***
Не убий
Стеклянным взглядом Достоевский смотрит в потолок. Во всей квартире на удивление светло, включена каждая лампочка, а шторы не задвинуты и с улицы без труда можно заметить ярко горящие окна. Он чувствует, как тонет в чем-то липком и грязном, умирает в болоте и захлебывается грехами, но никому не может сказать, что уверен в чувстве вины. Оно какое-то слишком нереальное, фантомное. Он был уверен в своем страхе отдаления от Бога, был уверен в аморальности своих поступков, все это было понятно, но виноватым он себя не ощущал. Он знал, что проложил себе дорогу в Ад еще тогда, когда предложение Гоголя показалось ему заманчивым, когда он начал над ним думать. Но все казалось таким правильным и очевидным, таким верным, будто именно им ничего не сделают за смерти, что Федор даже не пытался остановить себя или товарища. Он прекрасно помнил тот день, тот момент и те эмоции, которые тогда испытывал. Был сильный ветер и он жутко мерз, пока ждал Николая на остановке; уже начал злиться, что тот заставил выйти его на такой холод и ведь явно из-за какой-нибудь ерунды по типу новой придуманной шутки. Когда же приятель наконец подошел угрюмость и недовольство чуть поутихли, ибо выглядел Гоголь как-то непривычно, нервно и дергано, что просто не могло остаться без внимания. Он быстро взял Достоевского за руку, даже не смотря на него, и минут 10 они шли в полной тишине, так что даже Достоевский, никогда особо не верящий в паронормальщину и уж тем более пришельцев, начал задумываться, не вселилось ли что-нибудь такое в его друга. Стоило им свернуть на безлюдную детскую площадку, как Гоголь стал еще страннее: быстро схватил Федора за руку, сильно сжав их, стремительно сократил расстояние между их лицами, и сбивчивым, судорожным шепотом начал говорить что-то не совсем внятное. Простояв тогда с минуту под беспокойным взглядом Николая, Достоевский все же смог вычленить смысл из этой шизофазии. Такой взволнованности и радости одновременно он не ощущал никогда, хоть внешне оставался спокойным и невозмутимым. Ограничившись сухим согласием и, не забыв напомнить, что незачем было тащить его ради этого на улицу, ушел домой. Даже сейчас, когда с этой ситуации прошло не меньше месяца, он почувствовал ужасную потребность скорее куда-то бежать, двигаться. От этого он страшно разозлился вдруг на Гоголя, который так медлил и все не собирался приходить с жертвой. Тут же Достоевский задумался над таким поведением. Да, обычно Николай не любил, когда кто-то еще хотел присоедениться к его «играм», но в таких случаях он просто выпинывал своего сообщника за дверь, заставляя его следить, не придет ли кто в гости, а сейчас он задерживался в своей квартире, явно не заботясь о том, что, не дай Бог, проснется в этом муравейнике какая-нибудь бабка, и придется им вызывать полицию. Но непонимание смягчилось тем, что Федор, скорее всего, выглядел в глазах приятеля точно так же, когда не хотел вылавливать несчастных детей из неблагополучных семей и лазать по кавам, вылавливая наркоманов, а предлагал вместо этого украсть кого-то с площадки во дворе. Они определенно ходили по лезвию ножа в равной степени. Кажется, отец говорил Достоевскому, когда тот был совсем ребенком, что человек, ведущий личный дневник, в тайне надеется, что его прочитают. Вот и они с Николаем теперь надеются в самых скрытых желаниях, что их зверства обнаружат. Хотел он было погрузиться в размышления, почему же так происходит, как раздался стук в дверь. — Наконец-то, - недовольно буркнул Федор, открывая дверь и исследуя довольно улыбающуюся физиономию Гоголя. - Я уж думал, ты не придешь. Может, зайдешь? Не хочешь ли чайку? Очень хороший чай, просто прекрасный! - с издевкой в голосе произнес он, видя сколько нетерпения у товарища в глазах. — Успеется еще с твоим чаем, поехали скорее! — Ну вот скажи, куда нам торопиться? Девочка