Во стенах обители монаршей

      Шотландия не говорил со мной в дороге ни о чём. Приплыв с ним в Ирландию, я нанял экипаж и перенёс с корабля — фрахтовать пакетбот было б уж слишком шикарно — хозяйские вещи. Мы ехали без обоза, останавливаясь во встречавшихся домах да постоялых дворах, чтоб поменять лошадей и поесть, а спали в карете, да сдаётся мне, что Шотландия к удобствам привык и был в стрессе, что приходится ему мыться из источника да на улице ходить по нужде. Я пригодился ему в дороге: договаривался о лошадях, смотрел, как их подковали, проверял, не отравлена ли снедь, которую Шотландии в гостиницах приносили: всё королевство знало, как выглядят король и супруг его. Я хотел быть с ним нежным, хотел гладить ему руку, пока кучера — их было двое, покуда один правил лошадьми, другой спал — и бодигард не видели, но как-то раз, когда я осмелился положить свою ладонь, всю в мозолях, на его мягкую холёную руку, он пронзил меня злым взглядом и сказал мне:       — Будешь приставать — откушу тебе нос.       Я отнял руку тут же. Шотландия удовлетворённо прикрыл глаза. Опускалась ночь. И может, плохо я видел, но не видел я на дороге ни одного экипажа окромя нашего, ни одной телеги или повозки. Местность была в запустении, ни одного мужчины в округе, ни одного хозяйства, не пейзаж — а унылая неумелая акварель, будто в самом деле все они тут померли от голода или сгинули вслед за старым Ирландией. Я понял, что мы приближаемся к поместью, в котором жил старик последние полгода перед смертью — до этого он жил в старой лачуге в предместье своей старой столицы, но потом Англия с Шотландией решили переселить его в тёплый крепкий дом, а почему они так милостивы были, я не мог знать. Там мы будем с Шотландией ещё до рассвета.       Я заснул, да сны мучили меня ужасные. Я видел двух мужчин в обрамлении танцующего пламени, посреди нашего каминного зала, а снаружи был один дождливый сумрак. Один из мужчин — с высохшими бицепсами и насквозь промокший, он был чудовище, другой — пьяный элем, который я ему приносил. Первый преодолел расстояние огроменное, чтоб добраться сюда, из сил своих последних, и я думаю, он предчувствовал смерть, потому что всё больно у него было неладно. Он почуял эту птицу, как охотники чуют дичь, а меж тем был старым охотником — не из развлечения, пожалуй, а из инстинкта.       Да я ведь и не признал его поначалу, до того у него было злобное лицо. А потом увидел: и шрам на брови, и сплющенное ухо; он был боксëр за деньги, был до того, как запил и заболел, до того, как Англия постарался его извести, изуродовать, хотя и всегда выпить был будь здоров, как о нëм говорили, и дрался без какого ожесточения, и по патлам рыжим я его тоже признал. Он пришëл к нам со своим смрадом, со своим срамом, оборванный, больной, со своей мстëй.       Оставался вопрос: почему же он хотел забрать чужого ребёнка себе?..       Этот вопрос меня и в гробу бы всё беспокоил, и он беспокоил меня на моём чердаке, на моём тюфяке, всегда, по сю пору, он был глубже, чем просто у меня в голове, он преследовал меня, сидел рядом со мной как сосед в экипаже.       …Англия тогда уставился на него, на этого страшного человека, а я, как увидел, так сразу прыть к стене и словно меня тут нету. Я б сбежал, клянусь сбежал, но чёрт его, моё любопытство! Потому-то я и остался и обмер и слушал, о чём мужчины будут говорить. Один — такой сытый, довольный; другой весь какой-то опальный, измученный, и у обоих в сердцах улыбка и кудри Шотландии, и у обоих, видно, есть какая-то тайна друг с другом…       Я проживал эти минуты снова и снова, меня укачало в дороге, во сне я потел, но холод пробрал меня до костей. Снаружи цепи гремели, взвился шторм, и чьи-то безжизненные великанские руки обвили нашу карету и несли куда-то с собой, и они могли бы разбить еë оземь, расправившись с нами, вытряхнуть меня из неë и забрать Шотландию — с собой, во мглу, в ад.       …А человек всё молчал, тяжело дыша, будто дыхание своё прокисшее восстанавливал после долгого бега. Англия посмотрел на него, казалось, без удивления и начал первый, чем меня удивил сильнейше: я вот стою и чувствую, что ноги со страху у меня подгибаются.       — Приглашать я тебя не приглашал, и я не знаю, как, почему ты тут оказался, — и мне тут показалось, гневный взгляд Англия в меня метнул, и мы оба тогда поняли, что цепь на парадной двери уж сломана, но он тут же продолжил, глядя на гостя великим из великих монархом, слегка уставшим, надменным хозяином дома. — Но раз уж ты здесь, говори. Однако ж позволь мне тебя заранее предупредить: наверху, прямо над нашими головами, спит твой племянник со своим мужем; а ещё повыше выводок твоих племянников поменьше, и брат твой баюкает самого маленького, и, если малыш проснётся, то больше уж не заснёт, а вместе с ним потеряет свой сон и любовь всей моей — и, стало быть, твоей тоже, пусть она и жестянки не стоит? — жизни. Так что предупреждаю: если кто и проснётся, то целым ты отсюда лап своих свинячих не унесёшь, уж я позабочусь об этом.       