Любовь зла

Вардиетта склонилась над юношей. Он уже начинал приходить в себя: ресницы затрепетали, и он тихо вздохнул. Поэтесса невольно залюбовалась молодым человеком: он был очень красив, но иной, чем, к примеру, Алдарон де Шатопер красотой. Командир стрелков был, что называется, кровь с молоком, в нем горела могучая мужская сила, энергия жизни, так привлекавшая к нему девушек. Руссандол же был другим. Нельзя сказать, что в нем не было огня -- за это пламя и любили его люди -- но в нем струилась не животная, а поэтическая сила. В нем словно бы отражался другой, более тонкий мир, который наполнял огнем и его песни, и его фокусы, и самого Руссандола. Он открыл глаза и посмотрел на Вардиетту совершенно ясными серыми глазами. Она улыбнулась: -- Как ты себя чувствуешь? Руссандол поморщился. -- Ч-что со мной было? -- Какие-то негодяи пытались тебя похитить! -- возмущенно воскликнула поэтесса. -- Но теперь все хорошо! Я вовремя заметила и спасла тебя! А еще... -- она вовремя опомнилась, чтобы не слишком хвастаться, -- еще вот эти герои! Герои в этот момент были заняты тем, что связывали "негодяев". Один из похитителей мерзко ухмыльнулся кривым, щербатым ртом. -- Не того вяжете! -- прохрипел он. -- Молчи уж, скотина! -- стражник грубо тряхнул его. -- А я говорю -- не того! И молчать не собираюсь! Вон она нам заплатила, чтобы мы его схватили! А теперь, нас в тюрьму, а ее, значит, ворковать с этим голубчиком?! Вардиетта обернулась. Уродливый мужик в черном показывал на нее. -- Я вам заплатила? -- возмутилась она. -- Да я бедная поэтесса, у меня таких денег отродясь не было! -- Ты, и правда, попридержи свой грязный язык, -- Алдарон де Шатопер подошел поближе. -- Хватит зря девушку-то порочить. -- А почем я знаю? -- мужик скривил рот. -- Та, конечно, в маске была. Но одежа ее. И голосок похожий! -- Оно и правда, -- подтвердил второй похититель, переглянувшись с первым. -- Один в один. Вардиетта в ужасе смотрела на начальника стрелков. Тот перехватил ее взгляд и вздохнул. -- Придется тебе, девушка, пойти с нами. Но ты не бойся, если не виновна, судья разберется. Поэтесса задрожала. Она не любила суды, судей, тюрьмы и стражников (если они защищали не ее). В романах и сонетах тюрьмы придавали произведению красоты и грусти, но на деле оказывались совсем иными. -- Я не хочу! -- начала она. Рука в жесткой перчатке сжала ее плечо. -- А тебя никто и не спрашивает. Дом судьи находился совсем недалеко, всего в нескольких кварталах от места происшествия, однако путь до него показался Вардиетте ужасно длинным. Мнительная по природе, она успела перебрать в уме пять вариантов развития событий (один хуже другого) и перепугаться до полусмерти. Но ужасней всего было то, что Руссандол мог подумать, будто бы она действительно заплатила этим мерзким людям за его похищение. Несколько раз она пыталась перехватить взгляд юноши -- его вели с ними, на этот раз Алдарон де Шатопер настоял на этом -- но тщетно. То ли Руссандол был настолько утомлен и напуган, то ли не хотел встречаться с ней взглядом, но он шел, опираясь на руку Алдарона, и ни разу не посмотрел в ее сторону. На их счастье (или несчастье?) судья оказался дома. В честь праздника он уже был слегка навеселе и явно не хотел долго возиться с этим делом. Выслушав показания похитителей, стрелков и нескольких свидетелей, увязавшихся следом за ними, и не спросив ни ее, ни Руссандола, он пожал плечами. -- И думать тут долго нечего. Добрые люди показали, что было похищение. Значит, похитители виновны. А сами они указали на эту женщину, опознав ее платье и голос. Людей этих высечь плетьми завтра на площади, женщину -- повесить. Вардиетта не поверила своим ушам. Сбылись самые худшие ее предположения. Она прислонилась к стене, чтобы перевести дыхание, и, не выдержав, разрыдалась. -- А нечего было добрых