Милое кладбище

На кухне довольно холодно, хотя отопление уже есть, а окна все закрыты. В такую лютый мороз спасает только горячий чай, пар от которого так и валит. Двое друзей сидят в молчании, уставившись на кружки. Перед Достоевским лежит клетчатая деревянная доска. Прикусив подушечку пальца он смотрит на расставленные фигуры, задумавшись над шахматной задачей. Скучающе на него смотрит Гоголь, утомленный молчанием и спокойствием. Хотелось шоу, хотелось внимания, хотелось веселья, а вместо этого они замерзшие сидят на кухне, с кипятком в кружках, и все внимание Федора заполнено шахматами. Иногда поведение этого человека вводила Николая в иступленный гнев: как так этот верующий уже столько лет не замечает рядом с собой единственно верного, самого истинного Бога? Как смеет с таким снисходительным холодом и презрением смотреть на него свысока? В такие моменты ногти впивались в бледные ладони, из маленьких ранок-полумесецев по каплям начинала идти светлая кровь, и когда Гоголь замечал это безудержное счастье наполняло его тело, больших усилий стоило ему в такие моменты не рассмеяться истерически до хрипоты в голосе. Вся его любовь, на которую он только был способен, заключалась в коротком слове «кровь». Он никогда не любил ни одного человека, не был привязан ни к одному животному, он вообще ничего не испытывал к живым существ. Ровно до тех пор, пока не видел их кровь. Когда в далеком детстве у них во дворе один глупый мальчик решил на велосипеде съехать с горки Николай немедленно заинтересовался. Может он и не был великим гением, способным любой исход рассчитывать за секунды, но и идиотом не являлся. Он прекрасно понимал, что после такого эксперимента с мальчиком что-то случится, он не мог это пропустить. Смеясь велосипед подняли на горку, ребенок забрался на него и поехал. Но все пошло совсем не так, как предполагала глупая компания, вместо того, чтобы спокойно скатиться, велосипед начал скользить по поверхности, напоролся на неровность и вместе с ребенком перевернулся в воздухе. Мальчик приземлился на асфальт прямо лицом. Все впали в оцепенение, а Гоголь едва мог удерживать тяжелое дыхание и расплывающуюся улыбку. Подбежав к бездвижному телу он поднял голову, всматриваясь в кровавое месиво, в котором с большой трудностью угадывалось лицо. Николай запомнил этот случай очень хорошо, он крепко впечатался в память. Когда приехала скорая и все разошлись он поднял выбитый зуб и бережно хранил его до сих пор. — Федь, а поехали в баню? — В баню? - Достоевский оторвался от своего размышления, подняв на друга темные глаза. — Ну да, в баню. Ой, только не в общественную! Мне прошлого раза хватило! Поехали на дачу, там баня есть, а еще в сугробы можно будет прыгнуть! Федор глядел с сомнением, Николай был воодушевлен появившемся в голове планом. Для его исполнения нужно было только «да», всего одно слово, и счастью не будет уже предела. Почему же Достоевский так долго думает? Почему он просто не может согласиться, и они поедут? Гоголь всегда был легок на подъем и спонтанные приключения, пусть даже совсем маленькие, только приветствовались. Поэтому часто нерасторопность и неготовность Федора отправиться на край света поражали его. — Ну... Поехали, что ли. — Ну вот! Вот сразу бы так, а то пока ты думал я успел состариться и помереть! - сделав голос деланно грустным и обиженным Гоголь прятал трясущиеся руки под стол. Он уже представлял в ярких красках любимой палитры, что будет проделывать с его «любимым» Феденькой, и мелко задожал, рвано вздохнув. Достоевский лишь закатил на это глаза. К странным моментам такого истерического смеха с дрожью он успел привыкнуть, и лезть разбираться не хотел. Николай взрослый