В конце трапезы Виктор протянул матово-чёрную карточку официанту, который принёс счёт вместе с небольшим ассортиментом шоколадных трюфелей и фруктовых сахарных квадратиков, очевидно, названных как-то по-французски.
Юри знал, что не должен был протестовать: его банковский счёт был слишком мал, чтобы он мог позволить себе подобные экстравагантности на оставшийся баланс, но гордость захлестнула его. Виктору не было известно, в каком плачевном состоянии находились его финансы, а Юри скорее бы умер, чем стал бы их обсуждать.
— Эй, — он посмотрел на Виктора, изо всех сил стараясь говорить решительно. — Я пригласил тебя. Я должен заплатить.
Брови Виктора приподнялись.
— Эти две вещи не имеют ничего общего друг с другом.
— Это правило.
— Я никогда о нём не слышал.
— Гм… — Юри вытер лицо. Настойчивость не помогала. — Это… это правило в Америке? — он был немного не в курсе деталей американских свиданий; не раз он вообще не понимал, что был на свидании, пока другой парень в конце не доставал кредитную карту и не настаивал на оплате. — Я думаю?
Виктор запротестовал:
— Мы не в Америке. И ни один из нас не американец.
— Да, но…
Улыбка Виктора стала шире.
— Юри, весь смысл того, чтобы взять тебя сюда, заключался в том, чтобы произвести на тебя впечатление. Как я могу произвести на тебя впечатление, если ты не позволяешь мне баловать тебя?
— Я не знаю, — по-дурацки упрямо сказал Юри, доставая бумажник. — Может быть, произвести на меня впечатление так, как ты обычно производишь впечатление просто своим существованием?
На секунду выражение лица Виктора дрогнуло, будто треснуло. Затем улыбка вернулась, превратившись в пылающий восторг.
— О, — он поднёс руку к губам. — Я…
Юри.
Юри не знал, что в его словах заставило Виктора так отреагировать. Кого бы
не впечатлил пятикратный победитель финала Гран-при? Особенно такой феерически совершенный, как Виктор Никифоров. И эта улыбка… Он смотрел слишком много интервью Виктора, но никогда раньше не видел ничего подобного. Это был такой яркий поток эмоций, что он прикусил губу, чтобы скрыть собственную реакцию.
— Теперь ты
должен позволить мне сделать это, — практически промурлыкал Виктор. — Как ещё я смогу сделать тебя таким же счастливым, каким ты делаешь меня?
Юри сдался. Он позволил Виктору заплатить. Он позволил ему взять себя за руку. И когда Виктор остановился возле ресторана, с улыбкой глядя Юри в глаза, Юри подумал, что позволит ему всё. Виктор облизнул губы, и сердце Юри рухнуло вниз. Виктор открыл рот…
— Юри, когда вылетает твой самолёт?
Реальность обрушилась на его голову. Юри проверил свой телефон.
— Гм… чёрт. Через три часа. Мне нужно идти, я должен собрать вещи.
— Могу я пойти с тобой?
Мысль о том, что из всех людей Виктор Никифоров хочет посмотреть, как скучный Юри делает что-то настолько же скучное, как запихивание своих обычных вещей в обычный багаж, была настолько причудлива, что Юри вновь сдался.
Виктор держал его за руку всю дорогу до отеля, и Юри всю дорогу гадал, может быть, он всё ещё спит? Это многое бы объяснило.
Темой года Виктора были «
Вопросы», и все до одного репортёры спрашивали его, какие вопросы он задавал или на какие отвечал. Его музыка для короткой программы была энергичной поп-песней о первой любви; его хореография, почти печальная, соотносилась с ней так, что не должна была иметь смысла, но всё же имела. Его произвольная программа была абсолютным зверем: четыре различных четверных, поставленные на романтичную музыку, пронизанную отчаянием одиночества. Половина поклонников Виктора говорили, что на самом деле его тема — не вопросы, а романтика, но он уже объявил её и поэтому просто придал этому загадочный вид.
Юри смотрел, как он представлял программы на Skate Canada в этом году. Он совсем не был согласен с половиной поклонников Виктора. Его катание не несло Юри ответов, а вызывало вопросы — вопросы, которые было так трудно сформулировать, что он даже не мог сказать, содержали ли они в себе «
что», «
когда» или «
почему».
С тех пор он так часто задавался вопросами Виктора, что это могло ему
присниться. И Виктор Никифоров никогда бы не стал вести себя так, будто Юри и был ответом на все вопросы, которые ставило его катание в этом сезоне.