людей на недоброе дело подговаривать, -- назидательно сказал судья. -- Но-но, девушка. Не плачь. Говорят, это не так уж и больно. Вардиетта рыдала. Она не могла ни оправдываться, ни спорить. У нее ни на что не было сил, остался только ужас перед грядущим и детская обида на несправедливость. -- Я не виновата! -- закричала она в отчаянии. -- Они оболгали меня! -- Ой, девонька, все вы так на суде говорите, -- сказала какая-то бабка из собравшейся толпы. -- А сами только и знаете, что добрым людям жизнь портить. Вона посмотри на этого рыжего. Тоже... фокусник. Руссандол, услышав, как про него говорят, неожиданно шагнул вперед. -- Есть один закон, который даже смертную казнь заставляет отступить! -- громко выкрикнул он. -- Да ну? -- усмехнулся уже собиравшийся уходить судья. -- Поведай мне, юноша, что же это за закон такой? -- Если... -- голос Руссандола прервался, но он быстро овладел собой, -- если кто-то согласится взять приговоренного в супруги, то принадлежит преступник уже не закону и смерти, а возлюбленному и жизни! -- А что, у девоньки и жених есть? Любопытно было бы поглядеть... -- снова встряла бабка. Вардиетта, не слыша бабку, широко раскрытыми глазами смотрела на Руссандола. В ее душе, только что побывавшей на грани отчаяния, снова вспыхнула надежда. Колени дрожали и, если бы не один из стрелков, державший ее, поэтесса давно бы упала на колени. -- Есть, -- Руссандол склонил голову. -- Я беру эту женщину в жены. -- А красивая выйдет пара, -- вдруг сказал кто-то из стражников. -- А, судья, ты как считаешь? -- Ну, если согласна вместо петли выйти замуж за бродягу, так пусть идет на все четыре стороны, -- судья пожал плечами. -- Что, девушка? -- Я согласна! Согласна!!! -- вне себя закричала Вардиетта. -- Что ж, так тому и быть, -- радуясь, что так быстро закончил дело, сказал судья. Они шли по улицам вечернего Парижа, крепко взявшись за руки. Вардиетта вздыхала, еще не до конца отойдя от потрясения, Руссандол улыбался чему-то своему и подставлял лицо лучам заходящего светила. Где-то шумел и кружился карнавал, но здесь, на окраине, было на удивление тихо. -- Зачем ты это сделал? -- вдруг спросила Вардиетта. -- Что? -- Руссандол повернулся к ней. -- Вступился за меня. Ведь ты меня совсем не знаешь, а теперь... мы связаны друг с другом супружескими узами... -- Милая девушка, -- уличный фокусник вдруг остановился и, взяв ее за подбородок, заставил посмотреть на себя. -- Неужели ты думаешь, что эти брачные... узы для меня что-то значат? Сердце и только сердце -- вот наш главный повелитель, а человеческие законы -- ничто перед ним. -- Но... Видимо, в глазах Вардиетты так явно отразилось разочарование, что Руссандол продолжил: -- Но не печалься! Ты красива и добра, и я рад был назвать тебя своей женой. Вардиетта вздохнула и повторила: -- Но ведь ты меня совсем не знаешь! -- Твои глаза говорят о многом. И о том, что ничего постыдного ты в своей жизни не совершала, тоже. Я верю глазам, Вардиетта. Поэтесса благодарно улыбнулась и покрепче стиснула его руку. -- И куда же мы теперь пойдем? -- спросила она. -- Предлагаю тебе свой кров. Он более чем скромен, -- вздохнул Руссандол, -- но у нас хотя бы будет крыша над головой. Комната, в которой жил Руссандол, оказалась малюсенькой каморкой под самой крышей древнего и уже очень ветхого здания. Когда за ними закрылась дверь, Вардиетта не смогла даже сделать шага, пока Руссандол не отодвинулся и буквально не вжался в стену. Она подошла к маленькому, едва заметному, окошку и выглянула наружу, но не увидела ничего, кроме ночной темени. Да и в самой каморке было не светлее. Руссандол куда-то вышел и через несколько минут вернулся с маленьким огарком. -- Ненадолго хватит, -- улыбнулся он. -- А больше у меня нет. -- Ничего, -- сидевшая на груде тряпья, заменявшей Руссандолу кровать, Вардиетта