И в огонь, и в воду, и в отпуск

За пять дней жизни в деревне Арсений привык, что ночи становятся холодными, и без разницы, каким горячим был день. Арсений привык кутаться в одеяло, привык прижиматься к Антону как можно ближе, привык греть стопы о чужие голени, но этой ночью все пошло не по плану. Сыграло ли свою роль пиво, или просто температура резко ушла чуть ли не в минус — возможность проверить отключилась вместе с интернетом — но часам к пяти утра Арсений чувствовал, что околел окончательно, и ни одеяло, ни Антон рядом не помогали. Конечно, он привез с собой шерстяные носки, но спать в них Арсений посчитал ниже своего достоинства. И ровно в тот момент, когда Арсений был в шаге от того, чтобы будить Антона для того, чтобы вместе пойти топить печку, тот что-то сонно проворчал, встал с кровати, а через пару минут залез на нее четырьмя лапами, улегшись рядом и позволив наконец-то согреться рядом с волком. Сонный мозг в утреннем морозе не оценил по достоинству привалившего счастья, хотя что-то на грани этого промелькнуло, когда он погружался в сон, уткнувшись в мягкую шерсть на шее. Тем не менее, Арсений рад, что не сопоставил тот факт с вечерним разговором, иначе засыпать было бы в разы сложнее. Просыпаться ближе к двенадцати, несмотря на абсолютно жаворотнический режим жизни в обычное время, стало привычным, как и то, что к полудню воздух нагревается до духоты, погружая их обоих в тонкую мокрую пленку пота, к которой сейчас неприятно липла чужая шерсть, так сильно пахнущая Антоном. Если Арсению подъем в двенадцать казался поздним, то Антону и в два казалось, что можно уже и добить оставшийся часок. Он не уточнял, что именно тот этим добивает, кроме скуки Арсения, который за это время успевал пробежаться, поесть, потыкаться в динозаврика в гугле и поесть еще раз, пока до подъема Антона оставалось еще полтора часа. Арсений зарывается в густой подшерсток, который не сменяется у оборотней, как у обычных волков, сохраняя одинаковую густоту на протяжении любого времени года, если тот не живет в этой форме, и стаскивает сонно порыкивающего Антона с себя, разлепляя глаза и выдыхая от облегчения. Пальцы невольно сами ползут к чужой шерсти, гладят Антона почти невесомо, чтобы тот не проснулся и не начал смотреть на него взглядом, напоминающим вчерашний разговор — Арсений и так все прекрасно помнит. Он точно знает, что хотел бы это попробовать, потому что даже просто лежать рядом с волком, который занимает большую часть кроватей, слишком горячо. Поэтому руки продолжают уже настойчивее вести по загривку, ощупывая сильные мышцы, а вот глаза в эту картину поверить не могут — такой Антон рядом — это что-то на грани фантастики. И при этом у Арсения не возникает ни одной четкой мысли, что рядом с ним лежит волк: да, шерсть, да, морда, да, лапы, но это все еще абсолютно точно Антон, который даже с этой самой мордой имеет что-то общее со своими человеческими чертами лица. Антон просто всегда Антон, и Арсений даже не может разделить две сущности того. Сейчас это просто немного измененное тело, которое он всем естеством тянется изучить: потрепать за ухом, рассмотреть лапы с тупыми когтями, прочесать густую шерсть, которая так приятно путается в пальцах. Непонятно, спит тот или нет, но глубокое дыхание и подрагивающие веки если не признак сна, то точно признак хорошего актерского мастерства. Думается Арсению, Антон скорее подглядывал бы через прищуренные веки и хихикал бы, когда он оглаживал его бока — прямо как все в детском саду. Арсений в детском саду был хитрее — он имитировал сонные причмокивания и смотрел через расслабленные полуприкрытые веки, и воспитатели никогда его не раскрывали в этом, позволяя утолять свое любопытство в изучении уснувших в попытке подглядеть лиц одногруппников, снующих нянечек и ждущего его в углу комнаты игрушки щеночка. Он и сейчас в целом хитрее, все такой же любопытный и, кажется, все еще любит щеночков — Антон дергает лапой во сне ровно так же, как подаренный племяннице шпиц. Арсений мягко разворачивает тяжелое расслабленное тело на спину, открывая вид на тонкую, шелковистую светлую шерсть на груди, редеющую ближе к животу и паху. Каждое прикосновение к горячей