the lathe

   

«я так же натуральна, как и мои зубы или

материал церковной скамейки, и моя мать не ненавидит меня»

― из ‘in another string of the multiverse, perhaps’ Михаэллы Баттен

     

двенадцатая петля

  Вот что он с этим делает – после того, как просыпается, выныривая из серой полудремы, неясной и почти лихорадочной – он выходит на улицу и кричит, совсем немного, и затем ему становится лучше. Потому что он узнает много всего нового, и абсолютно ничего из этого нового не помогает… ничего из этого не спасает Макс или Эдди, потому что он знает, Эдди умирает каждый раз в любом случае, и он уверен в том, что с Макс происходит то же самое… Затем он оборачивается, и рядом оказывается Эдди, его большие глаза сузились, усталые и грустные, но они остаются все такими же добрыми, в нем всегда есть что-то доброе, неважно, сколько раз он умирает, и Стив очень надеется, что он не теряет собственную способность быть добрым. Потому что он очень даже уверен, что он что-то все это время упускает. ― Хочешь покурить? ― говорит Эдди, выуживая почти пустую пачку Кэмела из своего кармана. Стив слышит эхо своего ответа, проносящееся у него в голове: он пожимает плечами, берет у него сигарету, думая, пока он это делает: «Я знаю, каково чувствовать твою кровь на своих руках, чел». В каком-то смысле он чувствует себя хомяком в колесе. В этот раз они ближе к трейлеру Эдди, все еще стоя, ссутулившись, лицом к лесу, который находится вне поля зрения. Что-то жужжит у Стива рядом с головой – еще одна ленивая оса, вялая в расцветающей жаре конца марта. ― Как же мы увязли в дерьме, чувак, ― говорит Эдди, качая головой, пока наклоняется, чтобы поджечь сигарету Стива, и тот позволяет ему сделать это. Стив задается вопросом, сознательно ли тот делает это – флиртует с ним. Он должен делать это сознательно, так ведь? Но почему… после того, как он сам подтолкнул его к Нэнси в Изнанке… ― Расскажи, ― говорит Стив вяло. Как же он, блять, устал. Эдди трет запястьем о лоб, держа сигарету между длинных пальцев с кольцами. ― Уилер решила, что нам надо подорвать этого мудака. Что бы это ни значило. Честно говоря, вы вращаетесь в этом дерьме намного дольше, чем я, так что я прислушаюсь к вашему мнению, но правда ли это?.. Звучит как хорошая идея для тебя?.. Вернуться туда и позволить рыжей… ― он прикрывает глаза, будто его передергивает, и затем смотрит на грязь, и Стив чувствует, как что-то сжимается у него в груди. ― Я вообще не думаю, что это хорошая идея, ― отвечает он, и Эдди резко поворачивает к нему голову. ― Так что нам делать? План ― такой, какой есть ― продолжает формироваться у него в голове, даже пока он начинает его объяснять: ― Мы будем держаться вместе. Все мы. Не знаю, меня гложет это отвратительное чувство, что, если мы разделимся, мы… мы кого-то потеряем, а я не могу позволить такому случиться. ― Так ты будешь опекать нас, держа под своим бдительным нянькиным взором? ― говорит Эдди со слабой, дрожащей улыбкой. ― Мило. ― Мило, ― цинично повторяет Стив, и, быть может, он начинает перенимать что-то от Эдди; он никогда не был таким циничным раньше. Долгое время был просто обычным парнем. Несколько лет. Но не теперь. Это ощущается приятно и не очень, когда Эдди прижимается к нему спиной и говорит: «Да, здоровяк?». Потому что… они снова ведут себя как обычно. Все, что произошло вчера, вновь забыто, будто никогда и не происходило. И это не приносит облегчения, это на самом деле расстраивает, потому что Стив чувствовал, что то, что произошло вчера, было важно. Значимо. Стив не уверен, что может объяснить почему. Дальше петля продолжается так: они игнорируют Джейсона, игнорируют летучих мышей, забывают отвлечь Векну. Они просто идут к нему, все с сияющими пушками, кроме Эрики, которая, конечно же, слишком маленькая, несмотря на ее возражения («Вы отправили меня лазать по вентиляции, чтобы поймать коммуняк-шпионов в прошлом году, и вы не даете мне…»), и в какой-то момент он думает, что это может сработать. Макс идет с Кейт Буш, громко играющей у нее в наушниках, и отмахивается горящим факелом от летучей мыши, пока они взбираются вверх по лестнице, – и, быть может, это не такой уж тупой план, – Эдди прячет Дастина позади себя, пока сдерживает другую летучую мышь щитом – быть может, это правда сработает… Но теперь Векна какой-то другой. Векна – это то, что они не могут предусмотреть, то, что продолжает рушить все их ебаные планы. Робин поджигает коктейль Молотова, и он тушит его одним движением скрюченного, чужеродного пальца. Он собирает лозы, даже не двигаясь, и направляет их на группу, разделяя