***
Силуэт скульптуры — что-то там про ветки — чернел у стены, растопырив свои жутковатые лапы. На полу горел хитрый ночничок, от которого на потолке появлялись и кружились желтые динозавры. Жека с Белкиной сидели в таинственной полутьме на разобранном диванчике и ели ложками шоколадный торт из коробки, запивая его пивом. Четыре тощие коленки торчали под стеганым одеялом. Тортом и ложками их снабдила мама Лена, а за пивом они сгоняли в ночной ларек. Пиво и торт сочетались ужасно. Жеке была близка эта концепция питания, и ее приводила в восторг их с Белкиной разнузданность. Страшно подумать, что на это сказала бы Рейгель. — …и что, — возбужденно шептала Жека, — так она и захочет все бросить теперь… Лен, да она бредит такими, как эта крокодилица! Вечно ей подавай техасского рейнджера с титьками, чтоб вся из себя самец женщины: идет — и ботинками землю вращает. Ей было непривычно находиться с кем-то под одним одеялом и не распускать руки, но Белкина отчего-то не вызывала у нее желания подбивать клинья в этом направлении. Особенно теперь, когда выяснилось, что она не просто потусторонняя дура, а значимая. Слишком много уважения обрушилось на Жекино либидо и придавило его. — «Самец женщины»! — Белкина прыснула, зажала рот рукой, чтобы не забрызгать одеяло шоколадным тортом. — Ты это сама придумала? — Древнелесбийский диалект, — с умным видом пояснила Баширова, поправляя на носу невидимое пенсне. — Доступен только посвященным. Белкина насмешливо потрясла головой, передала ей коробку с тортом, пошарила под диваном и добыла пепельницу. Жека отметила про себя, что это нормальная безликая пепельница, обычнее некуда. За этот день она уже приучилась к тому, что от Белкиной можно ожидать чего угодно. Черепаший панцирь, яйцо Фаберже, череп инопланетянина. — Ничего у них не выйдет, вот увидишь, — сказала та. — Схавает ее крокодилица и выплюнет. Закон жанра. — Так ее тогда, может, спасать нужно?! — оживилась Баширова. — Не нужно, ты ее только разозлишь и ничего не добьешься. Лучше скажи, с чего ты взяла, что она тебя любит? — Белкина закурила свою вишневую сигаретку и разлеглась, словно готовилась позировать французскому художнику. — Да ты просто никогда не видела, как она бесится из-за моих баб, — сказала Жека. — Никто больше так не бесится, чтоб прям до белых глаз. — А еще что? — Этого мало? — Баширова удивилась. — Ладно, еще она меня воспитывает и приобщает к культуре. Книжки свои подсовывает вечно, на всякие генеральные прогоны таскает и по музеям еще. Карточка у нее есть, типа «пресса», да и вообще ее там каждая собака знает, она всем просто говорит: «Это мой фотограф». А я какой фотограф? На телефон, что ли? Ну скажи, на кой хрен я ей сдалась культурная? Для чего готовит-то? Для себя, ясный день. Чтоб было потом о чем разговаривать. Надеется, что в старости будем обсуждать балет, кордебалет и картины Сурикова, пока за мной не придет спасительный Альцгеймер. Белкина опять захихикала, ее вообще было легко рассмешить. Сэр Фрэнсис Дрейк вспрыгнул на диван, прошел полукругом, пристроился к Жекиной ступне под одеялом и с тракторным рокотом принялся месить ее когтистыми лапами. Одеяло было не очень толстым, а когти очень длинными, поэтому время от времени Баширова пыталась отдернуть ногу, за что получала предупредительный укус. Это было забавно, и она решила потерпеть. — Еще у меня есть ключи от ее квартиры, — Жека решила добить Белкину самым весомым аргументом, — и раньше я могла там жить сколько влезет, потому что, сюрприз, она никого никогда не водит к себе. Вообще, прикинь. Разве не странно? Я могла там жить, а другие не могли. У нас все знакомые уже языки стерли про это шутить. Анька вообще говорит, что это самый увлекательный сериал в тусовке. Называется «Однажды она скажет «да», триста восемьдесят пять серий, двадцать сезонов. — Тогда подожди, пока крокодилице не надоест ее жевать, — Белкина выпустила вишневый дым в потолок, — и спать со всеми завязывай, раз ее это злит. — Нет, — Жека зачерпнула ложкой значительный кусок торта, — сначала