Во стенах обители монаршей

      Я сообщил Англии о конверте сразу, едва мы домой только вернулись. Рассказал ему, как по сторонам огляделся Америка, как спрятал конверт под одеждой, про человека в чёрном. Англия сидел за столом в своём кабинете такой же хмурый, как в тот вечер, о котором я вспомнил, один из вечеров, когда Америка снова не появился дома — он ведь сбежал тогда и жил своей жизнью.       В каминном зале в очаге был огонь, и у Англии от него лицо было оранжевым, когда он сидел в камине у кресла, а сидел он там, когда всегда ломал голову над чем-то. Это было уже после случая с графином, который у них с Шотландией был, когда Англия его в постели-то отмутузил за его выходку. Все уже ушли спать, только кровать у Америки пустовала, но на ней всё равно регулярно меняли бельё. Думаю, Англия с Шотландией так и хотели и заклинали эту кровать, чтоб когда они однажды утром зайдут к Америке в комнату, там спал их сын, живой и целый. Да и Шотландия в те полгода не ждал Англию в своей постели — я уж говорил, что спали супруги раздельно, так как Шотландии невыносимо было предаваться страсти, пока судьба его сына была неизвестна, да и болел он от переживаний своих, даже Ирландию, как я говорил, кормить перестал раньше положенного, и молоко у него пропадало, и дверь запирал, чтоб Англии больше не зайти к нему незваным. И Англия сидел у камина и некого ему больше ждать было — человек, который как-то раз той памятной ночью проник в его дом, и подкрался к его креслу, и приставил нож к его горлу, и пламя из очага обнимало тёмный его силуэт, был повержен на этом ковре. Англия уничтожил этого человека несколькими ударами своих сильных рук, даже крови не было, — человека, принявшего облик чудовища, худого, промокшего на дожде в долгой дороге, заросшего лохмами, с диким блеском в зелёных глазах, он так ненавидел и ему казалось, он пришёл за своим, но не учёл, что находится в чужом доме, а тут даже стены хозяину помогали в драке, и от пришельца осталась лишь тень, и я слышал вздох — но не мой собственный, не Англии и не его, чужой вздох, посторонний, топот чьих-то ног по паркету в коридоре, Англия его не заметил, но я слышал его и полагал, что знаю, кто это был. Тёмные воды сокрыли останки, и я помог своему королю в этом.       Но теперь уж Англию никто не мог потревожить, и он всё думал, как ему Америку сыскать и привести его домой, стало быть, думал он, что сына, коли домой вернёт, больше отсюда не выпустит, и думал, что и Шотландия вылечится от своих истерик и снова станет с ним спать. Англия только выглядел безразличным, на самом же деле каждый день пустая комната Америки, пустое его место за столом потрясали короля как в первый раз. Я стоял в уголке в самой темени, далеко от камина и хозяйского кресла, поскольку я всегда уходил к себе, когда Англия объявит мои обязанности законченными, а в этот раз он забыл, что я существую, и я не мог уйти спать, да и огонь надо было после него всё равно затушить. Пускай-то мне и хотелось уйти, мои пожеланья тут никого не интересовали. Я часто, сидя у себя на чердаке под крышей, измышляю над разными вещами и событиями, много всего сам додумываю, этого у меня не отнимешь. Я там, у себя, сумел за эти годы наладить свой быт. Наверху в лоханке стирал своё бельё, здесь же его сушил, вот так вот, бывает, хожу у себя, а под ногами скрипят доски, и осенью тут пахнет дикими яблоками и прелой листвой, а летом нестерпимо жарко, и от белья идёт пар. Развешанное, всё скромное белое, и кажется, будто паришь с облака в облако, когда шныряю вдоль простыней. Вообще-то я сплю на тюфяке, но неважно. У меня есть комплект простыней, и я стираю их всё воскресенье и, похоже, надеюсь, мечтаю, что у меня будет своя кровать. И слушаю всякие звуки: из комнат, из стен и углов. Крысы скребутся, хоть их и травят, люди ходят и целуются у этих стен, и делают детей в углах за шторами и пальмами в кадках. Но больше всего мне нравится, что там меня никто не достанет, стоит только самому забраться туда да затащить лестницу наверх, за собой.       