их всех с той непринужденностью, с которой нож проходит сквозь масло, и оставляя Эдди и Макс беззащитно валяться на земле с отброшенным в сторону оружием; Векна приближается – он хочет Макс, ведь так, и он крошит плеер в пыль, даже не касаясь его, – как Одиннадцать, но зловещий, – Векна приближается к Макс, к Эдди и Макс, и теперь Стив даже не удивляется (было ли это неожиданным хоть когда-то?), когда Эдди заставляет себя подняться на ноги и бросается вперед, заслоняя Макс, прямо под ноги Векне, и Векна поворачивается к нему с садистским выражением глаз и убивает его так же, как убил Крисси, Фреда и Патрика, выламывая кости и выдавливая глаза, и Стив кричит, пока он умирает, Стив кричит до боли в горле – неудивительно, что у Эдди немного поехала крыша, когда он увидел такое, неудивительно что он неудивительно не…      

петля тринадцатая

  Горло Стива все еще болит, когда он просыпается, и его сердце колотится, его сердце так бешено стучит, руки пытаются нащупать точку опоры на жестком истертом диване, Tears for Fears затихают где-то на фоне, перед ним вырисовывается Дастин, и Эдди… Он снова не может дышать. Он может думать только об уродливом хрусте ломающихся костей Эдди, о крови, стекающей по его щекам будто слезы, когда он падает на пол, и теперь он здесь и теперь он в порядке и если бы он не вылез перед Макс это была бы Макс в любом случае после него была бы Макс так зачем Эдди продолжает блять делать это… ― Дыши, Харрингтон, давай, просто дыши вместе со мной, ― говорит Эдди, его руки на коленях Стива, его большие темные глаза переполнены неизменной тревогой. ― Ты в порядке. Просто равняйся на мое дыхание, хорошо? Да, вот так, Харрингтон, вот так. Стив почти не хочет успокаиваться. Он не хочет мириться с этим, мириться с тем, что происходит, так ведь? Потому что это ненормально, потому что Эдди продолжает умирать и ничего из этого нельзя исправить и он застрял здесь он блять застрял здесь обреченный наблюдать за тем как это происходит снова и снова и снова… ― Стив, ― говорит Эдди. ― Стив, я здесь с тобой, ты в безопасности, слышишь? Ты в безопасности. И это блядская проблема. Но Стив позволяет себе начать успокаиваться. Он не может противиться этому, не когда Эдди вот так на него смотрит, так бережно, нежно, успокаивающе. Он всегда, блять, нежный, вдруг осознает Стив, колючий и нежный одновременно. Неважно, сколько раз он умирает. ― Стив? ― Робин подходит ближе. ― Ты в порядке? Макс возникает рядом с ней. ― Это был кошмар? У тебя были головные боли, кровотечения из носа… Стив медленно качает головой. ― Просто сон. ― Мне так жаль, чувак, ― мямлит Дастин. ― Извини, если я, типа, напугал тебя, когда разбудил. Есть ли способ выбраться отсюда? ― Мне правда очень нужно в душ, ― бормочет Стив, проводя рукой по грязным волосам. Эдди убирает руки с колен Стива, что ощущается как потеря, и встает. В этот раз он предлагает Стиву руку, чтобы помочь ему подняться, и Стив хватается за нее, и, может, он держится за нее на секунду дольше, прежде чем отпустить. Рука Эдди холодная. ― Можешь принять душ в моем трейлере, если хочешь. И если ты не имеешь ничего против межпространственного портала в гостиной. ― Спасибо, ― отвечает Стив и позволяет течению петли уносить его дальше. Руки Эдди снова на его торсе, заматывающие и разматывающие повязки, расстояние между ними кажется опьяняющим, запах Эдди становится уже привычным ему, хотя он не должен быть таковым, – привычным, – если бы сегодня был обычный день в веренице других дней. И сердце Стива колотится. Он не может наблюдать, как Эдди снова умирает, снова жертвует собой, в этот раз я не убежал, он не может, он, блять, не может… ― Это прозвучит безумно, ― говорит он тихо, и Эдди замирает в то время, как наклеивает последний пластырь на марлю. ― Но просто… выслушай меня, хорошо? Я… этот день. Я проживаю его, снова, и снова, и снова. И я пытаюсь менять происходящее, то, как мы убиваем Векну, но я начал… я начал понимать, что мы не можем его убить, это даже не главная цель теперь, главная цель – это просто… выжить нам всем. И каждый раз у нас не выходит. Не все выживают. Эдди не отдаляется. Он все еще так близко, выбивая у него весь воздух из легких. ― Кто не выживает, Стив? ― его голос едва ли громче шепота. Стив закрывает глаза. ― Ты. Каждый ебаный раз я должен спасти тебя, и я не могу… ― Оу, ― вот тогда Эдди отдаляется, падая на кровать и слепо пялясь куда-то. ― В смысле, это действительно звучит, блять, слегка безумно, потому что я испытываю сейчас кучу всего, но не уверен, что чувствую себя мертвым, во всяком случае, пока