Неизведанная страна

Во время утренней тренировки золото казалось невероятно далёким. Челестино сказал Юри избегать четверных, чтобы не накручивать себя, но после пробного тройного акселя он всё равно перешёл к сальхову. Приземление снова не удалось, и толпа зрителей, наблюдающих за тренировкой, сочувствующе загудела, что только усилило напряжение. Он должен был приземлить свой сальхов. Должен был. Единственное, что отделяло его от ближайшего конкурента, — это его четверной сальхов. Если он не сделает сальхов, у него не будет шансов. Он не выиграет. Если он не выиграет, он потеряет Виктора. Вероятно. Может быть. Виктор утверждал обратное, но Виктор не понимал, в каком тяжёлом финансовом положении находился Юри, а Юри скорее умрёт, чем признается, что не сможет позволить себе даже поездку в Токио, чтобы посмотреть на чемпионат мира в своей стране, если не победит. Трудно было отвлечься от мыслей о Викторе, когда следующая группа фигуристов вышла на лёд для тренировки. У Виктора сейчас шло показательное выступление; Юри смотрел его, не обращая внимания на то, что видео съедало заряд его телефона, и с тоской улыбался экрану. Будет больно, когда Виктор уйдёт. Юри знал это. Время от времени в Хасецу приезжали туристы — обычно из Токио, часто в возрасте за пятьдесят. Они приезжали с преждевременно поседевшими волосами и вечно грустными улыбками. Они погружались в онсэн и закрывали глаза, позволяя теплу впитываться. Они медленно брели по пляжу, как будто не привыкли к той мысли, что могут встретить море и берег где-либо, кроме гавани, виднеющейся из окна офиса. Они оставались — на месяц, на три, в одном случае на целый год. Иногда они начинали улыбаться ещё до истечения срока их поездки. Иногда нет. Они всегда тянулись в Хасецу не в поисках того, что им мог предложить этот маленький город, а потому что их вело что-то, чего им не хватало в жизни. Когда они находили это — или когда понимали, что это, чем бы оно ни было, не найти ни в одной из прогулок по берегу, — они всегда уходили. На самом деле Виктору не нужен был Юри. Ему нужна была безопасная гавань. Но Юри по-прежнему не мог не тосковать по нему в ответ. Сейчас — несравнимо сильнее, чем тогда, когда Виктор был просто знаменитостью на льду. Теперь Юри знал гораздо больше, чем Виктор позволял видеть публике, и Виктор нравился ему, и… и более чем. Определённо более чем. Это была практически гарантия будущей боли. Но он всё равно хотел этого. У него оставался один шанс. Один шанс. Он должен был приземлить этот сальхов. Полдень медленно перетёк в вечер. Шум толпы просочился в задний коридор, где Юри расхаживал туда-обратно, пытаясь привести нервы в порядок. У него был один шанс. Приземлить сальхов. Сделать его. Вот только… Виктор сказал ему, что у него больше одного шанса. Виктор сказал это прямо, и, учитывая, что Виктору не удалось утешить его всеми другими возможными способами, Юри уверен был, что он имел в виду ровно то, что говорил. Юри не понимал этого тогда и не понимал сейчас. Он прокручивал это в голове (когда должен был обдумывать свой сальхов), пытаясь найти смысл. Женщины начали кататься. Виктор сказал, что у Юри больше одного шанса. Почему у Юри должно было быть больше одного шанса? Почему Виктор готов был проявить такую любезность, тогда как Юри был просто случайным парнем, которого тот встретил на банкете? Причина была очевидна, и Юри пытался игнорировать её уже больше недели. Он знал, что бежал от неё: правда никогда не имела для него смысла, и поэтому он раз за разом от неё отмахивался. Но. Имелись подсказки. Во-первых, Виктор хотел исполнить