Орден Святого Ничего

      Они ехали в автобусе, и Белкина не затыкалась ни на секунду.       — …Вот представь, если ты делаешь акцию без радикального посыла, ее никто не заметит, но тебя заметут, а если делаешь акцию с радикальным посылом — тебя заметут и вдобавок возненавидят. Если в столице еще можно надеяться на поддержку определенного круга людей, то здесь, что бы ты ни сделала, тебя сочтут или городской сумасшедшей, или угрозой. И нужно набраться смелости, чтобы выйти к толпе, от которой не будет никакого другого фидбэка, кроме гнева и ненависти…       Баширова смотрела, как трясутся от возмущения оленьи рожки у нее на голове, на наивные завитки волос на ее шее и недоумевала, как это ее угораздило оказаться в одном автобусе с этой ненормальной. На них, само собой, все пялились, а Жека такое внимание ненавидела всей душой.       — …И тогда я решила: единомышленниц надо искать активно — вовлекать, тормошить, потому что я устала, я так устала стоять одна против всего этого. У меня есть идеи! Пусть не все хорошие, но как же я отыщу хорошие среди плохих, если у меня и шанса нет попробовать? Нужен какой-то еще ответ, кроме хейта, капля поддержки, чтобы увидеть правильное направление…       Ее монолог явно не требовал от Жеки участия, хотя той пару раз хотелось сказать ей раздраженно: «Займись чем-нибудь полезным». Но она тут же вспоминала, насколько бесполезна сама, поэтому молчала.       Ярость пополам со стыдом, стыд пополам с отвращением к себе действовали как отрава. Жека чувствовала себя больной. Ей хотелось прекратить это, и присутствие Белкиной не то чтобы приносило облегчение, но создавало отвлекающий шумовой фон.       Автобус довез их до конечной на холме, откуда они спустились к берегу реки, перелезли через развалившуюся ограду и пошли прямиком к заброшенному элеватору.       — Это и есть волшебное место? — саркастически уточнила Баширова.       Белкина серьезно кивнула и направилась к подножию обветшалого монстра, долгие годы спавшего мертвым сном над рекой. Жека совсем не была уверена, что им стоит его будить.       Когда они приблизились, Баширова спросила, есть ли здесь охрана, и подергала железные двери, заложенные толстой ржавой перекладиной. Белкина поманила ее за собой, резво взобралась по пристройке к черным окнам второго этажа и исчезла внутри. Жека полезла за ней, не спрашивая, что вообще они тут забыли.       Внутри царила холодная сырость, такая густая, что воздух можно было зачерпнуть горстью. На полу валялись обрушившиеся балки, со стен тут и там свисали толстые перекрученные кабели. В выбитые окна проникал свет, отчего-то серый, словно солнечные лучи, пройдя сквозь пустые рамы, становились частью этого огромного мертвого строения и теряли свои радостные свойства. Под ногами скрипело бетонное крошево, и даже этот звук рождал зловещее эхо.       Они остановились перед проржавевшими трапами, уходящими под потолок, в темную бесконечность. В вышине виднелись отходящие от лестничных пролетов железные площадки, отмечавшие условные этажи. Никаких этажей там, конечно, не было, только черный воздух до самого потолка.       Белкина спросила, не страшно ли ей будет подниматься, и Баширова, не боявшаяся ничего на свете, кроме собак, глубокой воды, темноты, пауков, одиночества и высоты, посоветовала ей не задавать тупых вопросов и идти вперед.       «Не страшно» — замечательное выражение! Да ей от одного взгляда на эти хлипкие конструкции становилось дурно. Но она, разумеется, и виду не подала.       Железные ступеньки тряслись под ногами так, что Жека от страха крепче вцеплялась в перила, вместо того чтобы заглядывать под юбку скачущей впереди Белкиной. Той все было нипочем, а Башировой казалось, что ступеньки вот-вот проломятся под ней с адским скрежетом — и она полетит на дно серого колодца, усеянного обломками бетона.       Когда они добрались до самого верхнего этажа с дырявым деревянным настилом, Баширова поняла, что и шагу туда ступить не сможет. Она завороженно смотрела на длинный пролом в полу, сквозь который виднелись реденькие перекрытия, а под ними ничего, кроме метров и метров сырого графитного воздуха.       Белкина тем временем уже ловко пробиралась вдоль стены к выходу на крышу.       — У тебя, блин, запасная жизнь, что ли? — Жека вроде пробормотала это себе под нос, но Белкина ее услышала, оглянулась и направилась обратно, шурша косухой по грязной стене.       Она протянула ей руку, Жека отрицательно помотала головой. Это чучело в перьях решило, что она боится? Еще чего!       Она отпустила перила и взобралась на настил. Рассохшееся дерево под ногами жалобно скрипнуло. Жека мгновенно передумала бравадиться и мертвой хваткой вцепилась Белкиной в куртку. Они пошли вместе, прижимаясь спинами к холодному бетону.       Люк в потолке представлял собой квадрат, в квадрате виднелся лоскут неба. Жека выбралась вслед за Белкиной на крышу, покрытую растрескавшимся битумом, сквозь который тут и там прорастали тощие слабые деревца.       Далеко-далеко под ними катился Енисей — медлительный, как пробудившийся медведь. По длинному железному мосту полз бесконечный товарный поезд. Баширова попробовала считать вагоны, чтобы ее перестало мутить от высоты, но сбилась после пятидесятого.       Ветер трепал Жеке волосы, дергал выпотрошенного льва на боку у Белкиной, рвал подол ее сарафана. Сама Белкина задумчиво молчала, и это было очень на нее не похоже.       — Это ты, значит, что ли, нашла во мне единомышленницу и решила меня растормошить? — ехидно спросила Баширова, которой было страшно и шагу ступить. Ей казалось: ветер подпихивает ее в спину к краю крыши, а что там внизу, она и знать не желала.       — Красиво тут, да? — сказала Белкина.       — Тут странно. Я не люблю странное.       — Только задумайся, никто тебя не видит, никто не знает, где ты, а ты видишь всё, и всех. Как Бог. Разве ты не чувствуешь?       — Лично я себя полным дерьмом чувствую. — Жека вздохнула, огляделась и села, обняв колени, чтобы хоть как-то укрепиться на ненадежной верхотуре. — Прям как будто жаб наелась. У тебя еще остались эти твои мерзкие сигареты?       — Да, бери. — Белкина сняла с плеча льва, протянула ей.       Сама она так и стояла — камышинка в небесах.       Жека заглянула льву в распоротую спину, порылась внутри, вынимая и разглядывая по очереди: короткую отвертку с десятью разными насадками в рукоятке, фиолетовую помаду без крышки, свернутую в кольцо проволочную пилу, блокнот с наклеенной на обложку головой Сейлор Мун и прозрачный пузырек, полный сухих мертвых ос. Сигареты оказались на самом дне.       — Ты что, — спросила она, — к апокалипсису готовишься? Не, ну, осы — это понятно, я не спрашиваю. Это, наверное, для еды, да? Но пила тебе зачем?       Белкина расхохоталась. Смех у нее оказался звонкий, будто встряхнули мешок и на землю посыпалось бесчисленное множество колокольчиков. Жека окончательно уверилась: Белкина — чокнутая, но сейчас это почему-то совершенно не беспокоило. Может, и впрямь волшебное место, этот забытый всеми индустриальный монстр.       Она отложила льва в сторону и закурила.       — Я же говорила… божечки… — выдавила Белкина сквозь смех. — Я же говорила, что типаж у тебя подходящий. Осы… осы для еды!       — А для чего?       Белкина села рядом, утирая слезы. Юбка опала вокруг нее веселым цветочным хороводом.       — Селфи буду делать. Вот так их в рот наберу, и а-а-а… — Она открыла рот и высунула язык.       — Что? — оторопела Жека. — Это еще зачем?       — Ну как бы тебе объяснить? Потому что слова, они, знаешь, такая вещь. Иногда человек открывает рот, а оттуда сыплется разная дрянь. Да, это слишком просто, я понимаю, детская идея, но удержаться не могу. Выразительно, да?       — Ага, — сказала Жека. А что еще она могла на это сказать? Чокнутая — и все тут.       Они помолчали. Крыша постепенно перестала казаться Башировой таким уж опасным местом: то ли оттого, что Белкина совсем не боялась скакать по хлипким развалинам и хохотать, то ли она просто немного привыкла. Высоко-высоко по сатиновому небу летел крошечный самолетик, оставляя за собой белый след.       — Какая-то ты совсем грустная, — заметила Белкина.       — А, фигня. — Жека наморщила нос. — Я, понимаешь, потерпела фиаско. Ну, глобальное. То есть вообще всю жизнь, можно сказать, просрала. Целиком и полностью.       — Да ладно, — удивилась та. — Как это так — просрала целиком и полностью? У кого ни спроси, все тебя обожают, ну, кроме той, что назвала тебя… ну, этой…       — Оскотинившейся блядью, я помню, спасибо. Хоть кто-то правду сказал.       — Нет, ну, а как это так можно, чтобы целиком и полностью? Что-нибудь должно же остаться? Хоть вот такая крошечка. — Белкина показала невидимую крошечку между большим и указательным пальцем. — Нет, я не верю.       И тогда там, на крыше, Жека все ей рассказала. Про то, какая она бесполезная и никчемная. Про Аньку, которая столько лет не дает ей скатиться на самое дно, и Жеке совсем нечем ей за это отплатить, кроме песенок под гитару. Про автосервис с долбанутым отцом. А еще про поезд, мышиный хвостик, ботанские очки и как ловко ей удалось в одну минуту камня на камне не оставить от того, что было ей всего дороже.       — Короче, это, выходит, я сама и довела до того, что у нее кто-то появился, — подытожила она, не замечая, что тянет из пачки третью сигарету подряд. — Кто-то с этими… принципами и общими интересами. И бороться теперь тоже поздно. Видела бы ты ее глаза, сама бы все поняла.       Белкина достала из сумочки помаду, выкрутила, оглядела ее со всех сторон, убрала налипшие шерстинки и яростно намазала сначала нижнюю губу, потом верхнюю. Лицо ее от этого приобрело совершенно демонический вид, как у модели на вычурном показе.       — Да ладно, не расстраивайся ты так. — Баширова неуклюже погладила ее по ноге, потому что не знала, как правильно вести себя с чокнутыми.       — Я вот что думаю. А хотела бы ты на нее посмотреть? — спросила Белкина со злым возбуждением, как будто Веркина новая влюбленность нанесла ей личное оскорбление.       — На кого? — не поняла Жека.       — Ну, на эту, с общими принципами?       — Как ты себе это представляешь? Привет, ты у меня женщину увела, — пойдем выйдем? Ну, то есть не увела, а… как это правильно называть? И как мы ее найдем вообще?       — Она же сказала — работают вместе. Ты знаешь, где они могут работать? Ну вот, поднимайся. Разве тебе не интересно?       Она встала, отряхнула юбку и протянула Жеке руку.       — Я с этими рогами никуда с тобой не пойду, — буркнула Баширова, пока еще плохо понимая, во что ввязывается.       Белкина сдернула с головы рожки и сунула в сумку.       — А так?       — Так лучше, — согласилась она и направилась к люку.

