Во стенах обители монаршей

      Бельгия вошёл в этот дом неделей позже после того, как Америка послание получил, оглядел так взглядом, который я совершенно не мог прочитать, убранство комнат и прошагал дальше широкими такими шагами, ну точно земной шар ими задумал измерить. При этом скромно руки за спиной держал, но я-то увидел в этом угрозу: там за спиной всё что угодно могло быть, и нож с деревянной ручкой с вырезанной на ней геральдической лилией тоже мог быть. А Франция не знал, когда брата в гулком холле встречал, что ему делать с руками, вот и повесил их брату на шею, обнимая и прикасаясь губами к щеке. Братья расцеловались, и Франция отошёл, чтоб Бельгия с королём мог раскланяться, но при этом глаза у Бельгии стали не шире чем у китайца, сузились, в щёлки превратились от неудовольствия. И опять я это подметил, и опять мне стало так не по себе в присутствии этого гостя, ну будто мне чью лепёшку в рот положили и прожевать заставили. И, как я уже ощутил, духом Королевства Франции тут везде тотчас повеяло.       Британия поцеловал свояку, заулыбавшемуся так зубасто и вместе с тем так лучезарно при его появлении, руку, и того провели в дом накормить, напоить и комнату уже проветренную с приготовленной постелью показать. И если и может между людьми в самом деле вспыхнуть искра взаимного притяжения, то то, что почти зримо промелькнуло в тот день между Бельгией и Британией, и есть та искра, по-другому я сказать не могу, иначе не собой буду. Британия будто иначе на него теперь посмотрел — словно нашёл себе новое увлечение, другим взглядом.       Пока гость угощался нехитрым ленчем внизу с хозяевами, я должен был допереть его чемоданы в гостевую опочивальню. Я, кровь из носу, пёр и пёр эту бандуру, семь потов сошло с меня, почти развязался пупок, и сил моих уже не было, и я обнаруживал, что терпение моё было уже на исходе, когда обращался к своей внутренней шкале терпения, которую всегда призывал своим внутренним зрением. Она уже была пустой на три четверти и красной, ну вот как чемодан, который я пёр на себе, только чемодан-то был полон по самые уши. Наконец в комнате я швырнул его на пол, на ковёр, ну и сплоховал здорово: замок щёлкнул, чемодан раскрылся, как голодный беззубый рот, и оттуда вывалилась целая гора шмотья — в неё можно было одеть, наверное, весь их поганый Версаль. Рубашки, кюлоты, чулки и носочки, куча кокетливого белья. Я прямо почувствовал, как у меня глаза на ниточках так и повисли, пялясь на эту вот кучу кружев, бретелек и какой-то неведомой ткани, сшитой во что-то стыдное и как будто бы голое. Словно ты одеваешься, а всё равно не одет, и намеренно это.       От мысли о том, что с вещами такими он держал путь к своему любовнику — ко его двери — и что любовник где-то в этих стенах, я похолодел, мне дурно стало, я правда почувствовал, как руки у меня дрожат, я быстро засунул свои глаза обратно и принялся подбирать все эти тряпки, и я пытался понять, как мне их уложить, чтоб Бельгия ничего не заметил, что кто-то в вещах его рылся, даже если совсем без умысла какого, и я пытался соображать, а есть ли какая система в том, как эта штучка тряпьё своё в чемоданы укладывала, что наверху он клал, а что вниз, и я понимал, что влип. Чёрт, ох как же сильно я влип.       И я своими руками уложил все пеньюары обратно, прикасался к ним своими руками, а ведь они могли уж быть ношеными, наверняка были ношеными, прилипшими когда-то к голому вспотевшему телу. И пусть из чемодана пахло не иначе как розами, мне хотелось руки поскорее помыть, потому что нельзя прикасаться к этим тесёмочкам, когда ты не любовник. Я упаковал чемодан, застегнул его, пропотел над замком весь, пока разобрался, что там к чему, и поставил бандуру эту так, точно ничего не произошло и никого тут не было, а чемодан сам взобрался по лестнице, сам дверь открыл и сам прямо у кровати неподалёку от шкафа, для вящего удобства хозяина своего, запарковался.       