твоя никуда не сбежит, химера не сбежит, а чай и закончится может. — Ну не волнуйся ты так, Федь. Как только закончим, клянусь, обязательно попробую твой чай, и не упущу ни один вкусовой оттенок, можешь быть уверен! А теперь одевайся быстрее и поедем. — Ну-ну, - по-странному ухмыляясь сказал Достоевский, прячась за дверью. Николай быстро сбегает по ступенькам вниз и выходит на морозный осенний воздух. "Прямо как в тот день," - пронеслось у него в голове. Ветер тормошил остатки листьев на тонких ветвях, изо всех сил стараясь их оторвать; лицо и руки покалывало. Одну руку еще можно было спрятать в карман, но второй приходилось мерзнуть на октябрьском морозе. Но, несмотря на весьма скверную погоду, которая угрожала перспективой дождя, Гоголь был счастлив, как, пожалуй, никогда в своей жизни. Он ощутил себя внезапно таким свободным, что поначалу не понял этого, стоя в остолбенении от странной, даже пугающей легкости внутри. В мусорном пакете в четных попытках выбраться бьется девочка, изредка ударяясь о николаевскую ногу. Из подъезда быстрым шагом выходит высокая фигура Достоевского, недоверчиво оглядывающегося по сторонам. Две тени кивают друг другу, подходят к машине и уезжают по известной обоим дороге.***
— Какой кошмар, я себе все отсидел! - выбираясь из машины и разминая затекшее тело протягивает Гоголь. — Не ной, давай просто быстрее со всем закончим. — Я?! Ною?! - вскинулся Николай, нарочито злобным взглядом прожигая выходящего из машины Федора. - Клевета! Клевета от завистников! — Можешь хоть сейчас вести себя потише? - раздраженно шипит в ответ Достоевский. - Орешь, как резанный, не дай Бог тебя услышат! Угрожая тем, что плюнет Федору в лицо за «очернение его чистейшей репутации» Гоголь открывает багажник, подхватывает оттуда лопату, и, насвистывая под нос ему одному известную мелодию, каким-то пружиннящим шагом направляется к неподалеку находящемуся кладбищу. Дойдя он достает из кармана штанов фонарик и вглядывается в надписи на могильных плитах и фотографии на крестах. Наконец, найдя нужную, он начинает думать, что зря не взял Достоевского с собой, потому что совершенно некому подержать фонарь, а как его удачно расположить Николай не знает. Зато лежащие на могиле конфеты знатно ободряют его, и, весело присвистнув, он закидывает их в карман штанов. Вздохнув и пожав плечами, юноша положил фонарик себе в рот, держа его зубами и надеясь на надежность. Спустя довольно продолжительное время Гоголь добирается до лежащего на гробу тела, с облегчением вынимает изо рта фонарь, потирая заболевшую челюсть. Взяв труп за руку он вытягивает его, взваливает себе на плечо, и, захватив на всякий случай лопату, обещает себе, что еще успеет зарыть захоронение. Пытаясь в темноте по памяти дойти до выхода, потому что тело постоянно приходится поправлять, вторая рука занята лопатой, а вновь совать фонарик в рот ну совсем не хочется, Николай то и дело цепляет и запинается об ограждения могил, норовя упасть. Добирается он, однако, без особых происшествий, разве что один раз труп почти упал. У дверей в церковь, блестящую в лунных лучах золотыми куполами, стоит Достоевский с извивающимся мешком в руке. Николай трясет находкой у друга перед лицом, смотри, мол, что к чаепитию нашел. Взглядом Федор с ног до головы осматривает немного испачканного в земле Гоголя, но ничего не говорит, и открывает дверь, пропуская товарища вперед. Сам же он внимательно и воровато оглядывается, недоверчиво смотря через плечо, но все же не задерживается долго и входит вслед за Николаем. Развязав мешок и дав, наконец, уже задыхающемуся ребенку нормальный доступ к кислороду, они сажают труп и девочку бок о бок. У Достоевского в рюкзаке оказались несколько свечей и зажигалка, у Гоголя был фонарь, поэтому, посовещавшись немного, они решили, что фонарик будет поярче свечей, и что светить должен Федор. Присев