Англия сидел там, ну так одиноко, у камелька, и было это после откровенного разговора с Британией, который был у него. Британия, до того, как уйти, всë сидел в кресле напротив, будто бы грелся он, но я видел, ему необходимо поговорить с отцом. Наконец он сказал, и я видел, он весь дрожал, необычно смущëнный:       — Отец, — он замолчал, а потом, когда Англия выжидающе взглянул на него, вдруг сказал: — Франция хочет заниматься со мной оральным сексом.       Впервые слышал я, чтоб дети обсуждали с отцами секс со своими супругами. Но, возможно, так и нужно, если не знаешь, у кого просить совета в интимном — для Британии лучше, чем сально подшучивать с друзьями по университетскому клубу, статус не позволит, да и неуважительно по отношению к мужу, уж больно низко. Британия весь вспотел, бледнел и краснел, взволнованный. Но Англия только плечами пожал, и ни разу не удивлëн был, что сын поднял такую тему, как будто ему не впервой просвещать сына в вопросах любви:       — Тебе следует радоваться, мой мальчик, что супругу твоему хочется взять у тебя за щëку, — а Англия мог выразиться эдак грязно при мне иль Британии, хоть и был власть предержащим монархом, может, оттого и мог позволить. — Ты увидишь, это приятно, не хуже, чем проникать внутрь. Просто забудь про всë и наслаждайся процессом.       — Не сомневаюсь, что приятно, — Британия колебался, да столь неуверенным в себе он был только при отце, а при других ни за что на свете бы не смущался. — Только, отец, он ведь хочет, чтобы я вылизал его… там, понимаете?       Я понимал. Между ягодиц, где вход укрыт кущами нежнейших на теле волос, тончайших, кудрявейших.       — Это приятно вдвойне, — невозмутимо откликнулся Англия. — Что тебя так беспокоит? Это место — оно тебя не укусит.       — Мне мерзко.       Англия удобнее устроился в кресле. Он был предельно откровенен с сыном, говорил с ним, как с равным, как со взрослым мужчиной, познавшим узы супружества, да ведь Британия и был строгим молодым мужчиной, неутомимым в работе, как и его отец, энергичным и высокомерным, казалось, невозможно его было сломать.       — Сын мой, ничего в том постыдного нет, чтобы ласкать друг друга. Видишь ли, я не спрашиваю тебя, как ты развлекался с туземцами, когда был в Индии, и насколько экзотичны были твои развлечения. Я не спрашиваю, допускались ли шлюхи до твоих покоев в общежитии университета. Оральный секс предполагает взаимность. Это место, о котором мы говорим, — ты засовываешь в него член. Этим местом наши супруги рождают нам наших детей. Это место священно, и ты должен его почитать. Не страшно целовать наших супругов в него, не страшно поласкать языком. Для них это блаженство, их это успокаивает — особенно после родов, когда всë там сплошь разорвано, иногда кровоточит и не позволяет даже садиться в постели. После родов, сын мой, не забудь поберечь супругу это место от члена, пока не заживëт и не исполнится прежней упругости.       Британия замолчал, задумавшись. А потом возьми и спроси у отца:       — Отец, а вам приходилось… ласкать таким образом папу?       — Я делаю это чаще, чем он ласкает ртом мой… — Англия не договорил и лишь улыбнулся.       Британия ушëл спать, я слышал, как буйствует его смятенный разум, почти видел, как работают у него мозги, так крутятся бобины с синематографом, ну да я сомневался, что он чему-нибудь научился. Англия расслабился в кресле, прикрыл глаза.       Ну, и я уж было решил тогда, что Англия уж подрёмывает сидя, но тут услышал шаги мягких ног и увидел Шотландию, всего осунувшегося, лохматого, согбенного в его кимоно. В зале приятно запахло — волосы у Шотландии всегда пахли как-то особенно, огонь в камине затанцевал и потрескивал, влюблённый в пламя волос консорта и желающий с ним слиться в пожар. Потом я увидел, что это Англия ворошит угли.       