Я помыл руки. На самом деле я ещё и умылся. А когда выбежал из ванной, чуть не наткнулся на Америку с Британией, спорящих у самой лестницы вниз, в окружении бледных прямоугольников — картины и гобелены поснимали со стен, оставив следы, и сейчас они находились на реставрации. Затормозил перед самым поворотом, который к Их Величествам вывел бы меня, и прислушался. Это не могло иметь отношения к белью Бельгии, вывалившемуся из распахнувшего пасть чемодана, и всё же я застыл, я умел застывать, когда надо, и умел слушать что надо и кого. Когда Бельгию встречали, ну вот, Америки тогда в холле не было, и в столовой за приветственным ленчем тоже не было; и Британия решил подняться, видимо, и узнать, а что там у Америки творится, что он игнорирует их дорогого гостя, их дорогого брата (брак свершается, и родители твоего мужа и тебе становятся «папа» и «отец», и брат твоего мужа становится тебе «братом»). Так вот, они на лестнице и стояли и говорили: Британия в твидовой тройке без пиджака, Америка — в панталонах для конных прогулок и одной только блузке в пятнах от соуса.       — И ты собираешься вот в этом отобедать с Бельгией? — даже отсюда, где так и замер, я видел, что Британия скривился, с отвращением разглядывая младшего брата. Он как узнал об той истории с Российской империей, так тоже взбесился, как Англия, да поклялся отцу, что сам теперь проследит, с кем Америке спутаться доведётся, и всё приглядывал за Францией да приглядывал.       — Экий святоша, — вот как тогда рыкнул Британия в стенах отцового кабинета в адрес Российской империи, и Англия сидел перед сыном, тупо вглядываясь в его черты, которые ну прям так исказились. — Видите ли, он не мог обладать моим братом, не женившись, не мог и жениться на нëм без вашего ведома, но хотел увезти с собой в Петербург. Только подумать! Будто бы ему невыносимо было не иметь жениха под рукой. Конечно, он хотел им обладать, но напустил на себя благородства! Что за лживые речи, каков нечестивец!       И вот сейчас я видел их с братом у лестницы. Видел, как Америка состроил гримаску.       — Да, я собираюсь вот в этом отобедать с твоим драгоценным Бельгией, — он всплеснул рукой в повелительном жесте, вроде как давал указание: — С дороги.       — Нетушки, — Британия преграждал ему спуск вниз, в столовую, всем своим телом, а он не намного был выше Америки, и получалось у него не очень-то, пускай он был мускулистей, а грандиозное самомнение таки придавало ему важный вид. — Ты сейчас развернёшься и поднимешься к себе, и наденешь что-нибудь приличное. Надень свой костюм. Или рубашку и брюки. Выйдешь в кальсонах или сорочке — я сам засуну тебя в штаны, пищи сколько угодно.       — Ты не отец, чтоб приказывать мне, — и я, клянусь, видел, как в свете ламп у Америки блеснули клыки, когда он осклабился, совсем как Шотландия, когда тот нешуточно злился.       И тут Британия сделал себе такое выражение лица, расслабив мускулы все, что им можно было убить.       — Я всё тебе сказал, — голос его сделался голосом человека-автомата, безжизненным, как пустыня на Марсе, и одновременно пугающе лязгающим на звонких согласных, и я помнил-то, что слышал такой голос не однажды у Англии, и по всему выходило, что Британия пытается воздействовать на брата отцовскими методами. И если такими же методами он с Францией управляться пытается, то я понимаю, почему меж ними совсем нет любви. — Я старше, и ты должен слушать меня, — Америка ухмыльнулся, я прям кожей почувствовал эту улыбку, вызывающую такую, и я понял бы, если б Британия в ту минуту его хорошенько огрел по растянувшимся насмешливо губам.       