коже отзывается движением лапы и мыслями Арсения о том, что он все-таки ебанутый. Не настолько, конечно, чтобы тут же будить Антона и бежать трахаться, но настолько, чтобы изучать спящее тело волка, перекатывающиеся мышцы под кожей и реакцию на все его прикосновения. Трепет в груди и взбудораженность, зарождающаяся пока что только в голове — спасибо, что не в члене — делают Арсения смелым в своих движениях. Он ладонью скользит по боку, оттягивая шерсть, а носом утыкается в шею, ухом улавливая ускоряющееся сердцебиение в грудной клетке и менее размеренное дыхание. Ему не хочется, чтобы Антон просыпался, потому что тогда будет меньше свободы действий, но ему хочется, чтобы Антон это видел и чувствовал. И Антон явно видит и чувствует, потому что откуда-то сверху доносится недовольное порыкивание. Хотя за этим так ничего и не следует, поэтому Арсений решает продолжить свое изучение. Он видит такого Антона на работе каждый день, но никогда так близко — разве что при чистке зубов и доставании резиновой уточки из пасти, но тогда ситуация не располагала. Сейчас же, очевидно, располагает, и Арсений гладит и почесывает грудь, заставляя Антона прикрыть глаза от удовольствия. Шерсть под руками ощущается даже слишком приятно, и Арсений трется носом о чужую грудь, бодается. — Ты такой красивый волк. Ты и человеком прекрасен, но каждый раз, когда я понимаю, что это ты, у меня внутри что-то переворачивается. Самый красивый, — Арсений говорит полушепотом, не разрушая утренней атмосферы. Будь Антон котом, тот бы наверняка замурчал, но так лишь тихонько порыкивает, легонько ударяя по плечу лапой, когда его целуют в тяжело вздымающуюся грудь. Арсений с поглаживаний за ухом переходит пальцами на мышцы передних лап, чешет бок, и Антон подставляется, позволяя трогать живот и горло. Такой открытостью можно наслаждаться примерно вечность. Они встречаются глазами, и он не уверен, чьи из них более довольные — распластанного Антона или дорвавшегося Арсения. Уверенные поглаживания с груди переходят ниже, цепляя соски, и Антон рефлекторно втягивает живот, слабо протестуя и дергаясь, как от щекотки. Арсений лишь поднимает взгляд, наблюдая за реакцией на каждое прикосновение, пока тот наблюдает за ним сверху. Несмотря на расслабленность, Антон точно начеку — Арсений не уверен, инстинктивно или нет, но то, что он осознанно доверяет ему все свои самые уязвимые точки, будоражит. Интерес возрастает с каждым неторопливым прикосновением, с каждым рыком на чуть сильнее оттянутую шерсть, с каждым тяжелым выдохом и темными глазами. Арсений прослеживает взгляд вниз, сглатывая от смутного ощущения интереса вперемешку с отдаленным чувством стыда перед собой и перед Антоном. И хотя перед собой уже не так стыдно, где-то есть по-прежнему ощущение, что его могут назвать конченым или еще куда похуже. Арсений понимает, что его заводит не животная форма — никакой тяги к представителям волчьих и собачьих он не чувствует, слава богу. Его заводит то, что в этой форме — Антон, которому не нужно держать себя и свою силу. И, конечно, ебаный узел — Арсений просто обязан взять от этого мужчины все. — Шаст, м, Шаст? — Антон вскидывает морду вопросительно, точно человек, и Арсений улыбается, кладя голову ему на живот, а ладонью гладя мышцы задних ног. — А в обращении ты так же быстро возбуждаешься? Арсений наглым образом прижимается щекой к чужому животу и целует нежную кожу, которая почти не покрыта шерстью. Антон выглядит не сильно довольным, но сразу понятно — все притворство, поэтому Арсений ни разу не останавливает себя, когда скребет прямо рядом с мешочком. Он все еще тщательно отслеживает чужую реакцию и готов остановиться, как только, так сразу, но пока на это нет ни малейших намеков. И все же он отводит руку, чтобы погладить задние лапы, которые на внутренней стороне бедра почти такие же безволосые. Антон вроде снова расслабляется, переставая чувствовать такой повышенный интерес к члену, и Арсению даже немного неловко, когда он намеренно мажет запястьем по чуть оголившемуся члену, пока делает вид, что тянется обратно к груди. Никакого внутреннего чувства отторжения происходящее не вызывает — исключительно интерес и легкое