Но всё же это не было сном. Юри знал это, потому что Виктор Никифоров снился ему слишком часто, и, если бы это был сон, он бы не размышлял о логике происходящего. Если бы это был сон, здесь имели бы место случайные временные скачки. Они с Виктором прыгали бы от момента к моменту. Если бы это был сон, тогда этот конкретный момент — Виктор сидит на кровати, а Юри поспешно запихивает потное тренировочное снаряжение в свой чемодан — вскорости перетекал бы в жаркий и совершенно необъяснимый монтаж подсознания: Юри глубоко погружён в Виктора, и удовольствие от сплетения их тел одновременно мучительно велико и бесконечно мало, потому что это лишь призрачные, ненастоящие образы.
Однако Виктор продолжал говорить что-то о маленьком Юрии Плисецком:
— Ты знаешь его, — радостно утвердил он, и на секунду Юри подумал, что Юрий рассказал о той встрече в уборной, пока Виктор не добавил: — Ну, по вашему танцевальному баттлу, — и Юри чуть не проглотил свой язык. Он
вообще не знал о танцевальном баттле.
Это ощущение нереальности — когда его просили вспомнить то, чего он на самом деле не помнил, — делало всё это ещё больше похожим на сон. Он знал, что это не так.
Виктор устроился рядом с Юри в его такси до аэропорта. Виктор переплёл свои пальцы с пальцами Юри и прислонил голову к плечу Юри, вздохнув и прижавшись ближе, когда Юри обнял его.
Это не сон, думал Юри, глядя на блеск его серебристых волос. Он чувствовал запах шампуня Виктора, что-то смутно-сладкое. Во сне объятия никогда не доставляли дискомфорта, а сейчас тяжесть головы Виктора медленно нарушала кровообращение в его руке.
Он не двигался, даже когда его руку охватило онемение, на тот случай, если это всё-таки был сон, на тот случай, если одно неосторожное движение могло бесследно развеять его.
Поездка на такси закончилась. Юри без лишних церемоний бросил свой багаж у стойки регистрации. Он опаздывал, времени оставалось очень мало. Виктор направился с ним по коридору, а оттуда — к линии безопасности.
Вот она. Они остановились.
Виктор сжимал обе руки Юри, улыбаясь, не отводя взгляда.
— Я бы хотел, чтобы тебе не нужно было уезжать.
— Я… — Юри посмотрел вниз, затем, очень застенчиво, — вверх. Виктор наклонился к нему, как будто это было приглашением. Его тёплое дыхание коснулось губ Юри. Лёгкие Юри застыли. Этого было слишком много — это был не сон, и он абсолютно не понимал, что происходит. Он чуть отстранился — ничтожно мало, на полшага.
На миг Виктор замер. Затем отступил назад.
Нет, подумал Юри.
Нет. Не останавливайся. Я просто идиот. Не обращай на меня внимания. Просто сделай это.
Но это были
его мысли — они оставались в безопасности, пока были заперты в его разуме. Юри не мог отделаться от необъяснимого чувства, что уже отдал Виктору слишком много своих эмоций. Эту… эту истину он обрёл, чтобы оставить себе.
— Хорошо, — сказал Виктор, как будто они уже всё обсудили.
Он поднёс руку к щеке Юри, провёл по линии челюсти. Юри вздрогнул.
— Хорошо.
Это не было хорошо.
— Я понял, — мягко проговорил Виктор. — Позволь мне заслужить это, Юри. Нет ничего, чего бы я хотел больше.
Позорная правда заключалась в том, что ему нечего было заслуживать. В Юри не было ни одного дюйма, который не жаждал бы близости с Виктором. Он уже был заклеймён им с головы до ног, от поверхности кожи до самых глубоких эукариотических клеток своего тела. Он принадлежал Виктору вплоть до своих митохондрий.
Юри смотрел на Виктора. Он не мог этого сказать; страшно было признаться даже самому себе. Виктору не нужно было
приглашение. Он безраздельно владел этой местностью. Чёрт возьми,
карта была его, так легко предоставленная ему в пьяном дурмане.