пожала плечами. Ее "муж" сел напротив, прямо на пол, и прислонился к стене. Повисло неловкое молчание. Вардиетта, по характеру совершенно не застенчивая, склонила голову набок и искоса посмотрела на Руссандола. В темноте его лицо казалось словно выточенным из черного мрамора -- лик красивой, но очень печальной статуи. -- Расскажи мне о себе, -- попросила девушка. -- Я ведь совсем ничего про тебя не знаю. Печальная статуя вздохнула. -- У меня странная история... -- Расскажи! -- любопытная Вардиетта подвинулась поближе. -- В конце концов, мы с тобой теперь не совсем чужие друг другу. И по тебе, уж прости, видно, что не простой ты фокусник. -- Мало ли что по человеку видно, -- Руссандол пожал плечами, помолчал и продолжил. -- Я вырос в окрестностях Льежа, а вовсе не в Египте, -- он усмехнулся, -- как говорят сплетники. Но много путешествовал по Франции. До пяти лет рос у какой-то женщины, кажется, она была крестьянкой, но ее я почти не помню. А потом меня воспитывала женщина. Она называла меня племянником, но, как я потом узнал, я не был ей родней. Она путешествовала по всей стране, пела песни, танцевала и показывала фокусы. От нее я и научился этому мастерству. Потом мы прибились к бродячим актерам и стали ходить вместе с ними. Когда мне было шестнадцать, случилась одна история. В меня влюбилс... -- Руссандол запнулся, -- влюбилась одна из актрис, а ее супруг... был очень ревнивый. И сумел сделать мою жизнь настолько невыносимой, что через несколько месяцев я оставил эту труппу. Руссандол замолк, задумчиво глядя перед собой. -- А как ты оказался в Париже? -- не выдержала Вардиетта. -- Нэсса -- так звали мою воспитательницу -- перед смертью рассказала мою историю. Знаешь, я был даже не удивлен. Почти. Я всегда чувствовал, что, несмотря на хорошее отношение, Нэсса мне не родная. Да и все говорили, вот из-за этого, -- он откинул за спину медные волосы. -- А откуда же ты? -- Вардиетте становилось все интересней. -- Погоди. Не торопись. Она рассказала, что несколько лет назад пела в Париже, и некая светская дама пригласила ее к себе в дом. Тогда Нэсса была известна, и вельможи часто так делали. Тем не менее, Нэсса удивилась, ведь еще никогда ее не приглашали приближенные короля, а та дама была женой королевского золотых дел мастера Фьенора. Нэсса рассказывала, что тогда ей показалось, будто бы дама проверяет ее, смотрит, какой Нэсса человек. А через несколько дней дама снова пригласила мою воспитательницу. На этот рез дело было не в представлении. Дама вновь долго расспрашивала о ней, о ее семье, о ее жизни. А потом сказала, что у нее к Нэссе просьба. "Через пять лет, -- сказала Нэр де Нэль, -- Вы придете в дом одной женщины на окраине Льежа. Там будет жить приемный ребенок, вы сразу узнаете его, по кудрям рыжего, такого редкого у нас цвета. Вы заберете его с собой и воспитаете как родного. А потом, в день его совершеннолетия, вы расскажете ему, кем были его родители". Руссандол опять умолк. Вардиетте не хотелось тревожить его, но, в конце концов, она снова нарушила молчание: -- И этим ребенком был ты? Получается, что Нэр де Нэль и Фьенор твои... -- Получается, что так. Во всяком случае, Нэр де Нэль -- точно. Я всегда хотел ее увидеть, но когда пришел в Париж узнал, что ее здесь нет. Пытался найти -- но тщетно. Говорят, ее сослали в далекий монастырь по приказу королевы. А куда, не знаю. И жива ли она... -- Я слышала эту историю, -- вздохнула Вардиетта. -- Королева Йаванна Кементарская... -- Да, -- глухо сказал Руссандол. -- Она... Она! -- его глаза сверкнули так, что Вардиетта даже вздрогнула, и в эту минуту огарок свечи затрепетал и потух. -- Она ревновала короля к моей матери и погубила ее. Она и этот негодяй, король Аулэ из династии Валаруа! Вардиетта пододвинулась поближе и положила ладонь на руку Руссандола. Он вырвал