возбуждение. Они оба тяжело дышат, разглядывая друг друга и явно пытаясь понять, что происходит и к чему это все идет. Арсений понимает, что, скорее всего, они прямо сейчас не потрахаются, но… всякое может произойти. — Шаст, ты просто охуенный волк, — дыхание сбивается. Тому очень сильно не лежится на месте — он ворочается, будто хочет перевернуться, и Арсений настойчиво, но не сильно держит его, смотря в глаза, пока тот без особых попыток снова расслабляется, отводя морду и не смотря на него. Он не уверен, легче ли ему от этого, но воспринимает это как «делай, что хочешь» — а на их ментальную связь жаловаться им обоим не приходилось. — Такой сильный, — рука сжимает крепкое бедро со внешней стороны, — такой большой, — целует в шею, — такой красивый, — проводит вдоль грудной клетки, — мой волчара. Арсений посмеивается на чужой фыркающий звук, а после губами прижимается к гладкому животу, чувствуя, как затаилось дыхание Антона. Тот возбужден — Арсений чувствует это, даже если у него не такой супер-нюх, как у волка, Арсений видит это, Арсений этого и добивался, изучая тело напротив и нарочно цепляя пальцами крупную головку еще не до конца окрепшего члена. Желание провести по члену языком утапливается Арсением еще в зародыше, потому что это будет слишком для Антона и для его собственного утреннего насыщения, но желание дотронуться хотя бы ладонью слишком велико, чтобы ему сопротивляться. — Шаст, я можно… можно дотронуться? Антон, разрешая, вздыхает так по-антоновски, что у Арсения окончательно стирается грань между тем в двух разных телах: он окончательно видит перед собой просто своего парня. Поэтому и все моральные стеснения окончательно уходят, и он с абсолютным спокойствием чуть подрагивающими от волнения пальцами, прикасается к чужому члену. Тот ложится в руку мягко и абсолютно привычно, будто Арсений делал так уже несколько сотен раз, будто они с Антоном вместе уже вечность и все перепробовали. Однако дыхание перехватывает у обоих, заставляя неотрывно следить за реакцией, следить за моментом. И только когда Антон несдержанно то ли скулит, то ли рычит, Арсений расслабляется и ведет кулаком, как при обычной дрочке — для него нет никакой разницы. Он наслаждается чужой реакцией и параллельно оглаживает чужой бок, хотя расслаблять Антона уже явно не надо. У того нездоровый блеск в глазах и дыхание такое тяжелое, что в другой ситуации Арсений бы за него испугался. — Ты самый лучший, самый умный, самый сильный, — Арсений шепчет все это, упиваясь чужой реакцией, но не прикасаясь к себе — сейчас нельзя. Узел увеличивается с каждым длинным движением к головке, и Арсения мог бы даже напугать этот размер, если бы он заранее не изучал вопрос, не стесняясь ввести в поисковик средний размер пениса волка-оборотня. И хоть линейки у него с собой нет, Арсений может поклясться, что больше он и не видел — и вряд ли бы хотел. Антон вытягивается струной на всю физическую возможность позвоночника, будто пытаясь уйти от прикосновения и при этом сдержать себя в этом. А Арсений пользуется моментом и дразнит крупную головку, выжимая тонкую вязкую ниточку смазки. Отличия в физиологии всегда были внушительными, но замечать это в деталях еще более странно — ты в какой-то степени уже давно готов ко всему, а после будто трезвеешь, спрашивая себя, действительно ли стоит того. Арсений не находит в себе ни капли отвращения или сомнения. Он туго ведет вдоль всего основания, с удовольствием отмечая то, как дергается член, когда он вместе с этим кладет ладонь на шею, сжимая едва ощутимо. Это, кажется, становится спусковым крючком для Антона, который в секунду разворачивает их обоих, рыча уже Арсению в лицо угрожающе и нависая над ним огромным волком. Нет страха — только желание. И задушенный выдох в шею секундой после, когда Антон ложится на него уже человеком. — Блять, Арс… Ты чо творишь? Арсений смотрит на Антона, считывая все, что у того написано на лице, но находит только показное недовольство и в большей степени простое удивление. Поэтому он разрешает себе мягко погладить чужое плечо и хитро улыбнуться вместо извинений за то, что перегнул палку. — Изучаю? — Арсений продолжает улыбаться и видит, как на лице