Самая яркая из всех вёсен

Время, казалось, снова изменило своё течение — как тогда, солнечным утром, которое мы совершенно безрассудно разменяли на наши первые поцелуи. С того дня прошло много вёсен, но сегодня мы как будто снова стали вчерашними детьми, ведомыми жгучим интересом друг к другу.  Мун Джо был прав: в пёстрой толпе сеульцев, гостей города и иностранцев, жадных до местной, активно навязываемой глянцевыми стандартами социальных сетей, экзотики затеряться было легче лёгкого — здесь все были заняты если не собой, то поиском еды или эффектного фона для фотографий.  Афтершоки этого цветочного взрыва накроют Инстаграм не позднее сегодняшнего вечера.  Мы же уходили всё дальше в сторону от достопочтенной публики, жующей ттокпокки в расписных палатках местных лоточников.  От людей, мешающих соджу с пивом, чтобы скрасить стремительно скатывающийся с неба вечер, сгладив углы очередного рабочего дня.  От парочек, растрачивающих понапрасну своё и чужое время и от незадачливых отцов, пытающихся унять своих громогласных чад в очереди на фуникулёр.  Ощущение какой-то опасности беззвучно вибрировало во мне, подобно инфразвуку, то и дело сбивая дыхание. Казалось, стоит только сойти с выбранной дорожки, окажешься в заповедном лесу, полном лубочных демонов из старинных сказаний и беспокойных вонгви, демонстрирующих свои страшные раны случайному путнику.  Неосторожно подумав об этом, а потом и представив в красках, я вздрогнула. Со Мун Джо остановился, всматриваясь в меня. Залипая на губы, смешивая дыхания. Перехватывая моё лицо ладонями — мягко, но так уверенно, что противиться этому было выше моих сил. Сминая губами мой приглушённый выдох, больше похожий на стон.  — Просто верь мне, Соль Чжу. Как тогда… Если ты на моей стороне — ничего не бойся.  «Я здесь самый жуткий», — всплыло в моей памяти из вчерашнего вечера. Отбросив тёмные пряди с его лица, я прошлась ласкающими пальцами вдоль выпирающих скул. Это было от сердца, что-то вроде слепого проявления ответных чувств… В его влажно сияющем взгляде не было вопроса, но что-то подсказывало мне, что Мун Джо считывает мои реакции.  Может, это и было источником опасности, о котором кричала моя интуиция?  Могу ли я бояться его самого? А главное, стоит ли мне бояться?  Стал ли Красавчик Чудовищем? И если так, кем стану я сама, не в силах это самое Чудовище разлюбить?  Представив его бледное лицо с написанными широкими мазками теперешними эмоциями в темноте, я почувствовала, как жидкий огонь растекается по моим венам. Мне казалось, что опасность — вокруг, а не внутри наших тесных объятий. Мне хотелось обхватить его плечи, сцепить пальцы в замок на тыльной стороне его шеи и повиснуть в этом весеннем безвременье. Танцевать без музыки, имея в виду что угодно, кроме предписанного приличиями.    У меня не было другого плана, кроме как целиком и полностью положиться на Со Мун Джо, который уверенно выбирал дорожку за дорожкой, поворот за поворотом… Я не спрашивала, куда мы идём: в конце-концов, в этом парке навешано столько камер, что заблудиться в нём при всём желании не получится. Мы оба сейчас шли почти ощупью, ориентируясь сугубо по ощущениям — от себя, от мира и друг от друга. И в этом было что-то от натуральной пытки. Этот сложносочинённый микс близости и неизвестности, как и воздух, пропитанный весной, опьянял нас обоих. Поднимаясь выше и выше, мы вынырнули из становящейся всё глубже тени деревьев. Послеполуденное солнце планомерно спускалось к закату: кое-где белопенные шапки цветущих вишен уже подкрашивало розовым и золотым. Ещё немного — и сверху откроется потрясающий вид на вечерний Сеул, окутанный призрачным сладким газом весны. Тот самый вид, ради которого самые разные люди и стремятся сюда, включая трогательных молодожёнов с их миниатюрными замочками, символизирующими вечность любви. Но разве может бабочка жить вечно?  Редкие встречные незнакомцы и любители джоггинга на свежем воздухе огибали нас по широкой дуге: подпирая друг друга плечами, мы слишком очевидно смотрелись любовниками. Между нами ещё ничего не было, но такова была сама суть нашей пары здесь и сейчас. Наши тела гудели от напряжения, головы тяжелели от эмоций, и мне казалось, что моё более чем свободное платье облегает даже слишком интимно. Его хотелось снять — и немедленно, но в самом ожидании нашего неотвратимого сближения крылось мучительное удовольствие.  Мун Джо был прав: мы оба знали толк в самоистязаниях, — и это стало для меня чем-то вроде открытия.  Была ли я такой всегда или я стала такой, когда наши с ним тайные клеммы замкнулись?  Знал ли аджосси? Я осеклась, не позволив себе закончить эту почти что крамольную мысль. Мин Иль Ён буквально создал меня — ту Соль Чжу, которой я была большую часть своей жизни. Прямо сейчас через любовно прорисованные моим покойным мужем черты проступал живой набросок моей юности.  «Моя Ким Соль Чжу…» — этот тёмный, ничуть не дрогнувший, тембр, будоражил меня, даже в моих собственных мыслях.  