Три черничных полосы

Как же я боялся что-то потерять. Но, вот, время за полночь, я сижу в бывшей комнате, в третий раз перебирая мелочевку с седьмого года. Не могу найти цепочку, только её. Казалось, что клал. Но, раз её тут нет, можно смело сказать, что я профессионал в потере вещей. Ладно, ладно, всё равно мне подарили новую ещё на первом курсе. Я открыл одну из записок и, прочитав, тут же смял. Это написал я. Но это было враньем. Тогда я ещё глупо верил, верил окружающим. И даже хорошо, что Славка это так никогда и не прочтёт. — Ещё не спишь? — спросила мама, чуть приоткрыв дверь. — Нет. — Тём, я спросить хотела давно. Но считала, что это не телефонный разговор. Как же вы так поругались с ребятами, что ты даже не приезжал? — А-э-это, считай, из-за разногласий. В видении мира. — Что? Да вы же, казалось, всегда одним мозгом на всех пользовались. Не в обиду, сынок. — Ха, какая обида. Я сам виноват, в некоторой степени. Просто, наверное, изменился в Питере, вот им и не понравилось. Мама провела ладонью по моим волосам, погладила щёку и замерла у шрама. Она тяжело вздохнула, понимая, что я не сказал всё, но и допрашивать дальше не стала. Я как ошпаренный подскочил и обнял её. Словно не делал это недавно, словно не ненавидел это в детстве, словно… скучал. Как же мне не хватало её. Не сейчас, тогда. Сидеть в маминых объятиях, скрывшись от всего мира, чувствуя каждый её вздох, каждый удар сердца, даже будто читая мысли. Отстранившись, я сел обратно на кровать и заметил, как мама смахнула единственную слезу, искренне улыбнувшись. — Так, ты рассказывал нам что-то про экзамены, пока папе не позвонили. — Ой, вспомнила. — Я всё ещё жду. — Ма, да прекрасно всё, не переживай. У меня же даже стипендия есть. — До сих пор не верится. — В то, что не вылетел? — В то, что так удачно у нас тогда всё сложилось. Если бы не… — Что плохое вспоминать, — перебил я. — Мозги на место зато встали. — Тебе только шуточки, Артём. — Расслабься, ма. Шуточки у меня до и после сессии. Может, это и привлекает удачу? — Какую ещё? — Как на физике, когда четвёрку получил. Пока батя не слышит. Думал, будет неуд. Я бы «не» замазал и осталось бы просто «уд». — Мне теперь очень хочется взглянуть в твою зачётку. Посмотреть, сколько «уд» стоит. — Всего два. Настоящие, настоящие, ма. Ха, честно. Я заметил, как мама уже в который раз поглядывает на стопки книг на полу. Надев обратно очки, вгляделся, но такого не нашёл: ни порванных обложек, ни пятен, ни бегающих пауков. Несмотря на состояние дома, на книгах не было ни пылинки — мы их протирали вчера. Я кивнул в сторону этих стопок, на что мама сказала лишь: «а ты посмотри». «Любительница интриги». Но стало в самом деле интересно. Аккуратно сев на коленки, прошёлся пальцами по каждому корешку, вчитывался в названия, пытался вспомнить, могла ли где-то остаться заначка. Мама в это время молча сидела, пока я задавал уточняющие вопросы, но не получал в ответ ничего. Однако внимание привлекли листы, казавшиеся более белыми. В одной из стопок, в самом центре, лежала тетрадь на пружине. Коричневая обложка, шершавая, последняя страничка выделялась, была помятой и с коричневым чайным пятном. Открыв чуть ближе к началу, я потерял дар речи. Карандашные наброски моего идеального дома, как внутри, так и снаружи. Детские, неровные штрихи, отвратительная перспектива, стулья с ножками разной ширины, а у ног кот, который если бы так выглядел в самом деле, сдох бы сразу. Или никогда бы не смотрел на себя в зеркало. — Откуда? — дрожащим голосом спросил я. — Неужели ты думал, что мы всё выкинули? — Казалось, что папа только рад был избавиться от моих работ. — Ох, Тёмочка, неужели ты всё ещё зол? — Нет. Хотя, мог бы, если бы он не перестал зацикливаться на идеи «продолжения» его дела. Тьфу. Но это же такие старые работы. Я думал, они попали на свалку давно. — Они всё это время хранились у меня. Знаешь, приятно было смотреть на твои рисунки. Ты же ничего не забрал тогда в Питер. А это - папина любимая тетрадка. — Чем? Мне было лет пять, когда рисовал это всё. — Здесь твои мечты, желания, мысли. Здесь ты. Тот мальчик, который