Орден Святого Ничего

      Значит так.       Две таблетки валерьянки. В капсулах, чтобы быстрее подействовали. И одна глицина сверху, на всякий случай.       Нет, глицина тоже две. Это, конечно, пустышка, но пусть будет.       Стакан воды.       Воду можно взять из-под крана, потому что уже все равно, откуда эта вода. Возможно, доказанная эффективность у нее повыше, чем у глицина.       Одна выдохшаяся сигарета из пачки с оторванной крышкой, которая уже два года валяется в кухонном ящике и не закончится никогда, потому что вообще-то она не курит. Не то что все вокруг. У нее нисколечко нет тяги к саморазрушению. Может быть, только сегодня, но глицин-то она выпила. И еще витамины утром. Баланс соблюден.       Вот, так намного лучше, больше не хочется ни орать, ни плакать.       Хорошо бы родителям позвонить.       Обычно она звонит как раз по пятницам, но сейчас нет никаких сил выдержать все эти «У тебя точно с работой все хорошо?» и «Ты там не голодом?» — и не закричать, что ей уже двадцать восемь, она взрослая женщина, хоть все и называют ее «девочка», — чтоб им провалиться! У нее новая прекрасная работа, она замечательно со всем справляется…       Интересно, а что будет, если принять три таблетки глицина?       Верка залезла в кровать, пристроила под спину все имеющиеся в запасе подушки, раскрыла «мак». На экране висел начатый текст для мебельного сайта. Работы — на полчаса максимум, потому что слова для таких случаев у нее хранились на самой удобной полке внутреннего словаря. «Разнообразный», «атмосферный», «экологически чистые материалы» и, разумеется, «уникальная возможность». Полка со всемогущими штампами, за которые еще и платят.       Рейгель смотрела на документ с оборванным на половине абзацем. Последнее слово было «разнообразный», и теперь оно слишком живо напоминало обо всех эмоциях, которые ей довелось пережить по пути домой. Она терпеливо ждала, что глицин подействует как надо.       Там, у ресторана, Алова с прохладной учтивостью открыла ей дверь автомобиля, подождала, пока она сядет и пристегнется, а в следующую минуту Верка перестала для нее существовать. С тем же успехом она могла везти коробку с принтером или пакет продуктов. В ее поведении не было ни капли демонстративности, Рейгель она просто не видела. Поглядывала на навигатор, переключала радиостанции, пока не вырубила радио совсем.       Верка уставилась в окно, отчаяние захлестнуло ее с головой. Ничегошеньки у нее не получается сделать нормально. И вопросы она задает не те, и ответы дает неправильные. Никак не может попасть в эту особую волну, на которую настроена Алова. Ей предложили весь мир и коньки в придачу, а она даже взять их не умеет. Не знает, с какой стороны берутся за такие подарки.       Она нащупала в кармане кольцо, которое собиралась вернуть, да все не могла улучить момент, и затаилась. Ей не хотелось с ним расставаться. Если это конец, пусть у нее останется на память хотя бы такая мелочь. Однако вскоре совесть взяла верх, и она выложила кольцо на панель. Алька мельком глянула, кивнула:       — Спасибо. Я его искала.       — Я нашла. — Голос был хриплым, словно Верка перед этим молчала неделю. — На полу в кабинете.       — Спасибо, — повторила та. На Верку она так ни разу и не посмотрела.       Они свернули в одну из правобережных промзон. За окнами помчались трамвайные рельсы и бетонные заборы. Алова везла ее кратчайшим путем. Наверняка чтобы побыстрее отделаться. До дома оставалось еще минут десять. Можно ли исправить все за десять минут? Найти правильные слова? Как узнать, какие правильные? Подсказка из зала, звонок другу, пятьдесят на пятьдесят?       — Дай-ка руку, — попросила вдруг Алова.       