Во стенах обители монаршей

      Тут я должен прервать свой рассказ, чтоб отнестись к событиям, что в недавнем прошлом совсем недавно, что-то около полутора-двух лет назад до происходящего в моём рассказе были — думаю теперь, что это многое мне объяснит, когда я задумаюсь о том, что происходит в этом доме сейчас. А происходит тут — с тех пор, как Бельгия сюда приехал и заделался Британии большим другом, и Франция вроде как затесался между их кресел, будто птаха на веточку, расшивая Британии платок канителью, — ну, я к тому это веду, что дома у нас что-то повисло, какая-то тайна или загадка, ну и лопнула, как пузырь, обрызгав всё и всюду.       Я хочу сказать, на момент, когда Америка домой вернулся и Бельгия приехал в гости натурально через несколько месяцев после этого, Ирландии ведь годик был, не больше — зубки режутся, обутые в пинеточках ножки начинают топать по королевскому паркету, а старый Ирландия меж тем уж полгода как мёртв был. Я имею в виду — полтора года назад Шотландия ещё беременным был, старый Ирландия — жив в конуре на своём острове, по которому люди Англии и Шотландии прошлись чуть не с огнём, и говорили, что с ног его свалили болезни и пьянство, ну, Англия о нём ведь отзывался грубо с пренебрежением, а маленький Ирландия — консервировался головастой рыбёшкой в утробе Шотландии, всё попинывал папу да ел за двоих.       Ну а прежде, чем забеременеть, Шотландия вернулся из поездки на остров, — весь белый, как тарелочка из буфета, с нервными тонкими пальцами, с мертвенным холодом на обшлагах шерстяного пальто. Он навещал брата в его мерзкой лачуге, провёл там около пары недель. Англия отказался с ним ехать к старику Ирландии, он отправил с ним бодигарда, и тот нёс за ним его сумки. А Шотландия, нет чтоб хоть словом единым обмолвиться о своей поездке, всё молчал, обнимая вертевшихся у него под ногами двойняшек. Месяца через три уж видно было живот — да к девятому месяцу так он раздулся, что Шотландия не в каждое кресло влезал, чтоб беременность ему не мешала.       Шотландия писем от брата не получал, но я считаю, это оттого, что то ли старый Ирландия языка не знал, то ли писать разучился. В последние годы всë говорили, будто ирландец, из логова своего не вылазя, помышляет против Англии смуту какую чинить, но я думал, уж он не способен на это, слаб слишком да и не креп — говорили также, что в хибаре своей он давно уж шерстью покрылся и приобрёл привычки зверей. Ведь старик и в самом деле после многолетнего заточения в наших подвалах совсем отощал, он там заболел и так и не выздоровел, ну вроде как навсегда с ним его сырость и голод остались, даже когда его выпустили и отправили с проклятиями на его остров. Шотландия действовал как считал лучше, когда Англию упрашивал брата своего приютить, болезнь того сильно ослабила, но да только не думал Шотландия, что Англия старика в клети закроет и станет морить его голодом долгими, жестокими летами, и Англия торжествовал, но при этом с ума от ревности сходил, у стражи выспрашивая, приходил ли к пленнику Шотландия минувшими ночами. Тогда Шотландия вымолил у Англии, чтоб брата отпустили на вольный воздух — уж не знаю, как у него получилось, но старика выпустили и назначили ему скромное содержание. И Шотландия, спустя годы узнав, что от болезни Королевству Ирландии хуже стало в его развалюхе на ветреном зелëном мысе, долго уговаривал Англию поехать его навестить — Англия отказывал, запрещал, потрясая черпаком для супа в столовой, но в конце концов сдался в спальне, когда Шотландия в одной прозрачной рубашке его туда заманил и сам всё за него сделал, оседлав его бëдра.       