Подлинная Ким Соль Чжу всегда была только твоей, Со Мун Джо.  Аджосси не видел меня такой. Ему досталась бледная тень, сломанная игрушка, в которую он вложился и душой, и телом. Оттого, быть может, его собственная жизнь истаяла быстрее, чем могла бы?  Даже став женой Мин Иль Ёна, я не сразу перестала бояться — жизни и людей. Не сразу научилась доверять: себе и себя… Он возвращал меня к нормальному восприятию исподволь, медленно и без нажима: просто однажды я проснулась, не ощущая тяжести в груди, не возвращаясь мысленно в тот день, когда моя жизнь распалась на две неравные части «до» и «после». Вместо этого я впервые рассмотрела узор на собственноручно выбранных занавесках и услышала пение птиц, пронзающее пахнущее свежим дыханием взморья туманное утро.  Прямо сейчас я буквально тонула в море спокойствия. Будто присутствие Со Мун Джо внутри моего довольно тесного личного пространства было чем-то вроде абсолютной, непробиваемой извне защиты… Я была словно паломник у ног исполинской статуи божества, где-то на краю мира, в полной недосягаемости для страха, растущего из земли и самой человеческой, вечно сомневающейся сути. Ни один транквилизатор из тех, что мне доводилось попробовать в поисках забвения для моей беспокойной памяти, не действовал вот так — гладко, на вдохе, сливаясь с моей собственной волей, превращая мою молчаливую созерцательность в особый сорт силы. Стоило только мне коснуться, вдохнуть — и эту дождливую полночь уже не вытравить из моей памяти.  Казалось, мой пульс теперь подстраивается к звуку его дыхания.  Обида — это нож.  Как-то так сказал Со Мун Джо. Прямо сейчас мне казалось, что я почти нащупала его рукоять. По крайней мере, у старой боли, разлившейся у меня под кожей так давно, что она, казалось, стала частью меня, появились почти осязаемые границы и очертания. Теперь я не просто имела право обвинять кого-то, кроме себя самой. Но также могла и сформулировать обвинения. Назвать имя — обличить своего обидчика, а не шарахаться от его смутных теней где-то на задворках моей памяти. Управлять, наконец, собственными эмоциями, годами до этого разрушавшими меня. И, быть может, направить эту деструктивную энергию против того, кто действительно заслуживал ответить за нанесённую мне обиду.  Мой покойный муж избавил меня от необходимости что-то решать и делать, оградил меня от сложных выборов. Он вывел меня на светлую сторону бытия, окружая одними только радостями… Именуя себя романтическим эгоистом, он  день за днем заботился обо мне, сделав эту заботу едва ли не смыслом своего существования.  «Я собирал твои улыбки, Птичка моя. Это и была самая драгоценная коллекция в моей жизни» Он был ведущим, а я стала ведомой. Я будто позволила водам этой большой и спокойной реки нести меня, зная каждое из течений и не задумываясь об опасностях.     Чувствуя рядом плечо Со Мун Джо, я отчётливо вспомнила то ощущение цельности, которое поселилось во мне тогда, в канувшей в Лету юности. Взяв его за руку однажды, я не поняла, нет — ощутила, что значит «быть вместе». Тогда оно казалось мне сладким, в иные дни отдавало мучительной горечью так, что меня физически мутило от мысли о необратимости… Мы с Мун Джо будто были единым целым, и теперь это чувствовалось ещё острее, чем тогда.  Мы были равными, так или иначе. Одного поля ягоды. Могла ли я не быть на его стороне?  Я боялась поверить в то, что он чувствует то же самое, но я знала это так же точно, как и то, что он не соврал мне насчёт слов Ом Бок Сун. Что бы она тогда ни сказала, это не имело для него никакого значения, потому что его интересовала моя правда. Он прислушивался ко мне, и простой человеческий слух в этом вопросе был рутинным, даже топорным инструментом. Мун Джо будто сканировал меня самим своим естеством, пропуская мои слова, да что там, любые мои реакции, вербальные или телесные, через собственную систему «свой-чужой». И от этого осознания колкие мурашки побежали вдоль моей спины.  Моим козырем и единственным шансом в этой большой, не объявленной пока что игре, была моя искренность. По крайней мере, в этом раунде.  Погрузившись в свои мысли, я оставила попытки хоть как-то отслеживать маршрут, сосредоточившись сугубо на собственных ощущениях.  Вот острый запах клейкой молодой листвы.  Вот тёплое ощущение солнечного луча, скользнувшего по щеке. Вот мягкое пожатие пальцев, от которого мне хочется улыбаться…  Вот мой возлюбленный, улыбающийся мне в ответ.  Во влажной глубине его тёмных глаз плескался золотистый отблеск этой лучезарной улыбки, будто ему снова было семнадцать.  Я осозналась, пожалуй, только тогда, когда мы забрались достаточно высоко: поредевшую рощу заливал золотисто-розовый свет заходящего солнца, возвращая нашим лицам иллюзию юности. С одной стороны этой части холма можно было увидеть краешек канатной дороги, с другой открывался живописный вид на город — там, за белой пеной цветущих вишен. Методичные, но неторопливые, муниципальные уборщики ещё не добрались до этого почти заповедного места, оттого молодая трава была всё так же густо облеплена потемневшими прошлогодними листьями.  