пусть она завязывает. С чего ты вообще взяла, что крокодилица ее жует, а… не знаю… не облизывает, осыпает лепестками георгинов и устраивает романтические ночные катания на своей диковинной бричке? — Потому что в апреле нет никаких георгинов? — предположила Белкина, и они обе рассмеялись. — Я чего вообще, — Жека опять понизила голос до шепота, — Лен, как ты думаешь, а если я с этой бабой прямо поговорю, нужна ей Верка вообще? Норм она, или как? Потому что если норм… — она задумалась, и вид у нее стал как у пионера-героя перед расстрелом, — …тогда ладно. Пусть они там друг с другом… Бля, да ты знаешь, мне главное, чтобы ей было хорошо. Она со вздохом вонзила ложку в остатки торта и отставила коробку в сторону. — Ой, плохая идея… — протянула Белкина. — Да я-то что могу ей предложить? Если ты заметила, крокодилица выглядит в тысячу раз благополучнее меня. У Верки с ней будет роскошная жизнь. Бутики, клубника в шампанском и аэропланы в теплые края. — У нее с ней будет очень много слез. — Белкина вздохнула. — А тебе надо уйти из автосервиса. — В перформанс? — съязвила Жека. — Белкина, только не начинай мою жизнь устраивать, а. Думаешь, никто не пытался? Даже Анька уже поняла, что это дохлое дело. — Я не устраиваю, — Белкина перевернулась на спину, сложила руки на груди на манер мертвой царевны и уставилась на плывущих по потолку динозавров, — я скоро уеду, так что устроить ничего уже не успею. — Куда? — испугалась Жека. Она к ней как-то привязалась с тех пор, как они лазили по жуткому элеватору, — и вот на тебе. — В Питер. У меня там парень. И условия работы будут получше. И люди, знающие толк в том, чем я занимаюсь, тоже будут. Заведу мастерскую, маму перевезу, как устроюсь. И Сэра Фрэнсиса Дрейка тоже. Сэр Фрэнсис Дрейк услышал свое имя, прекратил терзать Жекину ногу и сел смирно, только глаза таращил. Жека запила торт пивом. — Блин, — сказала она, — жалко. — Хочешь, поехали со мной. — И что я там делать буду? — Что в голову придет, — Белкина улыбнулась какой-то своей мысли, — просто придумай, чем ты хочешь заниматься, кроме автосервиса. Об остальном не беспокойся. — Ты-то чего со мной носишься? — с подозрением поинтересовалась Жека. — У тебя же бойфренд. — Из… различных человеческих соображений, — сказала Белкина, покосилась на нее и отвела глаза. — Я поразмыслю над твоим предложением. — Жека сгрузила торт на пол и легла рядом с ней. Подумала — и тоже сложила руки на груди. — Ты это… слышь? Хотела просто сказать… Прости за день рождения. Я была ужасная свинья. — Фигня, — отозвалась Белкина, — забыли. Жека благодарно вздохнула. Она, конечно, никуда не поедет. Ей всего-то и нужно было, что набраться еще немного героизма. Потому что, хоть Рейгель этого еще и не просекла, она тоже техасский рейнджер. А техасские рейнджеры идут до конца. В ее голове зрел план. Она даже не думала делиться им с Белкиной, потому что та точно не одобрит. Но и сдаваться она все еще не собиралась. Белкина сказала, что это ненадолго. А вдруг получится все изменить? Если она постарается. Если очень-очень сильно постарается. Вдруг крокодилица — тоже человек?***
Алька увлеченно смотрела, как Ефремова ведет ее машину. Действия ее были естественными, как дыхание. Казалось, она держит автомобиль не системой управления, а собственным волеизъявлением. Время от времени она брала с панели сэндвич — форель и филадельфия, откусывала и возвращала на место. Вид у нее при этом был такой, словно ничего лучше она в жизни не пробовала, и вообще выглядела она куда оживленнее, чем когда Алька привезла ее к обсерватории. Правильно она сделала, что первым делом познакомила ее со своим автомобилем. Эту букетом в сто одну розу не сокрушишь, а вот тачкой — вполне. — Слушай, ну, он классный, конечно, — сказала Ефремова, то разгоняя «эксплорер», то притормаживая, как на тест-драйве, — только жрет много. Зачем тебе такой здоровый? — Мне кажется, или я забрала тебя из микроавтобуса? — У меня много друзей, — пояснила Анька. — Они отлично там помещаются, так что микроавтобус — это