Как только Виктор поймёт, что у ворот нет никого, кто мог бы его не пустить, он без колебаний вторгнется на территорию сердца Юри. А до тех пор…
Юри протянул руку и притянул Виктора в свои объятия. Он не думал об этом; он просто действовал. На мгновение Виктор застыл, будто сопротивляясь; затем прижался ближе, касаясь дыханием щеки Юри. Юри обнял его, потому что сейчас это всё было чудом. Сейчас Виктор был здесь. Сейчас он относился к Юри как к человеку, который действительно был ему дорог, а не просто следовал инструкциям, которые Юри оставил, как след из хлебных крошек.
Сейчас Юри был в безопасности, и Виктор обнимал его в ответ так крепко, что Юри почти удалось притвориться, что у них по-настоящему близкие отношения, а не… чем бы на самом деле они ни являлись.
Он отстранился, когда люди обступили их, проталкиваясь мимо них к линии безопасности, но Виктор снова поймал его за руку и сжал её.
Юри смотрел в его глаза. Казалось, эта бескрайняя синева уходила далеко-далеко назад, как будто ты смотрел в океан Хасецу с лодки, стараясь увидеть дно. Если бы Юри позволил себе, он мог бы придумать совершенно новую ложь, чтобы объяснить ею выражение лица Виктора.
Но он не мог. Не мог. Он уже скормил Виктору одну порцию лжи о себе. Он не мог позволить себе разработать ещё одну, гораздо более сильную и болезненную.
— Я напишу тебе, когда самолёт приземлится, — сказал он.
Виктор кивнул.
Юри не хотелось уходить, но легко было не оглядываясь устремиться вперёд. Он слишком долго хотел Виктора. Теперь, когда его фантазии необъяснимо сбывались, он пребывал в ужасе.
***
В самолёте у Юри случился небольшой срыв. Он попросил бутылку водки, но ценник вызвал у него шок. А потому спустя четыре часа единственным опьяняющим веществом в его организме были только затяжные остатки головной боли. Полёт, и пересадка, и следующий рейс прошли в судорожном, непрекращающемся похмелье сожаления.
Место на груди, отмеченное Виктором буквой Х, до сих пор горело. Юри столько лет ждал, что Виктор обратит на него внимание; почему он должен был отстраниться, когда его кумир решил, что он — горшочек с золотом в конце радуги?
Юри
привык к тому, что на его территорию вторгались. Он вырос в онсэне, в туристическом городке, и всю жизнь наблюдал, как чужаки наводняют его в поисках впечатлений и воспоминаний. Он знал, чего хотят люди, осматривающие достопримечательности. Они хотят улыбаться купальщикам. Они хотят оставить следы на берегу и купить безделушки, сделанные из местных камней. Они хотят ничего не понять в этом месте, взять только то, что им нужно, и уйти, не оглядываясь назад.
Юри провёл значительную часть своей юности, выковыривая фантики от жвачек из фильтров для купания в онсэне. Он знал, каково это — быть местом, помеченным X.
С другой стороны, Хасецу был ярким примером того, что происходит с городом, когда он перестаёт быть местом Х.
Юри приземлился в Токио через тридцать два часа после того, как обнял Виктора на прощание. Его похмельная головная боль переросла в
о-боже-только-не-ещё-один-самолёт головную боль от сильного недостатка сна.
Он переключился на японскую SIM-карту и включил телефон; подключился к сети, а затем замер: его экран заполнился уведомлениями. Виктор оставил ему, кажется, три тысячи сообщений.
Привет, Юри!
С возвращением в Японию!
Напиши мне, когда освоишься, хорошо?
Я уже скучаю по тебе.
Сообщения продолжали приходить. Виктор остался в Сочи ещё на день, прежде чем улететь обратно в Санкт-Петербург — всего несколько часов пути. И он задокументировал каждую минуту этого времени. Юри завидовал краткости его поездки; ему ещё предстоял последний полёт, прежде чем он наконец сможет уснуть.
Он знал, что его надежда была глупой. Он знал, что эти отношения не продлятся долго. Он знал, что неизбежный конец причинит боль. Но он не мог удержаться от улыбки, когда прокручивал их диалог.
Виктор не очень-то интересовался Юри как человеком, Юри прекрасно это понимал. Но, по крайней мере, имелась какая-то крошечная часть его личности, которая сумела привлечь его внимание. Возможно… возможно, если он очень постарается, он сможет превратить себя в того, кто действительно понравится Виктору. Всё, что ему нужно сделать, — это выяснить, что Виктору нравится в нём, и просто… быть таким. Только таким.
Ты даже не можешь быть тем, кем хочешь, шептал ему голос на краю сознания.
Удачи в попытках стать тем, чего желает Виктор. Юри отогнал его прочь.