вырос и стал хорошим человеком, неплохим студентом, и будет прекрасным архитектором. — Мама чмокнула меня в лоб. — А теперь ложись уже спать, завтра много работы. Люблю тебя. — И я. *** Спасибо летней жаре. Почти у всех открыты окна. Я заглянул и убедился, что это в самом деле комната Славки. Тихо забрался внутрь, в конце концов, если ему можно, значит, мне тоже. Деревянная стена была заполнена плакатами, все они в чёрно-бело-красных тонах. Удача или он специально так подбирал? Доски не скрипели, нас окутал туман ночной тишины. Комнатка казалась ещё меньше моей. Я опустился на корточки возле кровати, где мирно спал Слава. Будить его начал аккуратно, с помощью всяких «эй», «давай уже», «Славочка», «утро, блин». Но ему хоть бы хны. Честно пытавшись полторы минуты, в ход пошли руки. Я затряс Славку за плечо, отчего тот стал неразборчиво ворчать. Он приоткрыл глаза, перевернувшись на спину, а я пальцами впился в него. Увидев меня, Слава злобно прошипел: — Ты? Что ты здесь забыл? — Доброе утро. — Уйди. Он оттолкнул меня, укрывшись одеялом. Я, разумеется, никуда не ушёл, только продолжил доставать Славку, пока тот снова не открыл глаза. Он щурился то ли потому, что плохо меня видел, то ли потому, что хотел спать. — Что ты здесь забыл? Как вообще попал? — Окно открыто, — я кивнул в ту сторону. Слава приподнялся на локтях, а затем рухнул обратно. — В следующий раз послушаю тётю. — Насчёт чего? — Не оставлять на распашку. Залетит нечто, не избавишься. Тёма, три утра. Любого бога ради, иди спать. — Это идеальное время доказать, что ты был неправ. — Что? Давай поспорим после завтрака. — Славка. Славка, чёрт возьми, я не уйду, пока ты не проснёшься, смирись. — Если это какой-то ваш дебильный спор, то иди на фиг. — Что? Нет. Я хочу кое-что показать, ну давай. Или хочешь, чтобы я тут всю ночь пробыл? — Пол свободен — спи. — Какой гостеприимный. Послушай, пока оно ещё есть, пойдём. — Есть что? — он окончательно повернулся ко мне и выглядел не таким уж и сонным, как минуты назад. — Просто доверься мне, руки в ноги и пошли. Он сел, потирая глаза. Больше Славка не говорил ничего, хотя как будто пробормотал невнятно несколько ругательств. Пока он собирался, я забрался на кровать, осматривая комнатку. Явно, что это гостевая — здесь лишь кровать, комод и стол. Чемодан Славки стоял рядом с дверью, на комоде — порядка десятка книг, а рюкзак валялся под столом. Всё, что привезённое — чёрное. Удивлён, что стены, потолок и пол не перекрасили. — Ну и? — спросил он, поправляя кулон с вампирскими клыками. Я вскочил с кровати и поманил его рукой за собой. Мы вышли через окно и молча направились к спуску. Я сперва думал начать диалог, но понял, что пока Славка не в духе. Он то и дело мотал головой, стараясь привести в порядок волосы, руки не доставал из карманов, смотрел куда-то под ноги, на щеке, заметил, след от подушки. Немного туманно, но по сравнению с другими днями — даже неплохо. Я носки даже не надел, кроссовки на голые ноги нацепил, зато олимпийку искал минуты две, не мог, вот, выйти без неё. В разгар лета. Приятно пахло росой, у некоторых домов — скошенной травой. И только свежесть вокруг. Ни сигарет, ни машин, ни животных, ни людей — словно навремя мы попали в другой мир. Но, если походить так одному пару раз, понимаешь, что это — настоящее, реальность, просто нужно уметь видеть её, не заполонённой лишним шумом. Едва не соскользнув, я решил далеко не спускаться. И без того бок болел. Я даже не вспомнил о нём, пока лазал из комнаты в комнату, зато сейчас удары дали о себе знать. Пока Славка аккуратно перебирал ногами, растопырив руки в стороны словно канатоходец, я приподнял одежду и взглянул на синяки. Они слились в одну не совсем малую гематому, которая уже приобрела фиолетовый оттенок. — Больно? — спросил Слава. — Забей, проверил просто. — Куда дальше? Или ты нагулялся, кот? — Славка. — Я замотал головой и показал кулак. — Понял, зубы, да. — Мы пришли, садись. Я аккуратно присел на траву, а он ещё стоял. Слава провёл ладонью по траве, а после отряхивал руку от влажных капель. На этот случай и нужна была