на корточки перед заплаканной девочкой, Николай сделался задумчивым, погрузившись в фантазию, и придумывая, что будет делать. Не отрывая взгляда от такого "милого" личика, Гоголь попросил кинуть ему зажигалку, и, поймав ее на лету, постучал побарабанил немного по подбородку. Задрав синее платье он стащил с девочки нижнее белье, и маленькое газовое солнце показалось в отдалении света фонаря. Николай подносит зажигалку близко к половым губам, подразнивая и раздражая, не прижимая совсем, играясь с сознанием и все время удерживая его на грани, не давая скатиться в безумие. И он тихо хохочет, трясясь телом, видя свою жертву, в которую будто вселился бес, чудом попавший сюда. Ребенок выгибает спину, загибает шею и встает на лоб, ноги ее все время вскидываются вверх, стараясь оттолкнуть мучителя, связаные грубой веревкой руки она пытается вырвать, и запястья больно натираются. Она плаксиво хрипит, пытаясь не доставлять им удовольствия от вида слез, но срывается, и эхо подхватывает надрывный, пронзительный крик, ударяя его о стены и иконы. Со стуком зажигалка выпадает из трясущейся руки Гоголя. На этот раз совсем не от смеха. Все его лицо как-то дергалось, будто от нервного тика, и уголки губ подрагивали, стараясь растянуться в улыбке. Николай пребывал в полном восхищении и мир перестал для него существовать; исчез Федор, исчезла церковь, все пропало, остался только этот вопль. Его отзвуки играли в гоголевской голове, смешиваясь в сумбурную и хаотичную, но такую прекрасную мелодию. Он застыл, как каменное изваяние, не думая даже двигаться с места. Но ощутив движение туи же вернулся в реальность, тяжело дыша. Юноша стал внезапно очень живым и нетерпеливым, вскочил, заметавшись из стороны в сторону, и что-то невнятно нашептывая. Непослушными пальцами достает из кармана ножик. Уронив его и судорожно начав шарить руками по полу, даже не догадавшись попросить о помощи Достоевского, Гоголь на четвереньках подползает обратно, на этот раз задирая платье выше и оголяя бок. Гладкая кожа покрывается мурашками под его рукой, и он лезвием начинает ее щекотать, словно не видя в этом ничего, кроме забавной игры. С каждым разом нож все сильнее скребет по телу. Наконец Гоголь не выдерживает, рукой удерживает за другой бок, а лезвие загоняя под плоть. Вскрик и частое-частое дыхание. Парень пьянеет от этого, как в первый раз получивший аплодисменты актер, и, кажется, по-настоящему обижается, когда не видит от Федора желаемой реакции. Тот только с интересом наблюдает за светящимся от счастья приятелем. Гоголь режет медленно, оттягивая за уже отделенное от тела мясо. Он наблюдает за льющейся темной кровью, и чувствует сильный тянущий голод. Смотря на такую аппетитную плоть невыносимо хочется вгрызться в нее зубами, раздирая без всякого приличия и ножа. Неожиданно резко он выкидывает в сторону ножик, прижавшись к кровоточащему разрезу, с упоением ощущая внутри рта теплый соленый сок жизни. И ему хочется взять рукой сердце девочки, сжать его, ощутить реальность. Николай отстраняется и затыкает дыру рукой, проталкивая ее дальше, выискивая мышцу и щупая тело изнутри. Поглаживает округлые ребра — они всегда безумно притягивали его — и чувствует быстрое биение сердца. Оно с силой ударяется о грудину, и Гоголь аккуратно, не спеша и боясь поранить касается подушечками пальцев органа. Сердце вибрирует, живет, борется с неизбежностью смерти. — Федя, оно не может надеяться, как говорят люди, - изумленным голосом начинает говорить Николай. - Не может сердце на что-то надеяться, мы ведь думаем мозгом... Но, когда я вот так, пальцами, понимаю его биение, его жизнь, мне начинает казаться, что боится, верит и надеется не мозг, а именно оно... Как зачарованный он трогает мышцу, все не решаясь сжать ее в ладони. Поглаживает, как крошечную птичку. И тут он обхватывает орган, сливаясь с ним и