Ему потребовалось смехотворно много времени, чтобы ответить на сообщения Виктора, — главным образом потому, что он пытался придумать что-нибудь умное. Голова слишком сильно болела.
Только что приземлился в Токио. Жду рейса
в Саппоро. Там национальные соревнования,
плюс университет.
Скучно, но правда.
Виктор послал в ответ радужную вереницу сердечек-эмодзи.
Ты скучаешь по мне так же сильно, как я по тебе?
Нет.
Ответ Юри не был вежливым. Осадок от слишком большого количества часов, проведённых в воздухе без возможности сменить одежду, прилип к нему.
Я рад, что тебя здесь нет. Мне нужно почистить зубы.
Жестоко, — ответил Виктор. —
Мне было бы всё равно, если бы я мог обнять тебя.
Юри смотрел на это сообщение с неудержимо колотящимся сердцем. Это… Этого было слишком много. Он не мог это принять.
Он решил не пытаться.
Придётся отключить телефон, чтобы сэкономить заряд батареи.
Поговорим позже.
Он должен был быть более приветливым, доброжелательным. Он знал это, когда нажимал кнопку «Отправить». Может быть, ему стоило добавить эмодзи-сердечко или забавную гифку. Может быть, он должен был каким-то образом показать, что у него есть эмоции. Хоть какие-нибудь эмоции.
Эмодзи, которое лучше всего отражало его нынешнее эмоциональное состояние, было торнадо, и поэтому — после того, как он слишком долго вглядывался в клавиатуру с эмодзи, ища что-нибудь, что бы меньше всего походило на ложь, — он выключил телефон и смотрел в окно до тех пор, пока его последний рейс не сел.
Токио находился так близко к дому и так далеко от него. Если бы он сел на другой рейс, тот, что направлялся на юг…
Викчан…
В его жизни не было места для какого-либо болезненного потакания себе. Юри запихнул своё горе в коробку и сел на последний самолёт.
***
Около двух часов ночи Юри открыл дверь крошечной комнаты, которую он снял в Саппоро. Воздух был затхлым, и ни одна из его коробок ещё не прибыла. На кровати отсутствовало постельное бельё, а в ванной не было мыла. Он нашёл подходящее зарядное устройство для Японии, подключил телефон к стене и лишь вздохнул, обнаружив ещё десять сообщений от Виктора.
Печально, но я смогу вытащить Маккачин
из собачьей тюрьмы только завтра!
Это не совсем собачья тюрьма, это просто питомник, и питомник ей очень нравится.
Но для меня это похоже на собачью тюрьму.
Когда я вернулся сегодня утром, в моей квартире было так холодно и одиноко.
Я имею в виду, не холодно от холода.
Просто холодно. Знаешь, *холодно*.
Холодно без собак.
Юри покачал головой. Он не мог и подумать о холоде без собак. Он бы замёрз до смерти.
Но добро пожаловать в Саппоро! Тебя не должны встречать грустными текстами,
когда ты приедешь! Чего ты ждёшь теперь, когда вернулся домой?
Чего-нибудь, верно? Держу пари, ты взволнован!
Расскажи мне!
На такой поток энергии почти невозможно было ответить.
Ему также пришёл ряд сообщений от Пхичита:
ПОЧЕМУ ТЫ НЕ ЗДЕСЬ.
Я уже скучаю по тебе.
Как прошли последние дни в Сочи? Ты в порядке?
Юри не мог говорить о своём состоянии без упоминания Виктора. А если он скажет о Викторе, Пхичит потребует объяснений. А поскольку единственным объяснением Юри на данный момент было ¯\_(ツ)_/¯, это вряд ли будет хорошо воспринято. И, кроме того, к тому времени, когда он снова увидит Пхичита, Виктор, должно быть, уже давно придёт в себя.
Так что он ответил лишь:
Сочи как Сочи. Ничего такого, что не
транслировалось бы по международному телевидению.
Он мрачно посмотрел на новые сообщения от Виктора. Нужно было отправить что-нибудь в ответ. Итак, Виктор спросил, чем он взволнован?
В восторге от сна.
Он бросил телефон на пол.
Он помылся без шампуня и мыла и с запозданием обнаружил, что полотенец у него тоже нет. Но сейчас было три часа ночи, и он отказался от попыток вести себя цивилизованно и рухнул на кровать, закутавшись в толстовку.
Он настолько устал, что, несмотря ни на что, его сразу же затянуло в сон.