то, что содержала в себе карта сокровищ Юри, что бы в ней ни заключалось. Он хотел этого. Он отчаянно хотел этого. Во-вторых, Виктор практически каждый день засиживался до полуночи, чтобы отправиться с Юри на пробежку. В-третьих, Виктор рассказал ему о приложении, которое создал, которым никогда ни с кем не делился, и отправил ему всё необходимое для его использования, не заставив подписать соглашение о неразглашении. В-четвёртых, Виктор встал в пять утра, чтобы утешить его. По правде сказать, у него это получилось абсолютно ужасно, но никто никогда раньше не мог успешно утешить Юри, а Виктор определённо пытался. И он сделал это после того, как Юри был так невероятно груб с ним накануне вечером. Пхичит и раньше говорил Юри, что иногда он бывает забывчивым. Возможно, признавал Юри, в данном случае он, возможно… Возможно, он упустил несколько подсказок. Ладно, много подсказок. Юри провёл половину своей жизни, работая над тем, чтобы стоять на подиуме рядом с Виктором, достигая, стремясь, тренируясь, тоскуя, желая. Он мечтал о том моменте, когда они встанут друг возле друга, с медалями на шеях, а Виктор посмотрит на него со своей фирменной улыбкой и представится. Но это была мечта Юри. А если взглянуть на всё глазами Виктора — с самой вершины пьедестала? Тогда вид будет совсем другим. Все эти годы Виктор стоял на этой вершине — и ничего не менялось, кроме людей, которые оказывались по обеим сторонам от него несколькими ступенями ниже. Виктор вовсе не ждал очередного задыхающегося, преклоняющегося перед ним фигуриста, который будет стоять внизу и заикаться от бесконечных звуков восхищения. Виктор ждал, когда кто-нибудь вообще сдёрнет его с пьедестала и поведёт танцевать. Виктор с его безумным расписанием, приложением и золотыми лезвиями, Виктор с его «ну, я просто позволяю всем верить, что это легко», Виктор с его неуклюжими утешениями, которые он мог предоставить, только воспользовавшись Гуглом? Что насчёт этого Виктора? Виктора, которого Юри только начинал узнавать? Виктор был одинок. И да, очевидно, что у него имелись некоторые странные представления о том, кто такой Юри, несомненно, вызванные встречей с Пьяным Юри и Сексуально Агрессивным Юри одновременно. Но он был одинок, и он был одинок уже много лет, и теперь он протягивал Юри руку, и, чёрт возьми, Юри слишком долго хотел взять его за руку, чтобы сколько-то возражать против того, что Виктор видел в нём человека, которого на самом деле большую часть времени не существовало. Настоящий Юри представлял из себя сплошное недоразумение. Он был убит горем, он был одинок, тревожен и иррационален. Юри проверил комок горя в своей груди. Тот всё ещё оставался там. Он не рассосётся, если Юри заплачет; не сдвинется с места, если Юри расскажет об этом. Юри всё ещё было грустно и больно. Но Виктор был одинок. Ему нужен был кто-то, кто, возможно, на самом деле совсем не был Юри, но Юри был тем человеком, к кому он тянулся. Юри мог быть убитым горем, тревожным, иррациональным недоразумением, но он был тем недоразумением, на которое Виктор рискнул. Юри возвращался на лёд. Он слишком сильно переживал, чтобы этого не сделать. Его зубы скрипели. Теперь всё стало очень понятно и просто. Он должен был приземлить этот сальхов. Не только для себя, не только для своей семьи, не только для того, чтобы искупить свою вину за испорченный финал Гран-при. Он должен был приземлить этот сальхов, потому что иначе Виктор останется один. Одиночество Виктора стало ещё одной вещью, которая добавилась к списку его забот, но Юри уже долгое время нёс целую гору забот. Он мог выдержать ещё одну.