Шотландия съездил, вернулся — встав ещё на заре, я смотрел на его экипаж из слухового оконца. Он вышел в своём огромном пальто, опираясь на руку лакея, скупой утренний свет покрывал его плечи, и весь он был какой-то потерянный, точно стукнулся по дороге своей рыжей головой. Детишки его побежали к нему и носились повсюду за ним как два хвостика, будто влекомые пуповиной, — они, конечно, любили отца, с которым оставались эти недели, но папочка их был тёплым, красивым и самым родным и любимым, с нежными руками, которые заботливо заплели двум растрёпам косички. Он почитал детям сказки, уложил их вечером, выпил чаю с Америкой и своим зятем, и я видел, как ночью потом он сидел у камина, с книгой верх перёплетом на своих острых коленях, и смотрел в огонь так задумчиво, как будто видел что в нём, кроме головёшек и искр.       Третьего месяца от той ночи у него начал расти, округляться живот, с той же размеренностью, вот как у старика растёт горб, и вскоре всё про него мне стало ясно. Так же, к слову, когда-то стало ясно много лет назад всему королевству, когда король с Шотландией женились и подвенечное платье тогда уж не скрывало у молодого выдающейся мозоли от ложа, от запретных утех с повелителем нашим, и всë королевство, как помню, обомлело тогда, но не я, я-то созерцал, выражаясь эдак высокопарно, к чему я не привычен, их утехи друг с другом до брака, слышал и видел, как Англия вбивается в тело любимого, и как Шотландия вьëтся вокруг плоти короля на разложенных для удобства подушках, на ходящих вверх-вниз перинах. Закончив, Англия не вышел, оставаясь глубоко в чужом теле, пока из него вытекало, но с озорной, игривой улыбкой, красавец, ткнулся носом полюбовнику в зацелованную шею, а Шотландия смеялся, счастливый впервые за долгие годы; той ночью они дали начало новому человеку, новой судьбе. Я не удивился их ребëнку, но королевство ещë долго шепталось об господском интересном весьма и весьма положении.       Ну и вот, я продолжал Шотландию обслуживать, и пусть на нём как след от Англии лежал, надувая днём ото дня его талию, я порой всё так же не мог отвести от него взгляда, следил за тем, куда он пойдёт, что кому скажет, сколько много проспит и съест. Я садился в те кресла, в которых до того сидел он, наслаждаясь тем, как сохраняют подушки тепло его тела, такое сладостное; мне нравилось подавать ему чай с унизительными поклонами; я иногда посещал его покои, бродил по его гардеробной, потроша сундуки с его исподним и рубашками, рылся в его косметике и украшениях, доискиваясь чего-то интимного, уж сам не знаю, чего. Я разглядывал его одеянья и шубы, и обожание моего дошло до того, что я, похоже, хотел стать Шотландией, облачиться в его бархатную, привередливую кожу, коснуться головы и ощутить под пальцами кудряшки, интересно, так ли жгутся они, как пламя в камине, прислонить ладонь к животу — и почувствовать, как там кто-то шевелится. Чувствовать, как оно пинает тебя и, созрев, разрывает тебя, вылазя наружу, и не чувствовать за это к нему ничего, кроме поразительно огромной любви. И вновь оно возвращалось — чем дольше я находился там, чем больше вещей ощупывал — вещички совершенно изумительные, сотканные из бриллиантовой крошки и крыльев стрекозы, и одёжки простые, как у капусты, потому что Шотландия носил либо очень красивые вещи, когда Англия не жалел всяко его одевать и украшать, а Англия, тот никогда не скупился на это, на роскошества всяческие для любимого, либо удобные, греющие, вроде тех, которые Шотландия надевал у себя до свадьбы в холоде и скромности жизни, — тем явнее я понимал, что хочу Шотландию, и тем больше я боялся обернуться и увидеть, что Англия застал меня в гардеробе примеряющим на тело платья его супруга.       Но в гардеробной, в покоях я не оставлял ни следа разорения! Я надеялся, что никто о происках моих и не узнает, ни одна живая душа. Да, я уволок оттуда пару вещичек — колечко, чулок — и, сперев, подло стибрив, спрятал их к себе на чердак, где их никто не найдёт, кроме крысок. Мне страсть как нужно было, а отчего я не знаю, иметь при себе его вещи.       