Чудовищный мужчина тупо на него смотрел, словно не слышал он, балда, а потом паче чаяния как голову свою косматую вскинет, ощерится и зарычит натуральным зверем:       — Я знаю, Англия, что ты всегда желал мне только добра, — и столько желчи в его голосе было, что я поклянусь, что она капнула и ковёр точно прожгла у него под грязными, обутыми в рваные штиблеты ногами. Я даже видел у него пальцы сквозь дырки, ногти чёрные, пальцы заскорузлые. — И Шотландии тоже, и его малышу. Но я пришёл, чтоб сказать тебе, что в твоей заботе больше не нуждаюсь…       У Англии вырвался язвительный вскрик, потом, вдогонку, точно он вспомнил самообладания не терять, смешок:       — Что ж, надо полагать, у тебя закончились деньги? Я скажу тебе по-доброму, друг, — и при этом взгляда никуда не отводит, а тот так и стоит и сверлит своим его, и такая это огромная ненависть была, что могла б разрушить весь мир. — Пока ты шкуры своей не сменишь, коли будешь дальше в своих обносках ходить и забывать о бритье, ни один английский банк не выдаст тебе ссуды, чтоб ты покрыл свои скромные нужды.       Человек нетерпеливо тряхнул головой, понятно, что слова эти его особо задели, и, оскорблённый, он вдруг взорвался и разразился тирадой, льющейся из него как какая вода из-под крана. Борода его разметалась. Глаза над ней угрожающе заблестели.       — Заткнись, подлая тварь! Я здесь лишь с одной целью — забрать этого ребёнка! Забрать своего ребёнка!       Да он никак чокнулся, этот опустившийся, смердящий старик, от него ведь кости одни остались да взгляд дикой, необузданной животины! Неужто, подумал я, он это об рыженьком, ещё розовом малыше Ирландии, от которого ещё папиным молоком пахнет и которого именем его назвали только потому, что Шотландия так захотел, чтоб его назвали в честь дяди? И Англия тут тоже расхохотался, точно, как я, поражался нелепостью того, что ему предъявили. Словом, всё это был совершеннейший цирк. И из моей ложи мне было видно, как незваный гость побледнел, потом покраснел от ярости и поднял руку как для удара, но потом опустил. Хиляк был и понимал, что хиляк…       Я проснулся от ужаса, весь взмокший. Карета остановилась, хлопнула дверца. Шотландия вышел, разминая ноги, и я, как только зенки продрал, тоже выпрыгнул, помог вынести вещи в розовом утреннем свете. Мы находились посреди запущенного парка — вокруг травы столько сорной, кустарники тоже разрослись, под ногами мёрзлая грязь, а на дорожке, что к поместью вела, прошлогодние листья, и подумал я тогда, что смотритель — молодой человек, который за старым Ирландией ещё в его хибаре ходил и приехал за ним в это поместье да следил за ним, когда старик умер да поместье закрыли, — не очень занимается своими обязанностями.       Из сторожки вышел смотритель, белокурый, розовощёкий, потомственная ирландская голытьба, он затопил камин и сказал нам, что чай уж готов.       — Ваше Величество, — торжественно приветствовал он Шотландию ну что твой дворецкий, на все лады пыжась, кланяясь и забирая у него плащ.       Я занимался вещами и экипажем, покуда Шотландия пропадал в сторожке со смотрителем. Потом и тот ушёл по каким-то делам в сарайки за сторожкой, не обращая внимания на молчавший дом, который высился рядом со сторожкой как призрак — двухэтажный, каменный, с цепью на двери да со слепыми окнами и дохлыми каминами. Я вошёл в домик смотрителя, оглядел скромный быт и точно учуял, в какой из комнат Шотландия был. Увидев его, я отпрянул: он стоял у манежика, качая на руках ребёнка — малого совсем, с рыжими кудряшками и большими зелёными глазами, да приговаривал тихо, а малыш не плакал, но только прижимался к Шотландии, будто знал его или узнал и безоговорочно ему доверял:       — Ах ты, мой мальчик, дитятко моё, как же ты тут без меня, — так приговаривал Шотландия, гладя маленькую спинку в жёлтой, как оперенье у несмышлёного цыплёнка, кофточке, и голову, и попку. — Прости, прости меня, маленький, прости. Мы с отцом не должны были отдавать тебя… Прости меня, — и он целовал мальчика в волосы, в маленькие розовые ушки, и слова его полны были раскаяния и слёз.       Я не потревожил их да и вышел: я был в шоке. Побродил чуть по дорожкам заросшего парка, всё смотрел на поместье, путаясь в мыслях, да и боялся, что придётся провести ночь в этом доме. Дом старого Ирландии… В нём его дух, тут и его сердце осталось, и я чувствовал его злость. Не стоило мне приезжать сюда, думал я, а то небось ненависть почившего столь сильна, что меня изничтожит, только я попру ногами порог поместья.       