Тишину нарушали только наши шаги по асфальту. Со Мун Джо ступил за жёлтую полосу бордюра, и шаги превратились в шорох.  — Знаешь, что мы будем делать? Лежать здесь, на траве, и смотреть на небо, пока в нём не появятся первые звёзды, — сказал он, расстёгивая пуговицы пальто, чтобы через мгновение бросить его на газон. — Вот здесь, щека к щеке… Я поняла, о чём он говорит. Вспомнила, как мы лежали в траве другого парка, но под таким же точно весенним небом, обмениваясь своими нехитрыми тайнами и дыханиями. Точнее, говорила, по большей части, я, а Мун Джо смотрел на меня, улыбаясь, то и дело касаясь губами моего лица и губ… И вот мы, уже взрослые, траченные жизнью врозь, валяемся на траве снова. Можем ли мы теперь вернуться в этот дивный момент?  Этого удивительного, будто написанного акварелью, неба над нами было так много, что мне казалось, что я тону в нём, не в силах вдохнуть. Со Мун Джо держал меня за руку, и только это ощущение не давало этой странной иллюзии взять меня за горло в буквальном смысле.  — Когда столько неба, мне кажется, что я исчезаю… — Я чувствую себя живым, когда ты рядом. Живым, и оттого уязвимым. Я же совершенно спокойно жил без души все эти годы… — судя по едва различимому звуку, он усмехнулся, но я не решалась смотреть в его лицо. — А теперь уже ничего не может быть так, как раньше, Соль Чжу.  — Знаю. — Нет, не знаешь… Лучшее, что я мог бы сделать для тебя, — он запнулся, чуть сжимая мои пальцы. — Не так! Лучшее, что я мог бы сделать для нас с тобой — это позволить нам исчезнуть для всего мира. Остаться в этой траве куда дольше, чем до первой звезды. Впитаться в землю, раствориться в цветении…  Я так долго бросал вызов Провидению, что оно решило надо мной посмеяться. Я ведь много раз представлял нашу встречу… В самые чёрные дни моей странной жизни, в своих собственных мыслях я убивал сначала тебя, а потом и себя — и только это давало мне подобие успокоения. И вот я привёл тебя на то самое место, где я не раз и не два обрывал наши жизни одним махом, соскальзывая на изнанку собственных желаний.  Слова Со Мун Джо будто выхватывали целые паттерны из моего подсознания. Невнятные картинки обретали цвет и объем, и колючее электричество струилось по моим венам от одних только негромких звуков его вкрадчивого голоса. Будто он, как и тогда, в приютской спальне, озвучивал мои собственные страхи и тайные желания. От этого было и сладко, и жутко.  — Если я скажу, что это меня… — я почти осязаемо запнулась о не самое подходящее слово, — … будоражит, ты наверняка решишь, что я сумасшедшая. Небо гипнотизировало меня: я была решительно не в силах оторваться от созерцания — не смогла бы перестать, даже почувствовав холодное лезвие под рёбрами. Вместо этого я ощутила тёплое дыхание Со Мун Джо на своей щеке.  Я не видела, но знала, что он смотрит на меня с этой своей чуть заметной улыбкой. — Ты кажешься мне беспечной и беззащитной, как и всегда. Всё, что я сделал своим смертельным оружием, ты используешь только для красоты, Ким Соль Чжу. Я очень и очень плохая компания, — доверительно сообщил он, прижимаясь теснее, запуская узкую ладонь между полами моего пальто в районе груди, поднимаясь выше, чтобы мягко, но уверенно прихватить за горло. — Но если во мне и есть что-то светлое, что-то по-настоящему человеческое, что-то не забрызганное кровью и не тронутое загребущими руками, это мои чувства к тебе. Причинив тебе вред, я разрушу себя самого. В моей системе ценностей это и есть высший грех. И кто же из нас сумасшедший, любимая?  Накрыв его пальцы своими, я сделала этот захват чуть теснее, чувствуя, как адреналиновое электричество струится по венам.  — Временами мне кажется, что ты пытаешься меня испугать. Чтобы оттолкнуть. Но  при этом не выпускаешь из рук — полируешь пальцами, словно памятную безделушку. Это почти жестоко, Со Мун Джо… — Почти, — согласился он, отпуская.— Но измываюсь я и над собой тоже.  — Так чего ты добиваешься таким образом? Он привстал на локте, чуть нависая надо мной, невесомо касаясь тыльной стороной ладони моей щеки. Жест-извинение, короткий, но нежный.  — Я просто пытаюсь быть честным, — он усмехнулся, сверкая тёмными глазами и становясь неуловимо похожим на Кумихо — девятихвостого лиса из популярной дорамы. — Честным, а не просто жестоким, коварным и хладнокровным… Пытаюсь выбрать из своих многочисленных лиц самое настоящее. То, которое ты помнишь, Соль Чжу.  — Я приму любое из твоих лиц, Мун Джо.  — Сказать, что написано на твоём прямо сейчас? — поинтересовался он, мимолётно касаясь самыми кончиками пальцев моего рта. — Так забавно… Ты уверена, что куда честнее было бы отследить тебя до порога. До самого места, которое ты называешь своим домом теперь. Что честнее было бы развязать наши языки соджу, а потом опрокинуться на простыни — там, в номере отеля в одном из самых шумных районов Сеула. Смотреть, как в твоих глазах отражается моё сумасшествие, а не это небо…  От этой ненавязчивой демонстрации его осведомлённости моя кожа покрылась мурашками. Вспомнив его ярость, запечатлённую на глянцевых снимках из собранного детективом досье, я шумно сглотнула.  