***

      — Динара?       — Да, Ань, привет. Извини, я спала. Что случилось?       Ефремова слышала, как за дверью обеспокоенно прошлась туда-сюда Валентина, которая слова сказать не успела, как Анька влетела к себе, захлопнула дверь и даже замок защелкнула. Она, разумеется, ничего еще не знала и страшно переживала. Прежде никогда не случалось, чтобы Анька заявилась с огромным опозданием, никого не предупредив и игнорируя все звонки подряд.       — Беда, Динара. У меня сотрудник погиб. Убит недалеко от автосалона. Охрана говорит, наши камеры туда не дотягиваются, и будет расследование. Понимаешь, о чем я говорю?       Динара в трубке выдохнула.       — Это имеет к нам отношение?       — К нам это не имеет никакого отношения, — с нажимом проговорила Анька. — Но это пройдет в дневных новостях. И наверняка уже есть в интернете. У меня не было времени проверить.       Перед глазами у нее мелькнул кадр: носилки, рука, туфли. Ее до обморока пугала мысль, что смерть Птицына и кража денег могут быть фрагментами одной и той же истории. Опыт ей подсказывал: любой плохой сценарий непременно скатится к худшему, поэтому предусматривать худшее нужно заранее. Но как могла она предусмотреть такое?       — Что ты собираешься делать?       — Если это в твоих силах, свяжи меня с Левкоян. У меня нет ее прямого контакта, а писать о таком на почту ее приемной, я думаю, не стоит. Время уходит, и мне некому сейчас все это доверить.       — «Все это»? — переспросила Динара. — Ты хочешь сказать, произошло что-то еще?       — Я расскажу, обещаю. Но не сейчас. Нам нужно поговорить до того, как все ваши съедутся в офис.       — Поняла, устрою. — В трубке появился какой-то звук, и Анька поняла, что Динара щелкает ногтем о зубы. Нервный тик.       Тамара Самвеловна Левкоян в совете директоров была той единственной, кто продвигал Ефремову на место руководителя. «Хорошая девочка, умная, она нас не подставит», — говорила она. И ошиблась. Как жестоко она ошиблась.       Размышлять обо всем этом было некогда. Анька убрала телефон. Что же, если ты камнем идешь на дно, последнее, что тебе остается, — это поискать, где можно оттолкнуться. Она прошагала к двери, отперла, распахнула.       — Анна Витальевна. — Валя вскочила. Со стола свалилась подставка, и ручки веером разлетелись по полу.       — Скажи, чтобы оставили внизу администратора и одного менеджера. Остальные пусть поднимаются в конференц-зал. Офис тоже сгоняй. У меня объявление.       У Валентины краска сошла с лица.       — Вы же не…       — Валя. — Она буквально выплюнула ее имя, зная, что это страшная неблагодарность, но сейчас ей было не до расшаркиваний.       Валентина выбежала из приемной.       Потом она попросит у нее прощения. Потом.       Внутри нее тикали стрелки обратного отсчета. Левкоян могла позвонить в любую секунду, и неизвестно, сколько продлится их беседа, а ей во что бы то ни стало нужно сообщить сотрудникам новости, прежде чем они начнут в перекурах листать свои телефоны. И уж точно раньше, чем здесь объявится капитан Полушкин, как пить дать взбешенный головомойкой от Алькиных деловитых теток.       Тетки его отпугнули, но она ни секунды не сомневалась, что он найдет способ отыграться. А отыгрываться он будет на всей компании разом.       Анька присела, собрала ручки обратно в подставку, поставила ее Валентине на стол. Прошла в пока еще пустой конференц-зал, выдвинула центральное кресло и постояла секунду, оперевшись обеими ладонями о спинку.       Нет, не годится.       Она затолкала кресло на место.       Не стискивать пальцы, не оправдываться, не отводить глаза. Им нужно дать понять, что она контролирует ситуацию, иначе здесь начнется черт знает что.       Она встретила их — спокойная и прямая. Подождала, пока уляжется шум.       Мазий с беспокойством уставился на нее, она не стала задерживать на нем взгляд.       — Сегодня ночью был убит наш коллега, Юра Птицын, — начала она без приветствия.       По залу пробежал взволнованный шелест и тут же смолк. Она помолчала несколько секунд, прежде чем продолжить:       — Это огромная потеря для всех нас. Для его семьи и друзей. Для компании.       — Как так — убит? — громко спросил кто-то.       Она покачала головой:       — Мне известно не больше, чем вам. Единственное, что я знаю, — полиция со дня на день явится сюда, чтобы со всеми вами поговорить. Я прошу вас сохранять спокойствие и честно отвечать на все вопросы.       Она дала им время переглянуться, прежде чем продолжить. Коллеги выглядели потрясенными. Все? Она старалась увидеть каждого по отдельности, но их лица упрямо сплывались в бледные смазанные пятна, потому что в эти минуты она тратила всю свою энергию на то, чтобы говорить медленно и спокойно.       — По личным обстоятельствам временно отсутствуют Трошин и Слеповрон. Я говорю вам это сейчас, чтобы пресечь любые разговоры о том, что это может быть связано с гибелью Юры. Сергей Маркович, — она обернулась к Мазию, — вы временно замените директора по продажам. Обязанности Кристины возьмет на себя заместительница.       Она опять выдержала небольшую паузу, чтобы ее слова осели в их головах.       — Я понимаю, это будет тяжело, но сейчас мы все должны вернуться к работе и закончить ее так же, как во все предыдущие дни. Давайте хотя бы попытаемся. Спасибо, что выслушали. У меня все.       Она знала, что они непременно будут об этом разговаривать между собой и додумаются бог знает до чего. Но секреты такого рода имеют мерзкое свойство — быстро портиться и гнить, пока дело не дойдет до полной ампутации. Пусть волна сплетен пройдет сегодня, и через пару дней от нее останутся только всплески.       Телефон завибрировал в кармане.       — Анна Витальевна, — осторожно начал Мазий, — я могу с вами поговорить?       — Потом, Сережа, позже, — она бросила взгляд на экран — номер не определился, — кивнула всем и поспешно вышла. Снова заперлась в кабинете и говорила с Левкоян, пока не выговорилась полностью.       Тамара Самвеловна у себя в Москве тяжело молчала. Анька как сейчас ее видела: грузную, холеную, с высокой прической и серьгами, как тарелки. Хотя в это время она наверняка сидела в халате и беседовала с ней из кухни своего подмосковного коттеджа.       Единственная женщина в совете директоров, Левкоян одним клевком длинного красного ногтя по бумаге могла перечеркнуть будущее любого руководителя в регионах. Да что там, целого автосалона. А могла это будущее подарить. Не женщина — утес в свирепом океане таких интриг, какие Аньке и не снились.       — Вот смотрите, Анна, — сказала она, выслушав все до конца. Тон у нее был такой, будто они обсуждали сломанный шредер, а не катастрофу регионального масштаба, — скандал с нашей стороны я до поры придержу, чтобы дать вам время разобраться с этим бедламом. Но вы должны твердо мне пообещать, что все останется внутри вашего салона. Я не говорю о вашем бедном мальчике, это уголовное дело, и оно никак нас не касается. Работать он мог где угодно. Вы меня сейчас хорошо услышали?       «Я не могу ничего обещать, — хотела сказать она. — Я не в силах отвести отсюда полицию и их осатаневшего капитана Полушкина. Я ни за что с этим не справлюсь. Увольте меня прямо сейчас, уберите с глаз долой, только пусть все закончится».       — Да, Тамара Самвеловна, — произнесла она вместо этого. — Это полностью моя вина. Я сделаю все, что от меня зависит, чтобы компания не пострадала.       — Это не ваша вина, — спокойно возразила та, — но это происходит в вашу смену, Анна. Такое не прощают.       Анька положила трубку, чувствуя, будто ее отхлестали по щекам. «В вашу смену».       Она никогда не льстила себе мыслью, будто Тамара Самвеловна целиком и полностью на ее стороне. В столице все играли в свои игры, и Ефремова запросто могла оказаться оловянным солдатиком, которого можно переставлять с места на место и разменивать, как душа пожелает. Поддержка Левкоян сейчас была тонкой ниткой, грозившей лопнуть, чуть что пойдет не так, и этот момент несся на нее со скоростью взбесившегося локомотива.       Она отперла замок.       — Валя, зайди, пожалуйста.       Она ждала от той поджатых губ, обиженного лица, чего угодно, но только не того, что Валя войдет, поставит перед ней чашку раскаленного кофе и усядется в кресло напротив. Не то чтобы это было запрещено, но Валентина с ее интуитивным чувством этикета никогда себе такого не позволяла. В глазах ее плескалась тревога, уровень красный.       — Позвони в «Сибэкспертизу», попроси, чтобы с утра в понедельник приехали братья Маягачевы. Оба, если они свободны. Скажи, что я лично прошу о консультации. — На кофе Анька смотреть не могла, так ее мутило. — Вытащи сисадмина из его конуры, перенесите компьютеры Слеповрон и Трошина сюда, в кабинет. Все запасные ключи от приемной — мне на стол. Это пока всё.       — Анна Витальевна, насколько все плохо? — Валя держала руки на коленях, сцепив пальцы так крепко, словно боялась, что они разбегутся по комнате.       — Пятнадцать по десятибалльной. — Ефремова пожала плечами, взялась обеими руками за чашку. Ладони у нее заледенели, и ей показалось, что она держит тлеющую головню. — Даже если мы совладаем с катастрофой сейчас, во что я ни секунды не верю, проверка меня прикончит.       О том, что ее привлекут по статье, она старалась даже не задумываться.       — Значит, хуже уже не будет, — решила Валентина. — Я просто должна вам это сказать. Судя по всему, Кристина улетела из страны. Коля тоже пропал, но я почти уверена: искать его нужно там же, где и Слеповрон. Они оба по уши в долгах. Одного ищут кредиторы, другую — банк.       — Вот дерьмо, — пробормотала Ефремова. — Только этого не хватало.       — И еще кое-что. Они… как бы это мягче сказать? В отношениях. Давно, понимаете? Все это время они просто ломали комедию. Я виделась с женой Николая, она мне все рассказала.       Анька стиснула огненную чашку, борясь с желанием швырнуть ее в стену. И не швырнула. Нет, она им не истеричка какая-то и никогда ею не будет, чего бы ей это ни стоило. Выдержка, — сказал как-то модный столичный коуч на очередном тренинге, — главное качество руководителя. Только где берут эту выдержку в подобных случаях, он не объяснил.       Внутри нее будто пылала пожаром электростанция, и провода высокого напряжения тяжело обрушивались вниз, сотрясая почву разрядами тока, а снаружи она покрылась невидимой коркой льда.       — Завтра суббота, — вымолвила она. — Если то, что я знаю о ментах, — правда, сейчас они опрашивают ближайшие контакты. Надеюсь, до понедельника сюда никто не явится, потому что офис все равно закрыт, и у меня появится время подумать, как нам теперь жить. Не пускай ко мне сегодня никого из наших, ладно? Как ты умеешь, режим Цербера.       Валя ответила ей невеселой улыбкой.       — Что, и Сергея Марковича?       — И его тоже. Мне больше нельзя ни с кем ничего обсуждать, пока я не пойму, что тут на самом деле происходит.       — Хорошо. — На Валином лице проступило облегчение.       — И с тобой, — добавила Анька. — Извини. Леди-детектив Фрайни Фишер может сложить свои обязанности. Большое тебе спасибо. Правда, очень большое.       Валя расцепила пальцы, пригладила юбку на коленях, поднялась с места.       — Так или иначе, — сказала она дрогнувшим голосом, — я рада, что вы в конце концов вышли из стадии отрицания.       Ефремова не помнила потом, как продержалась до конца дня. Ее мобильный звонил каждую минуту: Рейгель, Мазий, юристы, бухгалтерия — и так по кругу. Она убрала звук, потом подумала и выключила телефон совсем.       Одна часть ее сознания продолжала автоматически планировать, организовывать и контролировать, другая — на обратной перемотке крутила ей бесконечное кино.       Все началось, когда в офисе праздновали ее день рождения, так? Нет, еще раньше. Валя говорила о сделках полугодовой давности, но этого быть не могло, потому что в феврале они заказали аудит и отослали отчеты наверх. Отчеты оказались — просто загляденье. Что было в феврале? Она открыла органайзер на ноутбуке.       В феврале она неделю проторчала на автопромышленной ассамблее, мотаясь с другими пиджаками из Питера в Москву, из Москвы в Калугу и обратно. В конце последней встречи к ней подплыла Левкоян, и они тепло поговорили. Тамара Самвеловна тогда сказала, чтобы она «была построже со своим честолюбивым мальчиком», имея в виду Мазия, и еще что-то такое добавила, Анька никак не могла вспомнить.       Зато вспомнила, что возню с аудитом она сбросила на Сергея прямо перед отъездом. Тот заказал какую-то компанию, и они закончили в рекордные сроки, меньше чем за пару недель. Анька даже внимания не обратила — ерунда, рутинное дело, все у них в порядке, работают профессионалы.       — Господи, Сережа, нет, пожалуйста, только не так. — Она в полном отчаянии терла ладонями щеки, словно пыталась пригнать туда кровь.       В животе у нее заворочался мерзопакостный клубок холодных ядовитых змей. Она залпом опрокинула кофе, надеясь, что они захлебнутся и передохнут, но это не помогло.       Ладно, все ее измышления могут оказаться полной чушью, и Мазий тут ни при чем. В любом случае Валя уже передала ей, что утром в понедельник приедут братья Маягачевы, старший и младший. Оба финансовые эксперты, оба большие умницы.       Со старшим она была знакома с института, когда он еще не носил тоненьких очков в золотой оправе и не разговаривал как член палаты лордов, а вовсе даже ходил в рваных джинсах и однажды научил ее курить траву из пластиковой бутылки.       Они помогут ей разобраться, размотать этот поганый клубок событий.       Она ушла поздно, чтобы не встречаться ни с кем лицом к лицу. Сбежала на парковку через пожарный выход, как последняя трусиха, упала в машину, повернула ключ, вылетела наружу, царапнув крышу вэна неторопливо ползущими вверх воротами. …вот так. и растворяют стекло на живой воде. в окне, в пирамиде звезд, в перспективе трасс. здесь есть миллион людей, что не верят мне. и есть миллион людей, что не верят в нас…       Ефремова выкрутила звук на полную, чтобы заглушить бешеный галоп мыслей в голове.       Пятничная пробка набирала силу, плотные реки красных стоп-сигналов едва ползли по синему полотну вечернего города, тянулись от центра к окраинам, так что до самого дома она гнала объездными дорогами, едва притормаживая на перекрестках.       Во дворе девятиэтажки было совсем тихо. Горели фонари, низкие ветки сирени с шорохом терлись о бок вэна, когда она пристраивала его в тесном ряду других машин.       Она вышла, сунула ледяные руки в карманы пальто в поисках ключей от квартиры и нащупала там плотный кусок картона. Это оказалась открытка, которую ей подарили то ли четыре дня, то ли четыре века назад. Всего за несколько минут до того, как с горы покатился первый камешек, в мгновение обратившийся камнепадом.       Она встала под фонарем, развернула открытку. Поздравления вкривь и вкось, разные чернила, разные почерки. Кому-то даже не хватило места, и окончания строчек загибались вниз, а буквы слепились так, что их стало почти невозможно прочесть. Она прищурилась, разбирая плотный острый почерк.       «Дорогая Анна Витальевна! От всего сердца желаю, чтобы ты сдохла в помойной яме, лесба траханная. Мечты пускай осуществятся, желанья все пусть воплотятся. С Днем рождения!»       Ефремова уронила открытку. Ей заложило уши, в голове зашумело, она рывком отодвинула боковую дверь вэна, вскочила внутрь. Трясущимися пальцами нажала кнопку на ключе, блокируя все замки, словно открытка могла броситься за ней. Сердце ее пыталось пробить себе путь наружу с упорством отбойного молотка.       