Вне стен
7 февраля 2023 г. в 17:00
Англия сидел, в стол уставившись, как всегда он делал, задумавшись, с неописуемым выражением смятения на лице. Он вызвал меня в кабинет для поручения только под вечер, а весь день совсем не выходил, и я принёс ему обед, чтоб он не спускался в столовую. Я также отнёс обед в спальню Америке, но, конечно, совру, хвастаясь своим сердоболием, ибо не от меня всё шло, а Шотландия меня просил, переживая о муже и сыне. Думаю, Англии страшно было даже взглянуть на Америку. Что-то он увидел в глазах у Америки, нависнув у него над кроватью, и всё содрогался, очевидно, зациклившись — каждой извилиной своего усердного мозга — на его крике: «Не трогай меня, не трогай!» Так глубоко он Его Величеству в душу проник, что он долго не мог шевельнуться, бессмысленно глядя в бумаги. Как будто всё теперь разрушено было: меж ними, отцом и его вторым сыном, никогда особо-то доверия не было, а теперь, похоже, стена, разделявшая их, ещё выше стала, чем раньше. Я видел, Америка боится того, на что способен его отец, не понимая, что тот никогда не сможет причинить своим детям какого зла, которое сделал тогда, у камина, когда вся семья спала наверху, а самого его, Англию, облили грязью — наверное, совсем незаслуженно, — словами ужасными и довели до края. Вроде бы Англия и избавился от того чудовища — у того было худое, иссохшее тело и злые зелёные глаза, — но чудовище жило в нём злобным, бессердечным и мстительным духом, назойливым напоминанием, вторгавшимся в дрёму.
Англия велел привести к нему Францию. Я нашёл их с Шотландией в зале с камином, и Шотландия сидел в том самом кресле, в котором дремал Англия в ту ночь до того, как был разбужен промокшим в дороге разъярённым пришельцем, и Шотландия пил чай, а Франция всё стоял перед камином, опустив голову. Перед тем, как зайти, я постоял и послушал самое чуть, и Франция всё бормотал про свою семью что-то, про отца и про братьев, ну да я знал, что визит Бельгии — это большая уступка со стороны королевской четы желаниям зятя, к которому Шотландия, в общем, хорошо относился и пытался и Англию заставить его полюбить. Нет, французская сторона нежеланной была в этом доме, и может, Франция не знал, но отец его, старый распутный король, и под сенью чужого дворца, вместе с остальными своими сыновьями явившись на свадьбу и пребывая потом в этих комнатах, домогался консорта, не оставив старых привычек. К другим людям Королевство Франция относился вроде как к пище: к чему-то, что ему казалось вкусным и сладким, тянулся и не мог удержаться, чтоб не облизнуть лишний раз, как с Шотландией, а ведь он в молодости успел откусить от этого плода, а того, что могло его отравить, вроде Англии, он избегал — такая диета.
Я как сейчас помню, что солнце стояло высоко, а старый француз и не думал таить под пологом ночи свой бессовестный член, так и лезущий в дырку какую-нибудь. Да и вообще Королевство Франция, народивший бастардов и предававшийся оргиям под версальскими сводами после трудного дня, пользуя красивейших и невиннейших юношей своего королевства, вроде как всюду с забориком ходил и держал себя так, точно находится в собственном замке: мне даже мерещилось, он как будто облизывался и на Америку — тот уже и затвердел к тому времени, и округлился где надо, и румянился, выглядывая из-под белёсых ресниц, и был сосватан молодому царю далёких, холодных земель, — думая, видимо, что мальчику следует понести от одного его взгляда. Но по старой памяти Королевство Францию к Шотландии влекло — оно и к лучшему, правда, ибо, нацелившись на Америку, он мог и похитить его обманом, и испортить, он мог и жениться на нём по ту сторону воды, а мог, насытив свою похоть и обрюхатив, выставить вон, — и он находил Шотландию лёгкой мишенью, и как бы я о Шотландии не думал, но связь их не возобновилась ни явно, ни втайне от Англии — никак вообще, и не могу не похвастаться, что способствовал этому и сохранил честь Его светлости.