***

Юри удавалось держать свои эмоции в узде, пока он снова не оказался на льду, его не осветили яркие огни, а толпа не стала шептаться в тишине. Эта сцена была так похожа на вчерашний вечер, на произвольную программу в финале Гран-при, что его эмоции вернулись с приливом сожаления. «Ты действительно этого заслуживаешь?» У него не было ответа. Он с силой оттолкнул от себя этот вопрос, но его горе всё ещё оставалось холодным, жёстким комком в центре его груди, ожидающим момента, чтобы выплеснуться на лёд при первой же возможности. Он потряс головой и попытался привести мысли в порядок. «Не испорть сальхов. Не испорть сальхов. Что бы ты ни делал, не испорть сальхов». Началась музыка. В его программе было два четверных, оба в первой половине. Он приготовился к первому — комбинации из четверного тулупа и двойного тулупа. Он не мог её испортить. Не мог. Он оказался почти шокирован, когда приземлился с небольшим колебанием после второго тулупа. Толпа аплодировала; Юри отгородился от неё. Было слишком рано расслабляться. Каскад с четверным тулупом — ничто; он не мог упасть на сальхове. Этот проклятый сальхов не выходил у него из головы, надвигаясь всё ближе и ближе с каждым промежуточным элементом. Он был как раз перед переходом ко второй половине программы. «Нельзя, ни в коем случае нельзя испортить сальхов. Ты не можешь испортить сальхов». Через его заклон и поворот чоктау, предшествующие сальхову, эхом проходила одна и та же мысль. «Не испорть его». И вот он приближался, приближался, последние мгновения до него истекали. Юри в напряжении набрал скорость. Взлёт прошёл хорошо, он почувствовал это. Он точно знал, что ему нужно сделать: не испортить сальхов, но всё же он колебался малейшую долю секунды. Этого было слишком много. Его ноги ударились о лёд, удерживая слишком большой угловой момент. Он вращался, слишком сильно вращался, затем пошатнулся. Одно колено неуклюже согнулось. Его рука коснулась поверхности льда, холодной даже сквозь перчатку. Ему потребовалось мгновение, чтобы понять, что он только что сделал. Чёрт. Чёрт. Ну вот. Вот и всё. Его грудь словно горела, пока он кругами петлял по льду. Ему нужно было сделать всего одну вещь. Всё, что ему нужно было сделать, — это не испортить свой четверной сальхов, и он мог бы выиграть. Знай это, твердила какая-то глубинная часть его сознания, знай это, знай, что ты недостаточно хорош, знай, что не можешь этого сделать, знай, что не заслуживаешь этого. Он этого не сделал. Он бросился в следующий элемент, твиззлами разрезая каток на две части, как была разделена и его жизнь: до того, как он увидел Виктора, и после того, как он увидел Виктора. Часть его жизни после встречи с Виктором подходила к концу. Он потерпел неудачу. Он испортил свою произвольную, и это был конец. Никакого Виктора. Никакого искупления. Ни сезона, ни карьеры, ничего, что можно было бы показать за пять лет самопожертвования, кроме этой последней кляксы в его послужном списке. Юри осталось откатать половину своей программы, а он уже проиграл. Ему придётся спотыкаться до самого конца. Главная задача — не разрыдаться там, где его застанут камеры. Его семье придётся наблюдать, как он снова выходит из себя. Его друзьям придётся отвечать на звонки репортёров, желающих узнать секретную историю о том, что случилось с Кацуки Юри на All Japan. Виктору наконец придётся понять, что Юри был всего лишь ошибкой. Виктор… снова станет одиноким. В голове Юри вдруг пронеслось то, что сказал ему Виктор: что тот задавался вопросом, что будет, если он просто не сделает ни одного прыжка в финале Гран-при. Возможно, именно в этот момент горе внутри раскололось, превращаясь во что-то более тёмное, что-то более красное. Да к чёрту. К чёрту всю эту дурацкую произвольную программу. Юри уже проиграл. Он всё равно упадёт. Виктор был в чём-то прав со своей идеей о прыжках. Зачем придерживаться той программы, которая у него есть, если она уже не имеет значения? Юри никогда не стал бы не выполнять свои прыжки; это было бы неуважительно по отношению к его тренеру, зрителям, JSF. Тем не менее — он уже проиграл. В чём был смысл? Если ему суждено было упасть, то он упадёт основательно. Он чувствовал каждую долю секунды последовательности своих шагов. Его движения ощущались мощными и точными, и он злился, потому что каким-то образом, несмотря на все доказательства обратного, позволил себе поверить, что действительно сможет искупить свою вину в произвольной. И что в конце концов произошло? Он снова упал на сальхове. Искупления не было. Не для него. Не в этом сезоне, не в этом