Антона расползается что-то вроде «ну ты и дурачина, Арс, совсем тронутый» — так по-доброму, не в укор. — Арсений, ты… Ну, невозможный просто, как ты вообще до такого своей головушкой доходишь… Арсению хочется хитро сказать: «Но тебе-то это нравится», но он не обременяет себя подчеркиванием очевидных фактов. К тому же, Антон, хоть и перекинулся, все еще остается возбужденным, и это слаще аплодисментов. Хотя спускаться рукой вниз сейчас он не рискует — да и потрахаться они всегда успеют. Важнее эмоциональное состояние Антона и его постепенное привыкание к осознанию того, что Арсений хочет его, а не какую-то из его форм. Антон самый лучший, и Арсению приятно даже просто касаться его хоть в эротическом смысле, хоть в самом невинном. — Кстати, я проверил: ты возбуждаешься одинаково быстро в любом теле. — Подмигивает. Антон пыхтит и с Арсения слезает, переворачиваясь на спину вместе со шлепнувшим по животу членом — было бы странно, если бы тот перевернулся без члена, но Арсений неосознанно прослеживает этот путь, отмечая полностью человеческий, без узла член, который еще пока не фигурировал в их сексе. — А я понял, что ты целеустремленный. — Антон выглядит так, будто этим фактом искренне, абсолютнейше восхищен. — И как, хорошо изучил? Арсений смакует воспоминания минутной давности — как тот рычал ему в лицо, как скулил под настойчивой рукой, как хищно наблюдал за скользящими по телу губами, как ощущалась шерсть на коже и какой силой тот обладает. О, Арсений очень хорошо изучил. Он разворачивается с хитрой улыбкой на живот, закидывая ногу на Антона, и целует колючий подбородок. — Я — да. Мне все понравилось. Антон смотрит на него так же изучающе, но в глазах все больше огня за дымом, хоть и под тушащей все неуверенностью. Арсений не будет настаивать, но точно даст понять, что тот может отпустить себя, когда захочет — или когда сможет. И у него нет ни минутного сомнения в том, что этот момент рано или поздно наступит — он все-таки и правда целеустремленный. — Какие планы на сегодня? У тебя, — Арсений отводит голову Антона, рассматривая почти чистую шею, — следы уже почти сошли. Так что можем погулять. — Ого, сам Арсений Попов разрешил мне выйти на прогулку! Вот это да! — у Антона голос опускается, как и всегда, когда тот ерничает. Арсений на это только глаза закатывает и сильнее прижимается, потому что хочется полежать вот так вот рядом еще хотя бы парочку минут для полного единения. Конечно, он врет: полное единение у них с момента, как они начали встречаться, а полежать хочется вообще не пару минут, а часов до восьми, пока солнце не зайдет и не перестанет быть так жарко. Антон, очевидно, никаких возражений не имеет, потому что вместо накидывания вариантов просто размеренно поглаживает спину и уныло зевает. Вот и в кого тот превратил Арсения? Он же раньше терпеть не мог лежать дома, неважно, в какую погоду, а сейчас постоянно поддается этому ленивому настроению. — Кстати, надо будет подумать, как будем прятать твою раскраску, когда нам придется на работу ходить, — Арсений все еще активно избегает слово «засос». — А чо тут думать? Поз же умеет через контакт передавать способности одного человека другому — будем приходить, с ним за ручки держаться, и на мне все будет заживать, как, ну, как на собаке. Бля, я только сейчас подумал, какая у Поза отстойная способность — он же ничего себе перенять не может — только другим передавать. Арсений об этом тоже никогда особо не задумывался, но сейчас немного Диме сочувствует. Он сам бы хотел уметь помогать людям своей регенерацией, но если бы у него была возможность только других исцелять, то было бы пиздец обидно. Вот по какому принципу природа вообще распределяет, кому умение воду в вино превращать, а кому какую-то фигню. С другой стороны, именно Дима потом нередко спасает людей — с помощью Арсения, разумеется. И хотя он, как бригадный фельдшер, может и первую помощь оказать, и в принципе посоветовать разного, чаще всего и легче всего им просто восстановить человека за счет их сил. Главное — вовремя остановиться, хотя с этим проблем обычно больше у Антона, чем у кого-либо. Мысли о работе по большей степени всегда вызывают положительные эмоции, но