ее, вскочил и заходил по комнате. -- Я ненавижу их! Они лишили меня родителей, лишили того, на что каждый человек от рождения имеет право! Лишили счастья знать их, любить или ненавидеть -- все равно, но знать! Кто не был таким, тому не понять, что это за мука -- жить и не знать кто твои родители! Руссандол хотел сказать еще что-то, но голос прервался, слезы душили его. -- Но разве ты не знаешь? -- удивилась Вардиетта. -- Ты ведь сам сказал, что Нэр де Нэль... Руссандол обернулся к ней. -- Нэр де Нэль -- да! Мать -- да! Но кто мой отец?! -- Как же... ведь Нэр де Нэль была замужем на Фьенором... -- Замужем! -- с горечью воскликнул фокусник.-- Когда это кого-то останавливало?! Тем более всемогущего Аулэ! Ведь Нэр де Нэль обвиняли в связи с королем! В связи за несколько месяцев до моего рождения! Его кулак врезался в стену, с потолка посыпался какой-то мусор вперемешку с опилками. -- Я бы давно нашел опального Фьенора. Или хотя бы попытался. Но я не знаю, я не уверен, что, найдя его, я не увижу просто чужого человека. В лучшем случае чужого. В худшем, он меня ненавидит... -- Да, дела, -- тихо прошептала Вардиетта. Она очень жалела, что ничем не может помочь Руссандолу. Вдруг ей пришла в голову одна мысль. Она подняла глаза и посмотрела на темную фигуру, возвышавшуюся над ней. -- Послушай, Руссандол. А хочешь, я попытаюсь найти Фьенора? У меня есть знакомые, которые могли бы рассказать, где его следует искать. Я попробую его найти и поговорить. Может быть, все не так уж и плохо? Может быть, он не такой, как ты про него думаешь? А даже если и такой... ну что ж, ты будешь об этом знать. А знание лучше неизвестности. Руссандол опустился на постель и долго молчал. На этот раз Вардиетта не пыталась его отвлечь, понимала -- не надо. В конце концов, он вздохнул и тихо сказал: -- Я буду тебе благодарен. Оставим ненадолго молодую пару. Им еще многое нужно сказать друг другу, и не все из этого стоит читателю знать сейчас, а кое-что не должно знать и вовсе. И перенесемся в утро следующего дня, к дому судьи, где разворачивается интереснейшее действие. Не желая утомлять любезного читателя ненужными подробностями суда, опустим их, упомянув лишь о том, что суд был скорым, а судья не слишком разбирался в тонкостях. К тому же, он был попросту глух. Равно как и подсудимый. Итак, заканчивался суд, вину похитителей Руссандола доказали, но по традиции нужно было выслушать и обвиняемых. Стражники вытащили вперед измученного ночью в тюрьме, ничего не понимающего Моринготто. -- Что ты можешь сказать в свое оправдание? -- грозно спросил судья. -- Эээ? -- промычал несчастный. -- Говори! Кто ты? Откуда? -- Я? -- догадался с третьего раза глухой горбун. -- Да, ты, -- раздраженно повторил помощник судьи, которому хотелось уже поскорее закончить дело и пойти обедать. -- Я -- горбун из Илуватар-де-Пари, звонарь, -- печально сказал Моринготто. Это почти все, что он знал о себе, однако в этих словах содержалось и нечто большее. Но можно ли было отдавать это на суд толпы? Как рассказать всем этим людям о том, что он о себе знал? О долгих днях одиночества всеми ненавидимого и гонимого существа, от которого отказались даже собственные родители, бросив его на пороге собора. Существа, которое лишь один в мире человек пожалел -- тогда, много лет назад отец Сулимо нашел этого несчастного, уродливого ребенка и, сжалившись над ним, взял к себе. Как рассказать о том, как отец Сулимо заботился о нем? О прекрасных колоколах, в которые он яростно бил, желая порадовать отца Сулимо, которого любил страстно, единственного на всем свете, и за которого готов был отдать и душу, и тело? -- Зачем ты пытался похитить прекрасного Руссандола, показывавшего фокусы на площади? -- А-а? -- Моринготто так задумался, что не сразу смог прочесть по губам вопрос. -- Зачем ты