И даже стены туннеля не знают: тайна Батуги

— Пятнадцать вёсен назад мой отец убил мою мать. Пятнадцать вёсен назад он пытался убить и меня. Пятнадцать вёсен назад маленький мальчик, который вырвал из рук палача свою жизнь, остался один. Этот ребенок замолчал, скрыл ото всех свой разум: он был вынужден, он заточил себя в добровольное одиночество. Некому сказать слово, некому излить душу… Я не знаю, что случилось с твоими родителями, Яман, не знаю, кто заботился о тебе, воспитывал. Но я знаю, вас было трое: ты, Сырма и Аккыз, вы были друг у друга. Да, Темур любил меня всегда, но я не мог рисковать его жизнью и открыться ему, это ты знаешь. Вот так в 10 лет я остался один. В огромном дворце с кучей стражи и слуг, с убийцей-отцом, его женой, что ненавидела меня, и братьями, один из которых и за брата меня никогда не считал, а второго я защищал ценой своего одиночества. Моими друзьями стали безмолвные туннели — лишь там я был собой, лишь стенам я доверял свою боль. Стены не отвечали, но они надежно хранили секреты моей израненной души. Краски с кистями да деревянный меч, что дала мне Аккыз в нашу первую встречу, стали мне семьей, опорой и поддержкой. Так и шли мои годы: я молчал, наблюдал, слушал, размышлял. Я полюбил ходить на птичий двор и конюшню. Я же не мог говорить с людьми, да что там, даже в глаза никому смотреть не мог без опаски выдать себя — рядом с животными этот страх уходил. Часами я наблюдал за лошадьми, они учили меня смирению: мощные животные покорно стояли в стойле, ожидая часа, когда их сила понадобится человеку. Конечно, я не разговаривал с ними, как с тобой сейчас, хотя мне так хотелось! И в мелочах я был вынужден соблюдать осторожность. Но я открывал лошадям душу, и они в отличие от людей смотрели на меня без жалости, подозрения, неприязни и пренебрежения. Однажды на конюшне на закате дня я стал невольным участником события, что приведет к трагедии и оставит тот самый шрам… Мне было пятнадцать: уже не мальчик, но и еще не мужчина. Воин Кырач, от которого спустя десять лет я спас в темнице Аккыз, силой приволок к ограде конюшни одну молодую девушку — она служила на кухне во дворце. Я успел спрятаться за повозку с сеном рядом со стойлом — я услышал их приближение еще до того, как Кырач ввалился в ворота. Когда хранишь молчание — начинаешь слышать то, что только должно произойти. Кырач прижал плачущую и обмякшую от страха девушку к ограде, говорил ей… Да ты сам можешь догадаться, какие мерзкие вещи слышала бедняжка. Мое сердце стучало, в голове шумело. Я чувствовал, как вспухла вена на лбу, уверен, что даже слышал бешеный ток своей разбушевавшейся от гнева и страха крови. Я должен защитить эту девушку, думал я, но как? Как «Неполноценный» тегин сделает это одной рукой? Выйти из укрытия значило и себя подвергнуть опасности, так я рисковать не мог. Я подумал, если потревожить лошадей, то их беспокойство или спугнет Кырача, или привлечет чей-то слух за пределами конюшни. Так я бросил то ли палку, то ли щетку в ближайшую к себе лошадь: она тут же заржала и начала нервно переступать ногами на месте. Мой расчет оказался верным: Кырач ослабил хватку и повернулся на беспокойное животное. Но я не учел одного: за повозкой меня не было видно пока туда никто внимательно не смотрел. Теперь же, увидев буйную лошадь, рядом он увидел и меня. Представь эту сцену: бесчестный воин Небесного ханства, бедная девушка, над которой едва не надругались и «Неполноценный» юноша — тегин, обнаруживший себя прячущимся за повозкой. Девчонка посмотрела на меня удивленными, красными от слез глазами, хотела было что-то сказать, но тут же убежала, слава Тенгри! Я решил, что пусть и так, но спас ее жизнь и честь. Кырач даже не пытался удержать девушку, он бросил на меня хищный, грязный взгляд, ехидно оскалил зубы и сказал то, что я хорошо запомнил: «А ты, оказывается, вырос, Неполноценный