навязчивый липкий страх, который не вводит в панику, не заставляет думать о нем все время, не занимает голову почти никогда, всегда оседает тонкой пленкой, не позволяя о нем забыть. И в этом страхе все — страх потерять свою жизнь, страх не справиться с заданием и чужими жизнями, страх катастрофы, страх потерять кого-то из бригады и, конечно, страх потерять Антона, который с каждым днем все ближе ему, а потому — все страшнее, что его может не стать. — Если бы можно было не возвращаться на работу… — Ты чего? У нас же еще почти десять дней отпуска, Арс, — Антон приоткрывает один глаз, смотря на него с непониманием. — Ну, знаешь, наш вчерашний разговор. Когда ты работаешь, грубо говоря, один, ты и заботишься только о себе. Не то чтобы мне раньше было бы легко потерять тебя, в случае чего, но сейчас я просто это больше осознаю, — он утыкается носом в чужую грудь, пряча взгляд. Над ними нет никакой угрозы, кроме угрозы свалиться прямо сейчас с кровати, но Арсений цепляется за эту мысль, ворочая ее в голове и самостоятельно создавая себе на этой почве переживания. — Арс, ну ты чо, Поз меня твоей же регенерацией из-под земли достанет, еще и сделает здоровее, чем был, — Антон мягко улыбается и прилепляет Арсения к себе еще сильнее. Антон легко целует — чмокает в краешек губ, и Арсений сам тянется за этим прикосновением, обхватывает нижнюю, легонько цепляет ее зубами и кладет руку Антону на шею, чтобы почувствовать, как пульсирует артерия под ладонью. Нет, им вместе настолько хорошо, что никакое задание их точно не разлучит. Конечно, они не станут по приезде уговаривать начальство поставить их в одну бригаду, не станут больше на заданиях взаимодействовать друг с другом, потому что работа есть работа, и у них слишком разные способности, чтобы они занимались одним делом. Вот у напарницы Антона — суперслух, и она из любой точки леса может определить, откуда именно воет убежавший вперед всех Антон. Арсений же реально бесполезен — его дело ринуться в дебри, последним выйти из пожара, исследуя квартиры на предмет котят под диванами, но никак не следить за тем, как кто-то откуда-то воет. К тому же он еще подростком просадил часть слуха, слишком громко слушая музыку. — Ты прав, все точно будет хорошо. Иначе кому ты потом еще будешь рассказывать, что любишь корм? — Эй! Это страшная тайна, а не повод меня этим шантажировать! Антон тычет Арсения, зная, насколько он боится щекотки — вот же ж говнюк — зато это действенно поднимает их обоих с кровати, а это уже означает, что они встали раньше двух часов и не проебут весь день, валяясь в полной удовлетворенности жизнью. К слову, еще один пунктик дискомфорта, который его родители считали исключительным проявлением интеллигентности. Сейчас, когда он с деревней вместе с Антоном сроднился так, как не сроднился за полтора года с новой квартирой, та не кажется убожеством, дом не кажется халупой, а условия не кажутся такими уж ужасными. Разумеется, жить здесь бы он не стал дольше двух недель и даже к их окончанию наверняка заебется знатно, зато сейчас, уже без проблем надевая отмытые сланцы, по узору которых нога на таком пекле загорит явно минут за пять, оставляя телефон за ненадобностью и целуя Антона прямо перед выходом, Арсений чувствует, что приблизился к отметке счастья так же близко, как когда ему подарили на пятилетие огромный набор динозавров и энциклопедию про них. Правда, ему все равно пришлось в тот же день идти в детский садик раздавать свои конфеты и делиться игрушками, как хорошему мальчику, зато сейчас, чтобы быть самым лучшим, ему достаточно принять узел Антона до упора и сходить с ним ночью на улицу в туалет, потому что «да мне не страшно, Арс, просто с тобой веселее». Солнце печет нещадно и отправляет их прямиком к реке, но Арсению хочется изучить окрестности, а Антон «за» любую движуху, кроме голодовки — даже сейчас идет и ест крыжовник из чужого сада, ветка которого, по его мнению, очень соблазнительно выглядывала через штакетник. У того все пальцы исколоты и мелко кровоточат, зато целая горсть наполовину зеленых ягод в ладони. Арсений все же счастлив даже больше, чем в пять лет. Он перенимает часть крыжовника и подносит освободившуюся