***
Флешка была корпоративная, с автомобильным логотипом на блестящей пластиковой спинке. Валя положила ее перед собой на стол, параллельно краю, на одинаковом расстоянии от обеих рук, и теперь пристально разглядывала, принимая решение. Симметрия помогала ей сосредоточиться. В конце концов, Анна Витальевна ничего ей не запрещала. Она же не сказала прямо: «Валя, я запрещаю». Вот если бы сказала, это было бы совсем другое дело. Но она только заявила, что не станет с ней ничего обсуждать. Это совсем не означало, что она, Валя, не может обсуждать это с кем-то еще. Или что она должна сидеть и хлопать глазами, пока все чудом не разрешится. Валентина понимала, что жульничает, изо всех сил обманывает себя и, вероятно, навлекает на себя начальственный гнев, вплоть до увольнения, но совладать с собой была не в силах. Стоит ли страшиться гнева, когда все горит и рушится? Она собиралась вынести с работы кое-какие документы. Такие, которые выносить не стоило. Может, и был шанс, что Анна Витальевна всех спасет, — но кто спасет Анну Витальевну? Она любила стабильность, возможно, куда больше, чем симметрию. Стабильностью была Ефремова. Валя за свою недолгую карьеру успела послужить в помощницах у начальника, который разговаривал с ней как с нерасторопной сенной девушкой, расплескавшей ночной горшок барина, у начальника, который прикрутил в приемной камеру и по вечерам вел подсчет ее продуктивности, записывая в отдельную таблицу каждую отлучку. Последней каплей стала жена руководителя сети обувных, которая велела Вале срочно сделать поделку из природных материалов для их ребенка. Валя победила на конкурсе «Осенняя фантазия» в частном детском саду «Обучайка» и уволилась. Она понимала: уйдет Анна Витальевна, уберут и ее. Так обычно и бывает. И снова здравствуйте, непредсказуемые идиоты! Она подумала о Птицыне. Она подумала о пропавших начальниках. О Сергее Марковиче, быстро выходящем из кабинета Слеповрон. О том, что у Ефремовой сегодня был такой вид, словно она приготовилась принять на себя удар летящей на полной скорости электрички. Ни секунды больше не колеблясь, Валя сняла крышечку с разъема и вставила флешку в порт ноутбука.***
И они все видели. Жека и Белкина до вечера просидели на газоне за парковкой у здания, где располагалась редакция. Жека сбегала в ближайший магазин, принесла им сигарет, газировки, и даже уговорила Белкину стереть ужасную помаду, чтобы не привлекать лишнего внимания. Белкина натерла пятку, и Жека отдала ей свои кроссовки, а сама надела ее кеды — у них оказался одинаковый размер ноги. Они по очереди смотрели в длинный просвет между припаркованными автомобилями и ждали. Ждать с Белкиной оказалось не таким уж плохим занятием. Та воткнула в телефон наушники и сунула один Жеке. В телефоне оказались все альбомы Placebo — ровно то, что нужно, чтобы нести дежурство в засаде, умирая от страданий. Зато Баширову теперь бесило, что Белкина постоянно дрыгалась. Она разваливалась на газоне, раскинув руки в разные стороны, отчего наушник натягивался на проводе и вылетал из Жекиного уха, или перекатывалась на живот, подпирала руками подбородок и принималась махать ногами, как будто это был не лысоватый весенний газон, а кровать инстаграмной дивы. Жека всегда думала, что это она самая раскрепощенная из всех людей. Белкиной удалось пошатнуть ее убеждение. В общем, да — они все видели. И как Рейгель появилась в дверях со своим чемоданчиком. Она возилась с телефоном и поправляла съезжающие на кончик носа очки. И как к крыльцу подкатила грозная машина — ее сияющий радиатор был