estranged

С возрастом все быстрее и стремительнее приходишь к сознанию, что люди вокруг тебя — безразмерная клоака из пустой болтовни, из плоти и мяса, тугие, неприхотливые и, в самом же деле, относительно недалекие. Будь среднестатистический потребитель куда более избирательным, чем он есть на самом деле, его бы было не так просто наебать в бытовой обстановке. Иногда Экслу кажется, что жизнь деревенского мальчугана, оставленная в Лафайетте, в последнее время даже очень приходится на руку: это не большой город нагибает тебя, а ты — его, жестко и с оттягом. Он бы, может, и рассмотрел вероятность заявиться туда раз-другой, чисто стариной тряхнуть, да только копы тут как будто бы бессмертные, так еще и с памятью железной. Относительно Билла Бэйли так уж точно. Этот парень умер уже очень давно, вместо него царствует... невесть что. Оно узурпировало это тело, установило свои права — и парню с библейскими постулатами в голове сначала пришлось просто потесниться, а потом и вовсе умереть. Его задавило насмерть чем-то жестоким, чем-то более важным и мощным, чем он когда-либо мог стать. Город ангелов слепил из Эксла чудовище. Точнее, корни безумия он начал пускать еще в Лафайетте, когда пиздил кого угодно, с поводом и без него, но тогда-то отпиздить означало израсходовать початки неудержимой энергии, которую девать было просто некуда. В Элэй тут добра хватило всякого: пиздил он, пиздили его — и по кругу, до тех пор, пока не надоест. Зато тут закон как будто бы закоченевший, ибо его блюстители зачастую гасят черных барыг с особенно заполоненных улиц, а на случайных деревенщин, каким был Эксл в самом начале, если и обращают внимание, то по сущей мелочи, если замечают их в подобном столпотворении и вовсе. Сейчас на него смотрят абсолютно все. При свете дня и ночной черноте — его видят все. И глазищи эти... они пугали до усрачки, их стало слишком много. Даже когда Эксл дома один, он зашторивает все. Иногда даже озаряется дикой мыслью о том, что за ним-таки следят, мол, установили триллиарды жучков. Из-за таких мыслей даже порой подрочить не получается — они ведь и об этом разнюхают, эти подпольные предприниматели. Эксл уверен, что теневая экономика Элэй стоит и кормится лишь отборным компроматом всяких там разных. И сколько же пленок ушло на это? Эксл научился брать от публичности по максимуму, а Курт этот до сих пор шугается с журналюг. Да, у них бешеные глаза, наливающиеся кровью, с огроменными зрачками, но они всего лишь рабы корпораций, которые ты так презираешь. Научись смотреть на врага как на своего друга — и жить станет намного проще. Но нет, он поднимет этот воистину бессмысленный мятеж ради мятежа. Ты можешь сколько угодно трындеть о том, что в твои песни ты закладываешь душу, но потребляди продолжат потреблядствовать. Эксл хорошо знает о том, как это — опопсеть. Но если он пришел к смирению сразу, хотя и прошел буквально через дуло пистолета у виска, то его товарищ по цеху вот-вот двинет кони. На этом потреблядском поприще допускаются какие-то особые послабления в поддержку суицида и прочей херни. Он хочет позвонить Курту и именно об этом взять и поведать, но он не возьмет трубку. Ну, хорошо. Эксл сам наведается, наведается так, что визит уж будь здоров отпечатается в памяти. За ним волочится свора верзил, которым ничего не стоит свернуть ему шею одним тычком. Но груда мышц сейчас в его подчинении. До тех самых пор, пока золото в карманах Эксла не перестанет звенеть. Он залезает в телефонную будку, забрасывает в приемник кое-как нашедшуюся ржавую монету — и едва не дышит, ожидая зарождения жизни по ту линию. Если трубку возьмет женщина, Эксл не обязуется брать на себя ответственность за то, что последует после. Тем более, пока верзилы готовы выгрызать глотки за звенящее золото, о таких мелочах, как разъебанная в хлам будка, можно и не беспокоиться. — Алло? Голос не женщины. Бля, повезло-то вам как, случайные прохожие в эту дождливую ночь... — Отыграешь с нами в туре? Станешь моей сучкой, пока не стал чьей-то еще? Этого говорить не стоит. Пока что. — Пошел нахуй. И почему все они такие отмороженные?