Сейчас от него веяло первобытной силой, но это не пугало — притягивало.  — Откуда ты… — он приложил палец к моим губам, чуть оттягивая нижнюю.  — Тссс… Оттуда же, откуда ты знаешь про Ынпхён-гу. У нас один источник: мы оба искали то, что хотели найти больше всего. И мы нашли то, что уже и не надеялись отыскать. Так какая разница, каким образом? Поверь мне, Соль Чжу, я знаю тысячу и один способ развязывания языка, среди которых — такие, с которыми соджу и рядом не стоит. Пока что я держу своё адское любопытство в узде, и тебе лучше бы не дразнить его, ради твоего же блага.  — Я всё равно должна тебе разговор по душам…  Он рассмеялся, качая головой.    — По правде сказать, много больше. И я возьму всё, что мне причитается, — худощавый, но поразительно сильный, Мун Джо одним гибким движением подался вперёд, накрывая меня собой и придавливая к земле.— И этот самый разговор по душам я, так и быть, оставлю на сладкое. Мне ведь тоже есть, о чём тебе рассказать, любимая. Откровение за откровение. Зуб за зуб. Я дам тебе знать, когда…  Со Мун Джо улыбался мне сверху, и его бледное лицо напоминало исхудавшую до просвечивающих скул сказочную Луну.  Обхватив его за плечи, я сделала объятия чуть теснее. У меня и в мыслях не было играть с ним: мой порыв граничил с рефлекторным движением. Но я видела, как  выражение его красивого лица стало мягче. Будто кто-то закруглил острые углы этой яркой, почти хищной улыбки.   — Смогу ли я распознать этот знак? — спросила я, глядя ему в глаза, в то время как он сам смотрел на мои губы.  — Ты почувствуешь, даже не сомневайся. Лучше скажи, что ты чувствуешь прямо сейчас?  — Разве ты не можешь прочесть это у меня на лице?   Мун Джо покачал головой, позволяя тёмной чёлке упасть на его сияющие глаза.  — Сделай одолжение своему несчастному возлюбленному… Скажи это сама.  Я чувствовала, как гулко, почти больно, бьётся сердце. Моё или его — не разобрать.  Чувствовала, как меня буквально размазывает гравитация и приятная тяжесть широкой груди Со Мун Джо, напирающего сверху.  Чувствовала тепло его дыхания и идущий снизу зябкий холод просыпающейся, влажно пахнущей прелыми листьями и росистой травой, земли.  Чувствовала себя собой так остро, что не вполне осознавала звучание собственного имени. А ещё — отголосок старого страха, что всё это может оказаться очередным сновидением, скатывающимся в вязкий морок кошмара с ощущением липких от крови, слишком горячих и неуверенных рук…  — Чересчур хорошо. Так неправдоподобно гладко! Я всерьёз боюсь, что по-прежнему сплю в пустом автобусе, Со Мун Джо, — призналась я, обобщая свои ощущения до самой простой формулы.  — Не бойся. Я всегда рядом, чтобы разбудить тебя, — сказал он ровно так же, как говорил мне вечность назад. Тогда, когда самые страшные вещи случались только во сне, где в мутные стёкла сознания стучались призраки нашего тщательного подтёртого прошлого.  Мы все, дети «Весны», пришли к нашей точке сборки с непростой историей, ключевые тома которой хранились так глубоко, что были почти что недоступны даже нам самим.  Он улыбался, но смотрел на меня с прежней серьёзностью, а я не могла взять в толк, сказала ли я хоть что-то из того, что он хотел бы услышать. Что-то, на что он тайно или явно надеялся. — Я чувствую… — повторила я, и мне казалось, что мои пересохшие губы почти шелестят. — Я чувствую боль и радость, и мне страшно, что я проснусь — и всё исчезнет. Мне кажется, что я чувствую и твою боль тоже.  — А мою радость, Ким Соль Чжу? — он едва ощутимо прошёлся кончиком носа вдоль моей щеки, касаясь губ одним лишь дыханием. — Ты чувствуешь мою радость?  Я кивнула, понимая, что наворачиваются слёзы, и эта неудержимая влага тут же устремляется к наружным уголкам глаз.  — Говорят, сонные грёзы могут породить чудовищ, Соль Чжу. Но бессонный разум с остро отточенной фантазией — это инструменты подлинного искусства, создающего шедевры даже из монстров, — Мун Джо устроился поудобнее, положив ладони по обе стороны от моего лица и легонько касаясь волос у меня на висках. —  Или позволяющие истинным монстрам на краткий миг примерить лавры Творца… — он усмехнулся, делаясь на мгновение задумчивым. — Странно устроен мир, а вот люди устроены примитивно до тошноты: многообещающе интересно снаружи и до зевоты скучно и одинаково — внутри. Кажется, вот только он колотился в своих страстях — и вот уже перед тобой безучастный кусок материи, как в анатомическом атласе. — Мне неловко об этом говорить, но… Потерять тебя снова я боюсь намного больше, чем навсегда остаться в этом парке… Он приложил палец к моим губам, играючи обрывая на полуслове.  — И это не тот страх, которого стоит стесняться, душа моя, — его тон был  самую малость снисходительным, но взгляд оставался внимательно-пристальным, как у прозектора. — Только страх и ярость проявляют подлинную человеческую сущность, подобно вспышке, выхватывающей очертания предметов из темноты. Кому-то в этом мире доступен только страх, кому-то — одна лишь ярость. Одна стихия зажигает другую: ярость провоцирует страх, а страх подхлёстывает ярость… — от этого его тёмного взгляда по моей спине заструился уже знакомый холодок. — И вот мы уже горим, как причудливая гирлянда, ведясь и провоцируя…  Снова вспомнив, что я уже видела его в ярости, — там, на снимках из куцего досье, добытого детективом Ча, — я более чем отчётливо поняла, что именно Со Мун Джо имеет в виду. Накрыв его пылающие виски ладонями, я с трудом удержалась, чтобы не пройтись кончиками пальцев по его рельефным, удивительно живым сейчас, чертам. Будто пытаясь запомнить их лучше, как это делают те, кто лишился возможности видеть, но не страстного желания чувствовать. — … так что, если ты хочешь оставить меня, то оставь прямо здесь, — упрямо продолжила я. — Вот здесь, как и в самых тёмных своих мечтах, мой несчастный возлюбленный.  Глядя, как он зажигается, в ответ на мой непритворный трепет. Не зная, но чувствуя, что я угадала и пароль, и отзыв.  — Ким Соль Чжу… — начал было он почти незнакомым, просевшим голосом, но я подалась навстречу, перехватывая его губы своими. Не закрывая глаз, будто боясь потерять его из виду теперь.  — Какой ты видел эту картину? — улучив момент, Мун Джо вернул мне поцелуй. Мягко, будто хотел меня успокоить, но я всё не унималась. — Было бы это бескровно или… Твоя обида превратилась в нож, так ты сказал, — он смотрел на меня, а мне казалось, что я смотрю в бездну. — Был бы ты жесток или убил бы… нежно? Почему я не сомневаюсь в том, что ты действительно можешь…  Тёмный взгляд Со Мун Джо стал влажным.   — Ты говоришь то, что чувствуешь. Так прекрасно… — прошептал он.   Он был прав. Я не знала. Но я чувствовала. Как чувствовала и его ставшие  лихорадочно горячими пальцы на своём горле.  Снова.   На этот раз захват был уверенным: мой собственный пульс отдавался в ушах едва ли не болью — наполненный и удивительно спокойный.  Интересно, что чувствует он сам? Только ли этот жар, зарождающийся в кончиках пальцев и стекающий к запястьям, будто воспламеняя ладони?  — Почему мне совсем не страшно, Мун Джо? — проговорила я, ощущая, как мои связки вибрируют в его руке. И как я сама буквально наливаюсь незнакомым мне до этого момента, почти электрическим возбуждением. — Ты же стоматолог… Господин Ужасный Белый Халат, впрыскивающий сжиженный паралич тонюсеньким шприцем, чтобы вдоволь куражиться над беспомощным пациентом.  Теперь он улыбался, и я поймала себе на мысли, что кому угодно от его улыбки здесь и сейчас сделалось бы жутко. Мне же хотелось до бесконечности полировать её взглядом.  Более того, я улыбалась в ответ.  — До сих пор боишься стоматологов? — поинтересовался он, как бы между прочим, пытаясь нащупать мою подъязычную кость. — Будь иначе, я предложил бы тебе быть моей ассистенткой. Я большой затейник по этой части, душа моя. Но в моей работе чаще всего приходится использовать сладкий газ, — его ладонь скользнула вверх, касаясь моей щеки. — У тебя довольно милые познания в части инфильтрационной анестезии… И, похоже, лёгкий дисбаланс височно-нижнечелюстного сустава. Я бы глянул, на всякий случай. Никаких шприцев, клянусь, — он рассмеялся, запуская пальцы в мои волосы, приглаживая упрямый завиток на виске. Он помнил. Помнил, что стоматологов я боялась с самого раннего детства. Эфемерный, полумистический солнечный свет играл на волосах Со Мун Джо — и они отливали красным.  «Золотой час». — Я хочу быть с тобой, — сказала я, понимая, что меня ничуть не беспокоит эта его по-новому властная рука на моём горле. — Даже плохой и сумасшедший, ты — лучшая компания для меня, столько, сколько я себя помню… Я не могу быть ничьей, только твоей. Его влажные тёмные глаза горели надо мной.  Моё персональное, тайное созвездие, так напоминающее те горькие звёзды, под которыми наверняка родились мы оба — с корнем вырванные из сердец родителей дети, брошенные на произвол судьбы. — Моей или ничьей, — повторил он, склоняя голову на бок, сбрасывая свой захват, осторожно касаясь пальцами моих губ и проходясь самыми их кончиками по краю нижних зубов. — Чтобы отыскать эти жемчужины, я нырял так глубоко, что мои лёгкие начали кровоточить. И вот я сижу на берегу, отплёвывая кровавую пену, а они сами идут мне в руки… Моё сокровище, охраняемое мертвецом. Моё и ничьё больше.  «Горько, но правда, птичка моя. Правда, с которой я окончательно примирился только на пороге собственной смерти. Зная, что мне осталось недолго, я начал искать его… Зная, что твоё сердце принадлежит ему. Я во всех смыслах был безнадёжен, увы» Ох, аджосси… — Со Мун Джо… — мой шёпот был не громче выдоха, но здесь, в тишине, пронизанной солнцем и непритязательными звуками весенней природы, он считывался отчётливо, словно был частью этого неторопливого, естественного волшебства. Мы будто остались одни в целом мире, который больше никуда не спешит.  