Верка послушно протянула ей ладонь, плохо понимая, чего от нее хотят. Та захватила ее пальцы своими, запирая кольцо у нее в кулаке.       — Бери, если нравится. На память.       Мысли она читает, что ли? Или история настолько банальная, что и догадываться тут не о чем? От застрявших слез у Рейгель резало горло, как при ангине. Алова опять смотрела на дорогу и молчала.       Верка прекрасно понимала, что говорить этого нельзя. Неуместность момента ощутимо разливалась в воздухе, но совладать с собой она не могла. Последний отчаянный бросок, пока не прошли ее десять минут. Пусть она знает. Вдруг хотя бы за это она ее помилует.       — Я люблю тебя, — сказала она, и ей стало противно от жалкой, просительной интонации в собственном голосе.       — Вера, не пори чушь. — Алова досадливо поморщилась. — Ты меня не знаешь. Невозможно полюбить человека, о котором у тебя нет ни малейшего представления. Это чудовищное неуважение и к себе, и ко мне.       «А как?! Как мне узнать тебя?!» — едва не крикнула она и с горьким выдохом отвернулась. Если уж Алова собиралась ее уязвить, то доставала сразу опасную бритву.       — Послушай, — устало сказала Алька, — есть одна сказка. Мы все ее читали в детстве. О слишком рано сожженной лягушачьей шкурке.       — Что? — Верка оторопела.       — Ничего, просто прошу тебя не быть такой, как этот сказочный идиот. Не форсируй события.       Рейгель ничего не поняла. Она предлагает ей подождать? Чего подождать? Господи, да она едва не прямым текстом сказала, что ей нравится Ефремова. Или она не так сказала? Однако в Алькиных словах ей чудилась безупречная логика. Логика человека, который не любит, чтобы к нему липли. Верка и чувствовала себя липкой, надоедливой, мерзкой, как жвачка в волосах, и не знала, как это прекратить. Только уйти. Помилования она все равно не дождется.       — Скажи, что я делаю не так? — дрожащим голосом спросила она.       Алова не ответила, потому что Верка опять превратилась в коробку с принтером.       Автомобиль свернул во дворы, остановился под раскидистым тополем, которому рьяные коммунальные службы каким-то чудом до сих пор не спилили верхушку, превратив красавца в чудовище.       — Мы приехали, — уведомила Алова. — Всего доброго, Вера.       От ее подчеркнутой вежливости у Рейгель чернота опустилась перед глазами. Она торопливо отстегнула ремень, выскочила из машины, быстрым шагом пошла к подъезду, но Алова опустила стекло со своей стороны и окликнула:       — Вера, колечко верни. На секунду.       Рейгель поняла, что до сих пор сжимает его в кулаке, аж кисть онемела. Вернулась, протянула ей. И даже в эту минуту, через призму надсадной горечи, Алова показалась ей бесподобной. Было в ней что-то от ангельских мужчин, от холодных женщин, от злых животных и затаившихся рептилий. Веркин разум щелкал как взбесившийся фотоаппарат, запоминая ее в каждой фазе.       Та перехватила ее руку, надвинула кольцо ей на палец, словно невесте у алтаря.       — Фан-факт номер один — я люблю, когда мне доказывают верность работой, — сообщила она. — Поэтому займись делом, чтобы нам было о чем говорить.       Она погладила ее по щеке, как милого питомца, и уехала, оставив ее там совершенно потерянной.       Теперь Верка сидела в кровати, переставляя кольцо с пальца на палец, и понимала, что вообще ничего не понимает. От своего глупого признания ей было нестерпимо стыдно, она не знала, сможет ли еще когда-нибудь повторить эти слова хоть с кем-нибудь. Но Алова все-таки ее помиловала. Оттолкнула, но не отпустила. Она все время то как будто обещала что-то, то разговаривала уничижительно и прогоняла прочь.       Рейгель на что угодно была готова, чтобы остановить эти проклятые качели.       — «Верность — работой»… — проговорила она, — верность — работой… что бы это ни значило.       