пытался? Похитить? Прекрасного? Руссандола? -- А-а-а? -- они говорили слишком быстро, он честно пытался понять, но не мог. А люди почему-то подумали, что он издевается. -- ЗАЧЕМ ТЫ ПЫТАЛСЯ ПОХИТИТЬ РУССАНДОЛА, ВОНЮЧИЙ ПРИДУРОК?!!! -- заорал один из стражников. Вот в чем дело. Моринготто опустил голову. И правда, зачем? Он не знал этого. Знал лишь, что прекрасный Руссандол зачем-то понадобился отцу Сулимо, и тот приказал похитить его, а вопросов Моринготто своему богу не задавал. -- Я не могу этого сказать, -- глухо ответил Моринготто и закрыл лицо руками. Судье передали эти слова. Он грозно нахмурился. -- Ты смеешься над судом, несчастный? Моринготто смотрел на него, не понимая, что тот говорит. -- Все ясно! И говорить тут больше не о чем! -- судья вряд ли понимал больше, чем Моринготто, но в отличие от него он был судьей, и потому внушал доверие. -- Он запирается, молчит, отказывается говорить с судом. А значит, виновен! Высечь его плетьми на площади, -- судья помедлил, вспоминая, что тут что-то нужно добавить. И, гордо выпрямившись, закончил речь: -- Дикси! Толпа разразилась рукоплесканиями и улюлюканьем. Судья и его помощник ушли. Моринготто потащили на площадь. Что такое наказание плетьми и позорным столбом? Это когда сначала жестокая плетка разрывает тебе кожу так, что ты задыхаешься от боли, а потом не менее жестокая толпа несколько часов забрасывает тебя насмешками и разной гадостью. А ты изнываешь от того, что спина горит огнем, невыносимо мучаешься от неудобной позы и от жажды, а что до насмешек... то только крайне совестливый или застенчивый человек способен всерьез обращать внимание на смеющихся людей в такой момент. Лишь обида вспыхивает в сердце. Обида на человеческое жестокосердие, заставляющее людей смеяться над тем, кто и так сильно наказан. Моринготто стоял у позорного столба. Толпа окружила его, запасы гнилых помидоров и насмешек не кончались, а спина болела сильнее и сильнее, и все больше мучила жажда. Но худшие страдания причиняла сердечная боль. Может показаться странным, что у такого существа, как Моринготто, могло болеть сердце или вообще иметься какие-то чувства (во всяком случае, толпа бы в это ни за что не поверила), но именно они мучили его сильнее любого бича и насмешек. Нет, не несправедливость заставляла его страдать. Он очень хорошо понимал, что он тут делает и почему тут оказался. Он знал, что должен защитить своего господина и с гордостью выполнял свой долг. А мучило его другое. Со вчерашнего дня, с того момента, когда он впервые увидел Руссандола на площади перед собором, с того мига, когда их глаза встретились, он не переставал думать о нем. Что это было? Моринготто не понимал. Но даже тогда, когда он, по приказу своего господина, схватил фокусника и потащил его, оглушенного, туда, куда отец Сулимо приказал его принести, он старался делать это бережно. Глаза Руссандола, его голос, улыбка пробудили в темной душе Моринготто что-то, еще не затронутое, осветили уголок в сыром мраке пещеры и... внезапно во тьме засверкали алмазы. Моринготто полюбил фокусника. Но сам не отдавал себе в этом отчета. И страдал от этого неимоверно: он хотел и одновременно не хотел видеть поразившего его, тянулся к нему и хотел бежать прочь. Он облизнул сухие губы и застонал. Все-таки и физическая боль давала о себе знать, а жажда пересушила горло. Звонарь обвел взглядом толпу, но, не найдя ни в ком сочувствия, снова опустил голову. Осталось потерпеть до утра, сказал он себе. И решил держаться. Вдруг по толпе пронесся шум. Моринготто услышал его, но не стал поднимать головы. Зачем? Наверное, это еще кто-то пришел полюбоваться на его страдания, глупо лишний раз потешать его. А толпа стихла, и плеча Моринотто коснулась чья-то рука. -- Попей. Я знаю, после плетей всегда очень хочется пить, -- прошептал кто-то, поднося к его губам