Это было прекрасно и жутко, как и всё, что происходило со мной с момента возвращения в Сеул.  Я приехала сюда, влекомая этим именем, написанным рукой мертвеца на визитке столичного детектива. Моё персональное заклятие, сработавшее самым неожиданным, — или предсказуемым, аджосси? — образом. Прямо сейчас мне казалось, что, повторяя его снова и снова, я накликала на себя беду. Нечто неотвратимое, надвигающееся на меня со скоростью поезда, полного зомби, несущегося из столицы в Пусан.  Большую часть своей жизни я училась плыть по течению, оттого сейчас, когда меня затягивало в водоворот, я ощущала только блаженную расслабленность и лёгкий холодок узнавания, то и дело пробегающий вдоль спины. Кто знает, может, там, на самом дне омута, и есть мой пункт назначения?  — Моя и ничья больше, — произнёс Мун Джо с оттенком мрачноватого торжества. — Но что, если быть со мной означает пройти сквозь ад? — он усмехнулся, и в этой его усмешке отчётливо проступала горечь недосказанности. — Или пребывать в чистилище под вывеской рая. Или перестать отличать одно от другого…   Наши губы встретились, сперва смешивая наши дыхания, а потом и вовсе их отнимая.  — Разве у меня есть выбор? — выдохнула я то, о чём спрашивала и раньше, пытаясь отдышаться, но не уклоняясь от очередного короткого, но крепкого, почти болезненного поцелуя.  Ответ был мне известен, но такова уж эта игра.   — Ты могла столкнуть меня с лестницы, Ким Соль Чжу, ты помнишь? — в этой его довольно прямолинейной шутке мне не послышалось и доли шутки.   Значит, выбора нет. Тем проще… — Со Мун Джо, — я повторила заветное имя уже громче, глядя в тёмные глаза напротив.— Со Мун Джо… Я так долго жила в раю с видом на Японское море! Веришь, он казался мне скучным и пресным… Если в аду я смогу видеть твоё лицо, если ты будешь смотреть на меня вот так — я согласна даже на ад.   Он не сделался серьёзнее, нет. Улыбка сама собой сошла с его лица, будто иссякнув.  — Запомни, есть только я и ты, Ким Соль Чжу. Ад — это другие, — сказал он тихо, но с такой железной уверенностью, что я и не думала ему возражать.  Ад — это всегда другие… Устроившись рядом, он обнял меня, позволив моей голове покоиться на его плече. Почти любовники, немного пьяные от весны и близости друг друга, мы остались лежать — всё, как он и обещал, — глядя, как небо наливается синевой. Чувствуя, как наши тела, распластанные на земле, забирает сонливая истома — та, что всегда приходит на смену гудению нервов.  Солнце неуклонно катилось вниз, удлиняя тени и углубляя небесную гладь. Тени становились длиннее, и волшебный свет «золотого часа», так похожий на густую сияющую пыльцу, медленно утрачивал свою силу. Закатное золото становилось красным, а пена цветения — мертвенно розовой, как последний выдох утопленника.  Так же точно истаяла иллюзия юности наших лиц: наивность во взгляде убивали взрослые разговоры с воспоминаниями о пережитых несчастьях, а длинные тени заостряли черты, обрисовывая чётче горькие складки у губ.  «Явный признак тех, кто часто прячет свои истинные мысли и чувства за едким сарказмом»  Призрачный голос звучал, почти как предупреждение. Мне вспомнился один из виденных мной фотоснимков Мун Джо — непроницаемая, застывшая маска доброжелательности, нелепые очки в тонкой оправе на контрасте с очевидно даже слишком зорким выражением внимательных глаз… Есть только ты и я, Со Мун Джо. Представив, как мы остаёмся здесь до темноты, я не смогла остановить собственное воображение. В моей голове нарисовалась мрачноватая картинка поздних сумерек вдали от мутных пятен городских фонарей. Когда здесь, близко к траве, темнота станет влажной и густой, словно подсыхающие чернила, а окунающиеся в неё лица будут казаться белыми, почти опалесцирующими, как обглоданные ветром кости.  Луна, теряющая нити бледного света, пытаясь пробиться сквозь покрытые цветами кроны.  Импровизированная постель из прошлогодних листьев павловнии.  Лица двух целующихся мертвецов с нашими чертами.  Что ж, стоило бы додумать и символический нож, пронзающий обоих. Старые обиды и запретная любовь, которая губит жизни. Почему это кажется мне романтичным? В каком фильме я это видела? «Может, «Дом летающих кинжалов»? Очень грустная история…»  Мог ли он ошибаться?  Мин Иль Ён любил кино, и знал в нём толк, тщетно пытаясь привить мне хотя бы бледное подобие собственного тонкого вкуса. Моя избирательная память прихотливо отвергала всё то, что не находило живейшего отклика в моём сердце, оттого мои познания в сфере современного искусства были хаотичными. Не энциклопедия, а подростковый альбом с карточками айдолов и карандашными пометками на полях. — О чём ты думаешь, Соль Чжу? — голос Мун Джо вывел меня из напоминающей оцепенение полудрёмы: так спит наяву цикада, пригревшись в ожидании вечерней прохлады. — Скажи мне…  Мне казалось, он и так знает. Его уточнения больше смахивали не на ухаживания, а на осторожные попытки опытного манипулятора нащупать вожжи. Или, может, это почерк высокофункционального социопата с пунктиком на контроле?  