олимпийка, кинул её рядом и кивнул. Славка поблагодарил и медленно опустился. В отличие от меня, ложиться он не спешил. Я взглянул на небо, а после закрыл глаза. Снова стал вслушиваться, однако шуршание под боком сбивало. — И что ты хотел мне показать? — несколько недовольно начал Славка. — А ты ляг, увидишь. — Уже. — Нифига. — Ты же не видишь. — Чувствую. — Хорошо. Лёг. Я открыл глаза, повернулся, а он смотрел на меня, ждал. Слава скрестил руки на груди, неровно дышал, зато уже казался не таким уставшим. Я вынул руку из-под затылка и протянул её к нему, повернул пальцами его голову, чтобы глаза смотрели ровно вверх. — Вот. — Что? — А что ты сам видишь? — Не знаю, небо? Близко уже к рассвету. — И у тебя оно ничего не вызывает? — Ростик пожаловался? — Я тоже не фанат. Но если хочется отвлечься, то это — прекрасный способ. Доступный везде, особенно здесь. А уехать, ни разу не встретив рассвет, не полюбовавшись небом... — Кто сказал, что мне надо отвлекаться? Мне нравится то, как течёт обычная жизнь, нравится то, кто я. Зачем мне уходить от этого? Даже если это тоже хорошо. И тут я уже не нашёл что ответить. Но задумался сам: «а почему это требовалось мне?». Хотя ответ напрашивался сам собой. Будь возможность, сбегал бы чаще. Да, рассветы и закаты, тишина у берега и белый шум города — всё это и многое другое лишь отговорки, красивые представления и, когда говоришь, что хочешь поглазеть на это, вопросов ни у кого не возникало. Но требовалась лишь защита. Я нашёл её в небе. С самого детства: то искал Бога, то всех умерших, то выбирал звезду, с которой можно будет поговорить на ночь глядя, то высматривал на луне астронавтов. И самое приятное, и одновременно неприятное, — мысли, болтовня с самим собой. Как же доставал внутренний голос, особенно, когда был прав. — Знаешь, говорят, полная луна способна влиять на поведение людей. Не проверял, хотя каждое полнолуние мы собирались с друзьями и устраивали самые мощные тусовки. Где попало. — Сейчас не видно луны. — Да. — Скажи, что красиво. — Говорю. Красиво. — Оно всегда разное, я про всё небо. Говорят, как бы ты, блин, ни старался, но не сможешь никогда повторить чью-либо, даже свою работу. Получилось плохо — смирись или делай новое, хорошо — радуйся и не трожь. Так и природа. Создала холст, который меняет цвет каждый час, если не минуту. И везде он разный. И сегодняшнее небо — его ты больше никогда не увидишь. — Думаю, что догадывался об этом. А это… звёзды? — Где? — я вгляделся. И в самом деле, они просто растворялись в рассветных лучах. — Да. Они самые. — Не думал, что скажу. Но, наверное, стоило встать в три утра, чтобы увидеть звёзды утром. Повторять только не надо! — Лады, лады. Понимаешь, что мы находим в «этой природе»? — Будем считать, что немного дошло. Или ты надеялся, что я мигом поменяю мнение? — Стойкий. — Зато будет что рассказать, когда вернусь. А ещё, мне трава волосы намочила. Тут я засмеялся, да и он тоже. Чёлка чуть опустилась набок, но не упала. Господи, из чего его волосы? Славка продолжил болтать, рассказывал первое, что приходило на ум, а глаза бегали от одной точки к другой, или от звезды к звезде. Ночь быстро покидала нас, уступая место утру. Новому дню. — Тёма. — Да? — Я вчера, когда болтал с твоим папой, он сказал мельком, мол, чтобы обрести семью он едва не потерял тебя и твою маму. Это как-то связанно с её?.. — Инвалидностью? Говори спокойно. — Ага. Если не секрет, что произошло с вами? — С нами? С кем конкретно? Со всей семьёй? Она, похоже, умерла, как я подрос и воскресла года три назад. — Нет, с тобой и тётей Надей. — Я… я раньше не был таким как сейчас. Сильно отличался. Я был доверен самому себе и справился плохо, делал то, о чём жалею, говорил то, что ранило тех, кто этого не заслуживал. Я был настоящей тварью, который получил пример от тех, кто притворялся хорошенькими. Утро вечера не мудренее было. Оно лишь знаменовало новые сутки, в которых мне нужно было выживать с друзьями. Мы были беспризорниками, Славка, и долго. Могли ночевать неделями на улицах Дна, порой доходили до других деревень. Сокол был наиболее приспособлен, зато я