щербатую плошку. Моринготто жадно прижался к краю, выпил до дна и только потом посмотрел на пожалевшего его. И задохнулся. От счастья и от боли одновременно, потому что перед ним стоял тот, о ком он только что думал. Руссандол улыбнулся, слегка коснулся его плеча и тихо сказал: -- Держись. Слезы подступили к глазам Моринготто, и он уже не мог остановить их. На Париж ложился томный вечер. Карнавал окончился, люди вернулись к привычным делам, но разве завершение праздника когда-нибудь было помехой для влюбленных сердец? Нет, и еще раз нет. Он летел по городу как на крыльях. Рыжие волосы развевались на ветру, густым плащом падая за спину, на губах играла мечтательная улыбка, глаза сияли, точно алмазы. Любовь озаряла его лицо таким светом, что редкие прохожие улыбались, лишь взглянув на него. Вот и заветное место. Он остановился. Но где же тот, кого он так ждет, тот, до встречи с кем минуты становились часами, а часы сливались в годы? Сердце билось в груди, и он сжал кулаки, пытаясь успокоиться. Ветер качнул ветки высокого дерева, и тень легла на дорогу, подкрадываясь сзади, но он даже не заметил этого. Потому что из-за угла появился Алдарон. Он шел быстро и, похоже, так же ждал встречи. Еще несколько шагов, они вскрикнули и бросились друг другу в объятия... Можно ли описать то, что они чувствовали? Попробовать можно, но понять это способен лишь тот, кто хотя бы однажды любил по-настоящему. Но кто любил, тем не нужны слова, а кто не любил, тот не поймет, сколько бы мы ни старались, потому что для настоящей страсти нет подходящих слов в языке человеческом. А они действительно любили друг друга... Страстно, нежно, с первой же минуты их встречи там, на вонючей мостовой, когда Руссандол с трудом шел, опираясь на плечо Алдарона, а Алдарон вздрагивал от этих прикосновений, как от огня... С тех пор они уже не принадлежали сами себе. Алдарон не мог забыть роскошных кудрей и сияющего взгляда, Руссандол -- могучих рук и героического образа. Дело не могло не закончиться новой встречей. Алдарон ходил как в бреду и все время напевал одно и то же: Сон, светлый счастья сон, мой Руссандол ты. Стон, грешной страсти стон, мой Руссандол ты. Он сорвался с губ и покатился камнем вниз, Разбилось сердце белокурой Ваны Лис. Всевышний Эру, ты не в силах мне помочь! Любви запретной не дано мне превозмочь! Стой, не покидай меня безумная мечта! В раба мужчину превращает красота. Они держались за руки и не в силах были оторваться друг от друга. Вдруг черная тень, которую по наивности не заметил Руссандол, привлекла внимание Алдарона. Он вскрикнул, вырвавшись из объятий, оттолкнул фокусника за спину и схватился за меч. Вернее, за то место, где должен был быть меч, потому что меча он с собой на свидание не взял. -- Стой! -- закричал он, но было поздно... А Руссандол, сильным движением отброшенный к стене здания, увидел лишь, как черная тень метнулась к командиру стрелков, столкнулась с ним и... Алдарон начал медленно оседать на мостовую. -- Нет! -- он бросился вперед и упал на колени рядом. -- Нет! Нет! -- повторял он, рыдая, и пытался зажать рану на груди Алдарона. Рану, нанесенную острым кинжалом, теперь валявшимся рядом, на мостовой. Но тщетно. Алдарон умирал. С трудом открыв глаза, в которых уже угасала жизнь, он слабо прошептал белеющими губами: -- Как... жаль... что мы встретились... так... поздно. Может быть... где-нибудь... в ином мире... мы и смогли бы... -- Нет! -- рыдал Руссандол, почти не слыша его. -- Мы и смогли бы... -- из последних сил прошептал Алдарон, и голос его прервался. Руссандол схватил его, потряс: -- Нет, не умирай! Но Алдарон уже не отвечал ему. Руссандол отшатнулся. Полными отчаяния глазами он смотрел на того, кто принес ему столько счастья и столько горя. -- Нет... -- взгляд его случайно упал на кинжал, так и валявшийся на