нет. ― Не знаю, мертв ли ты, не думаю, что именно сейчас ты мертв, все перезапускается заново каким-то образом, но я не знаю, я просто… да. Пожалуйста, поверь мне. Я знаю, что это безумно. Но я могу рассказать… могу рассказать, что Нэнси собирается сказать, что Векна – это Генри Крил, и что над Хоукинсом будут распространяться темные облака, и затем ты отвезешь нас в «Зону боевых действий», угнав соседский фургон, и ты расскажешь мне про своего отца и назовешь меня здоровяком… Эдди грустно улыбается. ― Да уж, очень похоже на меня. Стив теряет линию мыслей. Он смотрит на печальную улыбку Эдди и не уверен, что чувствует при этом сам. ― Так ты… так ты веришь мне? ― Что ж, Крисси Каннингем взлетела в воздух, и… и ее кости сломались, и ее глаза вдавились прямо в голову, и все это происходило буквально где-то… где-то в пятнадцати футах отсюда, ― говорит Эдди, и его голос дрожит, пока он говорит, но он явно заставляет себя продолжать. ― Так что у меня не то чтобы есть право не верить тому, что ты мне говоришь, так ведь? Стив тяжело опускается на кровать рядом с ним. ― Да уж, ― говорит он. ― Пожалуй, у тебя его нет. (Он думает о том, как кости Эдди выламываются, а его глаза всасываются в череп, господи, блять, боже…). ― Ты… ты продолжаешь жертвовать собой, ― говорит он тихо. ― Чтобы спасти кого-то. Или Макс, или Дастина, или нас всех… ― он продолжает до того, как Эдди успеет сказать что-нибудь вроде ты уверен, что говоришь обо мне, Харрингтон? ― Но тебе не нужно делать этого, чувак. Не нужно. И я не знаю, как убедить тебя в этом, потому что я уже говорил тебе то же самое до этого, и ты все равно это сделал… ― Сколько раз? ― голос Эдди тихий. Напуганный. ― Это… блять, это тринадцатый раз. Думаю. Не знаю, наверное, скоро я просто потеряю счет… ― Тринадцать. Несчастливое число, ― говорит он с кривой усмешкой. ― Или, может, в этот раз удача наконец улыбнется нам. Удача улыбнется нам. И каким-то образом Стив чувствует себя лучше, чем в любые другие разы, когда он рассказывал ему об этом, о петле. Каким-то образом все ощущается так, будто они поняли друг друга лучше. ― Может. Но если ты… ты должен пообещать мне, чувак. Мне кажется, что каждый раз ты… ты будто пытаешься что-то доказать, но тебе не нужно этого делать. Тебе не нужно ничего доказывать, ты уже до глупого, блять, храбрый, и если ты не прекратишь делать это, я не знаю… У него сжимается горло. Эдди двигает ногой так, что его колено касается колена Стива, и Стив просто смотрит туда, на место, где соприкасаются их ноги. ― Я не знаю, что я сделаю. Что мы сделаем. Но тебе нужно прекратить. Эдди выглядит измученно. ― Харрингтон… И затем Стив на самом деле плачет, и что-то отвратительное и удушающее поднимается вверх по его горлу, и его глаза жгут слезы, и затем Эдди втягивает его в свои объятия, и он теплый, худощавый и пахнет как сигаретный дым, травка и пот, как и раньше, как и всегда, и он поглаживает его спину и ничего особенно не говорит, просто позволяет ему выплакаться, и он оплакивает смерть парня который держит держит его в объятиях он плачет в объятиях мертвеца и он думает может он наконец оказался в аду… Но руки Эдди успокаивают, успокаивают так же, как и его безрукавка, и Стив не может этому противиться, и его слезы медленно унимаются. Он не может. ― Извини, ― выдавливает он, когда отстраняется. Эдди смотрит на него долгое время. ― Случается с нами всеми, ― шепчет он. Мгновение, и затем. ― Я не… если кто-то еще умрет, пока я буду просто стоять в стороне, я не смогу… ― Знаю, ― мрачно говорит Стив. ― Но я не уверен, что твоя смерть действительно кого-то спасает. Не знаю. Я не знаю. Я просто хочу, чтобы ты… твоя жизнь многого стоит, чувак, и ты продолжаешь просто выбрасывать ее, блять, на ветер. У Эдди появляется странное, отстраненное выражение на лице. В нем кроется что-то почти ироничное, что-то, что Стив не может понять. ― Ладно, ― говорит он. ― Хочешь, чтобы я убежал, Стив – я убегу. Стив выдыхает: ― Хорошо. Это все, что он может сделать; лучшее, что он может сделать. Это предел его сил в данной ситуации, потому что он может проживать заново день за днем, но дерьмо, в котором он увяз, ему не по зубам. Каждый раз каким-то образом новая петля оказывается хуже. Он барахтается. Он тонет. ― Ты сказал, что убежишь, ― задыхается он позже, пока кровь Эдди просачивается между его пальцев. ― Ты сказал, что ты, блять, убежишь… ― Увидимся завтра, ― выдавливает Эдди с кровавой усмешкой, и Стив не… Стив не может… почему этого никогда не бывает достаточно… Почему этого никогда не бывает достаточно? И почему Эдди?      

