в скрипке. Если бы нашелся кто-то, такой же одинокий, как я, он бы меня понял.       Я открыл глаза и снова посмотрел на клавиши фортепиано. Я прикусил ноготь и почувствовал, что нахмурился. — Такой же одинокий, как я…       Я взял телефон и, облизнув губы по привычке, открыл гугл и вбил туда «Мин Юнги». Поиск тут же выдал мне череду фотографий, где он стоит при параде, одетый, как с иголочки. Фото с какой-то церемонии награждения, очередная премия, до боли знакомая сцена филармонии. «Мин Юнги — южнокорейский пианист-виртуоз, композитор, продюсер и общественный деятель. Лауреат государственной премии республики Корея. Победитель национального конкурса Республики Корея, неоднократный лауреат и победитель Международного конкурса им. Чайковского. Самый молодой артист, когда-либо получавший премию «Музыкант года» по версии журнала Music America. Широкую известность получил благодаря своей виртуозной и неимоверно быстрой игре на фортепиано, за что получил псевдоним «Летающие пальцы». Специальный посол президента Южной Кореи по налаживанию и расширению культурных связей. Дата и место рождения: 9 марта 1989 года (32 года), Тэджон, Тэгу.       Я хмыкнул, отчего бровь сама по себе невольно вздернулась. — Охренеть можно, - только и выдохнул я. — Как вообще к тридцати годам можно такого добиться? Нужен либо нереальный талант, либо нереальное трудолюбие, либо душу продать дьяволу.       Честно, я склонялся к последнему. Я открыл какую-то случайную его фоторафию и долго пристально изучал. Как я понял, это была фотосессия для известного корейского издания VSJ., он сидел за барной стойкой в шикарном костюме, подперев ладонью щеку. Такой весь спокойный и невозмутимый, с таким пронзительным ясным взглядом, что я заблокировал телефон. Мне показалось, что он смотрит прямо на меня, и мне стало дурно. Я дал себе отдышаться и открыл статью, на которую ссылалась эта фотография. VSJ: Господин Мин, Вы невероятно талантливый и глубоко почитаемый человек в нашей стране, Вы добились небывалых высот, как Вы считаете, есть ли на большой музыкальной сцене хоть кто-то Вашего уровня, кто-то, с кем бы Вы хотели посотрудничать? MY: Я считаю, что этот вопрос немного некорректен (смеется). В Корее много действительно талантливых исполнителей, все они усердно работают, я даже не смогу Вам ответить, откуда у меня взялась такая популярность и почему именно я. Может быть, я родился под счастливой звездой? — Показушник, - фыркнул я, почему-то улыбнувшись. — Специально на комплименты напрашивается. MY: Но если говорить о сотрудничестве, действительно есть такой человек, с которым я бы очень хотел выступить. Это скрипач Ким Тэхен. Прошло уже много лет, но о нем многие помнят, и я безмерно этому рад, признаюсь честно. Так вышло, что мы не знакомы лично, однако я очень ценю мистера Кима, его гений и считаю, что это неограненный бриллиант Корейского музыкального поприща. VSJ: Ким Тэхен действительно некогда был очень известен, завоевал несколько мировых наград, когда ему не было и 16-ти. Будем надеяться, что господин Ким увидит наше интервью, и в ближайшее время мы сможем насладиться Вашей совместной работой! MY: Это было бы честью для меня.       Я вылупился в экран и поверить не мог своим глазам, раз за разом перечитывая этот абзац. — Это шутка какая-то или что? - я истерически усмехнулся, пытаясь переварить всю полученную информацию. — Вот почему я так резко стал интересен всяким журналюгам. Мин Юнги, ты уже во второй раз доставляешь мне неприятности и втягиваешь, бог знает, во что.       И зачем вообще понадобилось заявлять такие вещи на всю страну? Я-то надеялся на спокойную и никем не приметную жизнь, а теперь покой мне только снится. Я посмотрел на дату интервью: полгода назад. Насколько корректно будет написать этому мерзавцу с фразой: «На кой черт я тебе сдался, и почему ты постоянно всем врешь?» Максимально некорректно. С другой стороны, с чего бы это мне быть вежливым? Будто у меня своих проблем не хватает, а тут еще и это. Что еще за «Я хочу сыграть с Ким Тэхеном». Вздор какой-то. — Псих ненормальный, откуда ты вообще узнал обо мне, а? - я смотрел на его фото самым осуждающим взглядом из всех, что имелись в меня в арсенале. — Какое еще сотрудничество, кто тебя заставил сказать такое? А теперь у меня никакой спокойной жизни из-за тебя, - злился я, — Мало того, что ты посвящаешь меня в свою личную жизнь, даже не спросив, а теперь еще и это. Я храню твою тайну, добросовестно ношу с собой, как мешок с камнями, а ты вот обо мне ни разу не подумал. Ты что, насколько придурок, чтобы разбрасываться такими откровениями направо и налево, а?       