мостовой. Дрожащей рукой он поднял его. -- Что ж! -- воскликнул юноша в отчаянии. -- Тогда и мне больше незачем жить! -- Как это незачем? -- услышал он позади чей-то голос. -- До суда и казни еще поживешь, убивец, -- и чьи-то грубые руки схватили его за плечи. Руссандол вздрогнул, узнав голос, который принадлежал одному из тех типов, что недавно пытались его похитить. -- А мне за тебя, красавчик, награду дадут, -- продолжал тот. -- А ну не вырывайся! Шустрый какой! -- негодяй вывернул его руку так, что Руссандол закричал от боли. -- Нечего тут. Убил ты своего защитничка, молодец. Вот теперь и отдувайся. Руссандол не отвечал на обвинения. Не было ни сил, ни желания говорить с этим подлецом, и какое-то странное равнодушие овладело его душой. "Не все ли равно, что теперь со мной будет?" -- подумал он. Грубые руки связали его и куда-то потащили. В то же время темная тень скользила по улицам Парижа. Люди шарахались от этого человека: от его грозного и безумного взгляда, перешептывались у него за спиной. Он же шел, ни на кого не обращая внимания, и что-то неразборчиво бормотал себе под нос. То был уже знакомый нам отец Сулимо. Но что он делал здесь, в такой поздний час? Почему, как безумный бродяга, шатался по улицам города? Чья рука правила им и что его вело? Любовь и ненависть клокотали в его душе и рвали ее на части. Любовь и ненависть выгнали его на улицу, любовь и ненависть вложили в руки кинжал, любовь и ненависть заставили вонзить его в Алдарона, и они же гнали теперь Сулимо в ночь. Дело в том, что он тоже любил Руссандола. Только в отличие от счастливца начальника королевских стрелков любил давно и безответно. Уже несколько лет он наблюдал из окон собора, как Руссандол беззастенчиво показывает фокусы на площади, и страсть сжигала его душу. Он лишился покоя, не мог спать по ночам: везде, в шуме людских голосов, в свете солнца, в песне ветра, в ярких красках заката и даже в пении колоколов виделся ему образ рыжеволосого фокусника. Он пытался бороться с этой страстью, но ничто не помогало. Огонь разгорался только сильнее, и в конце концов привел Сулимо в черную пропасть. Сначала он решил похитить Руссандола, чтобы исполнить желаемое и успокоиться. Но задуманное не удалось, и Сулимо клял себя последними словами. Нет, не муки совести за то, что он обрек на позорный столб Моринготто, терзали его. Он разрывался от осознания бесчестности своего поступка и от того, что потерпел неудачу. Когда Руссандола отпустили, он начал следить за ним. Он крался за ним и за Вардиеттой, переночевал, снедаемый муками ревности, у порога дома Руссандола, видел, как тот пожалел Моринготто, видел, как кто-то вручил ему записку, от которой лицо Руссандола озарилось радостным светом. Когда наступил вечер, Сулимо, вконец измученный, все еще крался за ничего не подозревающим Руссандолом. Видел их встречу с Алдароном. И если бы, если бы они только держались за руки, может быть, все бы не кончилось так трагично, но они бросились друг другу в объятия, и тут Сулимо потерял разум. Выхватив кинжал, величайшую свою драгоценность (несколько дней назад Руссандол потерял его на улице, а Сулимо подобрал и с тех пор не расставался с ним), он бросился на Алдарона и пронзил его. Однако напуганный совершенным и горем Руссандола, он в ужасе бежал в ночь и теперь жуткой тенью бродил по улицам, бормоча что-то, словно безумный. Разум его помрачился, скорбь, ненависть и безответная любовь отравляли его душу ядом. Он прислонился к стене какого-то мрачного здания и зарыдал. Рай, обещают рай твои объятья. Дай мне надежду, о мое проклятье! Знай, греховных мыслей мне сладка слепая власть. Безумец, прежде я не знал, что значит страсть. Распутным парнем, словно бесом, одержим! Рыжеволосый, он мою погубит жизнь. О, его насмешками я в траур облачен. Hа муки страшные навеки обречен.