для развлечений. И для побегов, когда все заебет. Люблю побыть в тишине, комфорте и тотальном одиночестве. Смотри, откровенность за откровенность. Твоя очередь. — Я купила его для моей собаки. — Но у тебя нет собаки, — удивилась Анька. — У меня нет собаки, — подтвердила она. Ефремова глянула на нее, но больше не стала ничего спрашивать. Алька прикрыла глаза, отметая возникшую картинку — аспидно-черный лабрадор стрелой несется через поле, велюровые уши летят по ветру, в зубах — оранжевый мяч. «Лаванда! Ко мне, Лаванда!» — кричит она и присаживается, раскинув руки, чтобы псина влетела в ее объятия, и повалила на землю, и затопталась, хрипя в порыве собачьего счастья. Зачем она это сказала? Могла бы соврать. Вообще-то, она не планировала знакомить окружающих со своими флешбэками. Не стоит никого в это вмешивать. Спасибо Ефремовой — она, Аля Алова, журналистка и злоумышленница, живет не той жизнью, которая была ей предназначена, как сказала эрудированная девочка Вера Рейгель. За это Алька едва не влепила ей пощечину там, в ресторане. Ей в самом деле стоило большого труда удержаться. Рейгель ни при чем. Просто очередная ее козочка на веревочке, начитавшись книжек, решила назначить себя всеобщим моральным компасом. Она не виновата, что все, к кому Алька привяжется, будут в опасности. Даже черные собаки с велюровыми ушами. Чтобы отвлечься, она вновь принялась разглядывать Аньку. Если люди и впрямь дело рук бога, то в день сотворения Ефремовой настроение у него было преотличное. Творческий подъем и эстетский пароксизм. Может, снюхал дорожку-другую и под это дело даже ресниц отсчитал ей с двойной щедростью. Плохо, что о ней до сих пор ничего не было толком известно, кроме того, что на эту планету ее высадили сразу совершеннолетней. Эдик, Алькин бывший шеф, в самом начале их отношений говорил: «Сначала внимательно смотри на то, что тебе показали. Потом смещай фокус на то, чего очевидно не хватает в картинке. Думай об этом, когда формулируешь вопросы. В этом слепом пятне самое интересное». Итак, самое интересное — у Ефремовой не было биографии. Слепое пятно, размером с материк. Она с самого начала знала ее только Зеброй. Приятной дружелюбной девицей без невротических всплесков, способной превращаться из рассудительной умницы в удалую гопницу, смотря по обстоятельствам. От интеллигентной рефлексии к шуточкам ниже пояса она переходила без паузы. Могла материться через слово, могла объяснить, в каком порядке представлять друг другу людей в соответствии с их статусом. Во всем остальном Анька была человеком без грустных баек о детсадовских нянечках-садистках, без смешных школьных историй, без бабушек в деревне и спасенных котят. Еще до всех этих глупостей, когда они дружили втроем и у них была Пелагея, они много разговаривали. И стоило кому-то задать самый незначительный вопрос, уводящий в прошлое, как она замыкалась или отшучивалась. Из-за этого Алова не могла составить ее окончательный портрет: он дробился и разваливался на куски. Нельзя было узнать, на чем стояли ее привычки и принципы, что за мутная водица плещется за фасадом, а без этого ею было куда сложнее манипулировать. Появлялся элемент непредсказуемости. Она могла лишь строить догадки, с чего все начиналось. Конечно, прилежная ученица. Без вариантов. Это у мальчиков есть все шансы попасть из унылых троечников в президенты. Девочкам такая роскошь недоступна. Наверняка превосходящая сверстников во всех областях, но вполне конформная, чтобы не стать изгоем. Возможно, даже лидерша в группе, с ее-то дворовыми ухватками. Мамина прелесть? Черт его знает. Матери любят красивых дочерей — они их гордость. Матери ненавидят красивых дочерей — они вызывают у них зависть. Или Ефремова папина дочка? Скорее последнее. Отец у нее точно был и на втором курсе подарил Аньке машину. На этом все, дальше — сплошной туман. Из любопытства Алька как-то просмотрела на досуге материалы обо всех несчастных случаях в регионе с восьмидесятых годов до двухтысячных. Особенно ее интересовали жертвы маньяков: пропавшие и нашедшиеся дети, похищенные девушки. Что-то такое она себе навоображала. Поиск, разумеется, оказался тщетным. В восьмидесятые о таком, кажется, вообще не писали, в девяностые мало кого интересовали подобные вещи, если только маньяк не разделывал тела на глазах у изумленной публики под вспышками камер самым сенсационным образом. Однако и безо всякого маньяка Алька была уверена: внутри у Ефремовой полным-полно секретов, к которым она никого на выстрел не подпустит. И секреты эти не веселые. Веселые с такой тщательностью не скрывают. Похоже, эрудированной девочке Вере Рейгель тоже не удалось продвинуться дальше, чем ей. Может, ее ближайшая подруга в курсе? Алька представила, как она выслеживает незнакомую девицу, чтобы уловками выдавить из нее информацию. «Случайно, не подскажете, что не так с Ефремовой?» А с Ефремовой и в самом деле было что-то неладно. Одна только ее манера наказывать себя тянула на клинику, уж не говоря о биографических пробелах. — Не молчи, — сказала Анька, — скажи что-нибудь. — Если я скажу что-нибудь, мы куда-нибудь врежемся, — ответила она. — Лучше тебе не знать, о чем я думаю, пока ты за рулем. — Я думаю о том, что мне нужно в душ. Мы сэкономим время, если окажемся там вдвоем. — Анька скомкала обертку сэндвича и сунула в подстаканник. — И еще о твоих пальцах у меня во рту. Она помолчала и добавила: — Сначала — во рту. В целях самозащиты Алова усмехнулась. Она не помнила, чтобы прежде кто-то выходил на ее игровое поле с такой самоуверенностью. Придется приучать ее к тому, что она больше ничего не контролирует. Что на этом поле не бывает двух противоборствующих команд. Ее пробила дрожь, происхождение которой она не могла распознать. Она опустила стекло и достала сигареты, хотя они уже почти приехали.***
Валя надела пижаму цвета розового зефира, закрутила в полотенце мокрые волосы, заварила себе чай покрепче и села за кухонный стол. Стол покрывала уютная скатерть в цветочек. Над столом висела клетка, в клетке дремали два волнистых попугайчика: зеленый и голубой — вся ее семья в этом городе. Валя раскрыла маленький домашний лэптоп. Сняла крышечку с флешки. У нее не было официального доступа в отдел кадров, но девчонки оттуда вечно зазывали ее к себе на кофе, и Валя регулярно видела под стеклом на одном из рабочих столов пароль к их части системы. Всего восемь цифр, да к тому же две первые совпадали с первыми цифрами в телефонном номере приемной, а Валя не только никогда ничего не теряла, но и всегда все помнила. На счастье или на беду. Она вставила флешку в порт, и перед ней открылась папка с личными делами Трошина, Слеповрон, Мазия и Ефремовой. За последнее ей было немного стыдно, как будто она подглядывала за начальницей в ванной. Рядом она создала документ и назвала его «Список Ванильного Цербера». Она, конечно, знала про прозвище и относилась к нему со злой иронией, о которой никто не мог догадаться. По части покерфейса ей равных не было. Секунду подумала — и переименовала документ в «Леди-детектив мисс Фрайни Фишер». Убедившись, что так намного лучше, она вернулась к личным делам. Служба безопасности главного офиса давно и крепко поехала крышей на вопросе этой самой безопасности, поэтому в данные, хранящиеся в папках с личными делами, входило много такого, что, по самым скромным прикидкам, нарушало все возможные пункты закона о защите информации. Валентину интересовали анкеты сотрудников, в частности прилагавшийся к ним так называемый личный листок, куда, помимо стандартных пунктов, входила информация, собранная этой самой службой безопасности. Например, кредитные истории уважаемых коллег. Самой Валентине весьма неприятно было знать, что компания роется в ее финансовых делах. Отдел кадров ругал Москву за это на все лады, но поделать никто ничего не мог. Не в суд же на них подавать, в самом деле. Тогда и увольняться придется, а куда после этого идти? В красноярскую конторку с зарплатами в конвертах? Мысль о кредитных историях и заставила Валю нарушить все мыслимые и немыслимые этические