Шотландия остановился за креслом, меня не заметив, и буркнул мужу:       — Снова не спишь.       — Не могу спать без тебя, — откликнулся Англия, не оборачиваясь. Шотландия обошёл кресло и уселся на колени к мужу. Я видел, как он обнял его за шею, уткнув нос в крепкое плечо, сам такой хрупкий и сломленный потерей ребёнка. Англия вздохнул. — Ты, конечно, не хочешь меня позвать лечь с тобой?       — Ты будешь приставать.       — Не буду, — но рука так и перебирает рыжие кудряшки.       — Будешь. Нет, Англия, я не могу. А если ребёнок? Ты мне уже доказал, что не можешь ручаться, что с моими детьми ничего не случится.       — Я буду осторожен. Обещаю, что не понесёшь, — Англия протянул руку, засунул её в кимоно и принялся ощупывать груди мужа, ища в них уплотнения и разглядывая, проверял так, чтоб не было болезни сосков или опухоли какой, он привык сам это делать. Шотландия заскулил, заёрзал у мужа на бёдрах, и Англия поцеловал его в шею под кудрями: — Больно?       — Ненавижу их. Такие огромные.       — Красивые молочные груди. Ты перестал кормить Ирландию. В чём дело?       — Не хочу, — бормотал Шотландия мужу в плечо. — Думаю, я могу уже отнять его от груди.       — Рано.       Шотландия не ответил, поднял голову и облизал Англии ухо. Я слышал, как Англия громко сглотнул, и понял, что он возбудился. Мне хотелось отвернуться. И в то же время я не мог отвести взгляда — мне нравилось видеть Шотландию в чужих руках, нравилось наблюдать, как его нежат, видеть, как он выгибается, как тянется рукой или ртом к чужому концу, слышать стоны, когда в него входят, разведя ему ноги, ведь, раскрываясь, вроде наслаждаясь своей беззащитностью да стремясь охватить чужую восставшую плоть, он отдавал себя, обнажал своё самое уязвимое и сладкое место, позволял ласкать себя не только наружно, но и изнутри, растягивать свои мышцы, щекотать сгусток нервов там глубоко и всё это — на простынях, пропитанных его соками, его желанием. Я мог представить его нутро вокруг своей плоти — горячее, мокрое, тесное, плодородное, ожидающее орошения и нетерпеливо пульсирующее. Я хотел его до дрожи в кончиках пальцев, но никогда бы не смог его взять, как берёт Англия — мне бы руки короля, его внушительное достоинство, его уверенность в себе и животный голод плоти, и я бы тоже смог дарить Шотландии блаженство, я бы не выпускал его из постели, вознёс бы его в рай. Мне бы хотелось увидеть, как Шотландия на коленях влюблëнно разглядывает мою плоть, обнажëнную пред его личиком, тешит еë рукой и губами да приговаривает, какая она у меня дивная, как с Англией у них это было. Губы у меня пересохли, я смотрел, как они ласкают друг друга в кресле поцелуями, видел, как Англия задрал мужу кимоно, распалившись и дыша как племенной бык на пике своего наслаждения.       Звуки возни, шорох одежд и скрип кресла — я не мог отвернуться. Я ждал, что Шотландия позволит ему взять себя — боялся и хотел видеть. Когда пальцы Англии пробрались между ягодиц, Шотландия, забыв про всё, громко застонал, повизгивая. Я не видел, но думал, что Англия ласкал мужа пальцами и вошёл в него на фалангу, потом — снова звуки возни, расстегнулся ремень, звякнула пряжка. Англия обнажил свою исстрадавшуюся по мужниной мякоти плоть. Стало тихо. Я, заставив себя не дышать, ожидал соединения и движения бедёр, я даже ждал, что Англия сейчас сорвётся с кресла и рванётся в спальню с Шотландией на руках, но ничего, что я ждал, не произошло.       — Убери его, — вдруг хрипло потребовал Шотландия, явно имея в виду чужой член, и я поклялся бы, что лицо исказилось у него ну прямо как в схватке, будто кто акушерские щипцы в него засунул, а не нацелился внутрь приятной крупной плотью.       Англия недовольно повиновался, убрав его в штаны — он разом стал мягкий и вялый, потому что Шотландия его не хотел.       — Я думал… — начал король и запнулся, и никогда я не слышал у него такого голоса и таких интонаций, как тогда. — Я думал, ты хочешь меня в себе. Ты весь мокрый.       Он снова пробрался пальцем, влажным от мужней смазки, ко входу, но Шотландия сжался, свёл ноги и расправил задранное кимоно.       — Я не прощу себе, если сейчас лягу с тобой, — отозвался Шотландия устало. — Ты предал меня. Ты позволил моему ребёнку сбежать из дома — ты убил его. Я родил тебе детей, а ты не хочешь о них позаботиться. Ты…       — Я обещаю, — перебил Англия, и тут уж он снова стал собой, говорил твёрдо, пронзительно, — что Америку найдут и вернут домой. Детективы работают. Я знаю, это я виноват. Я был жесток. Мне не стоило рукоприкладствовать с детьми и бить тебя у них на глазах. Я сожалею. Извини меня, счастье моё, извини, я всегда жалел, но я ужасный, ревнивый человек и не мог обуздать себя — никогда больше я не ударю тебя. Британия видел, как я обращаюсь с тобой, и теперь он не понимает, каково это — быть защитником своему мужу. Посмотри на него, в кого он вырос. Да, он педант, он безгранично меня уважает и хочет быть похожим на меня, он умеет работать, он станет после меня королём, он равняется на меня, забывая, что я не эталон мудрости и справедливости. Но он не понимает, что это он обязан опекать Францию, заботиться о нём, как я забочусь о тебе, быть ему верной опорой, а не просто укладывать его в свою постель и выделять содержание, считая, что тем исполняет свой долг. Он, к сожалению моему, потребитель, а не семьянин. Он женился по долгу своего происхождения и по воле отцов, а не по зову своего сердца. Ты и сейчас видишь, что он абсолютно холоден со своим мужем, нежность и ласка чужды ему, и у них всё ещё нет детей — не сомневаюсь, наш с тобой первенец попросту избегает отцовства, занимаясь сексом лишь для утешения плоти.       Шотландия молчал эдак грустно и задумчиво, глядя в очаг, не порываясь с мужних колен, обнимая чужую шею и уложив голову на плечо.       — Америка тоже всё видел и понимал, для него я тиран, — продолжал Англия. — Он не перенял моих привычек, но взбунтовался против положения вещей в нашем доме, я полагаю, оттого и сбежал. Я обещаю, мы найдём его. Но город слишком большой. Он мог бежать и в другие места. Если у него в городе был любовник, что мне трудно представить, возможно, его от нас спрятали, поселили в какой-нибудь квартире, — сам понимаешь, это затрудняет поиск.       — А на панели искали его? — вдруг осведомился Шотландия, крепче ухватившись за руку Англии.       — Что ты говоришь такое? Мой сын не стал бы продаваться! — Англия недоумевал, и я слышал, он и удивился, и оскорбился, что такое могло быть.       — Он и мой сын тоже. И он стал бы, если б возникла нужда, потому что когда-то тем же занимался и я. И ты помнишь, должно быть, что совесть меня не мучила, — супруги помолчали, как рассуждая о чём-то, что не хотели вспоминать и болезненном. — В конце концов, отдавая своё тело, я не отдавал ничего. Когда я полюбил тебя и вышел за тебя, я отдал тебе сердце, душу, честь, свободу, своё подданство и имущество — всё. Тело — самое малое, чем можно поделиться с другим человеком, поверь мне.       — Стало быть, — Англия не выпускал пальцев из чужих кудряшек, — следует дать указание проверить дома терпимости?       Шотландия кивнул. Они ещё долго сидели вместе в кресле обнявшись. Англия снова засунул руку в кимоно и лапал Шотландию за налитые груди, гладил там, сжимал, оглаживал подушечкой пальца сосцы. Шотландия прикрыл глаза, засыпая.       — Кормильцы жалуются, что Ирландия не ест у них, — прошептал Англия, уместив одну из грудей в ладони. — Что кушает мало или вовсе не сосёт, отворачивается и плачет. Ты, видимо, хочешь, чтобы он умер от истощения. Тогда уже я не прощу тебе, если наш малыш погибнет. Ты будешь его кормить и дальше, пока не настанет время отнять его, я позабочусь об этом и прослежу. Тебе будут приносить его для кормлений, и только попробуй не дать ему грудь, иначе я запихну её ему в рот против твоей воли. Ты слышишь меня?       