похож на встопорщенную чешую злого дракона. И как оттуда вышла женщина под стать своей машине, обошла и открыла дверь с пассажирской стороны. И как Верка смотрела на эту женщину — они видели тоже. Автомобиль развернулся и укатил. — Это конец, — удрученно объявила Жека. — В смысле? — не поняла Белкина. — Это же хрень полная. Разве ты не видишь, что они вообще друг другу не подходят?! Она вскочила на ноги, стянула резинку с волос, перекинула их на одну сторону и прошлась туда-сюда, довольно натурально изображая Жекину конкурентку. Голову она держала как вдовствующая королева, надменно озирающая толпу подданных с высокой башни. Жека вымученно улыбнулась. — Класс. Если что, лучше мне не стало. — Да послушай, это же типа как аллигатор приглашает овечку на ужин при свечах. Ты можешь представить их вместе, вот хоть на секунду, ну? — Много ты там успела разглядеть! — рассердилась Баширова, потому что обзывать Верку овечкой нельзя было никому в мире. Кроме нее самой, разумеется. — Вообще всё. Не надо быть гением, и так понятно, что это ненадолго. — Хуйня, — отрезала Жека, — мне не тягаться ни с этой бабой, ни с этой тачкой. Не моего полета птица, не врала Верка. Ну и видок у нее, божечки! У меня аж живот заболел. — Это оттого, что ты есть хочешь, — безапелляционно заявила Белкина. — Пойдем к маме, мама сегодня варит борщ. Тут всего пять остановок. — К маме? — удивилась Баширова. — Я думала, ты плод любви единорога и выхухоли. — Сама ты выхухоль! Не кривляйся, посмотри лучше, у меня юбка чистая? — Грязная, потому что ты тут валялась, как поросенок. Мама у Белкиной на первый взгляд оказалась вполне обычная: заношенное шелковое кимоно, аккуратная стрижечка. Здоровенные очки с сильными стеклами придавали ей сходство со стрекозой. Оставалось только удивляться: как ей удалось произвести на свет это чудо в перьях? Она открыла им дверь и, пока они разувались в тесной прихожей, не спускала своих увеличенных глаз с Жеки. Та не особо переживала: родителям она обычно нравилась, особенно когда переключалась в модус хорошей девочки. — Мама, это Женя, — быстро проговорила Белкина, выпутываясь из своей дикой сумки. — Женя, это мам Лена. — А? — Жека не расслышала. — Мама Лена, — повторила стрекоза в кимоно и дружески улыбнулась, — можно просто — Лена. — Друзья зовут ее Муми-мама, — добавила Белкина. — Потому что все должны быть в сухих носках и накормлены. — Очень приятно, — пробормотала Баширова. Нет, она снова ошиблась: ничего нормального впереди не предвиделось. — Леночка, идите скорее руки мыть, — Муми-мама Лена указала на дверь в коридоре, специально для гостьи, — я вам пока на кухне накрою. Они обе протиснулись в ванную комнату, большую часть которой занимали диковинная полукруглая ванна с роскошными вентилями и монструозного вида кошачий туалет, похожий на застрявший в углу космический корабль. — Ты что, — изумленно спросила Жека, — тоже Лена?! — А что такого? — удивилась Белкина, перебирая бутылочки на умывальнике. — Слушай, мыло куда-то запропастилось, не пойму. Баширова полезла под умывальник, едва не спихнув Белкину в ванну, и нашла облепленный кошачьей шерстью обмылок. Рядом с обмылком обнаружился огромный полосатый кот с глазами как плошки и сплюснутыми ушами. На Жеку он смотрел без восторга. — Сэр Фрэнсис Дрейк, — представила кота Белкина, намыливая руки. — Был такой пират. Хитрый, смелый, и не ссался где попало. — Боже, дай мне сил, — пожаловалась Жека. — А кто-нибудь обычный у вас дома есть? Белкина призадумалась, намыливая руки. — Улитки. Там, в аквариуме, — сказал она и