И вот однажды я и попал, пока шарился в его комнатах. Дверь в гардероб была приоткрыта, я встал на колени, чтоб быть незаметным, и вперился в щель между дверью и косяком. Сердце билось бешено, кровь как хлынет во все мои члены, дурная. Я слышал, как Шотландия вошёл, закрылся, видел его ноги, когда он прошёл к вешалке со своей ночной сорочкой в углу спальни. Дитя, росшее внутри него, уже тогда замедлило, утяжелило его движения. Наконец его одежда упала на пол, но я так и не рискнул поднять глаза, чтоб обнажённым его не увидеть и голову не потерять. Потаскуха, напомнил я себе, чёртова. И вот он уж скинул туфли, ходил по комнате, неповоротливый, раздеваясь и одеваясь в сорочку, босой — мне надо было лишь протянуть губы, чтоб коснуться ими пальчиков его ног. Я не посмел. И вот он уже лёг на свою кровать, всё такой же непомерно растерянный, каким он был все эти месяцы, ну я и стал ждать, когда же дыхание у него выровняется, когда он заснёт, засопит, чтоб тихонечко выйти. Я поднял глаза, привстав, всё глядел на него, на локоны на одеяле, которые совсем как змеи с ядом в клыках, на его животик, уже превратившийся в пологий, аккуратный холм. Он спал на спине. Там не было места похоти, сначала я вознегодовал, и тут уж такая злость меня взяла! Ведь это Англия — Англия мучает это тело, созданное для порочной безответственной любви, для наслаждения, которое не нужно искупать мучениями! Шотландия с годами весь истончился, казалось, даже кости его теперь уж не хрусталь были, а хрупкий лёд, кожа его так и растягивалась на животе, и это Англия уродует это милое тело, Англия его не ценит!       И мне вновь стало жалко Шотландию, и вновь я сквозь барьер страха, всегда от Англии меня отделявший, взлелеял к Англии свой бессильный, смехотворный гнев.       Ведь я что, я букашка, а он — король!       Ну и тут я уж хотел вылезти из своего убежища, если б не Англия, который, как чёрт по помину, явился вдруг у постели Шотландии, прокрался так тихо в своих начищенных оксфордах по толстому ковру и склонился над ним, улыбаясь. Шотландия лежал на спине, выпятив живот, и приоткрыл осоловелые глаза, разбуженный присутствием мужа. Он тоже улыбнулся Англии, и так они и смотрели друг на друга, как самые родные люди, и Англия положил руку Шотландии на живот, а Шотландия накрыл своей эту покровительствующую руку.       — Как себя чувствует моё солнце? — Англия сегодня явно был расположен к ласкательствам, и тут я и заметил, как он гладит мужу живот, пробегаясь по обтягивающей его ткани пальцами, массируя, и гнев мой разом потух, как не было. Англия здесь был в своём праве, я же — лазутчик и вторгшийся, бесправный раб собственной склонности к супругу монарха.       Шотландия под ласковыми руками мужа довольно замурлыкал, потягиваясь на перинах, подаваясь к Англии в руки, и видел я, что он прямо его обожает.       — Прекрасно, родной, — Шотландия зевнул, а затем хотел сесть на кровати, но Англия его остановил с эдакой заботой, и тогда Шотландия взял его за рукав, намереваясь просить: — Ты не останешься?       Дыхание у меня прекратилось. Англия мог остаться, улечься к Шотландии в постель, пусть его и звали дела, и обладать им ещё более часа. Ноги у меня уж затекли, и могло получится, что я ещё нескоро покину чужие покои.       — Не сейчас, моё золото, — Англия провёл рукой по груди супруга, ну прямо чах он над своей драгоценностью, и отпрянул, давая тому знать, что он очень занят и забежал на минутку проведать его.       — Ты никогда не остаёшься, — Шотландия надул губы, но не сумел сдержать таки своей бессмысленной, дремотной улыбки.       И тогда Англия наклонился и поцеловал его мимолётно в дугу пухлых сияющих губ. Шотландия поймал момент и обнял мужа руками за шею, прижимая к себе, восторженно, как пьяный, воскликнув:       — Мой король! Боже, храни его!       — Вам бы ослабить хватку, милорд, — Англия игриво хохотнул, полушутя, очевидно наслаждаясь объятием, но тем не менее оставаясь сидеть по краешку ложа, сильнее соблазна.       — Приходи вечером, — Шотландия поцеловал мужа в лоб, потом в гладкий, белый точно от талька подбородок. — В прошлый раз ты пришëл, напившись портера, и порвал мои трусики. Не делай так больше, — видимо, я подумал, беременность-то в его возрасте обязывала Его Величество к белью.       — А, эту тряпочку, — тут Англия вроде бы вспомнил. — Шëлк, кружева и ничего больше. Незачем тебе их носить.       Но там Англия и ушëл, укрыв Шотландию одеялом обратно, больше его не тревожа, и через некоторое время, заслышав сопение, я выбрался из укрытия и побежал на одних цыпочках, оттого пятки мои и сверкали.       Ну и вот, они оставались в своей комнате, когда я вышел на веранду, чтоб проверить, как в карету запрягли лошадей, и увидел Британию с Францией, они вышли вроде чтоб проводить Шотландию. Двойняшки ковырялись в песочнице с постными лицами, всё на дверь озираясь, когда же их папа выйдет и уедет, опять бросит их, Америка лежал на траве, играя с маленьким, Бельгия дремал на шезлонге или делал вид, потому что опять глаза у него были щёлки, да наблюдать он мог только за братом да за мужем его. Я не знал, чем мне заняться, как выполнил нужное, и решил посмотреть за молодыми супругами: Франция был напряжён, ну вроде как кактус в штаны засунул, и об этом мне говорило ну хотя б то, что он начал свою ежедневную дозу коктейлей уменьшать и уменьшать; Бельгия вёл себя расслабленно; но атмосфера в доме из-за перемены в поведении Франции и точно из-за присутствия брата его поменялась, и не один я, должно быть, это почувствовал. Потому что даже Шотландия чуть рассвет спешил увести младших детей из дома, и весь день двойняшки обычно прыгали по песочнице, а Ирландия топ-топ-топал по лужайке в своих пинетках и, стоило папе его отвлечься, брякался на четвереньки и полз через лужайку к искусственному пляжу у бассейна, чтоб жрать вместе с братьями песок. И понятно, что не хотелось мне больше, когда вместе Франция с Бельгией по вечерам закрывались, ходить туда к ним, приносить им канапе и вино.       Ну да я не понимал, чем должен французам: они не были мне хозяева, не то что мои англичане. Поэтому, чтоб сбросить с себя неприятную эту обязанность, я один раз пошёл к музицировавшим перед ужином двойняшкам, чтоб найти уговор с ними — они будут относить подносы с канапе в гостевую комнату, а я буду прятать им в тайник за обоями коробочки с конфетами сверх того, что им полагалось, ведь сладкого им родители много не давали, чтоб зубки те, которые ещё были, не болели и резавшиеся коренные чтоб не испортились. Ну а Франции с Бельгией всё равно было, кто им закуски приносит, они ведь молчали сразу, как кто-то к ним заходил.       Я поймать ребятишек хотел на крючок. Думал, им будет радостно сделать приятное своему зятю. Но думал неверно.       Австралия меня как на пороге увидел, так выпрыгнул из-за пианино, где они с Новой Зеландией по клавишам барабанили, воображая себе, что сочиняют симфонию, но не умея воспроизвести уже сыгранное, когда их об этом просили. Он взял меня своей ручкой такой миленькой за руку и подвёл к пианино, прося послушать их с братом этюды (правда, у него получалось «этуды», и когда у него так получалось, и Новая Зеландия слышал, он поворачивал к нему голову, вытягивал губы трубочкой такой, будто поцеловать собирался, и выдавал высокомерно, со смехотворным апломбом: «Этьюды»).       Я посулил конфет ребятне, после того как изобразил восхищение их талантами, ну, и плохо видимо посулил, натужно так, что они странно на меня посмотрели, головы свои светленькие, как круглые лампы такие, повернули почти синхронно, и глаза у них горели, как свечки в темноте.       — Мы не любим Францию, — вдруг сказал Новая Зеландия, и я растерялся, и видимо всё, что Англия обо мне говорил, все эти неприятные вещи, правдой на самом деле было, и я действительно такой идиот, как он про меня думает, и дети его так же про меня думают. Я идиот, если решил, что они со мной на сделку пойдут, даже на самую крошечную. — Так ведь? — и Новая Зеландия взглянул на брата, ожидая его одобрения, не переставая бренчать по бедному пианино обеими ручками.       — Не любим, — подтвердил Австралия, не отрывая глаз от бело-чёрной гладенькой клавиатуры — инструмент был совершенно новым, изготовленным для двойняшек, под их размеры и для удобства четырёх рук. И я ушёл со своими конфетами, ну которые непроглоченная наживка. И я сам собрал на кухне канапе из томатов, салями, маслин и редиса, и прошёл из флигеля в дом, и поднялся в гостевую, и положил поднос и ведëрко с бутылкой — а в нём стекло так и позвякивало о лёд без какого-то ритма — перед Францией и братом его, и Франция вдруг посмотрел на выстроившиеся перед ним микроскопические бутерброды, которыми голод уж точно не утолишь, невыносимыми глазами своими из-под густых ресниц, посмотрел и сказал озадаченно, хотя это он заказал у меня канапе:       — Но я совсем не ем маслины, — и так каждый раз, когда я пытался им услужить, а Бельгия только неловко хихикал, чем меня бесил неимоверно, и просил извинить его брата.       Так оно и было, и я совсем не любил Бельгию, и решил подслушать разговор Франции и Британии, наплевав, что тот смотрит:       — …Мою семью, — Франция говорил с укоризной, сложив на груди свои загорелые руки.       — Про что ты? — в последнее время у Британии к Франции много вопросов возникало, и я видел, как он сердится, что его, похоже, за дурака в его собственном доме считают иль импотентом в собственном ложе. — Я твоя семья.       Пауза. Потом Франция вроде как нашёлся, что мужу ответить.       — Я рад, что ты оказал моему брату столь тёплый приём. — Ага, значит, Франция решил наконец поговорить с мужем о том, что и я заметил, и любой слепой бы заметил, если б к самому воздуху принюхался. Он решил поговорить о пальцах на соуснике. О хиханьках-хаханьках часа в два пополуночи в зале с камином. О работе до ночи. О том, как ложился спать в одиночестве. И обо всём остальном.       «Ты ошибаешься, куколка», — так я подумал, когда перед стеклянными дверьми наклонился, чтоб шнурок, который, разумеется, совсем не развязывался, на ботинке будто бы завязать, а самому исподтишка послушать. И я подумал так, потому что если б между Британией и Бельгией что было, то я бы об этом знал, разумеется.       — Не понимаю, о чём ты, — возразил Франции Британия, и тон у него стал холодным, ну как с ледником на кухне общаешься, а не с живым человеком. И я не впервой подивился, как от румяного малыша с тёплым телом игрушечных размеров, мяукавшего по-кошачьи, тянувшего в рот ручки, смотревшего на тебя огромными глазами и сиську у папы сосавшего и ор поднимавшего, когда сиськи не было, в этом циничном молодом человеке, в Британии, каким он вырос, ничего не осталось.       — Я уже вначале знал, что ты меня вряд ли любишь, но теперь убедился в этом.       — Я люблю тебя, — Британия огрызнулся, как если б сказал: «Я убью тебя, если ты не прекратишь сейчас же» или «перестань меня доставать». Очень зло он это сказал, раздосадованно.       — Тогда почему избегаешь меня? Почему? — тогда-то я и взглянул на них, и увидел их рядом: Франция, длинный как кий для бильярда, Британия — с глазами как шары в лототроне. И та разница между «любить» и «хотеть» — когда ты смотрел на них, вот как я, тогда ты и видел, что она на поверхности между ними лежит. Британия не хотел, и он отворачивался; Британия хотел, и он пронзал мужа фаллосом, и Франция тогда под ним вздрагивал со слетающим с губ обжигающим придыханьем, ну вот как сейчас он вздрогнул, когда Британия протянул руку, чтоб коснуться его плеча.       — Кто тут кого ещё избегает, — Британия вроде как держался, чтоб Францию за голову не схватить и не хряпнуть ей себе об колено. — Ты ведёшь себя как ребёнок, мнишь себе чёрте что.       «Давно ли ты сам из непроливайки не пьёшь?» — вот как тогда подумал я, делая вид, что только бессмысленно в небо безоблачное таращусь, такое по-летнему, хоть стояла ранняя осень. И тогда я бросил взгляд на веранду, и прочитал у Франции по его сиреневым глазам: «А на хрен тебя, Британия. Всё — на хрен», и если б в ту минуту он правил машиной, я б не удивился, когда б он её в дерево в кювете направил, убивая и себя, и своего горе-супруга.       