Америка сделал шаг вперёд, как будто бы в самом деле надеялся пройти сквозь брата, и Британия схватил его за руку, и я зажмурился, потому что он мог сломать ему руку, с его-то решительностью — два барана столкнулись у старых ворот. И Британия вывернул ему руку и толкнул в спину назад, и Америка хоть устоял на ногах, но с ненавистью оглянулся на брата.       — Я расскажу отцу, — прошипел он, озираясь через плечо, но всё ж распрямляясь и проследовав к лестнице, гордо виляя попой, — как ты со мной руки свои распускаешь.       — Валяй рассказывай, — нарочито безразлично бросил Британия, но я видел по тому, как глаз нервно у него дёрнулся, что ему, пусть он и храбрится, не всё равно и даже немного страшно, так это память об том, как отец шпынял его в детстве и гаркал чуть что, жила в нëм.       И тут я непринуждённо так вышел из-за поворота, как будто не стоял до этого дальше по коридору, но всё ж близко, и уши свои не нагрел до нездорового покраснения. Британия не удивился мне, даже внимания не обратил, и так вместе мы и спустились, Британия вернулся в столовую и занял своё место за столом, а я остановился у входа, вглядываясь в трапезничавших, вдруг ещё что-то подмечу, белья какого, конечно, вряд ли ещё увижу, а вот в лицах что-то разглядеть да смогу.       Сегодня много готовили, печи дымили. Много закусок, вино на столе. Сына старого Франции можно было встречать только так, хлебосольно. И первое, что мне в глаза бросилось там, так это то, что не успел Британия ещё за стол сесть, а уже передаёт Бельгии соусник и с нежностью проводит по его пальцам своими, как есть возможность. И вспомнил я про те прозрачные чулки, которые в ладонях своих держал, пока то пакостное барахло обратно в чемодан в гостевой спальне запихивал, и еле подавил приступ тошноты, разъедающей всё где-то у меня в пищеводе.       И всё было, как я и думал — Франция и Британия хоть и уходили вечером вместе в свою спальню, но дни они проводили втроём, с Бельгией то бишь. Они даже прогуливались по парку, я не раз их видел в такой позиции, переплетя свои руки: Британия шествовал посередине, подав локотки мужу и свояку — за одну руку держался соответственно Франция, за другую — Бельгия, ну разве что только не спали все трое в одной кровати. Они сидели в каминном зале в креслах, пили пиво и много смеялись, вернее, Бельгия просто ржал, Британия же с воодушевлением — такого я у него давно не видел, с тех самых пор, когда он всё Францию кадрил, на девственность его посягая до свадьбы, — ему про что-то вещал, но, скорее всего, обсуждали они как обстоят дела на их биржах, и в беседах этих я ни словечка не шарил. Британия уж не сидел до ночи в своём кабинете, вот именно, он подливал пива Бельгии, постоянно поднимая свой отсиженный зад с мягкого кресла, и смотрел на свояка своего с пьяным блеском в помутневших от выпитого зенках, а Бельгия всё выставлял на обозрение свой аппетитный задок, дров в очаг подбрасывая. Франция всегда сидел между ними, увлечённо повязывая какую-то ерунду, как Шотландия его научил, и для того только, думаю, чтоб продолжить с тем же успехом не замечать, как вновь после стольких лет вспыхнувшая искра продолжает разгораться и разрастаться, и вот уже пламя ползёт по стенам, бушует в глазах, и каждое прикосновение обжигает огнём. Так я это видел. Может, я ошибался.       Мне тогда казалось, будто я вижу, как Британия стоит на самом краю, и он уже в шаге, чтоб не сорваться в пропасть и не упасть туда вниз — на обволакивающие тело перины и в объятия другого мужчины, не Франции, а мужнего брата в этих его прозрачных чулках, выпавших из красного чемодана — такие шили в Париже ради опошленья утех, я уж знаю. Стоит ли говорить, что когда я видел их всех втроём, губы у меня делались сухими, и впервые мне пришла мысль, что не такая уж Франция сволочь. Я даже жалел его, я опять его жалел, дошёл и до этого.       