Тут она сообразила, что в ресторане успела прочесть надпись на ее второй руке. Открыла вкладку, набрала «Quam nisi quisque integram», — что там дальше, она не запомнила. В ответ на нее вывалилась куча ссылок на церковные тексты, почему-то сплошь на английском.       — Она что, верующая?! — Верка попробовала представить Алову перед иконами и решила, что иконы от этого зрелища мигом воспламенятся. Ей стало смешно. Наверное, глицин подействовал. Или валерьянка.       Она открыла одну из ссылок, нашла нужное место в английском переложении.       «Тот, кто не хранит эту веру в целости и чистоте, несомненно обречен на вечную погибель».       — Ну, и что это за дурацкий пафос? — спросила она у светящегося экрана. — Есть предположения?       Предположений не оказалось, так что она захлопнула компьютер, лишив мебельный сайт рассказа об уникальных возможностях, сползла под одеяло и вскоре задремала, прижав к животу одну из подушек, словно спала не одна.       Ночью пошел дождь, и Рейгель долго не могла вылезти из своего подушечного гнезда в промозглый серый день, а потом ее затянули домашние дела. Она еще пару раз попыталась дозвониться Ефремовой, но номер не отвечал, а мессенджеры сообщали, что в последний раз Анька была в сети позавчера, так что после обеда тревога все-таки выгнала Верку на улицу.       Иногда Ефремова пропадала с радаров, но всегда предупреждала и неизменно возвращалась через день-два. Возможно, и сейчас уехала куда-нибудь отдохнуть и пережить расставание с Калиной, просто забыла сказать.       К Оксанке Рейгель испытывала сложные чувства. Ее беспричинная ненависть в адрес Жеки и самой Верки вызывала недоумение. Конечно, они с Ефремовой составляли красивую пару, но этот разрыв принес Верке несказанное облегчение. И вообще, как бы там ни провинилась Ефремова, такого подарка ко дню рождения она точно не заслуживала.       Теперь воздух в их компании очистился, и, если Анька окажется дома, они снова смогут сварить кофе, обязательно с корицей и с той невероятной молочной пеной, которую делает ее кофемашина. Они сядут на кухне и обо всем поговорят, как встарь.       При Калине подобный произвол был никак не возможен: приходилось встречаться где угодно, только не дома. Заодно можно будет разузнать про интервью и, главное, про Алову. Что их там такое раньше связывало. Верка была уверена: после этого ей полегчает.       Она выскочила из автобуса, быстро прошла через все пешеходные переходы к трем кирпичным девятиэтажкам у Красной площади, надеясь поскорее оказаться в тепле. Мелкий дождик садился пылью на стекла очков, музыка в наушниках притупляла тягостные мысли о вчерашнем. Куртка у нее значилась как водоустойчивая, поэтому промокала чуть медленнее, чем остальные вещи.       Во двор ее дома она почти вбежала — и вдруг замедлила шаг, на ходу стерла пальцами воду со стекол, прищурилась, вглядываясь.       Впереди, забравшись колесом на тротуар и ощетинив хромированную пасть, красовался темно-синий автомобиль. Тот самый, который вчера отвозил ее домой.       Под козырьком подъезда стояли Алова и Ефремова — очень близко, почти слившись.       Черное пальто. Белая куртка.       Верка не поверила глазам, быстро сдернула очки с носа, протерла их рукавом получше и надела обратно, чтобы увидеть, как Алька целует Аньку, впившись пальцами ей в лицо прямо под скулами. Целует глубоко и долго, собственнически, и та отвечает, запускает пальцы ей в волосы.       Рейгель шагнула с тротуара в сторону, чтобы ее скрыли кусты. Кисть сирени влажно скользнула по виску, за шиворот побежали ледяные капли, она стерла их рукавом, рванула провод наушников, скомкала и запихала в карман, чтобы прекратить лишний шум. Ей казалось, что музыка мешает нормально видеть. Что тишина отменит развернувшуюся перед ней картину.       