человек, если надо будет разберется сам. *** За окном машины проносятся абсолютно белые, покрытые толстым слоем снега поля. Изредка, на несколько секунд, мелькали серовато-черные стволы тонких невысоких деревьев. Ехать оставалось полчаса-час. Могло, правда, прибавиться минут сорок из-за неожиданно появившейся пробки, но ездили в эту деревню мало, вряд ли образуется многочасовой застой. Безразличным глазами Достоевский скользил по наскучившему пейзажу, но жаловаться на утомленность дорогой у него и в мыслях не было. Пару минут назад он пробовал включить радио, но ничего не вышло, а ехать под противное шипение так себе удовольствие. — Коль, может в слова сыграем? - откинувшись на спинку сиденья подал голос Федор. — В слова? Нее, это слишком скучно. - если Гоголь поражался медлительности знакомого, то Достоевский умению друга быть беспечным весельчаком даже в моменты, где требовалась сосредоточенность. - Может в... Хм, дай-ка подумать... О, давай в антонимы? Я говорю тебе слово, а ты на него антоним, и еще объясняешь, почему именно это сказал. Как тебе? — Неплохо. Поинтересней слов будет. — Воот, а я тебе про что? Так, я первый! Смех. — Смех? Слезы, потому что смех от радости, а слезы от грусти, эмоции противоположные. Теперь я, любовь. Николай замолчал, серьезно задумавшись над вопросом. Можно было не раздумывая выкрикнуть «ненависть», и задавать свое слово. Просто и объяснять особо не надо, всем все понятно. Но слишком просто, слишком банально. — А знаешь что? Страх, никакая это не ненависть. Почему страх? - спросишь ты. И ведь верно, ненависть и любовь - два полярных чувства, одно вытекает из другого. Посуди сам, когда любимый человек делает что-то ужасное, ты же в первую очередь начинаешь бояться его до исступления, а не ненавидеть, так? — Так-то оно может и так, вот только твоя мысль выглядит как будто... не доведенной до конца, что ли. Ну ладно, принимаю ответ. Но ответного вопроса от Гоголя не последовало. "Не доведенная до конца мысль... Принимаю... Общается со мной, как с ребенком еще и идиотом. Что тебе не понравилось в моей мысли, что? Почему же отмахнулся, чего ж смолчал? Неужто испугался сказать мне? Ну ничего, ничего, ты еще вспомнишь эти слова..." Николай уставился на дорогу. Такая белая и чистая, совсем ни как в городе. По ней будто и не ездил никто, а должны же были дачники приезжать. Хотя, куда там, зима, все по домам у батареи. Редкие деревья стали попадаться чаще, то тут, то там выглядывая небольшими группками. Вскоре вдалеке начали проглядывать темные силуэты невысоких домиков. Потихоньку начинало смеркаться, зимний день безумно короткий. Небо из светлого и сероватого, с холодным и до того ярким, что почти белым, солнцем, превращалось в голубовато-фиолетовое. Оттенки были холодными, перетекали друг в друга, как разлитые на белоснежной бумаге чернила или акварель. В голове Федора пронеслось, что ночью будет темно так, что хоть глаз выколи, и, возможно, не поможет даже яркий свет фар, а это значит, что придется ночевать в холодном доме, все время готовом развалиться. И зачем он вообще согласился на эту чертову поездку? И ведь баню топить надо будет, а сколько времени это займет Достоевский понятия не имел. Может это будет всего пол часа, а если все пять, что тогда? — Федя, иди в дом, а я баню пойду топить! - бодрым голосом произнес Гоголь, выйдя из машины и хлопнув дверью. Убедившись, что фигура Достоевского скрылась за тяжелой деревянной дверью он позволил себе ослабить контроль. Смешки и повизгивания рвались из горла, губы дрожали и постукивали зубы, рваное дыхание было тяжелым и беспокойным. Толстые бревна плотно прилегали друг к другу, ветер не мог в них попасть. Сейчас