Но он мог её направить. Сдёрнуть с пальца кольцо, швырнуть его в лицо хронически недовольному мужу — и хоть трава не расти. А после нас — только потоп, хотя там вроде и говорилось как-то иначе. Но не было меж ними доверия — не при таких отношениях, когда вшивые гниды в волосах уж точно не кажутся мыльными пузырями, а только лишний повод спать раздельно дают. Они ведь как рыбки были в аквариуме, Британия с Францией, а тут на веранду вышли с корзиной да и вывалили на неё всему миру под ноги своё грязное бельё да и разбросали его по облакам и деревьям.       Я поборол ощущение, что море и небо поменялись местами, и прекратил таращиться. Франция фыркнул и вошёл в стеклянные двери. Британия совсем как отец губы поджал и прошёл на лужайку, и если б на ней садовый гномик руку ему протянул, он пнул бы его по ухмылявшейся роже, в этом я зуб даю. Америка, одетый, как на теннисный корт, растянулся с Ирландией на мягком, пружинящем газоне, Ирландия сидел на попке, вертя в руках деревянного конька, а Америка всё время наблюдал за братом и мужем его с довольной улыбкой. И Британия подошёл к нему, и Америка голову поднял и сказал не без ехидства:       — Тебе, похоже, до конца дней не выдрессировать твоего мужа, амиго, — он хихикнул, потрепал Ирландию по рыжей головке, Ирландия засмеялся у брата под рукой и слопотал что-то на своём языке годовалого дитяти. — У отца б поучился, как приручить непокорных мужей.       — Я учусь, — и Британия ответил ведь ему на полном серьёзе, и ему было плевать на смешинки, у Америки в глазах так и джигу отплясывающие.       — Ты плохой ученик, Британия, — заключил Америка не без смеха и, однако ж, толики скорби. Британия притворно равнодушно закурил — он открыл для себя сигареты, когда Бельгия сидел с ним у камина с мундштуком между пальцев, — Америка закинул в рот мятную пастилку, Ирландия, услышав шуршание фантика, отбросил игрушку в траву и ручки к Америке потянул: «Ака-Ака! Ака-Ака!», Америка-Америка, то есть.       Как-то так оно с Францией обстояло, и знаете, это было нормально. Что бы ни было там в этом клане, оно всегда было нормально. Я подумал, что слишком долго вяжу свой шнурок, и я встал, чтоб направиться в огород за неимением дел. Ну и там, где шёл, я их уже не слышал. Я миновал бассейн, увидел, как двойняшки играют с формочками в песке — я не сомневался, они и мне от своего печенья откусить потом принесут, и ещё они его Ирландии попробовать дадут, чтоб посмотреть, что с ним будет, а Ирландия, он ведь маленький, и он в рот пирожки песочные потянет или в глаз ему песок попадёт, и так и будет, если няня, который сегодня детей в песочнице стерёг, вовремя их не заметит и не отберёт у двойняшек формочки и лопатки.       Скоро я и увидел, что Шотландия выходит, одетый в пальто, Англия нёс его сумку. Супруги поцеловались у кареты, я тоже подошёл, но никто меня там не замечал, никто меня не напутствовал. Двойняшки бросили игры, побежали, повисли на папе да всё ныли, чтоб он не уезжал от них, и Шотландия обещал, что скоро вернётся. На прощание он поцеловал Британию в щёку и велел ему смотреть, чтоб Америка ел, и Британия обещал ему; Америка принёс папе малыша, и Шотландия и их расцеловал тоже. В общем, это была долгая сцена. Франция не вышел из дома, наблюдая сквозь стекло двери, Бельгия не поднялся с шезлонга. Французы были такие французы, любили брать, а отдавать не любили.       Англия усадил мужа в карету, я запрыгнул за ним. Так и тронулись, и вскоре были у порта и плыли по Темзе, чтоб выйти в море. Старый Ирландия ждал нас, ждал его дух, но не останки — но Шотландия вряд ли знал, что могила там, на католическом кладбище в добрых милях от Дублина да от поместья, ненастоящая, и похоронен брат его далеко от острова своего.