тегин. Хотел подсмотреть за нами, да несчастная лошадь расстроила твои планы! Но не переживай: в следующий раз я устрою все лучшим образом, надо же кому-то позаботиться о тебе. Послужим верой и правдой нашему тегину». Он ушел, а я остался стоять у повозки. Я был счастлив и даже немного горд, что спас девушку, но в моем сердце зародилось тревожное предчувствие, что эта история здесь не закончится. Горько улыбнувшись своим воспоминаниям и протяжно выдохнув, Батуга замолчал. Наивным он перестал быть в тот самый момент, когда по приказу отца его шеи коснулась тетива лука палача. Тогда он понял, что надеяться на людскую милость, понимание и прощение — большая ошибка. Кырач, которому Батуга по счастливой случайности помешал, не оставит его, он это прекрасно понимал. — Слава тебе, мой ябгу! Ты спас девушку из лап этой собаки будучи совсем юношей. Ты поступил как мужчина! Но, как бы я ни хотел ошибаться, кажется, это только начало истории, что оставила шрам на твоей душе. Что было потом? — Да, мой лев, это было только началом… Когда я вернулся с конюшни во Дворец, слуги накрывали стол к вечерней трапезе. Я не хотел никого видеть, то есть я не хотел, чтобы в таком состоянии кто-то увидел меня, мне нужно было побыть одному. Но прежде, чем укрыться в своих покоях я решил найти девушку и посмотреть, как она себя чувствует, пришла ли в себя. К тому времени и отец и братья привыкли, что за общим столом иногда меня не бывает, я же «Неполноценный», всегда брожу где хочу. Я сел со всеми за стол, что-то прожевал для вида, встал и направился на кухню. Да, она была там, хлопотала вместе с остальными. Как бы я ни хотел посмотреть ей прямо в глаза, понять ее состояние — мне пришлось довольствоваться быстрыми, незаметными взглядами в ее сторону. Чтобы не смущать девушку, я наблюдал издалека: ее движения были нервными, суетливыми, она все что-то переставляла с места на место. Только я думал уйти, как она заметила меня — и ее глаза тут же наполнились злобой, она так странно смотрела на меня, словно я не спас ее, а сам притащил на конюшню… Не удивляйся: к тому времени я отлично научился понимать состояние и читать людей, не смотря в глаза. Я, словно дикое животное, чувствовал кожей напряжение, захватившее ее тело и мысли. Смущенный, я тут же сорвался с места и поспешил в свою комнату. Лег на постель и долго пытался понять, почему она так посмотрела на меня? Что я сделал не так? Чем разозлил? Позже, конечно, я понял причины ее чувств, но в ту ночь загадка ее ярости не дала мне уснуть. — Она разгневалась на то, что еще пара мгновений, и ты бы стал свидетелем ее позора, верно, мой ябгу? Ох ух эти девушки… Вместо благодарности ты получил обвинение. — Да, Яман, ты верно понял. Но тогда, будучи совсем юным, я даже не подумал об этом. Она успокоится, решил я, ведь самого страшного, слава Тенгри, не случилось. На следующий день я увидел ее в коридоре: она была с другой девушкой-прислужницей, они несли еду и питье. Ты знаешь обычай: тегинам и членам ханской семьи уступают дорогу, преклоняя колено. Но, как ты можешь догадаться, с Неполноценным тегином так поступали далеко не все, я же «все равно ничего не понимаю». И когда я проходил мимо — эта девчонка резко присела и пролила на меня кумыс, что был на подносе. Скажешь случайно? Увы, это стало ее привычкой. Она опрокидывала на меня еду, проливала то кумыс, то щербет. Не знаю, приносило ли это покой в ее печальное сердце, но себе я сказал, если девушке так легче, если мелкие пакости в мою сторону помогают ей забыть тот страшный вечер — пусть, у тегинов ведь не один наряд, пусть проливает. Я придумал еще кое-что, чтобы вернуть улыбку ее лицу: я решил, если девушка будет получать небольшие сюрпризы, то она поймет, что небезразлична кому-то, ценна, кто-то заботится о ней, и так скорее забудет то, что разрывало ее сердце на части. С тех