году — и, возможно, не в этой жизни. Следующим элементом шёл каскад из двух тройных. Он приближался, секунды растягивались на льду. У Юри умерла собака, и он не видел свою семью, и он не мог позволить себе иметь тренера, и он провёл пять лет, тренируясь и вкалывая, и было полным дерьмом, что он испортил свою произвольную программу, что он не смог приземлить этот дурацкий четверной сальхов на соревнованиях, когда прыгал его на тренировках. Это было полным дерьмом, всё было полным дерьмом, и так как он, очевидно, провалит всё, он мог бы сделать это по-крупному… Он не думал об этом осознанно. Его инстинкты были отточены за последнюю неделю тренировок, и каким-то образом его тело точно знало, что делало, прежде чем потрудиться сообщить об этом его разуму. Каким-то образом… Каким-то образом его тройной сальхов-тройной тулуп превратился в четверной сальхов-тройной тулуп. Воздух пронёсся мимо, прежде чем Юри успел догнать реальность; он поднял одну руку на тулупе. Он смутно осознал взрыв звука, только когда приземлился. Он оттолкнул от себя удивление зрителей. Он уже проиграл, и ему было всё равно. Его глупая, осторожная хореография во второй половине не помогала ему весь сезон, и поэтому он не старался помочь ей. Он уже проиграл, и это было его последнее публичное катание в этом сезоне. Он больше никогда не будет катать эту программу, так что — к чёрту её. Действительно: к чёрту эту программу. Тройной тулуп стал тройным флипом; тройной аксель превратился в тройной аксель-тройной тулуп. В этот момент он не думал ни о чём, кроме того, что он проиграл, он проиграл, и ему так надоело проигрывать. Боль в мышцах, жжение в груди, накопившаяся внутри него скорбь — всё это не имело значения. Он потерял уже слишком многое, и он так устал проигрывать как полагается. Если ему предназначено проиграть, он сделает это по-своему. Он вышел из комбинированного вращения с головокружением и решимостью, резко пронёсся по льду, поворачиваясь при выполнении последнего элемента. Предполагалось, что это будет тройной риттбергер. «Нет, Юри, что ты делаешь, это слишком даже для твоего пораже…» Слишком поздно. Он уже сделал это. Он сделал то, что практиковал только во время своих ночных тревожных тренировок, то, в чём никогда раньше не признавался, ни Челестино, ни Виктору, ни даже самому себе. Не то чтобы он когда-либо приземлял четверной флип. Он и сейчас его не приземлил. Он даже не успел сделать все обороты. Он принял своё падение ударом руки — ох, затем плечом — двойное «ох», но боль ощущалась почти приятной. «Вот так. Вот и всё. Если я должен провалиться публично, то пусть я провалюсь с каким-нибудь грёбаным стилем». Он соскоблил себя со льда вовремя, чтобы сделать последнее вращение в приседе и эффектно из него подняться. Юри не совсем понял, зачем это сделал, но, когда музыка стихла, он поднял руки вверх, тянясь ими к самому потолку. Тянясь так же, как Виктор, потому что даже после всего этого, даже после того, как он только что испоганил свою программу до чёртиков, он всё ещё хотел вернуться назад. Его дыхание казалось громким в повисшей вокруг тишине. Это первое, что он заметил. Второе, что он заметил, — тупая пульсация в запястье. Ай. Он что-то сделал с ним во время последнего падения. Времени на то, чтобы заметить что-то третье, уже не было, потому что зрители вскочили на ноги под грохот аплодисментов. Они хлопали, кричали и бросали букеты. Зачем они это делали? Это не имело никакого смысла. Он испортил всё, полностью, целиком. Он упал дважды. Почему все так радовались? Почему они размахивали плакатами с его именем? Они пытались приободрить и утешить его? Это были аплодисменты из жалости? Он сделал вдох, подъехал к подушечке с онигири, которая приземлилась рядом с ним, и наклонился поднять её. В голове безостановочно прокручивалась его программа, вся до последней ошибки. Крошечное колебание на каскаде с двойным тулупом. Болезненный перекрут на сальхове. Он позволил своему горю, своему гневу взять верх над собой, и… Стоп. Какого чёрта? Он приземлил каскад с четверным сальховом во второй половине программы. Потом был тройной аксель-тройной тулуп. И он… добавил четверной флип в последние двадцать секунд своей программы? Что. За. Чёрт. Он откатал программу с четырьмя четверными. Он не выполнил половину из них чисто, но… Ох. Реальность оказалась абсолютной неожиданностью, когда он стоял на льду и смотрел на толпу. Он поклонился им, внезапно ошеломлённый таким открытием, а затем снова поклонился, потому что у него немного закружилась голова. «Может быть, я всё-таки это сделал».