в бане было холодно, последний раз Гоголь приезжал сюда в ноябре. Зато было электричество, ходить со свечкой было не нужно. Щелкнув выключателем Николай вошел в предбанник, скинув у порога теплые ботинки. На покрытой полотенцами лавочке, свесив одну ногу, лежал человек. Тело раздулось, кожа стала сероватой и крайне бледной, фиолетово-красное лицо с надувшимися черными губами стеклянными глазами смотрело в бревенчатый потолок. Кружившие над трупом большие жирные мухи с красными глазами и черными полосочками по телу жужжали и гудели. Настроение Гоголя переменилось, будто в голове щелкнул переключатель. Глаза округлились и взор вперился в летающих насекомых. — Как вы посмели... Как вы могли... На моего милого Ванечку... - тихо бормоча себе под нос Николай взял газету, лежащую под лавочкой, настежь раскрыл дверь и с остервенением стал бить по мухам. Эти насекомые, быстро уворачивающиеся от его руки, привели и без того шаткое состояние в еще большую нестабильность. Когда с мухами было покончено Гоголь очень опечалился. В нем смешалось огромное количество чувств разом. Вытесняя друг друга они хаотичной атакой они перемешивались между собой, выбирались из самых глубин сознания, давно похороненные вылезали из могил. Мясные мухи были всего только спичкой, от которой загоралось все. Была и неясная тоска, отвращение к себе, громко кричащая паранойя; при этом было поразительное спокойствие с расчетом, полностью чистая от мыслей голова. Удивительная эмоциональность сменялась хладнокровием и скукой. — Ваня, Ваня, Ваня... - протянул Николай, присев на деревянный пол рядом с телом. Положив локти на лавку и подперев голову руками он продолжил, - Зря ты меня со своим другом познакомил, зря. Но ничего, ничего, не надо плакать! Сейчас затопишь для нас двоих печку, а потом, может, на небесах и свидетесь! Как думаешь, попадет человек на небо, если с него крестик стянуть, а? Молчишь? Ну молчи, Ваня, молчи. В бане полумрак. Одна-единственная лампочка горела в углу, слабо освещая небольшое помещение. Рассчитано оно было на двух-трех человек, не больше. Но больше и не надо, да и топиться будет быстрее. А что это значит? Это значит, что Гоголь сможет убить Достоевского быстрее. Этого человека, который всем и каждому говорит о своей горячей вере и любви к Богу, но ни разу не дрожала эта тварь видя его. "Сколько лет друг друга знаем, а он все не видит меня, все относится ко мне с пренебрежением. Ну ничего, ничего, сегодня все изменится. Я покажу ему, что значит Божество," - так думал Николай, вспоминая выражение лица Федора, когда тот приходил к нему. Раздраженное, усталое, высокомерное. От этого ногти в который раз впились в ладонь, проколов ее до капелек рыжеватой светло-красной крови. Как это злило его, как это надменное лицо его злило. Отодвинув задвижку на трубе парень закусил губу. Ему нужно успокоиться, сейчас не время злиться, нельзя раздражаться раньше назначенного часа. Из предбанника он притащил мешок щепок, захватив с собой труп Ивана. — Надо бы тебя на куски порубить, а, Ваня? Чтоб пролезло легче. Даа, нужно. - выйдя на мороз Гоголь поднял голову вверх. Темно. Намного темнее, чем было, когда они приехали. - Как же рано зимой темнеет. Ему нужен топор, нужно порубить тело. Валялся топорик у самого дома, под окном на кухню. В окне горел свет, темная голова Федора была видна через стекло. Кажется, он что-то читал. Усмехнувшись и одобрительно покачав головой каким-то своим мыслям Николай подхватил топор и, постояв немного вспоминая, ничего ли он не забыл, направился обратно в баню. Рядом с трупом он присел на корточки, с улыбкой осматривая фиолетовую темную шею. Когда-то он прорезал ее, вылив из тела всю кровь, тогда