пор, когда удавалось застать кухню пустой, я оставлял вместе с запиской на ее имя то большое спелое яблоко, то сладость. Иногда мне удавалось подсмотреть, как Гонджа, так звали девушку, находила мой подарок — слава Тенгри, она начинала улыбаться! Как я был рад, ты не представляешь, Яман. Еще какое-то время Гонджа проливала на меня питье, но это происходило все реже и реже, потом и вовсе прекратилось. Улыбка чаще озаряла ее лицо, а злоба во взгляде, которым она обычно одаривала меня, вскоре тоже ушла. Я решил (наивный юнец!), что мой план сработал и мне удалось помочь ей: что она начала забывать тот жуткий вечер и мрачные тучи на ее сердце рассеивались. Если бы я тогда знал, чем это обернется. Если бы я мог предугадать! Погруженный в воспоминания, Батуга смотрел сквозь Ямана: он не видел коль-эркина, перед его взором возникло новое видение, заставившее его замереть в безмолвной задумчивости. Яман понял — рассказ ябгу еще не окончен, случилось еще что-то… — Мой Батуга ябгу, я здесь, я рядом и я все еще слушаю тебя. Я выслушаю все, что ты решил мне рассказать. Но скажи, ты поведал мне о девушке по имени Гонджа, а что насчет этого пса Кырача? Надеюсь, он оставил тебя в покое, вопреки твоим предчувствиям? Услышав последний вопрос Ямана, взгляд Батуги переменился: с невероятным теплом он посмотрел на Ямана, легко улыбнулся и продолжил свой рассказ. — К сожалению нет, мой лев. Предчувствия редко обманывали меня, и здесь я оказался прав: Кырач и не думал оставлять меня в покое. Спустя несколько дней после случая в конюшне мы столкнулись с ним на улице, возле Дворца. Он остановил меня, наклонился и тихо, чтобы никто не слышал, ядовито прошипел — Сегодня вечером тебя ждет сюрприз, мой тегин. Уверяю, такого ты больше ни от кого не получишь, ха-ха! — после чего поспешил прочь. Я испугался, что он снова попытается навредить Гондже, поэтому сразу же направился на кухню, чтобы следить за ней и, если понадобится, сам не знаю как, но помешать Кырачу. На кухне было многолюдно, кажется, по приказу Улу Эдже готовили особо пышный ужин, я плохо помню. Но эта оживленность обнадежила меня, я решил, что сегодня Гондже ничего не угрожает. Вечером все собрались в обеденном зале: отец, братья, Улу Эдже, все девушки с кухни помогали прислуживать за трапезой, Гонджа была в их числе. Со спокойной душой я посидел немного и, как обычно делал, не дождавшись окончания трапезы, встал и вышел из зала. Я хотел подышать немного воздухом и пошел на улицу, там меня и поймал Кырач. Стражи за пределами дворца в тот вечер было значительно меньше: из-за особого ужина воинов перенаправили во внутренние покои и коридоры Дворца. Он потащил меня к хозяйственным постройкам, по пути ехидно усмехаясь и что-то бормоча себе под нос. Когда мы дошли до сарая, там нас ждали две странного вида девушки, я раньше никогда таких не видел: босоногие, волосы немного растрепаны, одеты они были в тонкие платья, как если бы они поднялись посреди ночи забыли в спешке одеться. Разве я мог тогда понять, для чего они там и почему так выглядели? Кырач поставил меня перед ними и сказал: «Вот, женщины, тот самый бедняга тегин! Сделайте для него благое дело — обласкайте! Мальчишка вырос, но разве девушки посмотрят на Неполноценного? Да вы не бойтесь, он никому ничего не скажет, парень умеет хранить секреты». Я дёрнулся с места, но он крепко вцепился в меня своими ручищами, не давая пошевелиться. Девушки, приблизившись ко мне, со смехом присели на землю, словно преклоняя колено и, как ты можешь догадаться, начали трогать меня. Я вырывался, я не хотел этих жалостливых, снисходительных, глумливых, унизительных прикосновений. Они смеялись, Кырач продолжал крепко держать меня за плечи. Знаешь, Яман, в тот момент я уже был близок к тому, чтобы закричать, я не видел другого шанса спастись от этого унижения. Да, они не угрожали моей жизни, всего