Где проходит та черта, за которой любого человека покинут остатки мужества?       Больше всего на свете Анька боялась боли. Родители говорили, что в детстве ее нужно было удерживать втроем, если речь заходила о прививках или — о ужас! — сдаче крови. Когда ей доводилось порезать палец, она несколько дней ходила как собака с раненой лапой, стараясь ни к чему не прикасаться, пока не заживет.       Она как-то призналась в этом Пелагее, у которой вся будущая профессия была про искусство причинения боли — она готовилась стать стоматологом. И Пелагея ответила ей на это, что любой страх можно приручить, если выйти ему навстречу. Пройти сквозь. Занять главное место над ним и показать, кто тут настоящий хозяин.       Пелагея всегда говорила правильные вещи, изъяснялась гладкими точными фразами. Ее речами можно было выстилать хоккейные катки.       Напрасно она тогда это сказала.       Напрасно, потому что Ефремова любила вызовы, и однажды ей удалось приручить боль. Не сразу, но удалось.       Боль открыла ей множество удивительных вещей. Что у нее есть оттенки. Что ее спектр начинается с боли сладкой, как горячая карамель, и заканчивается болью уничтожающей, как черная волна цунами. И главное, она открыла, что любую внутреннюю боль можно в один миг превратить в физическую, простую и понятную.       Боль научила ее справляться с тем, с чем справиться иначе невозможно.       Она достала из-под сиденья аптечку, раскрыла, вынула и аккуратно разложила рядом с собой лезвие в обертке, стерилизующую салфетку, пластырь. Расстегнула ремень.       Тонированные стекла надежно скрывали от случайных взглядов, если кому-то вообще было дело до того, что происходит в ее автомобиле.       Бритва вошла гладко, без усилия. Сначала она вообще ничего не почувствовала, и только через два удара сердца явилась боль, пронзительная, как крысиный визг, освободившая на время и от всего, что сдавливало ей виски, и от собственного тела.       Анька зажала рану салфеткой и долго сидела, задержав дыхание на вдохе, пока визг не начал стихать, уходя к началу спектра, в тягучую сладость. Шум в голове поумолк, но не исчез полностью. Она подождала, пока остановится кровь, нашарила упавший на пол пакетик пластыря, надорвала его, заклеила порез, привела одежду в порядок.       В лобовое стекло ударил свет фар приближающейся машины. Она неторопливо вкатилась и замерла посреди двора, перегородив проезд. Ефремова, щурясь, отвернулась:       — Что за идиоты.       Фары погасли, хлопнула дверца, кто-то приблизился к вэну и легонько побарабанил пальцами в окно.       Анька смотрела целую минуту, прежде чем опустить стекло, не зная, что же ей теперь делать.       — Закончила с тем, чем занималась? — спросила Алова, пристально глядя на окровавленную салфетку в ее руке. — У тебя телефон не работает.       — Да? — Анька все еще не решила, что ей чувствовать по поводу этого неожиданного визита. Салфетку она спрятала в кулаке в запоздалой попытке замести следы.       — Да, не делай так больше. Пожалуйста, выйди и пересядь ко мне. — Она кивнула на «эксплорер», посмотрела куда-то вниз, наклонилась и снова появилась в окне с открыткой в руках. — Видела? У тебя тут что-то выпало.

***

      А было так.       Вечером пятницы, после работы, как и было обещано, они сидели в полутьме ресторана, похожего на старинную библиотеку, в которой почему-то еще и кормили. Уютные лампы проливали желтый свет на полированные столешницы. Полки с книгами делили зал на части, и даже бутылки в баре пытались выстроиться в библиотечный ряд.       — На, читай. — Алька бросила на стол сложенную вчетверо бумажку.       Верка вопросительно уставилась на нее.       — Я видела, как ты сегодня смотрела на меня и эту страдающую студентку, поэтому распечатала для тебя экземпляр. Читай вслух, я мечтаю услышать это снова.       Верка развернула бумажку.       — «Пришла весна, — начала она безо всякой уверенности. — Птицы вернулись в свои гнезда. На деревьях набухли почки, цветы выпустили свои ароматные бутоны, и земля налилась… соками. В самое теплое время дня прохожие могут наблюдать…» боже милостивый «…пикантные сцены, происходящие не только между молодыми людьми, а даже и между пчелами. Вот и настало время для дачных посадок…» Извини, это вообще что такое?       — Не имею понятия. Нас посетила неизвестная наследница русских сентименталистов? «Ароматные бутоны» и «пикантные сцены». Я сказала, пусть внимательно посмотрит, чем мы занимаемся, и попробует набросать что-то актуальное, коротко, на тысячу слов.       Верка отвела бумажку дальше от глаз, поморгала, словно «ароматные бутоны» от этого могли превратиться во что-то другое.       — Но разве смысл стажировки не в том, чтобы коллеги помогали начинающим исправлять ошибки? Игорь Александрович говорил, что будущих профессионалов надо готовить из сырого материала, бросать их в поле и всем коллективом направлять понемногу в верную сторону.       Алова задумчиво разболтала минералку в стакане.       — Это не ошибка, Вера. Ей нужно начинать не с журналистики, а с починки связи с реальностью. Ты же не станешь отрицать очевидное?       