зная о нем все, начинает закрывать ладонь в кулак. В жизни Гоголя не было прекраснее момента, чем этот, и от такого странного понимания ему становится очень хорошо. Хорошо и обидно, потому что крики ужаса и боли прекратились, и теперь есть только нервное дыхание. Он выдергивает запачканную руку, и кровь хлыщет, разливаясь по полу. Сорванным голосом истошно и хрипло девочка пытается кричать, кажется, даже звать на помощь. Но в ответ ее только хлопают по щеке, и успокаивают притворным ласковым голосом со срывающимися в хихиканье интонациями. Николай быстро расстегивает ремень, со странным выражением лица разглядывая радужку чужих глаз, и член входит в кровоточащий надрез. Он толкается в тело сначала совсем как-то неловко и смущенно, как будто пытаясь играть аляпистое подобие чего-то человеческого. Но совсем скоро весь его недолгий театр рушится и Гоголь, часто и громко дыша, вдалбливается в тело, вкушая обволакивающую кровь. Юноша ползет в сторону стены, к которой, как ему думается, должен был прилететь нож. Плюхается на пол сбитый двумя ползущими телами труп, и Достоевский вдруг подрывается с места, избавляясь от образа застывшего камня, проворно и быстро перепрыгивает парочку, и хватает тело, бросая злой взгляд на шарящегося у стены товарища. Гоголь находит нож и с радостным вздохом вертит им. Осторожно он раздвигает половые губы и приставляет лезвие к сжатой от паники дырочке. Быстрым движением кисти нож оказывается внутри вагины, разрезая стенки. Вьюнком льется вниз по бедрам кровь, и Николай представляет, в каких местах должны будут расцвести бутоны-гематомы. Он быстро двигается внутри тела, с громким хлюпаньем и стекающей кровью выходит. Без остановки двигает лезвием внутри девочки, разрезает ее влагалище на кусочки, смотрит в угасающие глаза, и криво улыбается. Девочка хрипит. Редко и тихо. Она чувствует себя такой легкой и тяжелой одновременно. Чувствует адскую боль во всем теле, и очень неприятное ощущение в горле. А еще ей жарко в голове и страшно холодно во всем теле. С несдержанным стоном Гоголь кончает, закрыв глаза и вскинув белесые брови. Он опирается на руки, перегнувшись через еще не остывшее тело, и все существо его наполняется спокойным умиротворением, будто он не издевался над бедной своей жертвой, а играл с ней летним деньком в саду. И Николаю так смешно становится от этого чувства, что он с искренним непониманием удивлеятся, видя совершенно бесстрастное и даже скучающее лицо Достоевского, словно тот без труда может прочитать чужие ощущения и намеренно не хочет делать этого именно сейчас и именно с ним, Гоголем. Федор отрешенно наблюдает за встающим с колен товарищем, бегло поглядывая на неподалеку лежащую лопату, и судорожно размышляет. Успеет ли он? А не окажется ли Гоголь сильнее? "Ну, кто не рискует, тот не пьет шампанского," - бросает он собственным тревожным мыслям в голове, и бросается к инструменту. Умудряется неслышно и незаметно, как змея, подобраться к Николаю сзади, и, размахнувшись хорошенько, ударить его по голове.***
В висках пульсирует мерзкая, разливающая по всей голове и от этого кажущаяся бесконечной, боль. Перед глазами все расплывается, от переплетения каких-то тонких серых нитей и черных просветов в их паутине начинает мутить. Гоголь хочет посмотреть выше, оглядеться лучше, но шее ужасно неудобно и больно, поэтому он опускает голову. Кожа ощущает влажные прикосновения мокрой травы, где-то рядом слышатся похлюпывающие шаги. Кажется, недавно шел дождь. Всему телу очень холодно, от легкого дуновения ветра все оно покрывается мурашками и подрагивает. Неприятно, странно. Даже пугающе. Свое собственное небезопасное положение и неизвестно чьи шаги рядом не предвещали ничего хорошего. Небезопасно. От этого живот скручивается и смертельно сильно хочется спрятаться куда-нибудь подальше, забиться в угол и закрыть уши, с головой