Я отложил телефон и тяжело выдохнул, опустив голову. — Чокнутый, - уже спокойнее сказал я ему, но Мин Юнги продолжал на меня смотреть своими большими, совершенно непроницаемыми глазами, в которых не было ничего, кроме профессиональной пустоты.       Я отменил специальность у своего студента, взял пальто, оставив Хоби короткую записку, и зашагал домой. Я злился на него, на себя, и на все эти дурацкие обстоятельства. Я думал о предстоящем интервью, где мне не будет никакого покоя, и позволял себе пару дней отдыха, чтобы настроиться. Впереди меня ждал сущий ад, и я должен быть в боевой готовности, а я сейчас больше похож на растаявшее суфле.       Я зашел в автобус, сел у окна, наблюдая, как мелькают серые многоэтажки за мокрым стеклом. Я любил автобусы, мне казалось, в них есть какая-то особая атмосфера. Может быть, там лучше всего чувствовалось движение, ведь это и есть жизнь. Возможно, автобусы позволяли мне остановиться в своей беготне и насладиться моментом.       Я включил «Бергамасскую сюиту» Дебюсси. Я любил это произведение, потому что мне оно напоминало жизнь. Колебания волн, словно случайные мгновения с фотопленки, будто из фильма, как наши эмоции, приходящие и уходящие, усиливающиеся и медленно сходящие на нет. Я снова о чём-то подумал, и понял, что потерял мысль, потому что что-то меня сильно смущало. «Лунный свет» в этом исполнении был другим, более медленным, певучим и эмоциональным, достаточно откровенным, чтобы сойти за долгое объятие.       Я распахнул глаза и быстро клацнул по телефону. Ну конечно, я усмехнулся, обреченно выдыхая. Это было его исполнение, идеальное, безукоризненное, виртуозное, однако… Я выдохнул и вслушался. Чуть более мягкое и нежное, чем на концерте, это не просто голая техника, здесь есть какая-то история, намек на то, будто это что-то очень важное, но безо всяких деталей. Как будто бы он дает понять, что исповедуется, а всех деталей не раскрывает. — Что же ты за человек такой, Мин Юнги… - пробубнил я, открывая его профиль в спотифае.       Я полистал дискографию, где обнаружил симфонические записи Бетховена, Брамса, Чайковского, Прокофьева и Рахманинова. Репертуар достойный, много русской классики, он сотрудничал с Лондонским симфоническим оркестром, с именитыми дирижерами, и все же… Я не мог взять в толк, откуда такое гнетущее одиночество в этом человеке? Как можно жить с таким количеством боли внутри?       Я увидел «Детский альбом» Чайковского и, не думая, включил его. Кажется, я начинал понимать, какой тип музыки он предпочитает для исполнения. Он — это не тот расфуфыренный пианист-виртуоз, а простой человек. Ему нравится что-то несложное технически, но практически нереальное для исполнения в эмоциональном плане. Взять того же Рахманинова, чтобы играть его, нужен действительно талант, а он у него, несомненно был. Вот и детский альбом, хоть и назван так, истории тут раскрываются совсем не детские. Внутренний мир ребенка устроен совсем иначе, он глубже и эмоциональнее, и этот альбом правильно могут сыграть только взрослые, дети же в исполнении ориентируются на технику. Как «Маленький принц» Экзюпери. Детская сказка для взрослых.       Я включил 24 трек. «В церкви». Я знал, что Чайковский писал много произведений для русского церковного хора и долгое время был очень увлечен религией, придя к вере в уже позднем возрасте. В православном хоре существует семь основных напевов, так сказать, на каждый день, которые используются в дневных и вечерних богослужениях. Эта пьеса написана по мотивам так называемого шестого гласа. Певчие в церкви используют этот распев на панихидах и похоронах.       