Мимо прошаркала бабуся с зонтиком и пакетом из супермаркета, бочком протиснулась между «эксплорером» и желто-зеленым железным заборчиком у клумбы, недовольно пробурчала: «Наставят тут!» — обнаружила парочку и застыла на месте в немом изумлении.       — Вона чо творится! — возмущенно сказала она.       Алова оторвалась от Аньки, вперила в бабушку неприятный взгляд и улыбнулась. Упаси бог от такой улыбки. Бабуся всплеснула руками так, что из пакета на мокрый асфальт выбросилась разноцветная пачка конфет. Она с трудом нагнулась, запихала пачку обратно.       — Поебитеся еще тут, — сварливо предложила она и побрела дальше, отплевываясь.       Первой, кажется, рассмеялась Ефремова. Та самая Ефремова, которая «только не на людях, меня же уволят».       Алова забралась руками ей под пальто, и Верка видела, как двигаются Анькины губы — она произносит что-то, Алька с сожалением качает головой, потом они соприкасаются лбами и заговорщически улыбаются. Верка догадалась, что Анька пригласила ее подняться, а Алька отказалась.       Не нужно быть академиком, чтобы понять: эти двое недавно выбрались из постели и все никак не могут друг друга отпустить.       Она забыла, как дышать, и, похоже, вообще больше ничего не чувствовала. Что чувствует человек, которого на всем ходу сбивает грузовик? Ей казалось, она отделилась от тела и теперь отстраненно наблюдает творящееся вокруг безобразие.       Досматривать не стала, развернулась и неторопливо пошла обратно, чтобы не привлекать к себе внимания. Чтобы не помешать им прощаться.       Дождик усиливался, колотил по капюшону куртки. Верка не видела, куда идет, останавливалась только на переходах, путая пешеходные светофоры с автомобильными. Подолгу стояла вместе с замершими машинами, субботними и безмятежными, везущими людей в моллы и кинотеатры, и едва не шагала им под колеса, когда они трогались с места.       Ей жутко было это признавать, но Алова и Ефремова потрясающе смотрелись вместе. Инь и ян, полная безоговорочная гармония.       Наверное, так даже правильнее. Анька куда лучше нее — красивая, умная, состоявшаяся. Ей-то не скажешь: «Давай повзрослее», она-то знает, как разговаривать с такими, как Алова, чтобы той было интересно оставаться рядом.       И, что уж совсем отвратительно, она чувствовала, что почти согласна быть второй, после Ефремовой. Или третьей. Или пятой. Все равно. Если бы Алова появилась сейчас, приглашающе открыла дверь машины и повезла ее через промзону, в пути изводя стыдом и неприкаянностью, она сидела бы молча и испытывала благодарность за это внимание.       Из-за этого она себе самой была противна.       Она понятия не имела, куда теперь отнести все, что с ней произошло. Рванулась было набрать Жеку — и, к ужасу своему, осознала, что осталась совсем одна.       Баширова немедленно пришла бы в негодование и принялась бы опекать ее самым бесполезным образом. Приносить ей ненужные вещи, как глупый ретривер безутешной хозяйке. Стала бы хватать и обнимать и ругаться на чем свет стоит.       Но Жеки не было. Жека в очередной раз наломала дров, и Верка ее выгнала насовсем, — а для всех остальных ее невзгоды стали бы не больше чем очередным поводом для сплетен.       Ноги донесли до здания редакции, и, увидев его, она очнулась. Задрала голову. На двенадцатом этаже светилась пара окон. Она смотрела на них, пока стекла очков не замутились окончательно, а холодная вода не полилась за воротник. На пальце болталось кольцо, великоватое для безымянного, но она решила носить его так, как надела Алова. Руки у Верки были холодные и мокрые, с кольца капала вода. Она вытерла их о джинсы.       «Займись делом, чтобы нам было о чем говорить».       