*
Комнатный воздух душит так, что хочется схватиться за горло, и даже открытая форточка, сквозь которую задувает ураганный ветер и накрапывает дождь, ничем не спасает. Джисон не проспал и половину положенного времени. Только он закрывал глаза, как вырисовывался образ одного единственного человека, мысли о котором теперь помимо учащенного сердцебиения приносили еще и тошноту. Смесь этого непреодолимого нездорового желания и последующего отвращения попросту сводит с ума. Точно в его нутро вселились два демонических существа, одно из которых кричит о том, насколько он мерзок, гадок и уродлив душой, а другое просто хочет. Другое просто невыносимо желает ощутить прикосновения и вновь почувствовать горячее дыхание в области сердца. Но если разобраться, это расстройство — не смертельный приговор. Его наверняка возможно подавить, ведь его отец смог жениться и прожить с его матерью какое-то время — сможет и он. К тому же, эта тяга, порой сравнимая с животной, возникает только лишь к одному конкретному человеку, с которым ему больше не придется видеться, как только он уедет обратно в Лондон. Он больше не будет видеть эту чуть нахальную улыбку и слышать сиплые смешки, не будет засматриваться на острый нос и широкие плечи, не будет ощущать тепло от его присутствия, и вся та мерзость, кою довелось о себе узнать, забудется в череде семейных забот и супружеских будней. Но комнатный воздух оттого все равно не перестает душить. Он не находит себе места все утро, дергаясь от каждого шороха, отказывается от утренней горячей ванны и старается избегать даже снующих по коридорам слуг. Ведь его не покидает ощущение, что абсолютно каждый видит его насквозь и может прочесть его грязные мысли, только лишь на него посмотрев. Не является и на общий завтрак, ссылаясь на все еще плохое самочувствие, но к обеду вынуждает себя спуститься. Хан старается помнить, что ни для кого из окружающих, включая самого лорда, ничего не изменилось и не произошло, и что никто, черт возьми, не может прочесть его мысли, словно книжку. И лорд Ли тоже, и он тоже. Он не поймет, не узнает. Джисону так только кажется. Но Минхо не оказывается за столом, и, кажется, у остальных членов семейства не особо сильно вызывает удивление его отсутствие. Сана улавливает беспокойство на его лице первой и передает, что и миссис Хан о нем беспокоится. И пусть между ним и сестрой уже давно нет близких отношений, Хан по одному ее взгляду понимает, что она готова помочь ему, с чем бы он ни столкнулся. Но Джисон еще с самого начала решил, что и под дулом револьвера никогда и никому не признается в своей страшной тайне, дробящей его честь на мелкие крупицы. В доме становится неспокойно из-за подготовки к отъезду. По коридорам гуляет сквозняк и мечутся дворецкие с сумками и чемоданами, пока со столового зала доносится успокаивающий запах сладкой выпечки. Но Джисону и крошки в горло не лезет. Он не может обрести спокойствия ни в одной комнате, ни в чьей компании, и пробирающий холодок, словно украденный у лихорадки, за весь этот долгий день становится ему привычным. Как и становится неисправимой привычкой видеть в мыслях лишь одного его. Потому Хану поначалу и кажется, что в глубине коридора впервые с того самого вечера он видит созданную самим же им галлюцинацию. Проходя мимо, лорд оглядывается по сторонам, и, заметив его взгляд на себе, останавливается на долгую секунду. Между ними вся длина коридора, со всеми возможными балконами, арками и многочисленными сводами, но Джисону все это расстояние кажется ничтожно малым. Его взгляд прожигает, пригвождает к полу, а в голове унизительно громко заставляет пульсировать лишь одно единственное: Он знает. Он все понял. Понял, как сильно Джисон прогнил, и каким мыслям он позволяет роиться в своей голове. Теперь Хан попросту хочет отсюда сбежать. — Лошади неспокойны, милорд. Езжать в такую бурю может быть крайне опасно, — слышит он от старшего дворецкого, наблюдая за окном промокших и срывающихся в галоп при каждом раскате грома лошадей. За какие только грехи... — Проклятье. — Милорд, экипаж будет подан, как