взмахнула рукой в направлении квартиры, забрызгав Баширову пеной. — Сойдет? Та больше не стала ничего спрашивать, а то слишком уж долго она размышляла, как будто не решалась сказать об анаконде и мадагаскарских тараканах. Комната Белкиной оказалась длинной, как гроб, и заканчивалась эркером с пыльными жалюзи, у которых перекосило половину планок. Часть комнаты занимали книжные полки. Они едва не лопались от книг, которые в приличном обществе следовало называть макулатурой и мусором. С пестрых корешков пялились то драконы, то томные принцессы, счастливые и обессилевшие в объятиях плечистых мужчин в камизах. Шнуровки натягивались на волосатых грудях. Жека даже обнаружила полку, полностью посвященную творчеству Дарьи Донцовой, и подумала, что Рейгель при виде этих сокровищ хватил бы удар. Над Донцовой разместился аквариум, в котором и впрямь сидели две улитки, каждая размером с пивную банку. На стенах висели фотографии. На одной Белкина была младшей школьницей, и в ней никак не угадывалась будущая чокнутая акционистка. Большеротая, курносая, светлые косички бубликами. Девочка как девочка. На остальных снимках она была уже в своем сумасшедшем виде и держала под руки каких-то китайцев. Жека не стала спрашивать, где она их взяла. Возможно, там же, где и сушеных ос с улитками. Другая часть комнаты оказалась свободна от книг и мебели, на полу валялись столярные инструменты, мотки проволоки и деревяшки, а над всем этим безобразием высилась невнятная фигура из палок, обмотанная цветными нитками. На нитки кое-где были нанизаны крупные переливающиеся бусины. — Последняя работа, — буднично сообщила Белкина. — Я назвала ее «Мое первое впечатление от треска ветки, упавшей с мертвого тополя на берегу озера». Ее почему-то принято относить к скульптуре, хотя я настаиваю на том, что у нее все признаки инсталляции. — Ага, — сказала Жека, которая увидела за полками гитару и тут же забыла про скульптуру. — Ух ты, «Мастербилт»! «Мастербилт» покрывал толстый слой пыли, между порожком и струнами торчал знатный клок кошачьей шерсти. Жека его вытащила, стерла пыль рукавом, перебрала струны. Звук вышел ужасный, почти умирающий, она наморщила нос, принялась что-то подкручивать и пробовать снова. — Жесть какая-то. Тюнер есть? — Да, должен быть где-то, — Белкина безразлично пожала плечами, — я не играю совсем почти. Подарили, теперь и выкинуть жалко, и место занимает. — Вандализм и варварство, — заявила Баширова, она неосторожно крутанула колок, и струна лопнула, — упс, сорян, куплю тебе новые. — Да вообще забирай ее всю, если нравится. Жека взглянула на нее, открыв рот, но не успела ничего сказать. — Девушки! — позвала Муми-мама Лена. — Оторвитесь от искусства. Она усадила их за откидной столик у окна заставленной кухоньки, положила каждой по здоровенному обломку хрустящего багета, облитого чесночным маслом. Борщ пылал в тарелках и пах так, что голова кружилась. Поверх кимоно у мамы теперь был повязан полосатый фартук, она прислонилась к столешнице и вставила сигаретку в длинный мундштук. — Лена, что ты пыльная-то такая, — посетовала она, — хоть куртку сними. Жека смотрела и на нее, и вокруг, как пустынный волк на пресное озеро. У Белкиной был дом, настоящий. С диваном в гостиной, толстобоким и велюровым, с дурацкими керамическими тарелками на стенах и снимками в рамках, с кошачьей шерстью, липнущей к носкам, и запахом вкусной еды. И мать у нее была тоже самая настоящая, уютная и домашняя, как полагается. На газовой плите закипал чайник, на подоконнике покоилась открытая коробка зефира. Ужасно