Мне снова стало тяжело на душе, будто бы тоска и печаль, поселившиеся внутри, под каким-то катализатором работали с двойной силой. Он точно мазохист, судя по тому, что ему было очень хреново, он хорошенько так себя добивал. Это все равно, что разодрать коленку и сверху с усердием так пройтись наждачкой. Я мог написать ему, но что я ему скажу?       «Слушай, Мин Юнги, выражайся своей музыкой потише, ты слишком красноречиво думаешь», - например. Или «Откуда ты обо мне знаешь и почему ты хочешь со мной сотрудничать?» - вроде не нагло и по делу.       Я задумался, кусая ноготь, и мне в голову пришла одна мысль. Я включил шестой трек, «Болезнь куклы» и вслушивался в него так внимательно, как мог, прокручивая ноты в голове. Соль-минор, медленные тяжкие вздохи девочки, падающие капельки слез. Она умирала со своей куклой, и сердце у меня защемило. Музыка из-под его пальцев плакала, тихо, печально и надрывно. Это были слезы ребенка, до которого никому не было дела, потому что все считали горе этой малышки ненастоящим. А ведь игра для детей — самый лучший способ познавать мир. Что же случилось с этой девочкой, что ее совершенно никто не слышал? Почему никто не желал разделить с ней эту печаль? Он играл нарочито медленнее и тише, чем нужно, верхние ноты звучали капелями, и мне это напоминало удары молотка, когда заколачивают крышку гроба.       Я вынул наушники и отвернулся к окну. Я не дослушал. Эмоционально тяжелые произведения выходили у него лучше всего, потому что в них не было того самого напыщенного и пафосного Мин Юнги с кучей статусов, это был человек, который, очевидно, очень многое потерял, и, по-честному, я очень ему сочувствовал. Я ни в чем не был уверен на сто процентов, все это были лишь мои догадки, но я чувствовал, я слышал, и я знал, что не ошибаюсь.       Я вытер пальцами глаза и шмыгнул носом. Я стал до жути сентиментальным с тех пор, как он появился в моей жизни. Вернее, с тех пор, как он сам взял и насильно меня втянул в свою жизнь. По ощущениям я постоянно плакал с того дня, как услышал его «Элегию», он словно был огромной беспокойной рекой, и мою плотину прорвало, отчего реветь хотелось постоянно. — Да что со мной, в самом деле, - усмехнулся я и закусил уголок губы, слыша отзвуки похоронного марша из наушников. Седьмой трек, «Похороны куклы». — И кого же ты схоронил, Мин Юнги? Как ты можешь рассказывать такое на свою огромную аудиторию? Неужели люди совсем не видят, как тебе плохо?       Я зашел в твиттер и вбил в поиск «Мин Юнги», без труда обнаружив его официальный аккаунт. Полистав ленту, я не нашел там ничего, кроме объявлений концертов, ретвитов и редких благодарностей. Вдруг, этот профиль вообще ведет не он сам, а его менеджер? У него личка завалена сообщениями от фанатов, какой резон мне ему писать? Зачем я вообще в это лезу? Я не хотел верить, что во мне проснулся синдром спасателя, и это еще один человек, которого нужно было спасти. У меня не было сил даже на себя, как я мог помочь кому-то?       Я снова услышал слезы девочки, и, зажмурившись, открыл пустой чат. Было в его музыке что-то, что торкало меня и не оставляло равнодушным. Слишком большим был контраст между тем, что я слышал, и что видел. У меня было слишком много вопросов, на которые мне нужны были ответы. «Добрый день, господин Мин. Меня зовут Ким Тэхен, и у меня есть несколько вопросов, которые я хотел бы задать вам при личной встрече. Следующие два дня я буду на Чеджу, если захотите увидеться, дайте мне знать. С уважением.»       Я заблокировал телефон, запоздало отметив, что написал с основного аккаунта, вышел на остановке и укутался в шарф, выключив музыку. Мне было слишком тревожно, и отправляя это сообщение, я вдруг понял, что действительно очень сильно волновался. По крайней мере, я попытался. Это лучшее, что я мог сделать.       Мне искренне хотелось, чтобы сейчас Пандора дала мне тот самый шанс и снова приоткрыла свою шкатулку, на дне которой тихо теплилась надежда. Хуже все равно уже не будет, но в этот момент, хотя бы на мгновение, мне захотелось поверить, что надежда умирает последней.