принципы. Она никак в толк взять не могла: как вышло, что у главной бухгалтерши регионального филиала куча долгов, вон аж коллекторы в двери стучат, а в Москве никто не почесался? И Трошин туда же. Странно все это. Но больше всего беспокоил Мазий. Ближайший к Ефремовой человек в автосалоне и оттого, на взгляд Валентины, самый для нее опасный. — …имя-отчество, — перечисляла она, пробегая глазами анкету, — год рождения, пол, национальность… да они там совсем не в себе! Хорошо, дальше… адрес, телефон, образование… А вот это было интересно. Когда-то давно Мазий перевел учебные документы из Москвы в Красноярск. Что же должно было произойти, чтобы москвич из приличного вуза вдруг оказался в Сибири, в вузе, по краевым меркам, тоже вполне приличном, но несопоставимо менее престижном? Сибирская ссылка? — «Княгинин спутник так устал, что под Иркутском захворал… — продекламировала она, обращаясь к спящим попугайчикам, и сделала глоток чаю. — Два дня прождав его, она помчалась далее одна…» Часть про образование она скопировала и перенесла в свой список. Полотенце на голове так и норовило размотаться, она сердито перекрутила его потуже. — Ага, дальше. Мать, Мазий Елена Олеговна, тысяча девятьсот пятьдесят шестого года рождения, отец… хм… Она откинулась на стуле, сцепив руки на животе, недоуменно поморгала. Еще раз перечитала фамилию, имя и отчество, мучительно соображая, откуда она их помнит, потом открыла поисковик и вбила в строку все три слова. Прокрутила ссылки, открыла изображения. — Ох ты ж… мексиканский сериал! — сказала она с большим изумлением, потому что никогда не сквернословила. — Интересно, а Анна Витальевна об этом знает?***
Теперь все происходило совсем иначе. Было нежно и неторопливо. Был шелк, и был мед. Свет ночного города отражался от сгущающихся облаков, проливался сквозь оконные стекла, падал синими квадратами на пол у постели. — У нас будет правило, — тихо говорила Алова, глядя в Анькины зрачки, расширившиеся в темноте, — очень простое… Локоть ее медленно двинулся, и пальцы обнял гладкий горячий атлас. — Очень простое, — повторила она. — Я говорю — ты делаешь. Анька коротко вдохнула, вцепилась в простыню там, куда упала ее мечущаяся рука. Альке казалось, что оставшаяся между ними тонкая прослойка воздуха дрожит от жара. От невыносимости. Она могла ручаться: холодно Ефремовой больше не было. После всего, что она уже с ней сделала. — Мне нужно, чтобы ты сказала «да», — она с мягким усилием поглаживала податливый свод глубоко внутри нее, — хотя ты можешь сказать «нет». Та только тяжело дышала в ответ. — Не слышу. — Да! Двигайся, черт… — Анька отпустила простыню и впилась ногтями ей между лопаток. — Руки, — Алька повела плечом, стряхивая ее с себя, — ты плохо слушаешь, соберись. О чем мы говорили? — Ты говоришь, — выдохнула та через силу. — Я… делаю. Альке все нравилось, с самой первой минуты. Она больше не испытывала смятения, не боялась, что выдаст свою злость и неуверенность. Просто позволила происходящему забрать ее целиком. Сегодня она не собиралась отдавать все развлечение на откуп игрушкам и разделась, чтобы ощущать под собой палящий переливающийся шелк ее кожи, чтобы услышать всем телом, когда в ней поднимется первая штормовая волна. Ефремова сначала отзывалась лениво, с сонной полуулыбочкой, и Алька внезапно поняла: та вымотана до смерти. Она решила, что обязательно выполнит ее просьбу. Заставит забыть обо всем, что ее терзает, и заодно научит себя вести. Опустошит, а потом убаюкает. Она подалась назад и протяжно, с поворотом пальцев, снова вошла в нее, с удовольствием глядя на ее влажно блестящий оскал. — Хорошо, теперь слушай внимательно. Ты говоришь «нет» — и я немедленно останавливаюсь. На этом заканчивается вообще все. Ты становишься для меня прошедшим эпизодом. — Она ушла на полтакта и тут же вернулась, почти до упора. — Поэтому каждый раз, как тебе не захочется переступать через себя, думай о последствиях. У тебя всегда есть выбор. Да или нет? — Твою мать, да… — Она выгнула спину в попытке двигаться быстрее. Алька