Она нашарила бумажник в кармане, достала пропуск и поднялась по ступенькам.       Охранник ее знал, кивнул — мол, никаких проблем, проходи.       Она поднялась на лифте на двенадцатый этаж, оставляя лужи дождевой воды на полу. Свет горел в информационной службе. Верка добрела до двери, заглянула.       Рита Горисветова сидела перед монитором, на котором было открыто такое количество вкладок, что они торчали мелкими зубцами, как на застежке-молнии. Она что-то печатала и одновременно говорила по телефону, прижимая его ухом к плечу:       — …колготки на сушилке — это на завтра, а в комоде, это на сейчас… да господи, что же они так орут? Да включи ты им этого проклятого «Лунтика»! Что значит — психологи не рекомендуют? Какие? Покажи мне этих психологов… Баба Валя? Баба Валя — не психолог, а шпалоукладчица на пенсии, нашел кого слушать!.. У кого в носу лего?! Это который? «Звездные войны» или «Бионикл»? Да потому что это твое долбаное лего, их лего в ноздри не пролезает… Телефоном посвети, что ты как маленький! Боже ты мой, пальцы только туда не пихай, потом не вытащат… Да не пальцы, лего, говорю, не вытащат. Ну что значит — «что»? Дуйте в травмпункт теперь. Колготки только возьми из комода, а не с сушилки. И дай им планшет с «Лунтиком», чтобы не орали всю дорогу. Все, пока, работаю.       Она кинула телефон на стол, обернулась, обнаружила Рейгель и страшно изумилась:       — Ты чего здесь? — она перевела взгляд куда-то Верке под ноги.       — А ты? — Верка поглядела туда же и обнаружила, что ковровое покрытие темнеет от воды, капающей с куртки.       — Дежурю, — сказала Рита удивленно, как будто Рейгель давно работает в «Колонке» и спрашивает ерунду. — В выходные кто-то должен имитировать жизнь на сайте, а больше некому. Апрель же, у всех дети с соплями. У одной меня без соплей. Произвожу потомство, устойчивое к ОРВИ, с две тысячи десятого года. Иногда сожалею об этом, вот как сейчас. Ну хоть Божковская перед глазами не мельтешит, и то радость. А ты что? Решила отдать жизнь профессии?       — Да, — сипло сказала Верка и кашлянула. — Есть пара идей, хочу воплотить.       — Так и воплощала бы дома, на улице вон какая гадость… Эй, погоди-ка. — Она поднялась с места, заглянула Рейгель в лицо. — Ты точно в порядке? Вера, посмотри на меня.       — В порядке. — Верка не могла выполнить просьбу: ее уже начинало развозить и от тепла в кабинете, и от озабоченного внимания Горисветовой.       — Да что с тобой? Мертвеца краше в гроб кладут. Обидел тебя кто?       Верка больше не могла держаться, прикусила тыльную сторону ладони, чтобы унять рыдания, но и тут ничего не вышло.       — Что ж такое! — Горисветова притиснула ее, промокшую до нитки, к своей мягкой груди, потом сразу остановилась, осененная догадкой.       — Алова? — спросила она.       Верка мелко закивала, не в силах вымолвить ни слова.       В ответ Горисветова обняла еще крепче и стала гладить по голове частыми движениями, как ребенка.       — Ну, давай, давай… Поплачешь, и легче станет. Не стесняйся. Погоди, сейчас вот зонтик возьмем, сходим, кофейку раздобудем горяченького, высушим тебя, и расскажешь мне все. У меня тут и конфеты с собой, «Белочка», полная сумка. Ну, ну, тише… Все нормально. Все будет хорошо. Все будет хорошо. А я тебе говорила, а ты не верила… Добро пожаловать в «Колонку». Ноябрь 2014, сундук с сокровищами. Возвращение       Прежде чем покинуть Омск, она подвезла до дома девушку Надю, отчаянно скрывающую смущение за суетливой болтовней.       Алька всей душой ненавидела истории с загадочными утренними побегами из случайных постелей, так что болтовню поддерживала вполне увлеченно, никак не намекая на происшедшее между ними прошлым вечером. Это был ее способ сказать спасибо.       