четырнадцатая петля

  Четырнадцатый оборот, думает Стив, пока просыпается, выныривая из серой полудремы, целых две недели – это как никогда хорошее время подумать о том, зачем он здесь вообще. Он не набожный человек. Он был выращен католиком, как и большинство в Хоукинсе, но это по большому счету никак особенно не повлияло на его жизнь – Стив просто ходил в церковь каждое воскресенье в его лучшей парадной рубашечке с воротничком, которая заставляла все его тело зудеть и которую он перестал носить тогда, когда его родители стали пропадать по воскресеньям в командировках чаще, чем оставаться с ним, исчезая все больше и больше из его жизни; так что у него была возможность отходить от церкви медленно и не торопясь, и все вероучения потихоньку стирались из его головы подобно тому, как стирается временная татуировка. Он больше не думает об этом много. Но он думает об этом сейчас. Что… странно. Глупо. Дело не в боге, дело в Векне, в Изнанке, религия никак не может на это повлиять – вот где ошиблись Карвер и его придурки, полагаясь на бога в том, на что бог не может повлиять… Но да. С тем же успехом он может рассматривать все варианты. ― «Зона боевых действий», ― бормочет Эдди, ходя взад-вперед по комнате, и его распирают нервозность и лихорадочная суета, а Стив просто сидит, наблюдая за ним и думая о том случае в его трейлере, об обоих случаях, о том, как они просто повторяют одни и те же взаимодействия с друг другом, и Эдди этого не знает. Но почему? У него будто бы начинает зудеть кожа, когда они продумывают план. Это то, чего он не может избежать, то, что он не может выдержать, то, что он не может… ― Мне надо идти, ― говорит он, прерывая объяснения Эдди, как он скроет лицо и угонит фургон и как Стив увезет их на нем навстречу закату… Все они пристально смотрят на него: ― Что? ― Мне просто… мне надо идти. Вы поймете позже. Это… важно, ― так ли это? Он важен?  Вот почему это все происходит с ним? Они все, конечно же, протестуют, но он остается непреклонным. Неприступным. Он просто не может здесь думать, потому что Дастин жужжит ему в ухо, Нэнси тяжело на него смотрит, а темные глаза Эдди… Он оставил машину в лесу около скалы-черепа, он это помнит. Выходит, это прогулка по лесу как минимум на час, так что он просто берет велосипед Макс, который стоял позади трейлера, пригибая голову, пока он это проворачивает, чтобы они не увидели, и шепчет тихие извинения. Он знает, что он не понадобится ей в течение этого дня; а во временной петле сегодня – единственный день, который имеет значение. И ему не нужно будет возвращать его, потому что завтра он окажется на этом же месте. Так что он добирается до машины на велосипеде; затем он садится в машину и едет. Он не имеет понятия куда. Может, он хочет узнать собственные пределы. (Что он делает на самом деле – это сдается зуду под кожей, который буквально кричит там, он сдается чувству, которое он пытался смыть, пытался похоронить, занимаясь чем-то, геройствуя, спасая мир, но, быть может, мир не может быть спасен. И не то чтобы он им нужен. И не то чтобы сегодняшний день что-то значит). Sweet Dreams от той группы, что так нравится Робин, Eurythmics, ненавязчиво играет по радио. Он включает песню громче в попытке заглушить Everybody Wants to Rule the World, которая уже въелась в его голову за две недели бесконечных дней. Он не уверен, что это работает. Что он здесь делает? Почему? Он ловит себя на том, что подпевает: «Hold your head up, movin' on, keep your head up, movin' on», и чувствует укол иронии в этих словах. Знак с надписью «Вы покидаете Хоукинс» мелькает позади. Может, это то, как он справится с этим: будет ехать, пока не закончится дорога, и затем время никогда не обратится вспять, потому что, умрет Эдди или нет, Стив все равно не узнает. Может, это то, как он сможет все исправить – никогда больше не видеться ни с кем из них. Затем его сердце стискивает от боли, потому что, конечно же, он не хочет этого. Конечно же нет. И даже если он сбежит из петли ценой их жизней… жизни Эдди… Он не заслужил такого. Стив не заслужил побег, и Эдди не заслужил смерти, даже если это то, что в итоге требуется сделать. И Стив думает, смотря на пролетающие мимо деревья, пока Энни Леннокс поет на фоне… блять. Может, это та самая причина, почему он здесь. Может, смысл в том, что он заслужил это все. Что возвращает его к мыслям о католицизме, да, и он пытается вспомнить все, чему его учили. Про грешников, чистилище и ад. И что это, если не чистилище… Он помнит, как ребенком сидел в церкви в своей накрахмаленной рубашечке, слушал, как пастор Доус порицал все греховные вещи – развод, секс вне брака, суицид, содомию – и не очень к нему