помогал остальным не терять дух, придумал собирать бутылки, пару раз даже занимались воровством. Мелочь у попрошаек крали. Однажды забрались на стройку, там Змей с Картавым устроили догонялки, а плита чуть не рухнула. Вот голос у Ростика и прорезался, хе. И когда однажды зашли не в тот район, наткнулись на таких же. Драка началась, Илюха на передовую, его чуть об асфальт не начали бить. Каждый был сам за себя, но я таким принципом не руководствовался со своими. Впервые в жизни тогда разбил бутылку о голову, точнее стукнул. Сил не хватило, чтобы разбить. Мне тогда одиннадцать было. И три года пролетели именно в таких красках, Славка. Три года. Я сбегал-то часто, даже лет в восемь, но, может, боялся ещё. — Не представляю, как это. Но… но почему, Тёма? — Работа. Папина работа была превыше всего, он видел церковь, забывая о мире вокруг. О мире, за который он молился изо дня в день, о семье, к которой возвращался. Мы отдалились, и осталась только мама. Но ей было тяжело одной. И, когда однажды упустила, не смогла уже вернуть назад. Мама стала работать, когда я начал сбегать, чтобы, возможно, отвлечься. Отвлеклась. — Но… — Славка, давай не обо всём сейчас. — Это произошло на работе? Она там получила травму? — Нет. Авария. И нет, мы не были в машине. Её сбили на переходе. Одну, чёрт возьми. До сих пор ненавижу тот день. Он перевернул всё. Я столько винил себя, отца, забывая о водителе, который это всё и сотворил. Казалось, что всё было можно исправить, только… только бы кто-то был рядом с ней в ту секунду. Перед глазами едва ли снова не появилась картина того дня. Но я стал выкидывать её из головы. Не сейчас, не готов вспоминать. Нечего перед ним, тем более, показывать всё. Хотя, доверие некое вызывал, не знаю как. Славка молчал, но даже так было понятно, что он поддерживал меня. Просто не говорил пустых слов, просто показывал, ничего не делая. Ему было так легко открыться, но я сам ещё не готов. — И всё же, — я резко сменил тон. — Мы вновь семья. Я вновь здесь, живу в доме, даже учусь. И почти не думаю, что всё в этой жизни так дерьмово. — Тот случай вас всех изменил. Может, послание? — Намёк от Бога? Ха, батя бы заценил: «Ты на меня работаешь, Шомов. Вот, прочти послание, что больше не надо». — Я предположил. Ты очень силён, раз смог преодолеть всё это. — Нет, Славка. Сильна мама, а я — слабак. В натуре слабак. — Ну, тут ты не один, — он сел, загораживая солнце. — Я тоже слаб, раз не могу сказать родителям, что мед — не совсем моё. — Неужели, все поголовно медики? — По папиной линии, да. Мама и бабушка, её мама, — преподаватели. Но, угадай, чему они учат. — Понял. Чего же хочешь ты сам? — Тут я уже завидую тебе. Потому что, ты знаешь ответ на этот вопрос. А я нет. Другие пути есть, но я не вижу, куда можно идти. — Будь как мама и бабушка, у тебя клёво выходит учить. Славка показательно закатил глаза, но комплиментом был доволен. Закусив губу, он обернулся, рассматривая лес и пруд, которого почти не было видно. Первые птицы взлетали, словно знаменуя подъём, намекая, что пора проснуться, хотя я думал, что это задача петухов. Говорить хотелось, но тишина казалась такой комфортной, правильной сейчас. Хоть я и лежал неподвижно, голова слегка закружилась. Или это организм плохо реагировал на столь ранний подъём? Тело перестало чувствовать под собой землю, ветер ласкал оголённые участки, а потом будто приподнял, чтобы я смог вдохнуть полной грудью, каждой клеточкой организма впитать в себя некий дар. Знать бы, какой? Первым заговорил Слава. Он старался обходить стороной темы, связанные с моим детством, словно я не рассказал об этом несколько минут назад. Пусть, я показывал, что всё в порядке, Славка всё равно тушевался, но после предложил кое-что. — Да если бы у меня были хоть какие-то вопросы. — Я шумно выдохнул. — Никакой конкретики. — Тогда, можем сыграть в игру, во дворе так делали с ребятами. Правда-ложь. — Да вы задрали со своими играми. Допустим, и что делать? — Я скажу три факта, один из них — ложь. Угадай какой. — И что мне это даст? — Ну, ситуации у меня в жизни интересные были. Может, что-то