только буря... — Проклятье! — Мистер Хан, — вступает Чан, единственный рядом, складывая руки на груди, — Вы можете оставаться здесь, сколько потребуется. Неужто Вы думаете, что я посмею выгнать Вас на улицу, как обездоленных котят? Но и шутка не охлаждает его пыл. — Проклятье, слышите?! Мы должны уехать немедленно! — Боюсь, это невозможно, — кланяется дворецкий, и Хан весь с головы до пят покрывается корочкой уязвимости и беспомощности. — Проклятье, — шепчет он в последний раз, и только когда губы начинает остро жечь, он осознает, что все это время неумолимо расцарапывал их ногтями. Его несдержанная реакция остается неясной даже ему самому. А может, он просто что-то предчувствовал.*
Ветви огромного старого бука бьют и царапают стекло оконной рамы, сгибаясь от шквального ветра, на круглом столике рядом с кроватью дергается пламя все еще не затушенной свечи, а по страницам блокнота мажет карандаш, в самых нервозных и крючковатых узорах. Тревога осела, но никуда не пропала. Уже час, как перевалило за полночь, а Джисон все остается камнем нависать над столом, так и не отойдя ко сну. Так и не сняв с себя рубашки и не желая оставаться наедине с той нечистью, притаившейся за сундуком, что только и ждет его сомкнутых глаз, чтобы вновь затащить в свой развратный омут. Та нечисть не любит внимать стуку веток и истошному ветренному вою. Та нечисть любит тишину ночи, когда биение и без того уязвимого сердца делается особенно тихим. И борьба с ней становится для Джисона такой же рутиной, как умывание по утрам. Монотонный шум внезапно прерывает грохот, а секундой позже раздается звук разбитого стекла, что заставляет Хана вздрогнуть и навострить уши словно зверь. Тишина после звенит слишком подозрительно, а потому Джисон поднимается с места и не спеша выходит в коридор, будучи готовым встретиться с любым вором, или, того хуже, убийцей, разворотившим окно. Он заглядывает за каждый угол до тех пор, пока в нос не ударяет едва уловимый запах дыма, который и приводит его в гостиную с ненавистным инструментом во главе. На полу между кресел разбросаны темно-рыжие стекляшки, от пианино дорожкой рассыпаны ноты, кое-где залитые вином и воском, а те страницы, которым не повезло оказаться совсем рядом с упавшей свечой, медленно тлеют от ее неугасшего фитиля. Картина по-настоящему ранит, и Хан спешит поднять с пола все, что уцелело и что еще можно спасти. Подгоревшие края дымятся извилистой дорожкой дыма, от которой Джисон спешит избавиться, и пусть он одергивает пальцы от боли, спасти какую-то часть музыки ему все же удается. Да и то, что пострадало от вина, можно прочесть и перепечатать заново. И теперь, казалось, все не так плохо, но… — Моих рук дело. Казалось. И каждый шаг лорда, проходящего позади, подбрасывает холодка к его позвоночнику, словно дров в горящее пламя. — Искренне надеюсь, что Вы простите мне этот произвол над искусством. Сегодня я крайне неуклюж, — выдыхает Минхо, усаживаясь в мягкий диван, держа в руках подсвечник и бутылку вина. По его изможденному тону сразу становится очевидно, не первую. Он наполняет бокал и поджигает кончик сигареты, все как и всегда, но каждое обыденное действие пропитано усталостью настолько сильно, словно еще секунда, и все, что он держит в руках, полетит на пол к остаткам прошлой бутылки. — Зачем же Вы столько выпили? — не поворачивая головы, возмущается Джисон, а на деле же чувствует себя жалко пойманным в клетку. — По-вашему, это много? Только взгляните, половина разлилась. А это, — он не самым трезвым движением поднимает бутылку вверх, наблюдая, как переливается жидкость за стенками, а после издает смешок. — Можете себе представить, мне пришлось самостоятельно спускаться в подвал за ним, ведь я разогнал всю прислугу. Хан сглатывает, чуть ведет головой. — Ради чего? — Видеть никого не могу. Если бы Вы только знали, как осточертело мне наблюдать эти испитые лица каждый чертов день, если бы только знали... Он разваливается в кресле, съезжает чуть вниз, раскачивая бокалом, и, по-видимому, один лишь стук дождя не приносит ему должного