Верка промолчала, методично отделяя вилкой креветок от руколы, руколу от помидоров черри. Остатки салата на тарелке выстраивались в строгий порядок. Да, эти изысканные письмена действительно никуда не годились, но ей неприятно было вспоминать, как Алька унижала бедняжку.       Конечно, у людей вроде Аловой обязательно должна быть темная сторона. Рейгель понемногу начинала понимать, что с изнанки ее чар находится подкладка из настоящей жестокости. Она даже немного завидовала людям, которые могли вот так выплескивать свой гнев без предварительной долгой редактуры внутренним критиком. Позволяли себе роскошь не просчитывать последствия и спали потом крепким сном.       — А представь, если вдруг в один прекрасный день мы увидим ее настоящей серьезной журналисткой? — На Алову она старалась не смотреть, чтобы ненароком не увидеть, как она разочарована ее бесхребетностью.       — Я буду за нее рада, но пусть это произойдет без моего участия. И потом, это просто сотрясание воздуха. Честно, Вера, будь ты на моем месте, ты бы ее взяла?       Рейгель расправилась с черри и принялась сгребать равносторонний треугольник из пармезановых крошек. Она вдруг вспомнила, что Горисветова говорила ей в курилке про Алькин гнев без причины. «Поломанная» — вот как она сказала. Может быть, это оно и есть.       — Да, я понимаю, — вымолвила она. — Но вдруг это был ее шанс.       — Шанс на что? Послушай, кроме того, что я категорически против любого блата, я еще и не твой бывший шеф. Я никого не учу и не готовлю никаких профессионалов. Ну и самомнение же нужно иметь, чтобы заявлять такое. Мне нужны люди, хорошо работающие здесь и сейчас.       Официант поставил перед ней стейк, подтекающий розовой кровью. Верка задумчиво наблюдала за движениями Алькиного ножа. Та резала мясо так, словно оно могло напасть первым.       Она выглядела усталой и раздраженной, но Рейгель и такая Алова казалась недостижимо прекрасной. Она не была изысканно красивой, как Ефремова, которую можно было разглядывать бесконечно, как вьющуюся шелковую ленту, а прошибала с одного взгляда. Вся она будто состояла из канатов и ребер жесткости, мгновенно приковывала внимание вызывающей бесполой грацией. Когда она обращала на Верку свой медленный насмешливый взгляд, ей одновременно становилось и невыносимо, как насекомому на булавке, и хотелось, чтобы она продолжала смотреть. Но, господи, за что она так с людьми?       Рейгель в смятении смешала обратно креветок с руколой и помидорами.       — Ты расстроилась, — сказала Алова. Это был не вопрос, а констатация факта.       — Я… могу говорить честно?       — Не вижу смысла говорить как-то иначе.       — Мир и так жестокая штука, и мне не нравится умножать эту жестокость. И даже видеть ее лишний раз неприятно, — она произнесла это как могла твердо. — Я понимаю, что сужу по себе, но мне не нравится унижать людей или видеть их унижение. Мне мучительно думать, чем это обернется для человека. Даже если он… она, получает заслуженно, меня не отпускает мысль, что мои слова могут стать последней каплей, которая переполнит чашу всего плохого, и тогда этот человек замкнется, озлобится, если не хуже. Если не вытворит с собой чего-то страшного. А стажерка мало чем заслужила такой разнос.       — Вот как?       — Да, я согласна, текст, как минимум, неподходящий, но ее привело к нам или желание стать кем-то, или давление ее бабушки с текстильной фабрики. Она вряд ли вообще поняла, где ошибается. Скорее всего, решила, что ничего не стоит в этой жизни. Не у каждого найдутся силы попробовать еще раз после твоих слов.       Она осмелилась взглянуть на Алову. Алова смотрела на нее с легким сожалением, как если бы Верка призналась, что коллекционирует пивные крышки.       — Грош цена ее, как ты выразилась, желанию кем-то стать, если моих слов достаточно, чтобы пресечь дальнейшие попытки, — сказала она. — А если бедняжку привели насильно, полагаю, ей стоило бы прислать мне письмо с благодарностью. Хотя нет, зная ее манеру сочинять, я рада никогда его не получить. Что же касается глубокомысленных намеков на возможный суицид, на твоем месте я бы перестала принимать все так близко к сердцу. Люди куда более прочные существа, чем ты думаешь.       Беспечность ее тона подтолкнула Верку продолжать спор.       — Мне кажется, — она подчеркнула это «мне», как будто ее мнение и в самом деле могло Альку переубедить, — что один-единственный жестокий поступок может изменить все вообще. Если не для тебя, то для другого человека. Вплоть до того, что кто-то рискует прожить не ту жизнь, какая была ему предназначена. Это как… я не знаю, как круги на воде от брошенного камня. И эти круги — последствия. Они расходятся, вызывают постепенные искажения, и в конце концов приводят к тому, что…       Она осеклась. Алька побелела, стиснула вилку в кулаке, словно собиралась вонзить ее Верке в лицо, но вместо этого осторожно положила на край тарелки.       — Будет лучше, если ты перестанешь учить меня управлять «Колонкой», — негромко произнесла она.       Верка страшно перепугалась, забормотала извинения, уткнулась взглядом в свою тарелку и, кажется, даже голову втянула в плечи. Ну вот что она за дура такая? Что она пытается ей доказать? Только отталкивает от себя, вместо того чтобы быть с ней на одной стороне, как полагается. Так же полагается, правда? Поддерживать друг друга во всем.       