***

Он был настолько же озадачен, как, должно быть, и все до одного зрители, когда ему на шею надели золотую медаль. Оценка не учитывалась, потому что это не было соревнованиями ISU, но он каким-то образом справился с той мыслью, что в противном случае это было бы его личным рекордом в произвольном катании — 198,2 балла. Его суммарный результат был на тридцать пять баллов выше, чем у ближайшего конкурента, и он до сих пор не знал, как это произошло.

***

— Кацуки-кун, — спросил его Мороока после церемонии награждения, — что вдохновило тебя на столь существенные изменения во второй половине твоей программы? — Я просто… — Юри взъерошил рукой волосы, пытаясь восстановить адекватное состояние своего разума. — Я… на самом деле я просто устал проигрывать, я думаю. Репортёр, стоящий рядом с Мороокой, моргнул. — Но… относительная сложность ваших программ даже без… двух дополнительных четверных… Вы беспокоились о проигрыше? — Верно, я так и сказал. А потом, кажется… — он почувствовал, как глупая ухмылка захватила его лицо, он вспомнил тот момент, когда бросил осторожность на ветер и просто катался, чтобы доказать, что он может, даже если он проиграл. — Наверное… я просто начал… веселиться?

***

Какого хрена, Юри? ТЫ МОЖЕШЬ СДЕЛАТЬ ЧЕТВЕРНОЙ ФЛИП?

Пхичит, ты же знаешь, что меня смущает,

когда ты преувеличиваешь. Очевидно, что

я не могу сделать четверной флип.

Неважно, флип на 3,9. Ты был так хорош. Челестино ругался, когда ты это сделал. Мы тут с ума сходим!

Скажи Челестино, что он выскользнул сам

собой, я не знаю, как это произошло.

Просто вырвалось.

Уверен, что так и было. Кстати, фанбой с четверным флипом, я заметил, что ты закончил свою программу тем же самым движением, которое Виктор Никифоров исполнил в конце своей совершенно причудливой произвольной на чемпионате России. То есть вот он катает программу о вопросах. КМК, главный вопрос его произвольной программы — «Кто трахнет меня следующим?». Я ТЕБЯ ЗНАЮ. Ты практически ответил «я». Как думаешь, он смотрел? Юри вздрогнул. Перекрутил сальхов, недокрутил флип.

Я искренне надеюсь, что нет.

Сомневаюсь, что кто-то, кто не знает о твоей маленькой одержимости, это заметит, так что ты должен носить табличку с надписью ВИКТОР ВОЗЬМИ МЕНЯ на ЧМ. Хах, а что бы ты сделал, если бы он увидел и подошёл к тебе? На мгновение Юри задумался, как ответить наиболее честно, исходя из личного опыта.

Наверное, я бы испугался навсегда.

***

Поздравляю, младший брат! Мы все так гордимся тобой. Не можем дождаться, когда ты вернёшься домой.

Спасибо, Мари.

***

Чао-чао, Юри! Я говорил тебе, что ты можешь это сделать. Возможно, ты немного перестарался, но я рад снова видеть тебя с огнём в сердце.

Спасибо, Челестино. Я до сих пор не уверен,

что произошло. Но, думаю, я приму это.

Давайте поговорим о настоящем графике

тренировок для 4CC в понедельник?

***

Юри, это было чертовски сексуально. Пожалуйста, трахнешь меня Ахах. Упс. Я *не* собирался нажимать «Отправить». Я просто пытался придумать что-нибудь более подходящее, возился и случайно нажал «Отправить», ты можешь понять это, потому что я не поставил знак вопроса. Не обращай внимания, пожалуйста? …Я просто притворюсь, что то, что ты не отвечаешь, означает, что ты игнорируешь это, как я и просил. Это хорошо, да? Так, ладно. Хорошо? Хорошо. Я просто отвечу за тебя. Давай представим, что вместо этого я сказал вот это: «Это было потрясающе, я не могу поверить, что ты так много вытащил из второй половины своей программы!» Юри? Юри? Юри? Я знаю, я немного облажался, когда говорил с тобой, и я знаю, что ты упомянул о том, что расстался со мной… Я старался не думать об этом весь день, потому что у меня была показательная программа. Но у нас всё в порядке? Юри? Юри? Всё в порядке, если не всё в порядке, но, пожалуйста, просто поговори со мной.

Привет, Виктор, кое-что случилось.

Я позвоню тебе, как только смогу.