прислушивался, просто пиная ботинком скамейку перед ним, сползая со своего сидения и сожалея, что он сейчас не в бассейне, пытаясь побить рекорд команды по плаванию для детей до одиннадцати лет, а в затхлой и скучной церкви… Содомия. Заслужил. Следуя этим мыслям, можно было бы подумать, что это какое-то наказание в чистилище для Эдди за то, что тот оказался геем. Он ловит себя на том, что смеется. Он открывает окно, и ветер треплет его волосы, и он смеется сам с собой, смеется над тем, как это тупо, смеется, пока не начинает плакать, и затем он тормозит, потому что не видит дорогу из-за слез. Штука в том, что он знает, что это не может быть правдой. Потому что он здесь, чтобы спасти Эдди. Потому что все это ощущается именно так, именно так ощущается то, что пытается донести до него вселенная – громадный, сияющий неоном, висящий над головой Эдди лас-вегасский знак «СПАСИ ЭТОГО ЧУВАКА, НЕВАЖНО, КАКОЙ ЦЕНОЙ» – и также это ощущается так, что ему хочется выбраться из машины и крикнуть вселенной, сказать ей: «Я не знаю, блять, как, скажи же мне, прошу, скажи мне как, и я все сделаю. Потому что сейчас я не могу. Просто не могу. И сегодня не имеет никакого значения в любом случае, никакой из этих дней не имеет значения, потому что я продолжаю все портить и не могу даже дать себе ебаную передышку…». Часть его хочет прямо сейчас рвануть в Калифорнию, постучаться в дверь Байерсов, схватить Джонатана за руку, утащить его в какое-нибудь тихое место и спросить, что бы он, блять, сделал на месте Стива. Потому что он привык видеть в Джонатане соперника, но партнера… это другой выбор. Выбор, который Нэнси противопоставила выбору, который она не сделала, и часть его хочет никогда не переставать сравнивать себя с Джонатаном и вопрошать, почему все так. Что в них разного и одинакового. И часть его постоянно ловит себя на мысли: «Он, должно быть, лучше меня. Он, должно быть, лучше меня на каком-то фундаментальном уровне». Именно Джонатан, в конце концов, сражался с демогоргоном вместе с Нэнси. Стив оказался там совершенно случайно; более того, он почти сбежал тогда. Нэнси наставила на него пушку, и свет мигал, и монстр выл, и Стив бежал прочь. А Джонатан остался. Так что да, он уже может представить, как едет в Калифорнию. Скажи мне, Байерс, что бы ты, блять, сделал? Может, у Джонатана были бы нужные ему ответы. Может, они бы были у Оди или Уилла. Может, они бы были у миссис Байерс, и эта мысль на самом деле кажется ему странной, потому что прошло так много времени с того момента, как в это все были вовлечены взрослые. Настоящие взрослые. В каком-то смысле Стив все еще и всегда будет тем десятилетним мальчиком в галстучке в церкви. Полагающимся на взрослых и просто пассивно плывущим по течению. Только порывающимся идти и плыть. Развод, секс вне брака, суицид, содомия. Когда он вернулся в тот дом в ноябре 1983 с мигающим светом и его мир полностью перевернулся с ног на голову, он сделал это ради Нэнси. Давайте не будем врать. Он был там, чтобы извиниться перед Джонатаном, но он вернулся в дом ради Нэнси. Потому что он любил ее. Потому что он хотел защитить ее. Потому что он хотел, чтобы она жила. И это то, что затащило его во всю эту неразбериху – желание, чтобы Нэнси жила. Желание спасти ее жизнь. СПАСИ ЭТУ ДЕВУШКУ, НЕВАЖНО, КАКОЙ ЦЕНОЙ. И теперь… Спаси Эдди, неважно, какой ценой. Как забавно. Он больше не заводил машину; она осталась стоять на обочине около деревьев. Ворона сделала круг над его головой и затем исчезла в том направлении, откуда он приехал. В направлении Хоукинса. ― Думаешь, вселенная пытается мне что-то сказать? ― говорит он и ощущает волну головокружения, будто он неожиданно стоит на краю обрыва. Может, это то, зачем он здесь. Нэнси и Эдди предстают перед ним, соединенные невидимой линией так же, как в древних цивилизациях придумывали созвездия из звезд, которые не имели между собой никакой связи кроме той, что выстраивалась при взгляде на них. У Стива нет ни одной причины связывать этих двоих между собой; но вот, проживая один день снова и снова, он делает это. Он связывает их между собой. И, может, это ощущается не так уж неправильно, как должно было бы. И затем, потому что кто он, чтобы действительно противиться вселенной, он заводит машину и разворачивается. Потому что он не собирается бежать от этого; он собирается ворваться туда, размахивая битой в руке, и, быть может, Эдди выживет сегодня. Потому что только одно сегодня имеет значение. Только одно. ― Где ты был? ― спрашивает кратко Робин, когда он возвращается и снова встречается с ними в поле, где они готовятся идти к Векне, именно там, где, как он и думал, они будут. Они не спрашивают, как он узнал об этом; они