заинтересует, расскажу. — Славка дождался, пока я кивну, и начал. — Родители пытались «исправить» меня, чтобы готом не был. Второе, меня побили за признание в любви. И последнее, я случайно вырубил человека на жертвоприношении. — Побойся Бога, Славка. Предположу, что третье — правда, с учётом того, что ваши посиделки могут всяким закончится. Первое — точно да. Второе… да ну тебя. Ты либо всё придумал, либо всё из этого — правда. — Нет, угадывай. — Смешно? Лады, чел, ставлю на второй вариант. Он замотал головой. И тут подкралось любопытство. — Да ну? Расскажи как? Что ты такого сказанул, чтобы получить по морде? Или по чему ты там получил. — Сильную пощёчину. Ничего интересного. Подошёл, прямо сказал, что нравится, а меня… бам! Валялся такой на полу, щека покраснела, в ушах — звон. Обидно было, конечно. — Да… неприятно отказы получать, но так. И когда это было? — Где-то год назад. С тех пор с Женей и не общались. — Женя, значит. Интересно, откуда у неё такая сила, чтобы тебя уложить с одного удара? Хотя, тут многого и не надо. — Ну спасибо. Но ты так и не угадал, где ложь. — Тогда, расскажи. — Последнее — правда. К нам забрался странный тип, орал что-то, пшикал баллончиком перцовым, а у меня под ногами стояла банка крови, искусственной. Я ей двумя руками взял и как мог ударил. Тот тип только к стене шарахнулся, вот и второй удар пошёл. Никогда не думал, что смогу так. С другой стороны, я настолько был шокирован, что где-то неделю эмоции не проявлял. Стал похож на друга, но он всегда такой. — Значит, с тобой лучше не шутить, если рядом баночка крови? — Не люблю драки. То был не последний раз, и не первый. Но вырубать человека — что здесь приятного? Но, по честному, почему ты не сомневался насчёт первого варианта? — Не знаю. Казалось, родители всегда что-то хотят в нас изменить, подстроить под себя. Ну, если твои родители тоже не готы, конечно. А так, казалось, нормально, если они хотят тебя исправить. Меня же тоже пытались. — Мои принимают меня таким. Не полностью согласны, но готовы принять. И они видят, как я счастлив быть таким. Одеваюсь как хочу, выгляжу как хочу, делаю то, что хочу. Моё астральное тело обретает покой вместе с физическим, за это я им благодарен. — Не могу судить, хорошо это или плохо, особенно со своим опытом. Так или иначе, это всё однажды пройдёт, но ты хотя бы был счастлив и, не будешь, наверное, жалеть как я. — Погоди-погоди. С чего ты взял, что это пройдёт? — Да брось. У каждого крыша едет в подростковом возрасте, но однажды же она должна встать на место. Моя — почти. И ты однажды будешь только смеяться со своих заскоков. Они, хоть, безобидные, не считая всех жутких подробностей, от которых перекреститься хочется. Не то что мои. Я же исправился. — Это разные вещи, Тёма. Вся радость куда-то делась из его голоса. Он стал неестественно грубым, а глаза наполнились чем-то, что хуже агрессии и ярости, — равнодушием, каменным равнодушием. Не к проблеме, не к разговору. Ко мне. Но что я сказал не так? Я же не сказал лично про него ничего. Родители часто говорили, что эти все фрики такие по молодости, а потом отпускают, но некоторые даже жалеют о прошлом. Неужели, он думает, что не будет таким же? — Это моё мировоззрение, стиль жизни. Я гот не потому что надо или хочется. Я гот, потому что таким себя чувствую. Как бы ты это не назвал, я останусь таким же. Могу сменить чёрную футболку на зелёную, но от этого мои взгляды не изменятся, культура не исчезнет. Потому что я такой внутри. И снаружи, пока то меня устраивает. — Славка, я же не говорю, что это будет сейчас. Может, лет пять пройдет, может пара месяцев. Моё мировоззрение сильно отличается от того, что было в тринадцать. — Это разные вещи! — Нет! В чём разница? — Меня не исправить за один день. Слава поднялся, отряхиваясь, хотя был абсолютно чистым, и, бросив короткое прощание, тяжёлыми шагами ушёл. Я хотел рвануть за ним, но он набрал скорость довольно быстро. И от него остались только его запах да помятости на олимпийке. «Чёрт, ну катись, раз правду слышать не хочешь». Проворочался я ещё до половины шестого утра. Настроение испортилось, в