Ну и тем днём, когда солнце было высоко, Британия с Англией по делам своим выехали в Вестминстер, Америка с Францией и братьями его выгуливали двойняшек в парке, и Ирландия ещё даже не пролился семенем в отцовское чрево, Королевство Франция, на слуг не обращая внимания, всё Шотландию преследовал по коридорам этого дворца с намерениями ну самыми бесчестными, вышагивал так, что чуть не бежал, руки попрятав за спину и как бы не торопясь, но на самом деле его нагоняя, и он бы его накрыл в то мгновение и взял бы его у стены, если б я не выпрыгнул из-за фикуса прямо на пути у Шотландии, а у того глаза навыпучку, волосы дыбом от ужаса стоят. Шотландия в меня вцепился и прижался ко мне, нервно оглядываясь, а Королевство Франция, эта тёмная громада, движущаяся на нас, как волна-убийца, вдруг остановился в проёме, посмотрел, как Шотландия укрылся за моей могучей спиной, и, очевидно, признал во мне серьёзного противника, потому что тут же повернулся на каблуках и скрылся. Оттого и был нежеланным гостем, как и его сыновья, — я и не сомневался, столь же алчные, хитрые и хладнокровные юноши, как их августейший отец. Англия ничего больше не мог ему сделать кроме того, как на землю свою не пустить, за приставания к своему мужу — ведь существует политика, а власть одного короля, по правде, была не более власти другого.
Ну и вот, я закончил у Франции жалобы, позвав его к королю. Мы вошли вместе, и Англия поручил Франции с завтрашнего утра зайти к Америке да уговорить его съездить в город, чтоб Америка отдохнул с ним там да повеселился немного хоть. Экипаж заранее будет готов, сказал Англия и посмотрел на меня, да и понял я, что вновь у меня будут заботы, пока Франция с Америкой будут развлекаться в столице. Англия хотел так извиниться, и я видел, что душа у него болела за сына, который возненавидел его вдруг и так, как Англии казалось, необъяснимо.
Но я знал, какая могла быть причина. И я боялся за эту причину, и был неравнодушен к Америке.
Франция вышел, и Англия тогда мне сказал, сняв очки и размяв переносицу:
— Ты, Уэльс, поедешь с молодыми людьми и будешь следить, чтоб никто подозрительный чрезмерно к ним не приближался, не шёл по их следу и никоим образом не тронул. Америка может накупить столько платьев и украшений, сколько захочет, и твоё дело — найти способ перемещать его покупки, одновременно охраняя его. Возьми револьвер. Его познало столько мужчин, и я не могу гарантировать, что они не будут искать с ним в городе встречи и никак его не обидят, но и не могу послать с ним свиту стражей, не могу послать в кортеже, это только привлечёт всеобщее внимание, — и понял я, что на самом деле миссия моя в том, чтоб смотреть, чтоб ничья рука не легла Америке в людской толпе на ягодицы. Англия выглядел уставшим, как будто он заново обдумал всё и теперь нырял в омут своего решения с головой. — Я хочу дать моему мальчику хоть толику свободы, он слишком несчастен, и наше с Шотландией родительское сердце, — как будто сердце у них было одно, — может не выдержать этого. Я обязан его излечить — но ведь счастье его не в том, чтобы поголовно казнить мужичьё, спавшее с ним, так ведь? — Англия одёрнул свою мантию и поправил манжеты. — Вот, вроде всё. Если с Америкой что-то случится, если вдруг он снова сбежит — тебе вырвут ногти и запрут под Тауэром, ты понял меня?
Я понял своё поручение, привыкши к угрозам своего господина, и вышел вместе с ним, и позже я видел, как король с Шотландией купали двойняшек и позже забрали их к себе спать в свою большую спальню, в своей большой кровати — оба мальчика, Австралия и Новая Зеландия, пронеслись мимо меня в коридоре, чуть они помедлили у двери Америки, с которым постоянно хотели быть вместе, но который теперь уж никогда не открывал им и не играл больше с ними, а потом вновь побежали в покои родителей, плюхнулись на огромную постель, ту самую, где их зачали, и выдёргивали друг из-под друга подушки, с визгом прыгая по перинам, вроде как в восторге, что будут спать сегодня в тепле, между отцом и папой, — так щенята спят горкой, ложась друг на друга, Новая Зеландия — под бочком у отца, засунув в рот палец, Австралия — в объятиях папы, свернувшись калачиком. Прежде, чем лечь, Англия тоже постоял у Америки под дверью, постучал, Америка открыл, и отец начал:
— Извини меня, — но Америка захлопнул дверь перед его носом. Ночью я видел, как Англия с некой яростью охватил сильной рукой, сгребая в властные объятия, сразу троих: Шотландию и двойняшек, и те прижимались к нему, ища тепла и защиты. Если б рук ему хватило, он бы и до Америки дотянулся, и до малыша, и до старшего сына, и не отпустил б от себя.