Но что за ребёнок? Почему он оказался тут и почему я о нём ничего не знаю?       Я вернулся уставший от прогулки, да и понял, что малыш в своей комнате уж посапывал, а Шотландия с юношей сидели на кухне за чаем.       — Хозяин очень любил его, будьте уверены, Ваше Величество, — говорил Шотландии смотритель. — Он, когда сидел у камина, всегда держал малыша у себя на животе. Вы видели, сколько у мальчика игрушек? Их выстругал для него хозяин. Он занимался этим в кровати, даже когда не мог встать и ему было плохо, он умирал, только ребёнок его и спасал. Времени у хозяина мало было, он был должен успеть. Он очень любил мальчика, очень.       — Несомненно, Королевство Ирландия был всегда очень добр, — отозвался Шотландия. — Какое имя твой хозяин дал малышу?       — Как себя называл, милорд, Северной Ирландией.       Так.       — Вы не переменились в своих планах, Ваше Величество?       Шотландия покачал головой. А я стою и не понимаю: кой чёрт, вроде как Шотландия ехал сюда с намерением посмотреть чужую могилу, думая, что это могила брата, но на самом деле, похоже, планы с Англией у них были другие.       — Да, малышу будет лучше с вами.       Я видел, Шотландия накрыл руку юноши своей, успокаивая.       — Никто не рассчитает тебя, даю тебе слово. Поместье будет сдано в аренду, и ты будешь получать своё жалованье, как раньше. Король настаивает на том.       — По правде говоря, — вздохнул юноша, — я хотел бы получить у вас расчёт. Здесь, в этом месте, мне всё напоминает о нём.       Шотландия наклонил голову, посмотрел на юношу проницательно, как умел, с эдаким прищуром, и спросил ни с того ни с сего:       — Ты спал со своим хозяином, а?       Смотритель поджал губы, и даже я понял, что спал. Но тут юноша поднялся, чтоб из шкафчика печенье достать, а сам от Шотландии отвернулся, и я видел, как шевельнулся кадык, точно он сдерживал крик или рыдание.       Голос у Шотландии стал что твой камень, когда он позвал его по его простецкому имени, а смотритель стеклянный, и обращение господина разбило его, он был никто, несчастный слуга, сирота, несчастный любовник.       — Да, Ваше Величество, — неохотно признался юноша, не смея поднять глаз на Шотландию.       — Ты ведь помнишь, что я приезжал к вам в старую лачугу, когда твой хозяин болел, ещё до вашего переезда сюда, до того, как вам привезли ребёнка? Ты спал с Королевством Ирландией до того, как я приехал, или после того?       — И до и после, Ваше Величество, всегда.       — И у него не было проблем с тем, чтоб обладать тобой, верно?       — Совсем не было, милорд.       Шотландия насупился, ослабел так, что чуть не упал с табурета.       — Ясно.       — Милорд, простите меня! — мальчишка упал на колени, к Шотландии в ноги, не скрывая теперь своих слёз. — Я любил его, Ваше Величество! Если бы я знал, что вы узнаете… Вовсе не за этим вы меня к нему нанимали, я признаю, простите меня.       — Мне это всё равно, перестань, — Шотландия отодвинулся, чтоб юноша больше не хватал своими руками его за одежду. — Ну же, встань, прекрати плакать.       Был у всего этого некий страшный, таинственный смысл. Вечером смотритель отпер поместье, чтоб приготовить нам с Шотландией и людьми спальни, он растопил камин, и Шотландия взял с собой из сторожки ребёнка и положил к себе на кровать. В комнате от очага стало тепло, хоть дом внутри был промозглым, зимой он отсырел, кое-где на обоях появилась плесень, как это обычно бывает на плитке в ванной, если не протрёшь стены после водных процедур, а воздух пах затхлостью. Но всюду, однако, было чисто, без соринки-пылинки какой, хоть мебель стояла в чехлах, и вообще царили тут эхо да запустение. Шотландия сам постелил на свою кровать свежее бельё, переодел малыша в ночное и лежал с ним на постели, пока мальчик, гукая, грыз резиновое кольцо — резались зубки, — когда я постучал к Его Величеству за указаниями.       — Можешь идти спать, Уэльс, — разрешил Шотландия, лёжа на боку в сорочке, подпирая голову рукой. Сорочка обнажила грудь, и я и увидел, что она у него вновь стала плоской, задорно торчавшие припухлые соски впечатались в тело, молока значит нету. — Наверху тебе приготовили комнату. Завтра мы поедем домой.       Я недоумённо смотрел на него да на малыша, который был — точь-в-точь маленький Ирландия, и возраста с ним одного, и внешности.       — А как же могила, Ваше Величество?       Шотландия отвернулся, играя с малышом и его резиновым кольцом, чтоб я не смог увидеть его глаз, и отозвался:       — Какая могила?