она была еще тонкой и бледной. Все ради того, чтобы убить Достоевского. Гоголь уверен, Иван был счастлив умереть ради этого, он доволен своей смертью. Поднявшись Николай потянулся, замахнулся топором и ударил почти в точности в то место, где в прошлый раз прошелся нож. Голова отделилась от тела. Помучившись немного с правой рукой, - он все никак не мог попасть в нужное место и отрубить конечность - парень стянул шапку, до сих пор не снятую, и растегнул куртку. Он придирчиво осмотрел разрезанное на части тело и остался вполне доволен проделанной работой. Засыпав в печь немного щепок и бросив в них горящую спичку парень стал таскать из все того же предбанника поленья. Для начала нужно только четыре, но бегать потом как-то не хотелось. Печь была разогрета щепками, пришло время поленьев. Выложив поленья и в промежутки бумагу он присыпал все это щепками, чиркнул спичкой, и, кинув ее в печь, быстро закрыл дверцу. Закинув верхнюю одежду на лавку, Николай продолжил работу. *** Достоевский сидел в доме на кухне. Свет был ярким, работал исправно. Похоже, за домом хорошо следили. Пару раз в двери показывалась голова его друга, но только для того, чтобы сказать, что все проходит хорошо. На это Федор лишь отмахивался, даже глаз не поднимая от книги. "На кой черт приходить, если все в порядке?" - подумал он, в который раз услышав бодрый голос. Но на этот раз Гоголю сказал, что все прошло удачно, и, наконец-то, можно идти. — Ну неужели. Я уж было подумал, что ничего у нас не выйдет, и окажется, что ехали мы сюда зря. — Не кряхти, еще не настолько старый! Перед входом Николай сказал, чтоб Достоевский снял крестик. "Не дай Бог обожжет," - хихикнув сказал уже раскрывший дверь парень. И правда, внутри было жарко. Распущенные волосы прилипли к телу уже спустя минут пять, а металлический крестик оставил бы на теле след явно раньше. — Хорошо топить умеешь, Коля. Кто учил? — Учил? Да отец учил, что там. А затоплено хорошо, это Ваня Гончаров помог. Друга-то своего помнишь? Федор нахмурил тонкие брови. Ему показалось, что он ослышался, или же это просто очень глупая и ни капли не смешная шутка от Гоголя. — Что, прости? Гончаров? Ты что такое говоришь, он ж пропал в ноябре еще. Забыл, как весь универ опрашивали? — Ну что тут непонятного? Гончаров затопить помог. И все я прекрасно помню, как уж такое забудешь. И, между прочим, он не пропал, он убит! — А ты-то откуда знаешь? Идиот, ты мне тут шутить удумал? Сам знаешь, он мне другом лучшим был, ты нахера такое говоришь? - с каждым словом Достоевский начинал теряться все больше и больше. Шутка заходила слишком далеко, куда-то за гранью юмора. Да и лицо у Николая было не такое, как когда он шутит, а совершенно бесстрастное и незаинтересованное. — Федь, ну спокойней, не нужно тут кричать. Да, мне помог Гончаров, и да, я знаю, что он именно убит. А знаешь, откуда мне это известно? Это я его убил, он теперь в печке горит. Почему крови на полу нет? Так я из него еще давно все вылил. — Но зачем? Я ничего не понимаю, каков твой мотив? Что он мог тебе сделать? — Это не он сделал, это ты сделал. Николай схватил Достоевского за черные волосы, сжав их, вырвал пару прядок, и, услышав вдох через сжатые зубы, стащил парня вниз. Федор держался за руку Гоголя обеими своими, пытаясь вырваться из крепкой хватки. Николай же не был полностью доволен непониманием в темных глазах, потрясывая голову за волосы. Но дальше - больше. — Я ведь говорил, что крест нагреется и обожжет? - с этими словами парень достал из-за спины вторую руку со свисающим на веревочке крестиком. - - Стащил пока ты заходил и располагался, делов-то. Николай притянул голову Достоевского ближе, услышав его сбившееся