руку к губам, целуя мелкие ранки. Почему-то сейчас он не думает о том, что их могут увидеть, могут им что-то предъявить — он думает только о том, что хочется Антона постоянно касаться, а повода себе отказывать в этом нет. — Как думаешь, как быстро на работе про нас пойдут сплетни? — Не то чтобы Арсений торопился стать центром обсуждений, но надо думать… — Ну, слушай… Когда мы придем к Позу с просьбой о неком косметическом лечении, то он над нами только поржет — пиздеть на все стороны не будет. — Антон говорит уверенно. Антон вообще всегда говорит уверенно, пользуется логикой и судит фактами, размышляя только о том, что знает, и не строя гипотез. Вот если он знает, что они расскажут Диме об отношениях, то он и думает про Диму, а не про кого-то гипотетически другого. Поэтому Арсений старается охватить картину мира целиком за них двоих. Первой, если не узнает, то настроит догадок Оксана. По скромному мнению Арсения, та и так слишком много на Антона смотрела, слишком много про него говорила, так что новый пунктик в его биографии раскопает сразу. А вот если знает Оксана, то знают вообще все — даже Сережа, который в целом ничего вокруг себя обычно не видит и не слышит. При том, что с первого взгляда ее даже в сплетничестве особо не обвинишь: она всегда всю информацию выдает так, будто просто помочь пытается, а если словят на чем-то, то делает вид, будто «ой, а я думала, что все это знают». Арсений не против огласки — наоборот: тогда точно никто к Антону подкатить не попытается, но вот то, что потом обычно начинают додумывать люди, ему не очень нравится. — Ну да, Позу незачем. А как ты вообще относишься к тому, что все могут узнать про нас? У Арсения первые официальные отношения с человеком, связанным с его работой, поэтому с одной стороны ему по инерции хочется сохранить все в секрете по возможности, как это было с Русланом или тем парнем из столовой, с другой — он абсолютно не видит ни единой причины, по которой ему нужно было бы скрывать отношения с Антоном. — Что мы вместе? — Антону определенно нравится говорить это, судя по интонации. — Да похуй? В плане, я не хочу шкериться, а люди все равно все узнают рано или поздно. Если ты хочешь попытаться это как-то скрыть, то я не против. Но в целом, у меня есть догадки, что некоторые и без того думают, что между нами чот есть. Я, помню, когда путевки забирал, Машка из бухгалтерии очень мило нам пожелала хорошего медового месяца. Арсений вздыхает — слухи появились даже раньше, чем он допер. Кажется, все доперли раньше, чем он сам, но ему все еще не хочется чаще одного раза в день признавать себя по этому поводу тупым. — Нет, скрываться я точно не хочу. Все и так знают, что я гей, большим извращенцем для консерваторов уже не стать, так что если и тебе все равно… Хотя нет, большим извращенцем я стать могу, но надеюсь все же один факт из биографии сохранить в секрете, — Арсений подмигивает, как он думает, игриво, а Антон выражает сложнейшую эмоцию на лице, поэтому игриво не получается, приходится говорить в лоб: — Я, как минимум, про то, что сегодня утром дрочил волку, пусть и с твоим разумом. Антон смущается в неожиданные для Арсения моменты, как сейчас — поджимает губы и отводит взгляд с краснеющими ушами, бурча что-то по типу «да, это определенно им не стоит знать», а после тычет куда-то в сады. — Смотри, Арс, телята! — за невысоким загоном на спичечных ножках действительно находятся телята вместе с недавно, судя по всему, отелившейся коровой. — Пойдем к ним, а? Арсений загорается в секунду — он коров видел только из окна машины, когда на скорости в сто километров в час проезжал мимо. Теперь их особо никто не держит, а в детстве у них в деревне была всего одна, и та на другом конце, и родители не отпускали к ней сходить. Поэтому сейчас он чуть ли не бежит, утягивая Антона за собой. Они останавливаются метрах в пяти и ближе подойти не решаются — вдруг что. Арсений особо про правила поведения с коровами ничего не знает — он и о лошадях что-то помнит спорно, да и эти факты вряд ли прям подойдут, поэтому остается только стоять в стороне, разглядывая чужую рогатую головушку. Хотя подойти и погладить очень сильно хочется: провести по шее, чуть