Ей опять нравилась дорога, словно ночью она зарядилась от накопителя.       Припорошенные снегом поля выглядели уже не скучными, а живописными, и сменялись очаровательными голыми рощицами вполне в духе Брейгеля. Тяжелое пасмурное небо припало к горизонту, угрожая новыми снегопадами.       Чем дальше она была от Москвы, тем слабее становились чары парализующего страха, словно она бросила за спину сказочный гребень, и тот обратился в высокие горы, что закрыли ее от катящегося по следу мстительного колеса.       Если оно способно перебраться за Урал. Если оно вообще катится.       Крошечные карты памяти, не больше ногтя, могли намертво заклинить его спицы.       Под одну из них она собиралась арендовать банковскую ячейку. Вторая наверняка уже была на половине пути через Атлантику, чтобы оказаться в правильных руках. Содержимое третьей она хотела пересмотреть в тысячный раз, когда окажется на месте, хотя каждое видео помнила до последнего пикселя.       Рано утром, стоя перед зеркалом в ванной гостиницы, Алька аккуратно вернула на место пирсинг, с которым все эти годы была масса хлопот. Бывшая была решительно против, и она носила его тайком, вне дома, чтобы не потерять прокол. Это был ее тихий протест в знак того, что однажды она найдет выход на волю. Кто бы мог предупредить, что она угодит в волчью яму? Все так хорошо начиналось.       Она высыпала из мятого пакета кольца и надела их в тщательном порядке. Сначала те, что были связаны с самыми старыми воспоминаниями. Затем по одному из каждой страны, где ей довелось побывать. Следом — подарки от тех, кто оставил в ней видимые следы. Они знали, что именно могло ей понравиться, и ни одна не прогадала.       Последним вынула браслет — старый, поцарапанный, не шедший вообще ни к чему. Копеечный и самый дорогой на свете.       Теперь она все время чувствовала его под рукавом куртки.       Пелагея.       Полина.       По-ли-на…       Она держала ее имя во рту, пока не почувствовала неиллюзорную горечь. Заткнула себя сигаретой, опустила стекло. Ледяной шоссейный ветерок цапнул ее за волосы.       Алька привыкла жить с фоновой болью. Живут же люди с хроническими заболеваниями. Все вокруг любили порассуждать о том, что время лечит. Чаще всего эта тема всплывала после чьих-нибудь болезненных расставаний. Алька не понимала, о чем они все говорят. Время, как морская вода, слизывало любой мусор, осевший на ее одиноком берегу, но Пелагея всегда была там, и никаким волнам было не под силу ее унести.       Пелагея — единственная — не была мусором, в этом все дело.       Альке не нужно было даже глаза закрывать, чтобы до детали воссоздать ее комнату: каждый книжный корешок на самодельном стеллаже, старый бумбокс на полу, прозрачную занавеску на окне, скрипучий диван, на котором они ночевали вместе, как Тристан и Изольда, — невидимый острый меч между ними охранял Пелагею от Алькиной глупости.       Алова до сих пор помнила, как она дышит, как улыбается, как смешно держит кружку с чаем — двумя руками, отставив мизинцы, точно маленькая.       Сколько у них было шансов? Алька не могла знать точно.       Пелагея вечно спала то с какими-то волосатыми бас-гитаристами заезжих групп, то с наркоманского вида продавцами компакт-дисков, то с непризнанными гениями литературы. Алова упрямо пережидала каждого. Пелька наверняка даже не догадывалась, с какой силой ее бьет под дых появление очередного героя, потому что Алька все время смеялась, дружила со всеми, пила за компанию, ходила развлекаться…       Это случилось ранней зимой.       Дикий огромный снег бешено вальсировал в свете фонарей, они стояли в разрыве между длинной чередой радостных вечерних павильончиков в центре города. На углу крайнего, музыкального, внутри которого распоряжался кассой очередной Пелагеин ебарь, торчал динамик. Из динамика лился французский аккордеончик. Ян Тирсен, кажется. Алька не могла вспомнить, что все слушали в те дни.       