Утром, не успели ещё Англия с Шотландией выйти из спальни, я уже велел людям заложить экипаж. Франция пошёл к Америке и долго стучался, а потом тот его впустил, ну они и закрылись, долго что-то обсуждая по ту сторону дверей. Мне было не подслушать — Америка решил для себя, что ключ лучше оставлять в замке со своей стороны. Надо сказать, Америка точно частью своей крепости был, а Франция — пришелец, как тот, что пришёл сюда в ту дождливую ночь, о которой я вспоминаю и в глазах у Америки вижу, чтоб не оставить от крепости этой ни камня на камне, и провалился в своём гнусном замысле. В чём только ни подозревал зятя Англия! А когда тот к Америке подходил, чтоб помочь ему в чём-то, да, так и спрашивал: «Помочь ли тебе в чём-то, Америка?», Америка только головой качал да будто сам себе приговаривал: «Почему ты католик, Франция?» Если б они захотели смести Францию, если б Франция в них не растворился и как-то против мнения их пошёл, они б легко от него избавились. Выкинули бы в мусор. Начались бы суды; разоблачения в журналах; а если б Франция детей от Британии народил, детей они себе бы оставили, зная, что Франция не побежит, волосы назад, к отцу своему за помощью, потому что у отца своего он в немилости был. Шотландия, конечно, к Франции хорошо относился; милым его называя, учил его малышам пелёнки менять и купать их, на Ирландии показывая, что как нужно делать — намекал ему на внуков, должно быть, и рецептами с ним делился, учил его рукодельничать и варить лекарства. Но Шотландия следовал мыслью за своим мужем и за своими детьми. И Англия бы решил когда, что от шоколадки той лишь обёртка осталась, в смысле, что уж никуда зять ихнишний, фифа такая, не годился, ни слизать с него, ни подтереться им, Шотландия бы сказал мужу, что он верно думает. И выкинули бы Францию в мусор, и Британия бы даже не вякнул супротив — из раболепного уважения к родительской воле, из безразличия к бедам своего супруга.
Уж лучше было быть слугой в этом доме, чем зятем; уж лучше было быть отщепенцем в старой семье, чем предметом подозрений всяческих в этой новой. Лучше было сидеть без имущества, чем спать в постели, которая не твоя, куплена не на твои деньги и из которой можно тебя выслать вон, чуть надумается. И Франция, как мне это видится, только сейчас вошёл в полосу понимания. И оттого у него и был стресс, ну то есть, капризным он стал в последнее время, как я это заметил, как будто он место своё потерял, и в присутствии мужа неуютно было ему: избегал прикосновений, но жаловался на невнимание. Стоял и смотрел в окно долговато, вызвал письмом сюда брата и вошёл к Англии в кабинет за санкцией на родственный визит. Блуждал по дому в забывчивости и сгрызал себе ногти, а меж тем маникюр его дорого стоил! Если он до глистов в заднице хотел дальше грызть, то я был не против. И ещё он странно ел, ну так как-то, без вкуса, без смака, но чаще отставлял тарелку в сторону, когда они все в столовой собирались, а семья ела вся в сборе и по часам.
Но, похоже, в тот раз он в лужу не сел, поскольку он сам собрал Америку в поездку, исполняя монаршее повеление, я взял револьвер, упрятал его под одежды, и так мы и тронулись, и скоро были в столице, да я думал дорогой, мечтая, как сейчас солнечный луч проскользнул через слуховое оконце у меня наверху в мою каморку и золотил половицы, и танцевала пыль, и сохло с ночи бельё — я всегда ходил стирать как только нервничал и когда кончал со своими дневными обязанностями.
В итоге я за тот день намозолил ноги, стёр ступни, таская покупки Франции и Америки от двери к двери, от магазина готового платья к прилавку галантерейщика, от предприятия сапожника к мастерской шляпника — обычно принцы заказывали себе барахло по каталогам, а выехав в город, как с цепи сорвались, да и хорошо, что Америку в лицо мало кто знал, он ведь был несовершеннолетний и в свет ещё не выезжал, а Франция набросил на голову капюшон, поблёскивая из-под него серьгами фиолетовыми, под цвет глаз. Да и Америка вёл себя эдак пригоже, что залюбуешься на такой цветочек, и я даже подумал, что они с зятем станут друзьями. Один раз только Америка пискнул из-за шторы примерочной: «Ты меня душишь!», да это Франция просто затягивал на нём корсет, мастерски шелудя в хитросплетенье завязок.