недовольный кот Сэр Фрэнсис Дрейк прогуливался туда-сюда под столом, протирая боками Жекины ноги. По телевизору в гостиной шла вечерняя программа: «…сразу после рекламы развязка всей истории! Кто говорит правду, а кто — лжет?! Результаты экспертизы ДНК в нашем прямом эфире!» — гремел напористый голос. На секунду ею завладело воспоминание: плита, свистящий чайник испускает тонкую струйку пара, «Выбирайте вопрос!» — предлагает ведущий телевикторины. Свист нарастает, восходит к самой верхней ноте так, что хочется заткнуть уши. «Мама! — зовет она. — Ма-ам, ты где?!» Она изо всех сил впилась зубами в багет, аж слезы из глаз брызнули. Мама Лена щелкнула изящной зажигалочкой. — А вы, Женя, тоже у нас из местной богемы? — поинтересовалась она. — Что-то я вас не знаю. Баширова подавилась крошками и закашлялась. Да что ж они ее всё в художницы записывают?! — Нет, — просипела она, — я этот… офис-менеджер… и по закупам еще. Совмещаю. — Как это вас так угораздило? — искренне посочувствовала мама Лена. Вопрос был, очевидно, риторический, Жека склонилась ниже над тарелкой, чтобы никто не увидел, как она жалеет, что не богема. — А что, — буркнула она, — всем теперь в перформанс идти? — Вы сейчас еще должны были сказать: «А работать кто будет?» — Муми-мама наставила на нее свой мундштук. — Как одна из этих, вечно недовольных, которые не производят ничего, кроме пыли в воздухе, зато ругательски ругают любую вещь, которую не в состоянии постичь, если это нельзя съесть или напялить себе на задницу. Баширова от изумления аж ложку до рта не донесла. — Почему это? Я вот в музыке разбираюсь. Музыку на задницу не напялишь. — Что, и Шостаковича от Метнера отличите? Или только Пугачеву от Децла? — Мам, не начинай, — укоризненно попросила Белкина, — мы едим. — Отличу, — сердито ответила Жека, — может, сразу по имени не назову, но отличу. — Консерватория? — оживилась мама Лена. — Училище, — огрызнулась Баширова. — Не тянула я на консерваторию. И работать надо было идти. Все надолго замолчали, только ложки звякали о тарелки. — Извините, — сказала наконец мама Лена, — Ленка вечно получает от каждого встречного бог знает за что. Привычка уже, знаете, штыками грозить. Превентивно. — Да не за что, — Жека обиделась и на нее не смотрела, — борщ у вас классный, спасибо. — И все-таки, чем вам перформансы-то не угодили? — Мама Лена стряхнула пепел в раковину. — Всем они мне не угодили. Если ты там сама с собой перформансы откалываешь — пожалуйста, на здоровье, только прохожие-то тут при чем, чтобы в них куриной печенью кидаться? — Лена! — ахнула Муми-мама. — Я же сказала — это только идея! — возмутилась Жекиному предательству Белкина. — Я и сама потом поняла, что плохая! — А кто в прошлом году обклеил машину соседа постерами из порножурналов? — Ма-ам! — А он, между прочим, чуть с женой из-за этого не развелся. А я тебе говорила, что перформанс не должен быть вторичным и вредить окружающим! — Ма-а-ам! — А еще четыре часа подряд читала в микрофон Юнну Мориц с крыши трансформаторной будки. Бедные люди! — Да ну, ма-а-ам! — Вы же это специально, да? — перебила их Жека. — В смысле… сцену тут мне разыгрываете. Я все равно не поверю, что родители могут вот так относиться к хобби своих… отпрысков. — Хобби? — Мама Лена недоуменно взглянула на нее. — Ну ладно, к творчеству. Та вздохнула, бросила сигаретку в раковину. — Знаете, Женя, девочкам и так достается мало любви, а уважения — и того меньше. Если их еще и дома поедом есть, так от них, пожалуй, совсем ничего не останется. — Мам, не придумывай, — фыркнула