просто выглядят слегка более расслабленно, когда видят его. ― Мы думали, что тебя проклял Векна! ― орет Дастин, и Стив качает головой. ― Все в порядке! ― кричит он в ответ и подсаживается к Робин, чтобы помочь ей с коктейлями Молотова, как и всегда, как будто у него после одного выезда из города не изменился целый мир. (И после тьмы повторяющихся дней). ― Я… мне просто надо было подумать. Извини, что меня не было рядом. Я просто… ― он сглатывает. Робин внимательно на него смотрит. ― Эдди – гей, так ведь? Ее брови сдвигаются вместе. ― Я не могу… ты же знаешь, что даже если бы это было правдой, я не могла бы просто так сказать это тебе, Стив, да ладно тебе. И как это вообще связано с… ― но она замолкает, будто она замечает какие-то более глубокие эмоции на его лице. ― Стив? Ты в порядке? ― Думаю, Эдди… ― и он останавливается. Потому что он не очень понимает, как должен это выразить. Это ощущается пошлым – впихнуть подобное во что-то настолько простое, как слова. Когда ему потребовалось тринадцать раз увидеть смерть Эдди, чтобы добраться до этой мысли. ― Скажем… скажем, что Эдди флиртовал со мной. И я, типа, застыл. И скажем, что ты… ты сказала что-то вроде мы точно должны поговорить об этом потом. Потому что это то, что ты бы сказала на самом деле. Так что сейчас мы говорим об этом. Робин выглядит растерянно. Она выглядит растерянно, конечно она выглядит растерянно, потому что он сейчас несет какую-то чушь; она ничего из этого не помнит, и он не может объяснить это так, чтобы не запутать все еще больше и не отвлечься от главной проблемы, реальной проблемы, от чувства, которое Стив отгонял от себя каждый раз, потому что у них были более серьезные проблемы, но это чувство, и Стив в этом достаточно уверен, и есть его самая большая проблема, и оно становится единственной проблемой… ― Прошу, Робин. Просто подыграй мне. Штука в том, ― одна из многих вещей, которые он так в ней любит, ― что она ловит волну его мыслей. Когда она решает отбросить цинизм, она отбрасывает его, и она, блять, все выкупает и продолжает вместе с ним, она берется за любую идею, которую он ей предлагает, и превращает ее во что-то рабочее, что-то, что имеет смысл. И это именно то, что она делает сейчас, что она делает всегда: цинизм исчезает из ее глаз, и она наклоняется ближе. ― Что ж, для начала надо бы узнать почему, верно? Почему ты застыл. Ты застыл, потому что имеешь что-то против, хотя я так не думаю, потому что это не имело бы никакого смысла, а еще было бы абсолютно неклево ― или ты застыл по другой причине? Может, потому что… ― она медлит. Он знает, что она скажет еще до того, как она это произнесет, хотя у них даже не было этого разговора раньше. ― Потому что тебе понравилось. И теперь это сказано. В открытую. Он выдыхает и смотрит на небо, наполовину надеясь, что ворона передаст его мысли: «Лучше бы этому, блять, сработать, вселенная, тому, что я наконец узнал о тех вещах, о которых ты хотела, чтобы я узнал». ― Думаю, это может быть… ― его голос звучит слабо. Он прочищает горло. ― Думаю, это может быть, эм. Ближе к правде? Она долгое время смотрит на него, удивленно приоткрыв рот. Он вспоминает, как она ему нравилась, потому что он думал, что она должна ему нравиться; потому Дастин продолжал говорить ему, что так и должно быть, и, конечно, это то, что имело бы смысл в их взаимоотношениях, то, в чем он мог бы найти смысл… что она ему нравилась так же, как ему нравилась Нэнси. Точно так же, как все, что было связано с Эдди, было абсолютно противоположным, имело для него смысл только так, как он видел смысл в Джонатане, как он видел смысл в Томми Х., только это совсем не похоже на Томми Х. Это намного больше похоже на Нэнси. ― Стив, ― медленно говорит Робин. ― Так ты говоришь, что… ― Ага, ― отвечает он так же медленно. ― Думаю, я говорю именно это. Она выдыхает сквозь плотно сжатые зубы. ― Что ж, вот дерьмо, в смысле, быть может, это и правда заразно, как говорят… ― Заткнись, ― говорит он, толкая ее в плечо. Она смеется, почти задыхаясь, и он замечает слезы в ее глазах перед тем, как она отводит взгляд в сторону, будто пряча их. ― Стиву Харрингтону требуется конец света, чтобы осознать, что ему нравятся парни. Как типично. Затем он смеется тоже, может, даже сильнее, чем она ожидала, потому что она смотрит на него с широко открытыми глазами. Но это иронично, правда ведь. До глупого иронично. Миру пришел конец уже столько раз; он находится в бесконечном полуапокалипсисе. Это так изнуряюще. Ему потребовалось две недели, чтобы просто нащупать эту мысль. ― Стив, ― говорит она спустя пару секунд, и ее голос мрачнеет. ― Меня… гложет нехорошее чувство. Чувство, что, может… это