Я видел, что тело у Шотландии вздрогнуло, и он быстро зашептал в ответ:       — Да, да, милый, я буду кормить его до тех пор, пока молока у меня совсем не останется.       — Я люблю тебя, сокровище моë, — сказал тогда тихо Англия, потираясь щекой о волосы мужа. — Радость моя, — и потянулся губами, а тот у него на коленях знай себе делает, что лениво уворачивается от поцелуев.       — Я тебя ненавижу, — выдыхает Шотландия и снова закрывает глаза, да и Англия не упустил своего, чтоб поцеловать его в веки.       Они посидели ещë немного, и Англия наконец поцеловал мужа в губы и на руках унёс спать. Уходя, они на меня не взглянули, и я затушил огонь в камине. Шотландия после снова кормил малыша, как и обещал. А Америку вскоре нашли в одном из борделей и вернули ко дворцу. Было своё волшебство в родительской власти да во власти супружьей — и хорошо бы уметь обращать его только на благо, чему чета королевская только начинала учиться.       Ну и вот, я после поездки в Лондон Англии всё рассказал о конверте и мужчине в чёрном, и король тут же велел мне вести к нему Америку разбирать полёты. Я уж хотел было отправиться за принцем, но тут он сам явился к отцу в кабинет, постучал и сразу вошёл, и выглядел-то он перепуганным отчего-то, бледнее обычного.       — Отец, — он сделал два робких шага, сутулился, будто стараясь спрятаться в собственном тщедушном тельце, с усилием, я видел, подбирал слова. — Я подумал, вы должны знать. Я получил послание, когда мы с Францией были в городе, и…       И он замолчал, ну прямо в ожидании, что Англия его перебьёт, но Англия слушал, и так живо изображал он участие. Америка продолжил, всё ещё не веря, видно, что сам доброй волей пришёл в это место, к отцу за советом, или помощью, или с признанием, когда даже видеть его не хотел и захлопнул перед ним дверь накануне.       — Мне страшно, отец. Вы должны это видеть. Прочтите, пожалуйста.       Англия сделал сыну жест, мол, садись, и Америка плюхнулся в кресло напротив отца и передал ему письмо — извлечённое из вскрытого конверта. Стало быть, я опоздал, и мальчик его прочитал.       — Уэльс рассказал мне, Америка, каким образом ты его получил, — спокойно сказал Англия. — Не смотри так на старину Уэльса. Если бы тебе, мальчик мой, действительно угрожала опасность, думаю, человек в чёрном плаще не преминул бы напасть на тебя на безлюдном дворе или похитить. Уэльс приглядывал за тобой с револьвером, чтобы ничего подобного не случилось. Я не могу допустить, чтобы с тобой снова приключилось несчастье. Надеюсь, мы поняли друг друга. Оно, — теперь он имел в виду письмо, — не было запечатано в конверте?       — Было, отец, — Америка протянул разорванную бумагу со сломанной печатью. — Но нигде нет адресов отправителя или даже его имени. Однако…       Англия, изучавший письмо и взглянувший на конверт только мельком, в этот раз перебил сына:       — Однако оно написано на дорогой бумаге, и я узнаю почерк. Я думаю, что и ты знаешь, от кого оно, верно? — и он поднял свои пытливые, кажущиеся всезнающими глаза на Америку.       Америке признание далось тяжело.       — Да, знаю. Это целая история. Но вы прочтите сначала.       Он просил уже второй раз, и Англия опустил глаза, повинуясь. Стал с интересом читать, и ноги-то под столом скрестил в щиколотках, но самое жуткое было, что он читал и читал, а когда он закончил, очки у него запотели от ярости.       