мыслях были одни лишь ругательства. Не знаю, как вообще уснул, однако когда в следующий раз открыл глаза, то на часах было уже почти девять. И теперь жизнь на улице кипела. И окно соседнего дома было закрыто. Я был удивлён, увидев на кухне только папу. Он варил кашу, попутно разговаривая по телефону. Но меня он заметил, я это понял, когда, сбросив трубку и не оборачиваясь, батя сказал: — Таблетка помогла? — Не понадобилась. А где мама? — Спит ещё. Вот и готовлю. — Па, я не… — Артём, я не собираюсь тебя отчитывать. Упустил уже те времена. Но всё равно несколько разочарован. И собой, и тобой. — Да мы там чуть-чуть, па. — Хотел бы верить. Я так хочу верить, сынок, что ты изменился, что мы смогли хоть что-то сделать и никогда не вернёмся в те времена, когда… ты ушёл от нас. — Сбежал, и ты знаешь почему. — И ты припоминаешь до сих пор. Но пока мы живём так, словно ничего не было… — Оно было! — я крикнул это, сам не заметив, но быстро заткнулся, пока не разбудил маму. Папа оставался таким же спокойным, хотя бы в голосе, хоть тот и дрожал. — Я верю, что мы снова семья, что никогда больше я не потеряюсь. И ты. И мама. Я верю, что Господь закончил с испытаниями для нас. И я не собираюсь читать тебе лекции, что алкоголь — грех, что ты ещё слишком юн, и был юн тогда, не собираюсь припоминать ничего. Не хочу. Мы можем посмеяться над произошедшим, ведь страшного ничего и не случилось, кроме того, что ты весь в синяках. Сынок. Артём, пощади мою веру. — Нашу, па. Нашу. — Так, — он хлопнул в ладоши. — Ты умылся? Я бы попросил тебя помочь с завтраком, но лучше… лучше… да где же она? — батя рылся по шкафчикам, продолжая бубнить себе под нос. — Где же, где же, где же? А вот! Обработай-ка раны, синяки смажь. И жди вопросов от мамы, я не помощник. — Хорошо. «Все так и норовят вскрыть старые раны сегодня». Впервые увидев себя в зеркале за последние двадцать четыре часа, я ужаснулся. Не сильно, но немного. Неумытый, с грязью на ключицах, с ранами и синяками. Только одежда и выглядела прилично. Так что меня ждала долгая реабилитация. К её окончанию, когда блестел как металл на солнце, все раны были залиты едва ли не литром перекиси, а синяки смазаны, уже проснулась и мама. Я слышал её голос. Взяв в руки аптечку уже собрался выходить из комнаты, но затормозил, вглядевшись в книжный шкаф. Там ничего не изменилось, как и на рабочем столе. Всё смирно лежало, ожидая, когда я соизволю хотя бы подойти. И я подошёл. Открыл первую попавшуюся страничку, прочитал условие задачи, задумался. Сперва она показалась лёгкой, пока я не понял, что не могу решить вторую часть. Цифры складывались воедино, формулы сами выскакивали в голове, но стоило потребоваться нечто посложнее — пустота. И я захлопнул учебник. «Даже если ты больше не захочешь мне помогать, я должен справиться с этим. В одиночку». Мама ничего не спрашивала про вчера, только волновалась, кто же меня так изуродовал (в её понятиях шрамы мужчину не украшали). Сказал правду, о тех, кто ящик поджёг, кто на Ростика наезжал. «Насилием нельзя отвечать на насилие,» — твердила мама. Но дело было уже сделано. Взяв с меня обещание не загуливаться сегодня, родители отпустили к друзьям. Они и не собирались особо запрещать, но должны же были показать долю строгости. И прежде, чем идти к парням, я решил посетить того, с кем должен был поговорить по душам. Стоял, пялился в чистую, белую стену, но никак не мог зайти. Открывавшаяся дверь выносила наружу эти душащие запахи. «Иисус, снова привет. Или как там правильно? Отче, всемогущий, пресвятой? Да я даже не могу в храм зайти! Но этот разговор важный. Если ты меня слышишь, прошу, дослушай. Я грешник, это так. Я сомневался в своей вере, это так. Я не честен ни с кем до конца, особенно с самим собой. Мог бы сказать, что и с тобой, но ты же, как бы, всё видишь. Я наступаю на те же грабли, понимаю, что не могу забыть, как и остальные, того, что было. Но почему ты не можешь вычеркнуть прошлое? Подарил мне плохую память, учёбе «помогает», но пусть она избавит и от того, что нам так мешает. Так отвратно чувствую себя с самого начала дня. Не физически. Просто