отвратительное, гнетущее чувство, что… в этот раз может не получиться. Но штука в том, что эта первая петля за несколько последних, когда у него правда есть надежда. Что, может, в этот раз все получится. Будто, может, он снял проклятие. Может, он сбежал из чистилища. Потому что теперь он понимает себя намного лучше, и он понимает Эдди, и, может, если бы он смог… ― Ты должен сказать ему, ― продолжает она. ― До того, как… ― ее глаза опускаются на землю; голос переходит на шепот. ― В случае, если потом будет слишком поздно. Он смотрит на Эдди. На его растрепанные волосы, на сияющую ухмылку на лице, ту же ухмылку, которая становится перекошенной и кровавой в конце каждой ночи. Но ничего еще не поздно, быть может, даже чуть-чуть рано. Ему постоянно нужно рассчитывать время. И это то, что он делает. Когда они все сидят на траве и едят снэки, которые им удалось раздобыть, разную хрень вроде чипсов, смеси сухофруктов и батончиков, – просто что-то, чтобы забить желудок, – после того, как Эдди возвращается со своего обыкновенного перерыва на тайленол, Стив смотрит на него и говорит: ― Могу я поговорить с тобой? И спустя мгновение Эдди кивает и отвечает: ― Конечно. Стив чувствует, как взгляд Робин прожигает его спину, пока они заходят за фургон, где их никто не может услышать или увидеть. Это не тот разговор, которым он хотел бы делиться. ― На секунду подумал, что ты состроил из себя Эдди Мансона, ― говорит Эдди, прислоняясь спиной к фургону и доставая сигареты. Стив берет одну и хмурится. ― Что это должно значить? Эдди машет рукой, держа сигарету между пальцев. ― Ну знаешь. Сбежал. Стив не знает, оскорбление это больше в его сторону или в сторону Эдди; так что он просто наблюдает за движениями пальцев Эдди, подносящих сигарету к губам, за тем, как его губы обхватывают ее. Он позволяет себе смотреть, верно? Позволяет себе смотреть на губы другого парня. На губы Эдди. ― Я… ― точно. Стив действительно должен сказать это сейчас. ― Я хотел сказать… ― Что? ― Эдди наклоняется ближе, смотря на него нетерпеливо. ― Я сейчас состарюсь и умру от ожидания… Состариться и умереть от этого – то, что у Эдди никогда не получится сделать, если Стив не сможет рассказать ему все сейчас. То, что, может, у него никогда не получится сделать, равно как и Стиву. Может, они оба теперь бессмертны, бессмертны, и Эдди не знает об этом. Что он бессмертный и бесконечно умирающий. ― Да, ты продолжаешь, блять, умирать, в этом вся проблема. ― Что? И Стив рассказывает ему. Рассказывает ему, что он продолжает умирать, рассказывает, что все это время Стив пытается спасти его, говорит ему, блять, не жертвовать собой, только не в этот раз. И Эдди смотрит на него, разинув рот, дрожит и спрашивает: ― Значит, все, что мне нужно сделать – это… что? Не умирать? Для того, чтобы ты смог освободиться от какого бы то ни было блядского проклятья, которое на тебя наложено? Стив в каком-то смысле жалеет, что рассказал ему все, потому что в сравнении с тем, что он сказал сейчас, его следующие слова прозвучат маленькими и незначительными, едва ли достойными того, чтобы быть услышанными, но еще. Еще. Он не хочет говорить это, когда Эдди всего не знает. Потому что каким-то образом это было бы неправильным. Ненастоящим. Было бы обманом. А Стив и так не может перестать жульничать в этой игре, жульничать и все равно проигрывать, но сейчас он может хотя бы попытаться поступить правильно. Верно? ― В смысле… что-то в этом духе, да, ― голос Стива звучит слабо, будто он доносится откуда-то издалека. ― Я просто… я просто не могу наблюдать за тем, как ты умираешь снова, чувак, я не могу. Я, блять, не могу… это разрывает меня изнутри, но также это заставило меня… это заставило меня кое-что осознать. Эдди настороженно на него смотрит. Его руки дрожат. ― Что, например? ― Например, как ты флиртуешь со мной, даже хотя ты посоветовал мне снова сойтись с Нэнси, ― Эдди открывает рот, чтобы ответить, готовый защищаться и в то же время напуганный, но Стив не дает ему – Стив продолжает. ― И как, возможно, я… возможно, я не имею ничего против. Возможно, мне нравится. Повисает молчание. Эдди сползает вниз по фургону, пока не садится на траву, поджимая колени к груди и выдыхая долго и медленно. Стив тоже присаживается на корточки. И наконец: ― Значит, ты говоришь мне, что я… Эдди останавливается. Затем он начинает заново. ― Ты говоришь мне, что я продолжаю умирать. Что это уже произошло тринадцать раз или около того… и ты говоришь мне, что… и ты говоришь мне, что ты не против, когда я флиртую с тобой? Потому что тебе это нравится? ― его голос повысился почти до истерического тона. ― Ага. ― Ты выбрал для этого самое худшее время в ебаном мире, Харрингтон, ― и