Как же ей хотелось быть сейчас с Аловой на одной стороне.       — Ладно, — Алька снова принялась за стейк, — вот как мы поступим. Раз уж ты настаиваешь на том, что сердце у тебя больше и мораль выше, я возьму ее стажеркой. Твоей стажеркой, Вера. Если через две недели она напишет человеческим языком хотя бы крошечную заметку, поедем на ГЭС пить шампанское и я признаю, что заблуждалась на ее счет. Договорились?       Верка нервно сглотнула.       — А если не напишет?       — Ты уж постарайся, — ядовито сказала она. — Вдруг это и есть ее шанс? А теперь расскажи мне про Ефремову.       — А… — Рейгель на секунду потеряла дар речи, она не успевала за Алькиной стремительной сменой тем и настроений. — Извини, что?       — Ну ты говорила, что вы подруги. Какая она в жизни?       — А как… нет, подожди, ты же ездила к ней. Вы познакомились? Что с интервью?       — Интервью придется на время отложить. — Алова явно не собиралась ничего объяснять.       Не очень-то это похоже на Аньку — вот так взять и отменить все в последний момент. Но Рейгель побоялась уточнить. Достаточно и того, что она один раз уже умудрилась разозлить Алову, а у них же вроде как свидание.       Вообще-то, она звонила Ефремовой утром, пока завтракала, а потом еще дважды среди дня, но та скидывала вызовы и на сообщения не отвечала. Рейгель не знала, стоит ли ей начинать беспокоиться.       Тем временем у них как-то ловко и незаметно убрали пустые тарелки, принесли десерты, слишком затейливые, чтобы быть просто яблочным пирогом и брауни. Перед Аловой поставили чашку кофе с ликером, перед Веркой — китайский чайничек и наперсточную чашку.       — Честно, я даже не знаю, с чего начать.       — Начни с того, что ты о ней думаешь. В человеческом смысле. Она хорошая подруга?       — Лучшая. — Верка насторожилась. — А в чем дело?       — Дело в том, что когда-то давно мы с ней были знакомы, — сказала Алова. — Просто я не сразу вспомнила. У нее много друзей?       — Знакомы? В смысле, когда она ездила в Москву?       — В смысле, что она выросла в Суворовском, а я — на Второй Краснофлотской. Правобережная шпана — это мы. Господи, да не смотри ты на меня так. Что я такого сказала?       — Ого… — Верка помолчала, осваиваясь с этим новым знанием. — То есть хочешь сказать, что ты местная? Получается, ты уехала, потом вернулась, правильно? Нет, я просто пытаюсь понять: разве кто-то возвращается сюда по доброй воле?       — По доброй — никто, — согласилась Алова. — А сейчас давай, пожалуйста, вернемся к Ефремовой. Я спросила про друзей.       — Ладно. — Рейгель в глубокой задумчивости покрутила в руках чайную чашку, отставила в сторону. — Подруг у нее много, но я б не назвала их всех близкими. Действительно близки они только с одной, и, вот честно, более странной дружбы я никогда не видела.       Она вдруг почувствовала, что ничего больше не хочет рассказывать, потому что бешено ревнует, и ужаснулась себе самой. К кому?! К Аньке?! Да ну, ерунда какая. Или… не ерунда?       — И что за подруга?       — Да там девица без тормозов, — она отмахнулась как могла безразлично, — еще и младше ее лет на семь. Анька с ней носится, как с кровной сестрой, а толку все равно никакого.       — То есть Ефремова заботливая, да? — Алова улыбалась какой-то своей мысли, и Верку начал бесить этот допрос.       — В общем, да. — Она понадеялась, что на этом они и закончат, но ошиблась.       — А о ней самой ты что думаешь? Можешь описать ее одним словом?       — Одним не могу, — неохотно промолвила она. — Ну, если совсем коротко, мне кажется, внутри она носит больше, чем видно снаружи. Так нормально? Исчерпывающе?       Ей совсем перестал нравиться их разговор.       — Понятно, интересно. — Алька откинулась на стуле, допила свой кофе. — Ты все? Давай я отвезу тебя домой.       И тогда Рейгель сделала самую большую глупость в своей жизни. Потому что не выдержала. Потому что, на секундочку, они собирались сегодня отметить начало ее работы в «Колонке», и теперь все должно было идти своей чередой. Правильной чередой. Свидания в уютных ресторанчиках. Долгие разговоры, в которых можно узнать друг друга поближе, а не бурные дискуссии о приемлемости каннибализма на рабочем месте и чинные беседы о достоинствах Ефремовой.       И кроме того, она надеялась, что вечер закончится по-другому. Отчаянно желала снова испытать эту близость, прямолинейную и пронзительную, перемалывающую в горячую пыль. Не важно как — хоть в машине на ближайшей стоянке. Вот на что она была готова.       Сейчас Верка словно пробовала удержать в горсти ртуть, протекающую между пальцев и разлетающуюся мелкими брызгами по всем углам. Ничего из того, что происходило между ними, не было похоже на отношения, которые случались у нее прежде, и эти странные разговоры стали последней каплей. Как будто Аловой вообще на нее плевать, и они обычные коллеги за ужином после непростой рабочей недели. Поэтому она взяла и спросила, не скрывая обиды и разочарования:       — Она тебе что, нравится?       А Алова ей сказала:       — Пожалуйста, не задавай мне вопросов, на которые не хочешь узнать ответы, Вера.       Вот так все и было.