Я размышлял о визите Бельгии, одиноко полёживая на своём тюфяке, о намерениях Бельгии и о его недобром характере, и о том, как этот визит мог быть связан с Королевством Францией, я ломал голову, но хоть я разбей её об стол, ответ бы мне не пришёл.       И Англия, он тоже относился к Бельгии как-то… ну, не знаю, как будто бы не тратил на него всего своего гостеприимства, которое у него было. Британии он, насколько я знаю, ни слова по поводу их посиделок каждую ночь внизу не сказал. Думается мне, он тогда не впервые пожалел, что переписку Франции не отслеживал и конверты, на его имя приходящие, не вскрывал, в отличие от всей корреспонденции своего второго сына, и был не в курсе его планов и всяческих выдумок. Я знаю, Англия сознавал ясно, что Бельгия повязан со своим отцом, что Бельгия — это всё равно что Королевство Франция возьми да нагрянь сюда, да и устройся рядом с детьми и с Шотландией, рядом — то есть на одном диване, за одним столом. У Англии как-то был сон — он мне его рассказал, потому что надо было рассказать, а некому, не будешь же ты говорить сам с собой. И вот, он рассказал мне, что во сне он как будто был здесь, в собственном доме, он присутствовал, но точно глядел на всё, что в этих стенах происходит, со стороны, и не мог ни во что вмешаться. И видел он со стороны, как Королевство Франция — этот крупный холёный мужчина в облачении для трона — рядом с Шотландией, на котором ничего, кроме ночной рубашки, не было, на тахте в библиотеке сидит и треплет его по коленке. Шотландия, изобразив на лице неприязнь, отодвигается от него, но тот вновь к нему лезет, губами тянется к шее, и Шотландия — глаза, которые всегда были, как заплесневелые монеты, распахнулись от ужаса, — рукой его пытается оттолкнуть, но любое сопротивление бесполезно, и вот уже чужая рука, забравшись по бедру непозволительно высоко, залезает под рубашку и начинает там шелудить, и слёзы льются по щекам, и Шотландия кричит, уже даже не стараясь защищаться.       Разумеется, это был сон, сказал тогда Англия, но какой реальный! Какой… он замялся на секунду и подобрал слово — ощущабельный. Ну точно как можно протянуть руку и взять и пощупать бедро, и дёрнуть за волосы. Но кошмар-то в том, что он, Англия, ничего не мог сделать. Я ему сказал, это потому, что раньше Шотландия и старый Франция были любовниками, я это промямлил, боясь ранить Его Величество, о словах своих пожалеть.       — Что ты там бормочешь себе, шваль ты такая! Конечно, я знаю, что он угрозами заставлял его спать с ним, — прикрикнул Англия, но я даже хвоста не поджал, не чувствуя его ярости. — Страшно не то, что я не мог заставить его прекратить то, что он делает, во сне; страшно то, что если он попробует сделать так с моим мужем снова, в этом доме или где-то ещё, наяву, я вряд ли что-то смогу с этим поделать.       Да, потому что существует политика, как я уже говорил; и единственное, что Англия мог, по правде, сделать в такой ситуации, а отлупить старика Францию, убить его или оторвать ему член он не мог, — это не позволить Шотландии и старому Франции когда-либо где-либо встретиться. Это единственное.       Франция с Бельгией иногда закрывались под ночь в гостевой спальне, ну вот как Америка с Шотландией могли вдвоём закрыться, чтоб пооткровенничать по-семейному: это можно было увидеть по светящейся нити, тянущейся по полу какое-то расстояние в стене в тёмном коридоре и обрывающейся у косяка двери. Ясное дело, они воздух там сотрясали, говорили о всякой дребедени, о которой могли говорить только друг с другом, без посторонних, без меня и Британии. Но в один такой вечер дверь была неплотно прикрыта. Я снова, одним отточенным движением, выставил ухо, напряг весь свой слух. Велел телу своему не издавать ни шороха, ни пука.       — Я не могу больше слушать, что ты говоришь, — говорили они на своëм языке, но я если и не всë понимал, то много чего. Теперь говорил Франция, и больше всего мне было важнее услышать, что же он скажет и что ему Бельгия на это ответит. — Я… — не разобрал это слово, — уши, чтоб не слышать тебя!       — Я ни к чему тебя не принуждаю и не отговариваю ни от чего, — сказал Бельгия, и голос у него стал ниже и гортанней, когда он заговорил по-французски. — Если ты хочешь избавиться от него, то…       Он сказал ещë что-то, но я не понял ни слова. Вновь холодок пробежал по моей коже, ну будто чья-то холодная ладонь легла между лопаток. Избавиться, они хотят от кого-то избавиться, подумал я, и я насторожился как никогда до этого.       — Я приехал… — продолжал Бельгия всë так же невозмутимо, обращаясь к своему брату, и опять проглотил все слова, которые я ещë мог бы понять. — А выбор, делать или не делать, он за тобой остаëтся.       Я понял по всхлипам, раздававшимся за запертой дверью, что Франция, похоже плачет, ведь когда он заговорил, слышно было, что говорить ему трудно, что нос и горло у него забиты слизью, как всегда получается, когда плачешь.       — Понимаешь… Он так и не смог… меня полюбить, — это всë, что я сумел разобрать в потоке слов с размытыми контурами, хлипких таких словечек, ну что твой трухлявый мост через холодный ручей, — меня принять.       Бельгия дальше молчал, да и во мне всё тоже молчало, даже пустой желудок ни разу не буркнул, как он это любил обычно в тишине какой делать.       — Я не знаю, что он со мной сделает, — выдавил из себя Франция, — когда он узнает. А если всё повернётся как-то не так… — и опять неразборчиво, да что ж ты будешь делать.       — Ничего он с тобой не сможет сделать, — отчеканил Бельгия. — Не посмеет уже.       Франция издал вздох со слизью в горле, но вроде как он успокаивался.       — Сделай это уже, — устало проговорил Бельгия, и тогда это показалось мне жутким подначиванием, но я должен был понять, что никакого призыва тут не было, но я был напуган, напуган страх как. И тут Бельгия сказал что-то невнятное про старого короля и про чистую совесть. Да и тогда я всё понял, или показалось мне, что понял. У меня так билось сердце, что можно было прямо тут помереть от сердечного приступа. Я уставил взгляд в потолок, а сам не замечаю, как костяшки свои грызу, так я перепугался. Если они что-то задумывали супротив Англии… Если и разговор этот, и визит, всё было неспроста…       А ведь и вправду могло быть, что Королевство Франция не так просто сына своего за Британию отдал, а с мыслью какой дальновидной, ну вроде как агента заслал в стан врага. И выходит, не было какого даже символичного примирения между двумя враждующими домами, двумя враждующими сторонами. И выходит, Франция затем здесь только нужен был, и Бельгия затем только приехал без какого-либо согласования, что намеревались они Англию не только с трона его скинуть, но и убрать со своего пути окончательно.       И почему бы этому не быть правдой? Почему нет, когда у Бельгии мысли тёмные, в глазах лёд, в завещании ему кроме замка, о котором они с папой его спорят, ничего не оставлено, ведь всё оставлено близнецу Франции, а Франция выдан замуж и ничем не владеет, а у Бельгии за душой лишь пожалованные отцом феоды, и когда он говорит брату такие вещи, уединившись с ним? И могло быть такое, что когда Англии на следующей трапезе вина принесут, он побледнеет, схватится за сердце, не сможет встать и паралич разобьёт его и умрёт он до приезда врача? Британия унаследует трон, Франция вместе с ним тут станет хозяином и сможет дарить подарки своему брату — города, замки, острова далеко в окияне, потому что Бельгия, по словам Англии, тщился, как его папа, быть колонистом, и Франция приберёт к рукам монаршие обители — Хэмптон-корт да дворец в Лондоне, а Королевство Франция отпразднует свою месть.       