да. Стив это знает. ― Боже. Стив представляет, как он проснется рядом с Эдди, который не будет помнить ничего из этого; как этот разговор сотрется, и все, что Стив понял про себя, исчезнет. Он не может выдержать эту мысль. Это должно сработать. ― Я проживаю один и тот же день раз за разом, чувак, я всегда буду выбирать худшее время. Эдди не смеется. Так… что теперь. Теперь Стив все ему рассказал, и пока что не похоже, что земля сошла с орбиты, не похоже, что время течет как-то по-другому или медленно обращается вспять. И невероятно, но… Эдди встает. Эдди докуривает сигарету, встает и направляется обратно, на другую сторону фургона, будто он возвращается обратно к группе, будто они закончили, но они не закончили… ― Куда ты идешь? ― отчаянно спрашивает Стив. ― Харрингтон, ― говорит Эдди. ― Ты прожил этот день четырнадцать раз. Ты запутался, ты устал, ты немного сходишь с ума. Все в порядке. Я понял. ― Но я серьезно. Почему ты думаешь, что я… ― Потому что натуралы вроде тебя иногда запутываются, ― огрызается Эдди, неожиданно приходя в ярость. ― А я прямо тут, я педик, полагаю, Уилер дала тебе от ворот поворот, а Робин просто не вариант, так кто еще даст почувствовать тебе себя чуточку лучше, верно? ― Я серьезно, ― повторяет Стив, и он теперь тоже злится, злится, потому что, кажется, Эдди думает о себе настолько низко, настолько низко, чтобы быть просто экспериментом натурала, настолько низко, что он может пожертвовать собой. Эдди усмехается и отворачивается снова, и Стив хватает его за запястье. Эдди не вырывает его, но и не подходит ближе; он просто стоит, вперившись взглядом в Стива, и его кадык вздрагивает, когда он сглатывает. Стив чувствует пальцами, как его пульс учащается. ― Я серьезно, ― повторяет Стив снова, но уже мягче, и наклоняется к нему. Но не полностью. Эдди должен дать ему согласие. Так что Эдди слегка приподнимает подбородок, заглядывает глубоко Стиву в глаза, и, может, ему нравится, что он наконец в них видит, потому что затем он сокращает расстояние. Его губы касаются губ Стива, едва заметно, будто он пробует его. Проверяет, какой Стив на вкус. Он колеблется, будто боится, что в любую секунду Стив может отпрыгнуть от него с отвращением, это была большая ошибка, что за хуйня, я не… Но Стив именно такой. Стив именно такой. И он углубляет поцелуй. И губы Эдди приоткрываются под его натиском, неожиданно податливые, жадные, и Стив тоже позволяет себе быть жадным, с грохотом толкая Эдди к стенке фургона и так близко прижимаясь к нему, что между ними не остается даже воздуха, между ними не остается ничего, и он выводит языком я серьезно во рту Эдди, пока руки того находят грязные волосы Стива, и он запускает в них пальцы, притягивая его каким-то образом еще ближе… Эдди – мертвец, но прямо сейчас Стив готов поклясться, что он ощущается живее всех живых. Таким живым, и, может, в этом все дело. Вот то, что перевернет его мир обратно. Эдди прикусывает нижнюю губу Стива так сильно, что он, кажется, чувствует кровь; Стив прижимает его к фургону, не давая ему двинуться и на дюйм дальше, только ближе, и это и должно быть оно. Это должно быть оно. ― Блять, ― наполовину шепчет, наполовину задыхается Эдди, когда они отстраняются друг от друга. Влажная нить слюны тянется между ними и затем обрывается. ― Ты сведешь меня с ума, Харрингтон. ― Стив, ― говорит Стив. Он не двигается, все еще прижимаясь к Эдди, который, в свою очередь, прижимается к фургону. Теперь они в каком-то смысле особенные – его отношения с фургоном. Его надежный товарищ. ― Ты сведешь меня с ума, Стив, ― говорит Эдди и тоже не двигается. Им обоим немного не хватает воздуха. Затем что-то с лязгом приземляется на крышу фургона с таким угрожающим звуком, что они отпрыгивают друг от друга и тянутся за оружием, которого у них нет, пока Стив не поднимает взгляд наверх и не замечает, что это просто ворона, прыгающая там, что-то поклевывающая и наблюдающая за ними своими глазами-бусинками. Она каркает и затем улетает, и Эдди проводит по лицу руками. ― Господи боже, ― говорит он. Его руки дрожат. ― Что за ебанутый день. ― Да уж, полностью согласен, ― бормочет Стив. Что за ебанутые две недели. ― Значит, это все, что мне нужно сделать? ― и тон Эдди теперь тише, в нем меньше иронии и напускной храбрости. ― Чтобы ты смог выбраться из чистилища – мне просто нужно не умирать? Чистилище. Стив думает о своей накрахмаленной рубашечке с воротничком, о пасторе Доусе и грехах: развод, секс вне брака, суицид, содомия. Но почему? Когда они пытаются уничтожить ад, когда они на стороне хороших ребятах, губы Эдди – это грех?.. ― Я попытаюсь, чувак, ― говорит Эдди, и его голос напряженный и охрипший. ― Я попытаюсь.