скрыться под одеялом и больше не вылезать, пока не вернется успокаивающее чувство силы. Хлюпающие шаги приближаются, Николаю кажется, что они похожи на чавканье. Бескультурное чавканье каннибала в темной увешанной черепами пещере. Он даже слышит постукивание костей и клацанье зубов, когда каннибал захотел помузицировать. В глаза начинает бить неприятно-яркий свет, и парень ничего не может разглядеть, но воображение само дорисовывает детали знакомого силуэта. Спокойные темные глаза и растянувшиеся в усмешке обветренные губы с бардовыми следами запекшейся крови. Гоголь начинает дышать чаще и тяжелее, горло охватило пугающее чувство удушения. На искривленном в непонимающей гримасе лице читалось только одно. — За что? - тихо выдавливает из себя Николай. - Мы ведь были месте, нет? Или моя идея иконы перестала тебя привлекать? Представить не можешь, насколько это обидно! Так поступать просто несправедливо, художника обидеть может каждый! — Коля, Коля, - снисходительным голосом, будто общается с маленьким ребенком, намехается Достоевский, поглаживая растянувшегося на земле Николая. - какой же ты недалекий идиот! Признаться честно, иногда от твоей тупости я приходил в восхищение. Никогда не встречал столь забавного тугодума. — Как приторно ты это говоришь! Звучит так, будто ты флиртуешь, а не оскорбляешь! — Ну, это ведь весьма растяжимые понятия, не думаешь? Будь ты мазохистом, вполне сошло бы за флирт. Но это все не так важно, пустые разговоры. Ты спрашиваешь за что? Что ж, я могу ответить. Понимаешь, ты заставлял людей страдать, даже не пытаясь прикидываться благой целью. Эта твоя икона — между прочим, очень интересная идея — была не более чем насмешкой, глумливой шуткой. С твоей фантазией ты мог придумать какой-нибудь голос Всевышнего, который обязал тебя сделать это. Но нет! Ты оставил все на поверхности, посмеялся! — Тебя это так оскорбляет? Вот уж не мог подумать, что ты такой любитель мистицизма. — Теперь уже неважно, был я любителем мистицизма или нет. Важно то, что так шутят только черти, а я не хочу, чтобы мой дражайший и горячо любимый друг был чертом. — Дражайший и горячо любимый? Какие слова! Нет, вы только послушайте! Стой, стой! Ничего не говори, я сам хочу попробовать угадать! Раз ты не хочешь видеть меня чертом, то превратишь в ангела, я верно веду мысль? — Совершенно верно. Кажется, я ошибся и ты не такой уж идиот. Хотя, это ведь было так же очевидно, как твоя икона. — Ой, как волнительно! Меня будут превращать в ангела! - с неподдельным восторгом в голосе пропел Гоголь. Федор, хлюпая ботинками по грязи, ушел другу за спину. Большой черный рюкзак плюхнулся рядом, и зазвучала застежка-молния. Из рюкзака Достоевский достал небольшой ножик, лезвие призрачно блеснуло в свете луны; пять длинных тонких свечей желтоватого цвета показались следом, их опустили на ограду рядом стоящей могилы. В сумке слышалось копошение и позвякивание, рыболовные крючки и леску Федор достал с трудом, будто кто-то пытался зацепиться за них. Наконец, когда все было готово, Достоевский провел холодной рукой по обнаженной спине Николая, пальцами запоминая теплую кожу. Медлить нельзя, нужно успеть ровно к рассвету, но начинать оказалось сложнее, чем представлять. Множество раз Федор воображал себе этот момент, и был уверен, что его рука не дрогнет, но теперь стоял, как каменный замерев в какой-то нерешимости. Не пожалеет ли он об этом? Не лучше ли все прекратить, пока не стало слишком поздно? "Нет, нельзя," - твердо отвечал он трусливым мыслям. - "Теперь нельзя назад. Он меня прикончит." Вид посмеивающегося над несмелыми движениями и отраженными на лице сомнениями Гоголя уничтожил все ростки показавшейся было жалости, и Достоевский приставил к бледной спине лезвие. Оно медленно входило все глубже в плоть, темные капли слезами падали на сырую землю. Федор оттягивал кусок