Наконец они сели пить кофе в знакомом постоялом дворе, где я оставил отдыхать наших лошадок, а те все в мыле, языки повесили и могли заболеть, если б мы сразу решили возвращаться в поместье. Америка уткнул глаза в свою чашку, а Франция всё говорил, вначале вроде как он хотел Америку разговорить, а потом и понёсся словом куда-то, изливая нам душу — дескать, на родине его у отца готово уже завещание, и пусть оно закрыто, но брат-близнец его, как Франция думал, замыслил тёмные дела. Бельгия приедет погостить, но после они долго с ним не увидятся: Бельгия с его папой спорили о жалованном отцом, Королевством Францией, замке — тот был передан в управление папе под условием, что по достижении Бельгией совершеннолетия замок перейдёт в собственность последнего. Однако, выросши, Бельгия попал под опеку к своему папе — Франция умолчал о причинах, но признался, что и отец их подтвердил когда-то, так, с опекой, сыну будет лучше. Так и вышло, что папа остался управлять замком с имением на сколько-то лет: и как Бельгия из-под опеки вышел, так захотел истребовать замок. А для чего он нужен был ему в собственность — Франция полагал, чтоб им распорядиться и предоставить там жить любовнику, кому-нибудь из дворян или из мужичья, простолюдинов то есть, потому как, пока папа управлял замком, невозможно то было, и Франция полагал, что оттого Бельгия и требовал ещё раньше снятия опеки, чтоб оспорить папино управление.
— Мой отчим — скряга, но неплохой человек, — говорил так Франция, отставляя в сторону чашку за чашкой, меж тем как кофе Америки давно уж остыл. — Он хорошо ко мне относится, правда. Вы же видели, правда, когда он на переговоры к Англии приезжал? Конечно, он мог бы писать мне чаще.
И мне, честно, даже стало жаль Францию, хоть я и почитал его за редкую гадюку: ему хотелось иметь папу, но папы у него не было. Хотелось видеться с братьями, но братья не пребывали с ним долго. Хотелось иметь ребёнка от Британии, но ребёнка спустя эти годы всё не было. Хотелось, чтоб отец признавал его и воспринимал ну так же серьёзно, как его близнеца — но он ни разу не получил приглашения в Версаль к отцовскому двору с тех самых пор, как отдан был замуж.
Кофе в кофейнике закончился, Франция тяжело поднялся и пошёл на кухню за ещё одним да за куском пирога. Америка сказал, ему по нужде надо бы выйти, и я поднялся за ним вслед, чувствуя револьвер под пиджаком, но Америка остановил меня:
— Меня не нужно охранять. Справлюсь сам.
Но я всё-таки пошёл за ним, когда он вышел. Туалет был на улице, за конюшнями, и дурно пах — не место для таких нежных задниц, какая была у юного принца. Но его не было в туалете. Душа моя, откуда я не знал, но упала в пятки. Бежал, был похищен. Я должен был ходить за ним, а я сидел и ждал, хоть мог настоять — был ведь господний приказ.
Нет, Англия не вырвет мне ногти и не бросит в Тауэр. Англия убьёт меня. Я ведь знал, видел, он способен на это. Убьëт, изуродует останки до неузнаваемости и сбросит труп мой прохладный в реку, как умеет делать это.
А потом я прошёл по пустынному двору и увидел их: Америку и высокого мужчину в чёрном плаще с капюшоном. Они обменялись что-то около парой слов, которых я не слышал, а потом мужчина, он явно опасен был, но Америка опрометчиво не боялся, протянул юноше конверт с сургучной печатью. Америка спрятал его под кардиганом, и я знал, он обернётся, чтоб проверить, видел ли кто, и спрятался за туалетом, откуда меня не было видно ни им, ни тому, кто б в него зашёл справиться. Потом я слышал, как хлопнула дверца, Америка зашёл туда, и я пополз, как раненый, прочь со двора обратно в дом. Мужчины в чёрном плаще тогда уж нигде не было видно.
Обратно мы все втроём ехали молчаливые, экипаж был нагружен свёртками и прочей сумой, и я не знал, мог ли Америка избавиться от конверта — он не вскрыл его во дворе и при нас тоже, но мог сделать это в туалете. Отец его должен был знать. И я расскажу ему. Что бы там ни было, я расскажу.