удовлетворения. — Позвольте взглянуть, — бросает лорд, прежде чем потянуться за нотами, что Хан все еще бездумно держит в руках. Он пару раз бьет по пропитанному красным уголку, будто способен стряхнуть пятно, как соринку, а после прищуривается, отдаляя бумагу от себя. — Как Вы думаете, могут ли они о чем-то кричать? — Кричать? — переспрашивает Хан, и лорд утомленно оглядывает его сквозь приопущенные веки, прежде чем вернуть свой взор к нотам. — Взгляните на эти аккорды. Стройные и размеренные, словно скучная человеческая жизнь. Словно биение сердца. Даже, скажем, моего. Тук, тук, тук, видите? Все обыденно и ровно, без какой-либо отрады. А дальше, вот здесь, что-то... зарождается и... восходит будто. Мечется то вверх, то вниз, как эти пассажи, так, что пальцы не успевают за этой чернотой. Выше, выше и выше! И... поглядите, — почти шепотом, с замершей в воздухе ладонью, в глаза Джисона, — не затихает к самому концу... Лист мягко падает на стол, и истощенный стеклянный взгляд Хана опускается в самый конец страницы. Туда, где замедляется и сходит в одну белую тонику вся музыка правой и левой руки. Туда, где затихает все. — Ведь затихает. — Нет, — Минхо встает, опуская взгляд, как в лихорадке мотает головой, а его дыхание сбивается, — Нет, нет, нет... — и каждый его крошечный шаг отталкивает Хана назад, пока его дрожащая ладонь не начинает чувствовать холод шероховатой стены. — Не затихает, мистер Хан. Напротив, бушует все больше, — его глаза закрываются, и Хан обреченно вздымает подбородок вверх, когда чувствует, как ухо опаляет мучительным жаром его дыхания. Лорд шепчет горько, болезненно и тяжко, — Бушует так отчаянно, что в груди просто не хватает воздуха, и... И Вы только ответьте на один вопрос... всего на один, — тепло неспешно ползет по щеке и взмокшей шее. — Неужели я утопаю один?.. Гостиная озаряется белым, и на стене среди появившихся на мгновение теней возрастает еще одна. Большая и лукавая, расширяющаяся с каждой секундой, как смоченная вата. Нечисть поймала их и заперла на ключ в этой комнате. Она упивается дрожащими пальцами, колотящимся сердцем и скрученным в тугой узел желудком. Прикосновением кончика носа к пылающей щеке и дерганым, почти загнанным дыханием. Она упивается грехом Джисона, его слабостью, безвольностью, готовностью свалиться на колени перед лордом не только потому, что в них нет более никакой силы удерживать его стоящим. Молния вспыхивает вновь, и Минхо врезается в стол бедром, когда резко отшатывается из-за толчка в собственные плечи. — Вы… решили, что я могу стать одной из Ваших жертв? — голос Хана дрожит не меньше век Минхо, а голова мелко трясется в мнимом отрицании. — Решили, что я... такой же?.. Вы потеряли всякий стыд. Как Вы только могли подумать, что я... — выдыхает он, но через мгновение грудь сдавливает так сильно, что находиться здесь становится невыносимо. Он срывается с места. — Вы лжете. Уничтоженный тон лорда останавливает Хана, вынуждает развернуться и посмотреть в его лицо вновь. Увидеть убитые глаза, скрипящие челюсти и застрявшую в горле истерию. Увидеть подобие собственного отражения. — Вы мерзок, — выплевывает он. — Я не верю Вам, слышите?! Вы лжете! — Вы мне просто отвратительны, — последнее, что говорит Джисон, бросая взгляд на вскинутую к лицу ладонь, прежде чем уйти и с первых шагов почувствовать, как кровоточат раны от всех тех слов, которыми он только что себя истыкал. Себя, в первую очередь себя. Каждый плевок был направлен в свою же сторону. Он уезжает в город следующим сырым и душным утром, а лорд не появляется на проводах. Тогда-то на Хана и обрушивается осознание, что истыкал он не себя одного.*