мяса, мучительно вгоняя нож до самых костей. Все цвета прекрасной палитры отразились в этом теле, и наконец-то Федора охватило то вожделение, какое всегда отражалось на лице Николая. Красивая, пропитанная кровью масса открылась его взору. В спине не так много плоти, не так много цвета, он это знал, но восхищение уже заполнило все его существо. Белые позвонки обтянуты тонкой розоватой паутиной, и от этого в сотни, в тысячи раз красивее простых костей. Залюбовавшись на движущиеся тело с куском отделенного мяса, которое все еще было наполнено нервными окончаниями, Достоевский совсем позабыл о его с Гоголем разговорах. Тот всегда говорил, что без криков страха, отчаяния и боли кровь — совсем не то, но Федор не вслушивался. А Николай протяжно выл. Выл от боли в спине, от боли в прокушенной губе, и прозрачные кристаллы слез скатывались по щекам. Федор любовно проводил по «крылу», гладя бархатную кожу и приятное склизкое мясо. Пошарив рядом с собой он взял несколько крюков с заранее привязанными лесками, воткнул их в тонкие места плоти. Концы лески он бережно стал приматывать к возвышающемуся рядом кресту из чугунных переплетений, «крыло» начало расправляться, и вязкие капли тягуче падали с него, впитываясь в сырую землю. Рассеянным взглядом Гоголь смотрел в чернеющую перед глазами пустоту, тяжело и прерывисто дыша. По спине скользили холодные пальцы, забираясь под отрезанную плоть и слегка сжимая ее. От резкой внезапной боли пальцы Николая впились в мокрую почву, а рот раскрылся, но вместо громкого крика получился только слабый хрип. В помутившемся сознании загорелась вдруг воля к жизни, и Николай набрал мокрой земли в руку, извернулся, забыв о режущей боли в лопатках, и по бледному лицу Федора стал медленно сползать ком грязи, оставляя за собой грязные разводы воды, как улитка оставляет за собой склизкий след. Гоголь уже начал улыбаться, в глазах затеплилась надежда, когда нож перестал глубоко впиваться в тело, но его губы тут же в ужасе скривились, стоило Достоевскому с самым безэмоциональным лицом продолжить. — А!.. - юроша издал сдавленный крик, прежде чем закусить губу; подавленный вопль резал изнутри горло. Закончив подвешивать второе «крыло» к кресту, Федор потянулся за рюкзаком, доставая из него пять свечей. Вслед за свечами на землю рядом с Николаем приземлилась зажигалка. Подождав немного, пока огонек растопит достаточное количество воска, Достоевский поднес свечу близко к «крыльям», пламенем едва задевая налитое кровью мясо; пару секунд подержав в таком положении свечку и отметив, что Гоголь только дернулся он неожиданности жара, Федор вдруг опрокинул свое орудие пытки фитилем вниз, и горячий воск стремительно полетел вниз, потушив горящий огонек, и сероватый, немного едко пахнущий дым разнесся маленьким облаком над телом. Николай сильно выгнулся, запрокинул голову, и Достоевский смог увидеть его раскрасневшееся лицо с закатившимися в череп глазами так, что можно было разглядеть только немного разноцветной радужки, и раскромсанные губы; вся физиономия у Гоголя как-то неприятно скрючилась, выгнулась, повторяя за остальным телом, и Федор ощутил ужасно сильное желание ударить приятеля чем-нибудь тяжелым, только бы выражение лица стало более миловидным. — Прицепить бы как-нибудь свечку... - задумчиво протянул Достоевский, смотря на застывающие капли желтоватого воска. Застыв на пару секунд в раздумьях, он взял леску, отрезал ее подлиннее, примерно в середине привязал свечу, и, наконец, обе стороны лески связал с рядом стоящими крестами. Оценив свою работу и удовлетворенно кивнув, Федор вновь поджег свечу, но, прежде чем уйти, удостоверился, что все идет правильно и воск капает Гоголю на развороченную спину. Обойдя могилу, Достоевский немного отошел от товарища, выискивая что-то около соседних захоронений; вскоре он вернулся с увесистым камнем в руках, присел