Да, но смерть Англии будут расследовать. Вскроют его… найдут отраву в останках.       У меня подгибались ноги; я опёрся об стену, чтоб не упасть мордой на дверь и не разбить себе ничего. Я ушёл оттуда как мог бесшумно, поднялся к себе на чердак и сел на перевёрнутый ящик из-под фруктов, служивший мне табуретом. Должен я сказать обо всём Англии, должен ли его предупредить? Возможно. Да только поверит ли он, что змею на груди пригрел, пока та его не ужалит? Пока не впрыснет яд в его вены? Ох, как же всё было сложно.       А что, если он даже при всей своей нелюбви к зятю мне не поверит, что, если решит, что я с намереньем каким нехорошего свойства на того наговариваю, возвожу ложное обвинение? Что он со мной сделает, если это его обозлит? Да он мог что угодно сделать со своим дурным характером, как угодно властью своей распорядиться. А если и в самом деле то, что я услышал, никакого отношения к выводам моим не имеет, и что, если я ошибаюсь, и что Англия обвинит Францию в приготовлении к тому, чего тот не собирался делать вовсе, ведь тут что угодно могло быть, и что если он изгонит его из своего дома и потребует расторжения брака своего сына, что будет тогда? Как отреагирует отец Франции? К чему тогда это может привести? К войне? К миллионам смертей? И все они из-за меня, из-за моей ошибки и длинных, глупых ушей и языка, который мелет что ни попадя? Как я Франции в глаза посмотрю? А Британии? И как на меня посмотрит Шотландия, когда всё наихудшим образом обернётся, и я перед детьми его и подданными его виноватым останусь? Как?       Вот тогда-то я и схватился за голову, на ящике сидя как на сортире, и я заплакал, не понимая, что делать. И я видел перед собой Шотландию уже после того, как всё худо стало — как он держал на руках свою рыжую ревущую ляльку и был одет в чёрное, и смотрел на меня своими зелёными фарами, смотрел на меня, смотрел на меня, прожигал меня своими лучами! И я заснул с этим видением и проснулся от него тоже. Я спустился, прошёл по коридорам, убедился, что дети спят — двойняшки и Америка спали в своих комнатах с включённым ночником, что в спальне Британии и мужа его всё как всегда тихо, а комната с большой кроватью, в которой легли король с консортом, была заперта. Я приник к ней ухом и услышал, что кровать вроде как поскрипывает под их телами. Дальше по коридору, в своей комнатёнке, заплакал малыш Ирландия. Я укрылся за углом, стал ждать, и вот Шотландия вышел из комнаты, на ходу завязывая халат. За ним, что меня удивило, шёл Англия, — зачем они шли туда вместе, сына убивать, что ли? Но потом плач прекратился, оба вышли из детской, Шотландия нёс ребёнка в руках — рыжий комочек с ножками в ползунках, — а Англия мягко закрыл за ними дверь детской, и вскоре все трое легли в спальне с большой кроватью.       Я не спал всю ночь, а утром встал чуть свет и начал вместе с людьми вещи в карету укладывать, их потом перенесут на корабль, когда мы с Шотландией доберёмся до порта, чтоб в Ирландию плыть. Да и все в доме рано встали, потому что были взволнованы отъездом Шотландии. Двойняшки ни на шаг от папы не отходили, недовольные, что папа снова куда-то уезжает от них, малыш Ирландия лишь смотрел вокруг, ничего не понимая. В конце концов детей забрал гувернёр, а я ушёл подкрепиться перед поездкой, пока Шотландия с Англией чегой-то там обсуждали в своих комнатах или лобзались перед разлукой, я видел их в своей тарелке как живых: Шотландия одевается в дорогу, натягивает тёплые чулки, закидывает напоследок шаль в сумку, Англия стоит, опёршись о комод, и рассказывает ему, как сам в следующее новолуние задумал вместо Америки явиться на встречу с Российской империей, и муж его суетливый во всём соглашается с ним. Кончив завтрак, я вышел из стеклянных дверей столовой на веранду и всё увидел там и услышал, больше, чем хотел.