Плохой и сумасшедший. Эта мысль промелькнула и исчезла, не задержавшись в моём, ставшем полупрозрачным, сознании.  — О смерти, — выдохнула я, совершенно не задумываясь над тем, что даже не пытаюсь скрыть то, что мне самой, будь я в других обстоятельствах, показалось бы странным. — О её эстетической стороне.  — А она у неё есть? — поинтересовался он. В голосе Со Мун Джо отчётливо слышалась ирония, но не насмешка. — Белые хризантемы, благовония, прах к праху… Это всё после. Всё — пост мортем. Скорее, отблеск жизни. На мой вкус в смерти есть что угодно — запах, вкус, цвет, динамика, но нет никакой особой эстетики. Ты когда-нибудь замечала, что человек после смерти будто бы обретает свою подлинную красоту? Но в момент агонии, особенно, если она растянута во времени, он может быть отвратителен. Сама смерть в моменте уродлива, она не имеет отношения к тому, что случается после.  «В умирании нет ничего романтичного, Птичка моя», — бесплотный голос Иль Ёна вернул мне мои же слова. Кажется, именно так я сегодня пыталась утешить Дун Хёна.  Будто вечность прошла с тех пор… — Запах? Вкус? Цвет? — само звучание голоса Мун Джо завораживало меня, потому хотелось развивать эту тему и дальше. — Серьёзно? Если бы я не знала, что ты — стоматолог, я бы решила, что ты работаешь в хосписе…  — Запах — смесь сладковатого с йодистым, гнойных бинтов и виноградного сока. Вкус? Терпкий или солёный. Цвет… Красный, все оттенки красного, от алого до почти чёрного, — ответил он так же точно, не задумываясь, как совсем недавно и я сама. — У неё множество лиц, но все они одинаково уродливы. Смерть — это возвращение гармонии к хаосу. Омерзительно настолько, что невозможно оторваться. Динамика? О, умирание — это каскадный процесс. Хоспис? Интересное предположение, душа моя. Иногда мне кажется, что я работаю на бойне. И окружает меня один только скот.  Со своего места мне было не разглядеть выражения его лица, а выбираться из тёплого кокона этих объятий не хотелось. Наоборот, я сделала их ещё теснее, утыкаясь лбом в его шею, а потом прижимаясь губами к горячей коже.  — Со Мун Джо…  — Даже любимая работа временами знатно выматывает. Зато иногда хозяйка нашего гошивона готовит юкхве. С кунжутным маслом, соевым соусом и макколли. Иногда, правда, жутко перебарщивает со специями… Но мясо всегда хорошее.   — О, юкхве! Ты рассказываешь так, что слюнки текут!  — Однажды ты это попробуешь, обещаю. И ты обещай…  — Что угодно, кроме дартс и хватху, Красавчик, — повторила я старую формулу. Чувствуя, как эти простые, когда-то привычные для нас обоих слова прожигают новые русла в моей памяти.  На глаза наворачивались слёзы, а губы упрямо улыбались. —  Ни то, ни другое, Красавица, — он рассмеялся, притягивая меня ближе к своей груди. — Обещай, что однажды ты прийдёшь ко мне. В то место, где мы встретились вчера, и которое показалось тебе жутким, помнишь? Общага у меня так себе, но люди почти все хорошие. Посидим на общей кухне, вспомним «Весну»… Обещаешь?  — А что мне за это будет? Ну, кроме юкхве и наших общих воспоминаний…  Упрямство с лёгкой долей кокетства здесь и сейчас, — как и там и тогда, — было чем-то вроде игры. Мой персональный бонусный уровень, где никогда не водится монстров, только конфеты и золотые монетки — знай, собирай. Мун Джо склонился к моему уху, продолжая смеяться. Это было щекотно и как-то по-особенному мило, а уж голос, которым он ответил, был и вовсе бархатным, волнующе вибрирующим в самой нижней части регистра.  — Провожу тебя домой. Сегодня. Останусь, если захочешь… Всё, что угодно, только пообещай, Соль Чжу…   Моё сердце, ухнув, упало куда-то вниз. И я была уверена в том, что Со Мун Джо доподлинно об этом знал.  — Ты же там самый жуткий? — уточнила я, пытаясь поймать в ладони его лицо, но то и дело натыкаясь пальцами на смеющиеся губы. — Любимый…  — Определённо, — он будто сдался, позволив мне, наконец, в полной мере завладеть его красивой головой. — Твой любимый — чудовище, как есть.  Его яркие губы всё ещё улыбались, а большие тёмные глаза стали серьёзными и печальными. Этот мягкий, почти что кроткий, обволакивающий взгляд из-под полуопущенных, тяжёлых век, был мне знаком. Там, в той «Весне», о которой он хотел поговорить со мной на кухне своего гошивона, он предназначался только мне.  Моё сокровище.  — Тогда мне бояться нечего, — я смотрела на Со Мун Джо, видя, как влажный алый цветок его улыбки раскрывается снова.  — Тебе нечего бояться, Соль Чжу, — повторил он за мной. — Пусть все стрелы этого странного мира будут лететь в тебя, я закрою тебя собой. И даже моё смертоносное жало не причинит тебе вреда… Я этого не позволю. Ни в «Эдеме», ни где-то ещё. Так что?  «Твой старый платан отбрасывал самую густую тень, Птичка моя. И если райский сад на задворках Сеула кишит разными тварями, выбирай главного хищника. Этот — в самый раз» — Я приду туда, куда ты сам позовёшь или приведёшь меня. Обещаю.  — Щедро, — мрачновато констатировал он. — Но спасибо. Нет никаких правил, помнишь? Просто доверяй мне, как тогда.  «Будто вы снова играете в «Зеркало». Птичка моя, вы ведь никогда и не переставали в него играть»  — Мне не нужно смотреть на тебя, не мигая, целых две минуты, Мун Джо. Я не помню и дня, в котором я бы не доверяла тебе.  — С тех пор прошла, примерно, вечность, — ответил он, и тут же прикусил губу, будто глотнув собственного ядовитого скепсиса. — Сказать тебе, о чём я думаю? Чего я боюсь? Спроси, Соль Чжу!  — Хотела бы я знать, что творится в твоей голове сейчас? — он закивал, улыбаясь, и я не смогла не поддаться. — О, конечно!  — Я в смятении, — ответил Мун Джо вполне серьёзно. — У меня был план, была решимость действовать по этому плану, а теперь я будто с ума сошёл. Сошёл с тропы разума и теперь блуждаю в дебрях собственных чувств, положившись на одни лишь инстинкты. И мне это нравится… — улыбнувшись, он на мгновение прикрыл глаза. — Быть живым и уязвимым снова. И снова видеть тебя, Соль Чжу. Ты — моя душа, — Мун Джо коротко прижался губами к моей ладони, прежде чем продолжить. — Годы и горести могли изменить нас обоих, правда? Но вот я смотрю на тебя и у меня душа с телом расстаётся — как и тогда. Моя Ким Соль Чжу… — выдохнув, он продолжил. — Если вдруг ты ищешь мальчика, которого оставила там, на пепелище… Я боюсь разочаровать тебя. Боюсь увидеть гримасу отвращения и испуга на твоём лице. Видеть, как ты вздрагиваешь, как переходишь на другую сторону улицы, едва завидев меня. Его взгляд сделался влажным снова, и мне стало не по себе до тянущей боли в груди.  — Разве в моих глазах не отражается твоё лицо, Со Мун Джо? — спросила я почти шёпотом.  Он молча кивнул, не отводя глаз, а потом усмехнулся, снова касаясь губами моей руки.  — Моё лицо и моё же сумасшествие… Я теперь боюсь потерять своё отражение, это мне сердце разобьёт. Всякий раз, признаваясь в своих страхах, я чувствую себя жалким, — сказал он, закрывая глаза, будто пытаясь спрятать свою подлинную реакцию. — Со Мун Джо… — подавшись вперёд и вверх, я поцеловала его в подрагивающие закрытые веки. Видя, как трепещут его ноздри, как эмоции проступают сквозь привычно бесстрастное выражение, столь неестественное для этого чувственного лица. — Я не ищу в тебе мальчика, по которому тосковала всю свою юность. Он остался там, куда мне больно возвращаться даже в собственных мыслях. Я хочу знать мужчину, в которого ты вырос. Узнать, чему ты научился. И разделить с тобой твою боль, даже если это единственное, чем ты готов делиться со мной. Я возьму её всю, до крошки, если ты позволишь. — Какая же ты… Мы и вправду Красавица и Чудовище, — выдохнул Мун Джо, всё так же не открывая глаз. — Старина Фрейд был бы в восторге. Если ты позволишь… Если действительно хочешь узнать, я научил бы и тебя тому, что умею теперь. И тогда, поверь мне, ты сможешь носить свой старый шрам, как изысканное украшение, а не прятать его, как напоминание о старой обиде. Если я правильно понял его природу, это касается и меня тоже. И дорогой нашей Ом Бок Сун, не к ночи она будет помянута.  — Только не спрашивай сейчас… Иначе я утоплю в слезах нас обоих. — Я не буду, Соль Чжу. Сегодня я сделаю только то, что тебе обещал. Вопреки тому, что обещал самому себе не делать. Ты снова выиграла, а я опять проиграл. Но так ли это важно, если ты на моей стороне? Здесь, под первыми звёздами…  — Намекаешь на то, что нам пора вставать и уходить?  — Хочешь остаться? — поинтересовался Мун Джо. — Или хочешь, чтобы я проводил тебя? — не дожидаясь моего ответа, он продолжил. — Знаешь, чуть в стороне от главной улицы, где стоит твой отель, есть улица поменьше, где полно лотков с едой. Не Мукджа-Голмок, конечно, но каких-нибудь лобстеров или пряных мясных шариков раздобыть можно. За наличку… Или что, скучно поторчим в лобби?  — Там только бар. Можно красиво выпить вина, но нельзя курить. И пряных мясных шариков там точно не подают.  — Надутый пафос Йонсана. Так всегда: вина выпей красиво, а курить ходи в подворотню, если не хочешь стоять в специальной душной коробке. То ли дело у нас, в Ынпхён-гу…  — То, что я хочу есть… Это так очевидно?  Взяв меня за подбородок, Мун Джо посмотрел мне в лицо, изо всех сил сохраняя видимость серьёзности.  — Только я сказал про юкхве, как у тебя в животе заурчало. И потом, нам уже не шестнадцать, чтобы пить на голодный желудок.  — Намекаешь… — он приложил палец к моим губам, и его взгляд, наконец, стал смеющимся.  — Нет. Совершенно недвусмысленно, по-взрослому, приглашаю тебя выпить. Со всеми вытекающими последствиями…   Я кивнула, тут же спрятав лицо у него на груди, чувствуя себя такой слабой... Слабой, но защищённой. Прямо сейчас вся моя душа была соткана из любви. Из трепещущих золотых и красных нитей, льнущих к нему. И если главным ощущением Мун Джо было смятение, моим был трепет.  Когда он прошёлся ладонью по моим волосам, я не видела, но знала, что он улыбается.