на колени перед Николаем, наклонил его голову, развернув к земле боком, хорошенько размахнулся и со всей силы ударил камнем другу по носу. Незамедлительно послышался отчетливый хруст, и, когда Федор убрал камень от чужого лица, по бледной коже темными струйками потекла кровь, а на шероховатой поверхности булыжника остались смазанные следы. Откинув камень куда-то в темноту, Федор отрешенно посмотрел на лицо Гоголя. Красное пятно сломанного носа смешалось с опухшими покрасневшими глазами, съеденные в мясо красные губы криво усмехались, единственный видимый глаз смотрел дерзко, с вызовом. Постепенно, медленно, но верно негодование начало разгораться внутри, из маленькой спички превращаясь в неизмеримый пожар злости. "Да как... Как ты смеешь мне противиться?! - едва не трясясь от злости и острыми ногтями расчесывая тыльную сторону ладони, взбешенно подумал Достоевский. - Я тебя... Я пытаюсь спасти твою грешную душу, а ты смеешься надо мной, мразь!" Несмотря на плюющейся гнев внутри Федор сохранял внешнее спокойствие и безразличие, только потемневший взгляд мог выдать его. Решив все же не испытывать свое терпение и не тратить нервы, парень быстро поджег еще одну свечу, очень нервно ожидая растопления воска. Его, пожалуй, было не совсем достаточно, но дальше терпеть на себе этот насмешливый взгляд еретика было сложно, поэтому одним резким, стремительным движением Федор распахнул веки смотрящего на него глаза, и занес над ним трясущуюся свечу. Он уже готов был вылить все, что успело растопиться, но как-то невольно взглянул в раскрытый голубой глаз, по-странному радостно улыбнувшись. Зрачок сжался, став почти точкой, и бешено метался из стороны в сторону; веки дрожали, пытаясь закрыться, а глазное яблоко стало слезиться сильнее. От этого зрелища злость внутри немного поугалса, и теперь Достоевский захотел поиздеваться над товарищем, растянув ожидание страшной боли. Но всего мгновение ожидания и раскаленная горячая капля растеклась по красивой радужке. Истошный вопль прерывался лишь всхлипами и подвываниями, было слышно, как дрожат у Николая зубы, когда он пытался подавить в себе крик. Но Федор не думал останавливаться. Подождав, пока Гоголь подуспокоится, он вновь опрокинул свечу и новая порция воска полилась на распахнутый глаз. Постепенно крик становился все тише, переходил в надрывный, отчаянный хрип. Снисходительно улыбнувшись, Достоевский провел рукой по волосам друга, и тут же мерзкое желание сделать больно охватило его существо. Поддавшись импульсу он перевернул голову юноши на другой бок и горящей свечкой ткнул ему в глаз. Маленьким фонтаном полилась из глазницы горячая кровь, и казалось, что Николай скоро захлебнется в своих хриплых воплях. В голове Гоголя становилось мутно и пусто, короткие обрывки отчаянных мыслей моментально сгорали, не успевая закончиться. Надежда, до сих пор не угаснувшая глубоко внутри, печально помахала на прощание платком, провожая парня в мир мертвых, до которого он уже не мог сам дойти. Перед глазами — абсолютная темнота, и только боль мерзко пульсирует в них. Воспаленному сознанию кажется, что костлявые длинные пальцы Смерти бережно берут под руку, ведут куда-то далеко, но земля под ногами вдруг обрывается. Пред Федором неподвижно лежит мертвое тело, только легкий ветерок колышет призрачно мерцающие пряди волос. Он проводит по еще теплой щеке, и это прикосновение отзывается волной тепла во всем теле. До безумия сильно хочется ощутить, как постепенно холодеет мертвая плоть, как последние напоминания о жизни бесследно растворяются. Не без труда перетащив тело к себе, но все же постаравшись сделать все аккуратно, дабы не отрвать от крестов «крылья», Достоевский стал медленно оглаживать мертвого приятеля, не зная, что делать, и не решаясь без этого знания начинать. Приспустив с трупа штаны, подрагивающими пальцами Федор стал