Белкина. Они нахватали зефира из коробки на окне и вернулись в комнату. — Ты не знаешь, никто, случайно, не собирается наладить массовый выпуск твоей матери? — Жека сунула зефирину в рот и опять вернулась к «Мастербилту», словно ей там медом было намазано. А вдруг правда, возьмет Белкина да и подарит? Жеке на такую и за год не скопить. — Приходи когда хочешь, — Белкина встала у двери, критически щурясь на свою скульптуру издалека, — она всегда рада гостям. Особенно если они голодные. Только не наезжай так больше, она сразу нервничать начинает. — Поняла уже, не буду. — Баширова, ухватив гитару покрепче, прогулялась вдоль книжных полок, разглядывая улиток. Те прилипли к стенкам аквариума, как размокшие хлебные мякиши, и уставились на нее своими глазами-рожками. У аквариума стопкой лежали фотоальбомы. Жека, по привычке все хватать, потянула свободной рукой самый нижний, с истертым бархатным корешком. — Нет! — вскрикнула Белкина так, что Жека от неожиданности едва не выронила несчастный «Мастербилт». Улитки втянули рожки в свои латексные головы. — Погоди! Не трогай! — Ладно, ладно, только не ори, — испуганно пробормотала она. — Я… я потом… придешь как-нибудь вечером, сядем тут, я сама тебе все покажу. Там… долго объяснять… — Белкина сбилась, принялась зачем-то отряхивать юбку. — Короче, ничего в них нет интересного. — Постеры из порножурналов у тебя там, что ли? — засмеялась Жека. — Не важно. — Она оставила юбку в покое. — Вот про гитару, кстати. Давай, ты ее совсем заберешь? Я тебе и тюнер сейчас найду, и кейс тоже где-то валяется, надо у мамы спросить. — Серьезно? — Баширова все равно не поверила. — Вот не шутишь? Просто отдаешь? — Да! — почти выкрикнула она. — Я давно хотела, ну, чтобы в хорошие руки. Чтобы без дела не стояла. — Блин, ни фига себе, спасибо, — пораженно пробормотала Жека, про фотоальбомы она и думать забыла. — Ой, ерунда. — Она совсем успокоилась, подошла к скульптуре, отмотала какую-то нитку на торчащем выступе, перемотала повыше, будто новогоднюю елку наряжала. — Мне кажется, чего-то не хватает… Как ты думаешь? Жека не смогла вспомнить, как Белкина назвала свое творение. Что-то про ветки, хотя ничего похожего на ветки там даже близко не было, и понять, чего может не хватать эдакой монструозной разноцветной ерунде, тоже было невозможно. — А потом ты ее куда? — спросила она. — В мусор, поди, не влезет такая дура здоровая. — В какой мусор? — не поняла Белкина, а поняв, вдруг как-то недоуменно воздела плечи, посмотрела на Баширову жалобно и протянула: — Женя-а, ты чего, совсем того? Я их продаю. — Кому? — Жека решила, что она шутит. Кто в здравом уме отдаст свои кровные за эту непонятную хреновину? — Вот эта в Тайбэй едет, в частную коллекцию, хотя я ее только позавчера закончила. Сейчас перевозчика ищем. Ну, то есть заказчик ищет, он сам на меня вышел, второй раз уже покупает. Но это только потому, что у меня последняя выставка нормально прошла. До этого дела шли хуже. — К-какая… выставка? — Жека остолбенела. — На Стамбульской биеннале. Позапрошлогодняя. — Что?! — переспросила Жека. — Что? — удивилась Белкина. Баширова перевела взгляд на фотографии в рамочках, где Белкина стояла с какими-то китайцами, и обнаружила, что за спинами у них зал, в зале — колонны, а за колоннами рассованы какие-то уродские сооружения: то ли бронзовые головы, то ли мятые кастрюли в человеческий рост. — Так это что получается, — спросила она страшным шепотом, — ты, что ли, настоящая?! Белкина растопырила руки, оглядела себя с боков и совершенно серьезно ответила: — По-моему — да.