дыхание. Гоголя медлил, растягивал время. Он ждал, когда Федор поймет свою участь, желал, чтобы тот испугался. Наконец он приложил металл ровно в центр лба. Завывающий жалобный крик издал Достоевский, но кричи не кричи, никто не придет. О да, теперь он был напуган, растерян, подрагивал. На лбу красовался четкий силуэт распятия, покрасневший, с мелкими волдырями. Федор не переставал подвывать, полными ужаса глазами внимательно смотря за каждым действием Николая. — Чтобы мне еще сделать, как думаешь? - не дожидаясь ответа парень перехватил волосы жертвы в правую руку, дабы было удобнее. Приблизив голову Достоевского к полу он отвел руку назад, замахнувшись. В фиолетовые глазах расплывался деревянный пол. Несмотря на нечеткость пол совершенно точно приближался. Еще один полу крик полу вой раздался, когда голова Федора соприкоснулась с деревом. Не успел он и вдоха сделать, как Гоголь ударил его еще раз, и еще, и еще... Лужица темной, багровой крови растекалась по доскам. Тогда Николай остановился. Достоевский должен умереть чуть позже. Там, где минуту назад был ожог от креста, теперь была свежая рана. Кровь тонкими дорожками стекала вниз по бледному, мертвецки-белому лицу, что в свете одинокой лампочки выглядело непривычно и странно. — Подожди секунду. Прости мне мою забывчивость. Но, может, это и не забывчивость? О, что бы ты выбрал: чтобы нож был раскален, или чтобы он был холодным? Ответа от Федора не последовало. Находиться в одной тесной баньке с сумасшедшим, которого считал неплохим веселым другом, было смертельно жутко. Кто его знает, что придет ему в голову, если Достоевский даст неправильный ответ. А есть ли правильный ответ вообще? Вздохнув, Николай резко отпустил чужую голову, отчего Федор едва не ударился о пол еще раз. За приоткрывшейся дверью спасение, жизнь. Но перед самым носом Достоевского она закрывается. И, не успевает он протянуть костлявые руки к ручке, как раскрывается снова. Гоголь выглядит так, словно готов лопнуть от сдерживаемого смеха. В руке у него поблескивает лезвие. Он оттаскивает Федора подальше он иллюзии спасения, прижимает к впитавшим кровь доскам. Пару секунд ножик неопределенно водит в воздухе над телом. Обтянутые кожей кости грудной клетки нервно вздымаются, все тело напряжено и готовится почувствовать боль. Испытываемый страх не описать словами. Это был животный ужас, смешанный с обреченностью и отчаянием. Сейчас Достоевский очень сильно пожалел, что ел так редко и так мало, такой скелет не сможет оттолкнуть довольно-таки сильного Гоголя. — Знаешь, Федя, я предпочитаю тех, кто думал только костным мозгом, а ты в это число не входишь, так ведь? - сказав это он с самым беззаботным выражением лица посмотрел на Федора, и тот явственно ощутил, как крепкая рука сжала его член. Ножик беспечно крутился между пальцами. - Федя, а ты знал, что и у мужчин бывает свой менструальный цикл? Громко рассмеявшись Гоголь резанул кончиком ножа по голове. Рана была глубокой, длинной. Кровь стала скатываться вниз, как лились слезы у Достоевского из глаз. Он дышал часто-часто, рвано и нервно, стараясь смягчить боль. Слезы наворачивались сами по себе, стекая по щекам и теряясь где-то в черных волосах. — Ну вот зачем ты плачешь? Осознаешь ли ты свою вину? Ведь это из-за тебя умер Ваня, из-за себя ты теперь мучаешься. — Я... Я... Я н-не понимаю... Что я с-сделал... - голос Достоевского был совсем тихим и хрипловатым, от криков и завываний. Но это еще не предел, он все еще может говорить и не охрип. — В чем виноват? - в голосе же Гоголя не было и капли того, в чем утопал Федор. Он был веселым, радостным, Николай не злился на «глупость» своей жертвы, он смеялся. - В чем ты виноват?! Ты