разводить в стороны округлые бедра, постоянно бегая глазами из стороны в сторону, замирая на пару секунд, и все время боясь, что сейчас его увидят. В ночной тиши было слышно лишь сбивчивое дыхание и нервозно-быстрое биение живого сердца. Достоевский быстро расстегивает ремень, с тихим звоном бьется бляшка, и он тут же застывает, чательная вслушиваясь в кладбищенское молчание. Без движения просидев с минуту, Федор стянул брюки до колен, не без неудобств приподнял Гоголя. Подняв глаза, он по-радостному улыбнулся, и нервозность его, кажется, сошла на нет. Вставшим членом потеревшись немного о начавший расслабляться из-за смерти анус, Достоевский с резким шумным вдохом вошел внутрь, повернув голову и несколько истерически рассмеявшись. С каким-то липким хлюпаньем двинувшись, он ощутил, как тонкими струйками по члену стекает теплая кровь. Видимо, мышцы еще не ослабли до конца, и парень все же порвал их. Федор осторожно положил себе на плечи похолодевшие руки, медленно загибая каждый палец, двинулся пару раз, и потянулся к карману, не отрывая взора от исказившегося лица Николая. Погладив кончик чужого носа, Достоевский приложил к нему нож и одним точным движением срезал. Отчего-то все время хотелось отрезать от мертвого друга куски плоти и есть их, есть, есть без конца, поглощать кусок за куском, по-животному вгрязаясь в плоть. Но больше всего интересно было съесть язык, столько раз говоривший невероятные глупости. Не переставая медленно двигаться внутри Гоголя, Достоевский открыл ему рот, отбросив неинтересный кончик носа и потянув за язык; таким же точным, резким движением он отрезал плоть, прижав труп ближе к себе. Аккуратно положив отрезанный язык себе в рот, Федор начал неторопливо жевать его, наслаждаясь вкусом, к которому примешалась металлическая кровь. Прожевав плоть он расплылся в счастливой улыбке, откинув голову назад и начиная постепенно двигаться быстрее. Движения из плавных и размеренных становились все больше хаотичными и грубыми, нетерпеливыми. Дыхание сбивалось, переходило в хрипловатые полустоны. Наконец Достоевский вожделенно вскрикнул от наслаждения, вспотевшей спиной прислонившись к стоящему позади могильному камню, прикрыв глаза. Рука непроизвольно начала шарить по могиле, импульсивно поддавшись вспыхнувшей совсем недавно мысли, и вскоре нашла небольшой искусственный цветок. Красные лепестки были немного запачканы, на одном сидела деревянная божья коровка. Быстро нагнувшись к бездвижному телу Николая, Федор вновь взялся за ножик, положив цветок на холодный живот и оттянув сосок. Приставив к соску лезвие, Достоевский быстро срезал его, заткнув начавшую кровоточить рану пластмассовым стеблем. Осмотрев свое творение, он с какой-то насмешливой нежностью обвел контур лица Гоголя, напоследок дав ему невесомую пощечину. Выйдя из трупа, парень поднялся на ноги, потянувшись вверх и расправив заболевшую спину. С немного печальным спокойствием в душе он нагнулся к рюкзаку, доставая последнюю пытку на сегодня. Жирная крыса с большим фиолетово-розоватым хвостом, похожим на громадного червя, согнулась в тесноватой для своих размеров клетке, желтыми острыми зубами поскребывая тонкие прутья. Она оживилась, стоило ей оказаться на воздухе: стала мотать мордой, яростнее кусая прутья, даже попискивая, изнывая от голода. Достоевский опустился рядом с Гоголем, положив клетку себе на живот и взяв ледяную руку в свою, сплетая длинные пальцы. Страшно умирать так мучительно. Тошно посмотреть неизведанности в глаза. Но любой грешник должен понести наказание. Он зажмурил глаза, глубоко дыша и стараясь успокоить разбушевавшееся сердце. Нельзя теперь вот так цепляться за жизнь, когда судьба давно решена. Он сдвинул дно тесной клетки, и крыса, не находя другого выхода, сразу же устремилась выбраться и утолить свой тянущий голод — стремительно стала прогрызать живот.