похлопать, сказать, какая та молодец. Арсений в целом животных любит, они все для него молодцы. Да и Антону тоже явно хочется, но делать особо нечего — чужую собственность просто так хватать нельзя, как минимум. — Извините! — Антон орет так, что корова вместе с телятами наконец-то обращают на них внимание. Арсений пытается проследить, куда тот смотрит, но получается только пялиться на размахивающую туда-сюда руку. И ему обязательно надо найти, потому что Антон с одинаковой вероятностью может кричать и петухам, и ветке, которая показалась ему достаточно интересной. А можно с Антоном поиграть в апорт? Ну, чисто в теории. То, как тот своим ором нарушает тихую деревенскую обстановку, немного напрягает: кажется, сейчас сюда сбегутся все и начнут называть иродами и нарушителями правопорядка, хотя единственное, что действительно начинает происходить — это чуть более активное жевание у самой коровы. Вот интересно, а ее выпускают просто так погулять? Спустя некоторое время ожидания Антона, которое Арсений решил поддержать, открывается калитка, из которой выходит бабуля — очень похожая на ту, что ехала с ними в поезде, только другая. У нее вместо тросточки — собственная рука, из которой формируется палка, вмиг принимающая обратно форму человеческой ладони. — Добрый день, люди молодые, чего хотели? — Та подходит к ним с улыбкой всезнающей, пожимая обеими ладонями их руки и смотря снизу-вверх. — Ишь, какие красавцы к нам пожаловали. — Здрасьте, бабулечка! Мы хотели спросить, могли бы мы ваших телят погладить? Мы ненадолго, просто из города приехали, сто лет скот не видели, — Антон за секунду рассказывает столько, параллельно провожает женщину под руку к скамейке, усаживая ее на ту и рассказывая уже через пару мгновений, что они — спасатели, животных любят, и вообще — его бабушка могла с животными говорить, а Шарик был самым общительным псом. Арсений посмеивается тепло, успевая только поздороваться и удивиться, как тот с каждым разом все быстрее располагает к себе людей. — Да чего ж не погладить, мальчики, конечно, проходите, — та загон открывает, а после осекается, смотря на Антона: — Только ты, волчонок, аккуратней будь, если Мася напугается, то и боднуть, глядишь, может. Антон осматривает себя бегло, как и Арсений — никаких незамеченных обращений или метаморфоз, а у бабули нет способности определять чужие мутации, кажется, если только вместе с умением менять свои конечности у нее нет еще парочки секретов. Хотя бабушка у Арсения тоже так могла, хотя сама от природы только умела предметы силой мысли передвигать, но всегда говорила: «Вот поживешь с мое — поймешь, что всегда видно, кто есть кто». Арсений тогда не верил и думал, что бабушка просто угадывает, а оказывается, такое действительно может прийти. Не то чтобы Арсений сильно хотел стареть, но научиться такому тоже бы очевидно хотел. Вот если бы он сразу знал, что у Эмира в голове сохраняется вся информация, которую он хотя бы мельком слышал — и при том только правдивая, то в жизни бы не стал с ним спорить о том, кто именно озвучивает Ди Каприо. К тому же он с тех пор и фильмы с ним смотреть не может — все время лицо Бурунова в голове вылезает. И все же после слов бабули идти в загон становится немного боязно: Позова рядом нет, и травмы, в случае чего, придется излечивать самостоятельно. Хотя это же деревня — тут сто процентов лекарь на лекаре живет. Арсений сам себя ругает за стереотипное мышление. В загон он идет первым, и Мася его воспринимает совершенно нормально. Сразу же подставляется под руку и спустя минутку даже позволяет чмокнуть себя в лоб. Вот, наверняка, корова в деревне из детства была такая же хорошая, а Арсений все упустил. Нет, так думать тоже нельзя — надо искать плюсы. Арсений в детстве был мелким и вытянулся только к девятому классу, так что наверняка мог бы и испугаться большой коровы, а сейчас тем более не захотел бы подходить к Масе — вдруг страшный опыт из детства бы повторился. А вот вместо этого рука спокойно ложится на шею и гладит, пока в голове откладываются новые эмоции, впечатления и воспоминания. — Шаст, иди сюда, она прям ласковая. Антон бедным родственником смотрит на Арсения с коровой, как на штаны