наговорил я, кажется, лишнего. Папе, Славке. Я обычно не переживал, но их глаза… не могу забыть глаза, голоса. Я их ранил, но это же была правда! Говорят, на правду не обижаются, что горькая правда лучше сладкой лжи, вот я и прямо, в лоб всегда болтаю. Только не слежу за базаром, похоже. И меньше всего хочется причинять боль близким. Точнее тем, кто этого не заслужил, а остальные пусть как хотят. Что мне делать? Извиниться? Но за правду не извиняются! Да и папа не захочет поднимать вновь эту тему. Я не хотел просить знака, но хоть немного, прошу, Иисус». — Шома, не видел тебя. Чего стоишь, в стену пялишь? — Дуло пожал мне руку и оглядел стену, слово пытаясь найти там что-то необычное. — И тебе привет. Я что-то задумался. — Всё нормально? — Да. Знаешь, молитвы могут заставить задуматься. — Никогда такого не было. Я как раз тебе звонить хотел, но раз ты тут, то лично скажу. Идём, чего как столб. — Только без лишней болтовни, знаю тебя. Начнёшь, а про суть забудешь. — Ой, начал. Лады. Я тут узнал кое-что. От Ириски. И сложил факты, не тупой же. «Чего он там от неё наслушался?». — Шом, ничего не пропало у тебя, случаем? — Нет. — Перепроверь. Короче, кепка, что я нашёл у тебя — Славика. А не Шурки. Понимаешь? «Знаю и без тебя». — И? — Ты вообще не удивлён? Ты чего?! Он при тебе там не был, а кепка была. И Крис рассказала, что он выбегал, сбегал даже, через твоё окно. Дошло? — Дуло, она же насочинять могла… — Шома, очнись ты. Я не идиот, варит котелок. Ты бы никогда не оставил такого порядка, плюс эта кепка, плюс побег. Думал замести следы, но обсчитался. — Слушай, это лишь… — Он воришка, Шома. Конечно! Помнишь, всё пропадает с ним. Паспорт Сокола, наверняка, у него. И там, на костре, прикарманил бы браслет, если бы не заметил я сразу. — Он же помогал искать. — Чтобы снять подозрения, не тупи. Подкинул. Сами такими были, забыл уже? Я знал, что с ним что-то не так. — Дуло, ты надумал себе лишнего. — Тогда, объясни всё остальное. Давай! Я буду тем, кто предупреждал. У тебя же нюх должен быть на таких, по опыту. Сегодня в газете видел таких же, черных всех, драку устроили в клубе и украли алкоголь. Все эти фрики такие. — То, что он такой, ещё не значит, что бандит. И у меня же он ничего не крал. И у тебя. И у Сокола он тоже ничего не взял. Хватит искать в нём то, чего нет. Если бы ты задвинул ревность куда подальше, то заметил бы, что все с ним общаются более или менее нормально. И он сам, пусть и странно одевается, слушает невесть что, но тоже немного нормальный. Как и мы. — Я тебя не узнаю, брат. Но, знаешь, предупрежу всех на всякий случай. Ему лишь бы языком чесать. Не будет он никого предупреждать, я был в этом уверен. Он не сплетник, а потому просто так жаловаться на кого-то не пойдёт ни к парням, ни к, тем более, КУКУ. «Он тоже нормальный, как и мы, » — повторял я, пока бродил, не смотря по сторонам. Недалеко от киоска я заметил Шуру. Она улыбалась, писала кому-то, возможно, своему бывшему-нынешнему. Какая же сложная схема. Для приличия думал поздороваться, однако передумал, когда она подняла на меня взгляд и тут же нахмурилась. Быстро приблизившись она начала разговор безо всяких «привет». — Ты. Какого чёрта? — Допустим. Я сейчас не вовремя? — Артём, мало мне было тогда выслушивать насмешек, так ты снова за это взялся. Объясни просто зачем? — Какие, что? Шура, ты в своём уме? Она дала мне пощёчину. Насколько же быстро двигалась её рука, раз я даже не заметил, что меня вот-вот ударят. — Я знаю, что заслуживаю этого. Но сейчас-то за что? — Мне сказали, что ты распустил слух о том, что у меня два парня. — Не было такого. И даже если бы я об этом знал, хотя я не знал, то не стал бы сплетничать о таком. Я по твоему куку? — Ой, брось, даже с Ильей? — Д... — молодец она, конечно, может схватить так, что не вырвешься. — Ну, возможно. Но мы, максимум, это обсуждаем между собой. Один на один, или на два. — Или на всех. — Вот что ты кипиш наводишь? — Вместо того, чтобы отпираться, мог бы извиниться. — Да я готов, только если натворил бы что-то, а так… Этот спор мог продолжаться вечность. Она говорила одно, я