прижала ее к кровати. — Тихо, тихо… спокойнее. Алька понимала: затяни она паузу чуть дольше, проделай неверное движение, и Анька остынет. Ей приходилось вслушиваться в нее кончиками пальцев до полного слияния, угадывать мельчайшие импульсы, чтобы не упустить момент, и это делало игру острее. — Ты меня все еще слушаешь? — Да… — нетерпеливо выдохнула она. — Правило… — Алька двинулась назад: первая фаланга, вторая, достаточно — опять вперед под смещенным углом, — …правило действует всегда, когда я говорю, что оно начинает действовать. Неважно, где мы находимся. В этой комнате или за ее пределами. Да? — Да… — В ее голосе слышалось отчаяние, но она больше не решалась ничего требовать. Алькиной ладони было нежно и скользко. Ненадолго она покинула свою сладкую колыбель, спустилась, припала к ней ртом, зная, что с каждым движением языка она чувствует еще и этот пронзительный полутон, рожденный контактом металла и сверхчувствительной плоти. Продолжала ласкать ее, пока Анькино дыхание не превратилось в непрерывную череду коротких стонов. Вернула пальцы, снова оказалась над ней, поддев плечом ее колено, ловя поплывший взгляд. Сегодня Ефремова была хорошей девочкой. Сегодня она помнила, что ей нельзя закрывать глаза. — А теперь я не хочу, чтобы ты кричала, — сказала она. — Я не хочу, чтобы ты дышала тяжелее, чем когда переворачиваешь книжную страницу. Анька закусила нижнюю губу, ее била мелкая дрожь. — Я не требую невыполнимого, — сказала Алька, погружаясь в нее, медленно набирая темп. Она просто тащилась от ее ноги у себя на плече, нежно терлась о нее щекой. — Думай об этом — как о медитации. Думай об этом — как о высшем проявлении дисциплины… Ей доставляло жгучее удовольствие чувствовать тончайшую грань между падением и взлетом, знать, что она мастерски соблюдает баланс стихии и повиновения, бесшовно соединившихся в Анькиной груди. Алька знала главное правило любых игр: там, где смыкаются бедра, происходит обычное зауряднейшее соитие, каких случаются тысячи каждую минуту. Настоящий секс происходит в головах. Ей нравилось видеть, что это работает. Такое наслаждение она получала разве только от собственных хороших текстов. Анька стиснула зубы, не находя никакого выхода приближающейся детонации. — Я хочу, чтобы ты расслабилась. — Теперь Алька двигалась в ней быстрее и так глубоко, что саднило между средним и безымянным. — Не подгоняй себя. Пусть это длится и длится. Ей показалось, что Ефремова вот-вот заплачет оттого, что не справляется с выставленными условиями. Так она отучит ее выходить на ее игровую площадку без спроса. Так она прорастет в ее теле и в ее сердце, захватит их целиком и научит ее принадлежать как следует, а не как ей вздумается. Она встретилась своим взглядом с ее, мутным и беспамятным, всмотрелась, ища признаки полной безоговорочной капитуляции, и, убедившись в своем успехе, склонилась к ней ниже, чтобы прошептать: — Теперь — можно. Кричи. — Теперь — можно, — сказала она где-то близко. — Кричи. Дальше Ефремова не могла вспомнить ничего, кроме того, что Алька ее не отпускала, не давала уйти от своих рук и рта после первого оргазма. Ни мгновения передышки, пока не взяла второй. Еще один. За ним последний, тихий, как взмах воробьиных крыльев. Сейчас Анька лежала на боку, пустая и легкая, сплетясь с ней руками и ногами. Она медитативно гладила кончиками пальцев подбритые дорожки волос на Алькином затылке, и в голове осталась только блаженная тишина. Плавная река сна уже понесла ее по течению, поэтому она смогла лишь произнести: — Не уходи. Сегодня никаких пробежек. — Я не уйду, — тихо пообещала Алька, и Анька медленно погрузилась в черную сонную глубину. Ей было хорошо и спокойно. Она не могла видеть, как Алова не моргая пялится в темноту своими злыми выцветшими глазами, и не могла слышать, как она беззвучно шепчет ей в волосы: — Ненавижу тебя, ненавижу, знала бы ты, как страшно я тебя ненавижу… — словно бесконечную мантру. Словно пытается убедить себя в этом. Словно это хоть на мгновение может оказаться неправдой.