с самым тупым принтом на свете (читай — с обожанием) и после арсеньевского разрешения робко входит в загон, почти сразу вляпываясь в лепешку и пытаясь убрать ту со сланца беспокойным дрыганьем ноги, что Масе определенно не нравится, судя по фыркающему дыханию. — Да господи, Шаст, потом ототрешь, иди сюда, — он снова оставляет поцелуй на твердом лбу, думая, что та если и захочет забодать, то сделает это и без рогов. — Давай, осторожно. Чем ближе подходит Антон, тем беспокойнее становится Мася, предупреждающе стучащая копытом по земле — тот останавливается в метре, заламывая брови, и на его лице одновременно вся боль этого мира от невозможности погладить корову и страх за свою жопу, которую придется в случае чего уносить отсюда куда подальше. Они долгие секунды переглядываются, и Арсений думает, не зря ему отец в детстве говорил, что к пчелам немытым нельзя подходить. Хотя он не уверен, что Антон волчарой не пах бы, если бы помылся. Мася головой вертит, пока тот неуверенно стоит, не зная, что все же сделать, а телята беспокойно лепечут, лишь повышая накал вокруг, сдуваемый, как только Антон отступает на шаг назад. — Я, пожалуй, с бабулей посижу, лады? Ты тут не торопись, гладься. Мы на лавочке. Люблю. Арсений бросает «и я», замирая, когда сланцы уже шлепают подальше от загона. Телята успокаиваются, корова тычется лбом ему в грудь, ища дальнейшие поглаживания, а Арсений стоит, потому что влюбленность и любовь — разные вещи. И пусть ему тридцать, он все еще предпочитает разделять эти понятия, хотя никакого возмущения в себе не находит, надеясь, что это обычно брошенное слово от расслабившегося Антона, а не внезапное признание в коровнике. А даже если бы и было… Антон же сам говорил, что сохнет по нему уже два года, да и в целом он обычно словами не разбрасывается, так что… Нет, Арсений точно не хочет размышлять об этом сейчас, и уж точно он не хочет размышлять, как легко он сам добавил это «и я». Он гладит Масю по голове, радуясь, что природа дает особенные способности исключительно людям: неизвестно, что бы было, если бы корова могла отреагировать на Антона кинутым в него телекинезом корытом. Хотя, как раз недавно Арсений читал статью, что где-то в Новом Орлеане фермер заявил, что курицы стали разговаривать как люди — выяснилось, что это его сыновья его таким образом выводили. Мася легонько бодается в руку, чтобы Арсений гладил ее активнее, и он, за неимением выбора, подчиняется — потакать желаниям такой статной красавицы — это святое. Он трет шею, бока, пока в ногах вьется самый смелый и активный теленок — Арсений готов признать, что определенно точно любит деревню. Он проводит в загоне, кажется, еще минут пятнадцать, прежде чем выйти и обнаружить, что Антон уже вальяжно раскинулся на лавочке, о чем-то разговаривая с бабулей. Даже немного не хочется вмешиваться в их идиллию, но идиллия с Антоном может быть только у него, поэтому приходится вмешаться. — Мася просто замечательная! Антон встречает его, точно преданный пес — Арсению даже не стыдно за эти мысленные (и не только) сравнения. Он треплет того за кудри, подходя ближе к скамейке, и борется с желанием присесть на единственное свободное место — на колени к Антону, но это что-то слишком инфантильное и не слишком приличное. Он постоит рядом. — Ох, Арсюш, порадовал коровушку, умница, — Антон уже успел сказать ей его имя — неудивительно. — Ладно, внучат, ступайте. Только забери яички, Антош, не забудь. Тот смотрит на него предупреждающе — а Арсений уже был готов многозначительно пошутить взглядом, но лишь улыбается слишком довольно, когда Антон уходит вслед за бабулей и возвращается с мешочком. — Ну добытчик, ну охотник, горжусь. — Бля, Арс, отстань, а. Я тебе не сделаю свой фирменный омлет, если будешь ерничать, — тот подставляет локоть, и Арсений фыркает, но берется за него, чтобы кавалер провел их к речке, главное — яйца не потерять. — Шаст, если ты умеешь делать пару блюд, это не значит, что они фирменные. — Но мой омлет фирменный. Кстати, я узнал у бабули, что тут есть лесок, куда не пускают скот, так что можем туда завтра сходить побегать. Я волком, а ты в своих лосинах. — Это не лосины, а леггинсы. Яйца покрепче держи.