Затем он вновь выпрямился в кресле, и я видел, про себя он считает до десяти, чтоб не сорваться и к чертям письмо это несчастное на клочки не порвать. И что дальше делает Англия? Он отодвигает один из ящиков в столе. Он роется в нём, и письма там разложены по секторам. Он находит нужный сектор, всё делает так размеренно, точно не торопится узнать правду и принимать решения, и он достаёт первое попавшееся — заверенное императорской печатью, и он сверяет почерк на обоих этих посланиях. Вглядывается в малейший завиток, в малейшую чёрточку, я вижу, как он щурится. Сидит долго, достаёт ещё несколько писем, в их числе уже пожелтевших от времени, сравнивает, мотая головой туда-сюда, хоть смысла в том уж нет: король мой уж давно убедился, кто совершил такую вот пакость, кто послание это накарябал и был его отправителем. Америка напротив него склонил голову будто бы в покаянии.       Англия нервно, озлобленно отшвырнул письмо в сторону, а я про себя задумался, что же там может быть написано, какая гадость.       — Этот человек, — наконец процедил он сквозь зубы, — совершил большую ошибку, осмелившись угрожать моим детям. Я уничтожу его, — и мы оба с Америкой вздрогнули, нас точно подбросило на этих словах, потому что мы точно знали, на что способен наш король, и я увидел лицо Америки, и я убедился во всём, что про себя думал, потому что в глазах у принца снова стояла вода и тёмная комната с камином, и куль на ковре у отцовского кресла — поверженное чудовище, забитый до смерти мужчина. — Я не пойду войной против этого медведя, но расставлю на него капканы. Я найду способ достать его. Я клянусь тебе, мой мальчик, Америка, что он ничего тебе не сделает, ни за что на свете я не допущу, чтобы он причинил тебе боль, и ни за что на свете тебя ему не отдам. Ты ещё увидишь, что он не проживёт так долго, как намеревается, и пожалеет, что попытался втоптать мою семью в грязь.       У Америки на глаза навернулись слёзы.       — Правда? — он, похоже, не верил, что отец всё давно ему простил, если было что прощать, и готов его защитить, что отец всё ещё любит его, своего ребёнка, и что отец не стал его ни в чём обвинять и подозревать. — Вы не отдадите меня замуж за этого мужчину? Вы на меня не злитесь?       Англия раздумчиво так, медленно кивнул, и тогда Америку понесло, и видел я, что у него начинается истерика вроде тех, какие бывают у его папы. Слёзы полились по лицу, а то покраснело, и он вскочил с кресла, сбивчиво выкрикивая:       — Отец! Клянусь вам! Я никогда не вёл личной переписки с этим… с этим тираном! — руки сжались у него в кулаки, ну как на кнопочку какую нажали, чтоб суставчики в пальцах задвигались. — Да если б у него не было его рабов, его попов и лесов, да ничего б у него не было! Я…       — Сядь, Америка, прошу тебя. Ты, мой сын, не виноват в том, что произошло, почему бы это ни произошло. Не нужно плакать.       Англия смотрел на сына сочувственно, вместе с ним страдая, и дал Америке свой платок, и тот принялся вытирать лицо, глаза, слипшиеся от слёз красивые ресницы. Отцу и сыну нужно время было, чтоб перевести дух; ну и тогда только Англия, справившись с гневом на автора письма, задался вопросами, как мне представлялось, самыми важными, их нужно было задавать в самом начале, но ярость, отцовская и справедливая, вскружила Англии голову.       — Я, по правде, не вижу, Америка, — Англия снял очки и потёр виски, — почему бы этому человеку требовать от тебя выйти замуж, да ещё втайне от нас с твоим папой, и бежать в Петербург? Мне казалось, мы с ним порешили, что тебе нужно время, чтобы прийти в себя и вылечиться от недугов души и тела, и отложили свадьбу на неопределённый срок. С чем же это может быть связано, если, как ты говоришь, у вас с ним не было никаких отношений? Что он имеет в виду, когда пишет, что теперь готов исполнить взятые на себя обязательства и брака ему, как видно, не избегнуть? Что это значит?       — Ну, раз уж так, — чуть успокоившись, проговорил Америка, выслушав отца, — вы должны, наверное, знать, что предшествовало… всему. Вы должны знать — какой он на самом деле, мой… бывший будущий муж.