что же, серьезно ничего не понимаешь?! Пхахахаха! Вот умора, Федя, я не могу, мне плохо! - от громкого хохота Гоголя потрясывало, и теперь они оба дрожали, но по абсолютно разным причинам. - Такой верующий как ты и не смог увидеть Бога, который все это время был рядом с ним! Пхахахаха! Я так злился на это, а ты не понимал! Так снисходительно со мной обращался, а я-то! Тут Николай резко перестал смеяться и трястись, вперил в Достоевского безумный взгляд округлившихся глаз. Ему определенно было весело, но Федор не мог найти ничего смешного, как бы ни старался. От направленного в упор взора по спине пробежался холодок, хотя в помещении было жарко. Живот скрутило спазмом и он противно заурчал. Достоевский подумал, что сейчас ему прилетит куда-нибудь в район печени, но Николай никак не отреагировал, даже не моргнул. — Что еще я могу сделать... Я хочу еще развлечься с тобой... - почему-то Федор решил, что если предложит что-то убийце, тот опять рассмеется и сжалится над ним, отпустив и взяв клятву о неразглашении. — М-можно вырезать кишки и-и ими придушить... — О, Федя, да ты гений! Как же я не додумался! Произошло совершенно не то, на что рассчитывал и надеялся Достоевский. Ножик пришелся в грудь, точно попав по одному из ребер. Федору показалось, что пока находился с психом, сам сошел с ума. Сухие губы дрожали от собственного дыхания, которое сейчас ощущалось по-странному драгоценным. Как зачарованный Гоголь посмотрел на рот жертвы, полностью став увлеченный им. Вытащив из худого тела нож он прислонил его к губам, пальцами оттянув их. Резкая боль пришла не сразу, но быстро. Оголенное мясо адски жгло разгоряченным воздухом, и теперь Достоевский кричал без передышки. Все его существо заполнилось страхом и только им. Если раньше была блеклая надежда на жалость, то теперь кроме ужаса и боли не осталось ничего. Скучающе смотрел Николай на лицо без губ. Раскрыл рот, не отрывая прикованного взгляда, и отправил срезанные губы пережевываться. До этого момента голова Федора была пуста от мыслей, но стоило ему увидеть этот акт каннибализма мысли заполнили молитвы. — Я по глазам вижу, что ты молишься. Не спасет, не поможет. Ты даже не понимаешь почему. Богу на тебя наплевать, он не испытывает к тебе жалости. Скажи, ведь ты же любил меня, как друга, а что ты теперь чувствуешь? Ведь не ненависть, тебя заполнил страх. Теперь понял, почему антоним к любви - страх? Из ране оставленной маленькой, но глубокой ранки тонкими струйками между выступающими ребрами стекала любимая кровь. Николай решил продолжить начатое, от которого он отвлекся из-за губ, и вставил нож обратно, на некоторое время заткнув дыру в теле. Медленно, мучительно долго он вел ножом вниз. Жертва потеряла голос, на боль отвечала только глухими хрипами. Достоевскому очень хотелось спросить, почему он? Но даже среди всего безумия приходило понимание, что Гоголю специально не станет отвечать прямо. Дойдя до пупка Николай остановился. Прочитанные в детстве книги о работе патологоанатома оставили в памяти четкое представление о вскрытии тел. Пупок довольно жесткий, его не так просто резать, а врачу нужно еще зашивать тело, поэтому эта часть обходится. Разрезав в этом месте живот полукругом Гоголь еще пару сантиметров вел вниз и остановился. Белые ребра выглядывали из-под слоев кожи, жира и плоти. Кишечник тяжелой массой выпал из туловища, весь измазанный в липкой багряной жидкости. Убийца выглядел безразлично и даже утомленно, когда взяв орган обмотал его вокруг тонкой шеи Федора. Жертва уже покидала этот мир, когда до слуха долетели еле различимые слова: — Давай теперь в синонимы? Я тебе слово, ты мне синоним, все просто. Итак, синоним к слову Бог. Я.