Они разболтали портвейн в ополовиненной бутылке «Флэша», чтобы не привлекать внимания правоохранителей, которых в центре всегда было в избытке, а на окраинах не дождешься, — передавали ее друг другу, курили.       Алька думала, что вот-вот сойдет с ума — и от ее морозных щек, и от медовых кудрей, и от расслабленной улыбочки, и от аккордеончика, будь он неладен.       Пелагея спросила:       — Чего уставилась? — и усмехнулась, будто поймала Алову на чем-то непристойном. И взглянула хитро, искоса. И губу прикусила.       Наверное, они перебрали с количеством портвейна во «Флэше». Алька запустила обе руки ей в волосы, задержала дыхание, наклонилась, дотронулась губами до ее губ, осторожно, вопросительно, и Пелагея неожиданно ответила. Не безвольно, не обреченно — с жаром.       Французский аккордеончик все играл, огни сияли, снег кружил, превращался в воду и лед на их плечах. Поцелуй длился бесконечно долго, как погружение на дно Марианской впадины, и в нем содержалось все волшебство мира.       А потом Пелагея сказала:       — Ну хватит.       И волшебство тут же исчезло, словно оборвалась пленка в старинном киноаппарате.       Они посмотрели друг на друга, Алька отступила назад. Ноги были ватные. Пелагея задумчиво отпила из бутылки адский коктейль, вымывая их поцелуй изо рта.       — Понимаешь, — со всей возможной мягкостью начала она и даже глаза прикрыла, — я все знаю, Аль. Не думай, что… о, фак, это трудно, послушай. Не обижайся, пожалуйста. Я не то чтобы против. Но в долгосрочной перспективе тебе, правда, нечего противопоставить мужчине. — Она сделала движение бровями, как бы придавая дополнительный смысл своим словам. — Преимущество все равно на их стороне.       Алька удивилась: она не помнила, чтобы Пелька прежде так патетично рассуждала о членах, хотя услышала ее очень хорошо.       Она не хочет, ей это не интересно.       Предположим, пока не интересно. В долгосрочной перспективе. Но что насчет краткосрочной? Говорят, нет ничего более постоянного, чем временное.       Алька потом еще много месяцев обдумывала эту обнадеживающую идею со всех сторон. Не торопилась. Дура.       Это что же, выходит, Ефремовой было что противопоставить этому всесильному умозрительному мужчине?! Впрочем, ей не довелось узнать, перепихнулись они тогда по-быстрому или живут долго и счастливо по сей день. Никто ее не уведомил.       — Господи блядь. — Алька тряхнула головой, потому что, кажется, уснула с открытыми глазами, и «эксплорер» начал терять полосу. По счастью, трасса была пустой.       Она выровняла автомобиль, обнаружила, что ветер докурил за нее, вымыв весь пепел из сигареты до самого фильтра. Разжала пальцы, позволяя очередному порыву прибрать за собой.       Может, у них с Пелагеей ничего бы и не вышло. Но пока ты не проверила лотерейный билет, можно сколько влезет считать себя миллионершей. У нее был шанс попробовать. В краткосрочной перспективе…       Хватит. Эти свои черные катакомбы она давно завалила. Взрыв в шахте памяти — никто не спасся, ни одно тело не поднято на поверхность, оперативный штаб отказался давать информацию.       Какого хрена она сейчас об этом думает? Ах да, она едет домой. Туда, откуда не должна была уезжать. Все могло бы идти по-другому, но эта долбаная сука просто появилась, приклеилась к ним и разнесла ее жизнь вдребезги.       Это из-за нее она оказалась там, куда ее занесло, и наткнулась на эти проклятые флаеры. И боялась теперь до смерти. И поступала хуже, чем самые отвратительные ублюдки, которые все это затеяли.       Уж лучше бы она умерла.