Календарь лечения, страница первая. Это ощущалось странно. Непозволительность и стыд отошли на второй план, ведь из двух зол выбирают меньшее. И это, пожалуй, было единственным, о чем думал Хан, читая литературу, доступную далеко не каждому. Дешевый порнографический роман, наполовину состоящий из изображений обнаженных девиц, выглядел просто смехотворно и не оказывал обещанного доктором воздействия. «Отсутствие влечения» — все, что он мог сказать их семейному лекарю, понимая, что тот навряд ли будет блюсти врачебную тайну, скажи он всю правду о своей темной и скверной душе. Какая же наглая ложь. В жизни не испытывал влечения сильнее, чем в стенах герцогского поместья. Чем в ту проклятую ночь накануне отъезда. Всякий раз, когда он чувствовал это вновь, всякий раз, когда мысли об одном единственном человеке самовольно пробирались в его разум, хозяйничали и властвовали, он открывал эту чертову книжку, не жалея ни переплета, ни целостности страниц. И всякий раз в груди начинало выть с новой силой, будто ту безбожно стягивали тысячей канатов. Ведь никакой, абсолютно никакой пользы это не приносило. Он смотрел в безнадежно пустые картинки, а в каждом написанном слове видел только одного. Это было болезненно, тошно и мучительно. Вновь наткнувшись на одну особо мерзостную страницу воскресным вечером, он захлопывает книгу и швыряет ее в камин. Календарь лечения, страница вторая. — Вы не ответили на письмо, и я не могла перестать волноваться, — объясняется мисс Шин, теребя в руках кружевную шляпку. Джисон наконец отрывает взгляд от окна и протяжно выдыхает носом, — Простите. Я был занят сестрой все это время и не нашел свободной минуты. В ответ та понимающе опускает голову, а после старается скрыть переживание за широкой улыбкой, — Все удалось, полагаю? Мисс Хан теперь новоиспеченная невеста? Хан кивает. Тишина после ясна обоим. — Будет ли бал в честь помолвки? Я бы с удовольствием пришла порадоваться за нее. — В конце этого месяца. Она будет рада Вас видеть. Юна поджимает губы, ждет какое-то время, опустив взгляд, но молчание продолжается. — Что ж, — в итоге вздыхает она, — матушка ждет меня внизу. Благодарю Вас за встречу, мистер Хан, — и прощается легким реверансом. — И я Вас, — шепчет он, когда мисс Шин уже не оказывается в гостиной. Брак был вторым по счету наставлением от семейного доктора. Предполагалось, что если видеть изо дня в день только лишь жену, то с большой вероятностью и влечение к ней может зародиться. И, по правде говоря, этот вариант внушал куда больше доверия, чем бесстыдные картинки. И он должен быть благодарен судьбе за столь утонченную и далеко не уродливую мисс в первых рядах кандидаток. Это было тяжко, но добровольно. Дворецкий появляется следующим утром как никогда вовремя, держа в руках поднос с прибывшей почтой, и среди конвертов Хан находит деревянную коробочку: обручальное кольцо, отданное ювелиру несколькими месяцами ранее. Джисон кланяется в знак благодарности, и в эту секунду, на удивление, его разум впервые за долгое время занимает лишь Юна и предстоящий блеск в ее кротких глазах. Календарь лечения, страница третья. Это ощущалось, словно каменная стена, взросшая вокруг собственного сердца и себя самого. Будто подъемный мост рыцарского замка, поднявшийся как никогда вовремя и позволивший всем страстям жестоко захлебнуться во рву. Джисон и сам стал каменным. Не вспомнит уже, когда на его лице в последний раз расцветала улыбка, а душа трепетала от чего-то светлого. Вся его жизнь стала мраком, но радовало одно: сквозь толщу тьмы почти не пробирались греховные мысли прошлого, и даже самое бурное воспоминание не позволяло разорваться цепям, сковавшим сердце. Он старался усерднее, чем его отец. Непослушная атласная лента выскальзывает из банта на затылке, и Джисон затягивает ее на два узла. Разумеется, мода на балы-маскарады не оставила равнодушной и его сестру — виновницу сегодняшнего вечера в честь ее и герцога помолвки. В зеркале не он — кто-то другой. Чужой, незнакомый. Не потому, что половину его лица скрывает исчерна-синяя маска. В его взгляде нет никакого участия, никакой жизни. В его взгляде сплошной холод, а во внутреннем кармане фрака крохотная коробочка с кольцом, обязывающая греть и побуждать сердце трепетать от волнения, но ничего подобного она почувствовать не заставляет. Это было отрешенно и бесчувственно. От моря пестрящих масок и перьев рябит в глазах, и главный зал собственного дома становится неузнаваемым. Но мисс Шин удается найти легко. Удивительно, но она