отвечал своё — мы пытались слушать друг друга, но не слышали. Каждый настаивал на своём, считая правдой лишь одну сторону. Наши склоки начались не сразу после поцелуя. В тот вечер, помню, всё было даже неплохо. Мы пошли с парнями на дискотеку, правда, домой возвращаться даже не думал и, всё-таки, остался ночевать на улице. Тепло было, повезло. С Шурой мы были знакомы чуть меньше, чем с Ростиком, хотя наши родители и дружили. Не знаю, правда ли я так ей понравился, но стоило взглянуть на неё, так она смотрела на меня, но после уводила, совсем без смущения, глаза. От неё пахло какими-то духами, со слишком сильным и резким ароматом, но даже сквозь эту пелену, я учуял запах печенья и свечек. И не тех, что в церкви, эти были приятнее. После танцев, когда я предложил проводить Шуру до дома, а она согласилась, в моей голове что-то щёлкнуло, понял, что это знак. И поцеловал. Мы только-только затормозили, она даже голову до конца не повернула, думал, что промахнусь мимо губ. Однако, для первого раза — неплохо. Но о нечто большем, об отношениях, даже не заикался. Знал, что это лишь на раз, надеялся, что у неё такой же взгляд. Ошибся. На следующий день мы сидели с парнями у дома Ростика, пока его родители пропадали в церкви. Он вынес нам всем еды, воды, а мы и расположились как коты на солнце. И каждый считал своим долгом разузнать, что же у меня было с Шурой. — Вы тепехь типа пахочка? — Чего, нет. — Какая парочка, картавый, — усмехнулся Сокол. — Слышь, у них и не было ничего. — Было! — выкрикнул я, едва не выпятив грудь, лишь бы мне поверили. — Да ну? Эй, серьёзно? — Да. Ты же помнишь во сколько я пришёл, мы с тобой вместе ночевали. — Слышь, а я следил по-твоему? «Ну, был тогда момент не из приятных, соглашусь. Она проходила мимо, а я грубо послал, напоказ. Возможно, это и есть та старая обида. Но что я такого натворил сейчас? Я сегодня одним своим существованием всё порчу?». Если нет людей рядом, чтобы поговорить, погулять, если поссорился сразу с несколькими друзьями, то лучше не выходить, от греха подальше, из комнаты. Похоже, Бог дал мне знак, что сегодня надо учится, а иначе — полная задница. Дом пустовал, потому что в такой хороший день никакой нормальный человек не захочет торчать в четырёх стенах. Честно, я сел сперва за математику. Начал с того задания, которое решал утром в уме, надеясь, что записи хоть как-то упростят задачу. Цифры отличались от тех, что я получал, однако, на удачу, калькулятор говорил, что в тетрадке всё записано и решено правильно. Мозги ещё на месте. Но после часа беспросветного тупика, я занялся более приятным занятием. Достал листок, спрятанный в ящике, где было лишь несколько линий и точек. Хорошо, что память мне не отшибло и, безо всяких подсказок, я помнил что где должно было находиться. Композиция пришла мне на ум несколько дней назад, перед сном. Я вскочил, начеркал, что мог, и убрал куда-подальше. Зато теперь можно было спокойно продолжить, без опаски, что кто-то нагрянет без предупреждения в комнату, без любопытных глаз за спиной, без вечных просьб «ой, а покажи, что рисуешь». Только в одиночку приходило чувство, что я ещё что-то умею. Начал с простого, казалось мне, — со стула. Что там может быть сложного? Перспектива мне не мешала нисколько. Четыре ножки, две доски и доля оригинальности — вот и первый элемент композиции. Получилось хорошо, возможно будет лучше, когда появятся ещё объекты. Нужно видеть картину в целом, а не опираться на одиночку. Потому далее приступил к эскизам кресел, журнальных столиков. Увы, но кресла мне не давались. Карандаш соскользал, линии были совсем не ровными, а штриховка казалась отвратительнейшей, словно я впервые увидел бумагу. Листок стал мусором. За ним ещё один. И ещё. И так могло продолжаться долго, пока я не начал с самого начала. И не сделал порядок иным. Кресло, стул, столик, снова стул. Ластик не размазывал карандаш, а качественно стирал, бумага не рвалась, а все части единой композиции в самом деле были едины. Кто бы мог подумать, что я вновь лягу спать с криком петухов. «Но искусство стоит того. И я тоже хочу стоить искусства».