строга и сдержанна, даже прячась под маской, которая предположительно снимает ответственность следовать этикету. Ведь никто не узнает, что за таинственная незнакомка раздала обещаний десятку кавалеров и скрылась раньше полуночи. Нет, она лишь кротко стоит в стороне, а после широко улыбается, когда вкладывает свою ладонь в поданную для танца ладонь Джисона. — Сегодня так чудесно, — улыбается она, при первом повороте, — Его Светлость и мисс Хан постарались на славу. О, разумеется, я не умаляю и Ваших заслуг. Вы помогли этому свершиться. — Вовсе не так, я долгое время был против этого союза. — Ох, — взволнованно выдыхает Юна, прокручиваясь под рукой, — Отчего же? — На то были, скажем так, мои личные причины. — О, узнаю Вас, мистер Хан. Строгий и со своими четкими принципами. Порой я начинаю Вас бояться. Танец ведет их в самый центр, а Юна улыбается настолько искренне, что и на лице Джисона появляется подобие улыбки. Ее каблук гулко цокает перед поворотом, а тонкая рука сильнее сжимает его ладонь, ища поддержки. Она растворяется в каждой четверти мелодии и явно не переживает о том, как сильно будет кружиться голова после. — А знаете, иной раз мне кажется, что и я сама такая же, — ее голос привлекает внимание, и в эту секунду Хан застает себя отвлеченным от нее и танца. Его взор падает на ее вышитую золотом маску, а после вновь на вход в зал. Вновь? — Правда? Ведь разве он ждет кого-то? Разве он не оставил в прошлом привычку желать видеть кого-то каждый чертов миг? — Правда. Иногда я бываю слишком сурова даже к собственным малюткам-племянницам. Разве должно теперь его сердце замирать при виде кого-то, появляющегося в зале? Кого-то, полностью одетого в белое, кого узнаешь с первого мгновения, невзирая на маску на лице. По далеко не женственному стану, и не хрупким девичьим плечам. По твердой, чуть топорной манере шага и крепким обтянутым бедрам. Одно из звеньев цепи на сердце внезапно дает трещину, и Хан в испуге разворачивает мисс Шин в танце особо резко, оказываясь ко входу спиной, а после пробирается вглубь толпы. — Не знал, что у Вас есть племянницы. Юна слегка теряет равновесие. — О, о да, их двое. Моя старшая сестра уже давно вышла замуж. Лорд появляется в поле зрения вновь, хоть вовсе не пытается. Смотрящий по сторонам, поправляющий маску, а после складывающий руки за спиной. Потерянный среди знакомых, ставших незнакомцами, как и многие другие. В груди Джисона заходится так, что еще одна из оков дает трещину. — Она... она очень... очень ждет, когда и сама сможет стать тетушкой. Три четверти вдруг ломаются, превращаются в две, вальсовый квадрат становится кругом, а девичья ладонь начинает выскальзывать из его. Опять перед глазами он. Все смазывается, и только лишь белый мундир остается в фокусе его охваченного паникой взгляда. — Тетушкой… моих малышей. Жалостливый плач скрипки разделяет то роковое мгновение, когда лорд поворачивается в его сторону, а Хан попросту не успевает отвести взгляда, задерживает дольше дозволенного и неизбежно пересекается с его. И в отличие от замерших в движении пар, сердце начинает колотиться так истошно, что на мелкие кусочки рассыпается не только цепь вокруг — крошится и возведенная стена, крошится все, будто никогда и не существовало. — Мистер Хан?.. И теперь сердце настолько обнаженное, будто схваченное голыми руками, не желает следовать ни единому указанию Джисона. Не слушается, не позволяет ему продолжать, ведь лорд и сам не отводит глаз. Испытывает его, сбивает с ритма, с разума. — Вы в порядке? И Хан не выдерживает. Оставляет Юну посреди зала, даже не отведя ее на прежнее место, как следовало бы. И ошарашенной леди остается только растерянно наблюдать, как спешно, словно в невыносимом приступе тошноты, он движется в сторону террасы в противоположной входу стороне. Его затылок соприкасается с холодом каменной колонны, за которой он пытается спрятаться, и ни приглушенная музыка, ни ропот сверчков в саду не мешают ему лишь по первому шагу узнать, кто ступает на каменный пол и заполняет каждую частичку накаленного воздуха своим присутствием.