лишь трогали, гладили, возможно, другой бы даже обрадовался такой возможности получить женскую ласку. На самом деле я был согласен с Кырачем: я тоже думал, что никто и никогда не посмотрит на меня, не полюбит, кому нужен инвалид с такой рукой? Еще и безумный… Мое будущее мне было вполне понятно: жить, хранить свою тайну, оберегать семью, братьев, народ. Разве я мог надеяться на что-то другое? В какой-то момент я даже решил примириться с происходящим, но тут Кырач оттолкнул меня, схватил обеих девушек за талию и велел мне убираться, представляешь? Как только его забава надоела ему, он отпустил меня. Я тут же поспешил в туннели: слезы бессилия щипали глаза, гнев застилал разум, а горло душили невысказанные слова. В туннелях я отдался чувствам: бил кулаком в каменную стену, даже рыдал. Я злился на самого себя, злился, что не могу никак защититься от таких мерзких, грязных людей, как Кырач. Я решил, что буду избегать его, что мне еще оставалось делать? Моей главной задачей было защищать от него Гонджу, это придавало мне сил. Я чувствовал себя нужным, ведь кроме как оберегать издалека — я больше ничего не мог. — Ах эта собака Кырач! Дьявол! Хорошо, что он мертв, мой ябгу, иначе я бы не думая забрал жизнь этого гнусного пса и отправил к Эрлик хану! Ну теперь-то, скажи, после того, что он сделал, он оставил тебя в покое? — Если бы, мой Яман, если бы. Он не упускал возможности грязно подшутить надо мной, припоминал тех девушек, обещал повторить «подарок». Но подобные шутки уже давно не задевали моего сердца, я к ним привык, я закрыл свою душу на замок: слова не ранили меня, мне хватало других переживаний и забот. Спустя время я решил, что эта история, наконец, закончена: Гонджа улыбалась, даже больше скажу, она выглядела вполне счастливой, Кырач также оставил меня в покое, проходя мимо, не бросал мерзкого слова или взгляда в мою сторону. Однажды вечером, я как раз возвращался из туннелей где провел несколько часов, мы столкнулись с Кырачем в коридоре. Он остановил меня и сказал… Голос Батуги звучал рвано, нервно: с каждым произнесенным словом он становился все тише и тише, пока в шатре снова не повисла наполненная тревогой тишина, обещавшая разразиться бурей в следующее мгновение. — Он сказал: «Девчонка, наконец, стала моей, Неполноценный тегин! Ты упустил весьма недурное зрелище, жаль тебя. Спасибо какому-то глупцу, что баловал ее всякой ерундой: Гонджа стала намного сговорчивее, дело оказалось не таким трудным, как я ожидал!» Кырач, это мерзкое отродье, похлопав меня по плечу и омерзительно засмеявшись, сразу же ушел. Я не мог поверить тому, что услышал. Этого не может быть! Сердце, словно пронзенное стрелой, сдавило резкой болью. Тут же я поспешил в ту часть Дворца, где жили девушки-прислужницы, я почти бежал, насколько позволяла это моя нога. Оказавшись в коридоре, в котором располагалась женская комната, я увидел, как к этой самой комнате бежали и стража и остальные слуги. Я замедлил шаг, ноги отказывались заходить в комнату. Я чувствовал: случилось страшное, я уже это знал. Батуга глубоко и тяжело дышал, закрыв глаза. Вдох — и он снова в месте, что сотни раз с того рокового дня он будет видеть во снах. Выдох — и вновь перед его глазами то невыносимо страшное, ужасающее, мучительное, что вонзило отравленную стрелу в его доброе сердце и сжало раскаленными тисками юношескую грудь, не давая дышать. Яман не находил себе места: он видел как тяжело дается Батуге это путешествие в наполненные беспросветной темнотой дни его жизни. Яман налил в чашу воду и по-дружески настойчиво, но аккуратно помог другу смочить пересохшее от жгучего своей болью признания горло. — Спасибо, брат. Спасибо, мой Яман… Гонджа, пусть ее душа вечно пребывает в обители Небесного Тенгри, убила себя. Убила, не выдержав унижения. Ее нашли на полу, она вонзила кинжал в свое наивное, доброе сердце, что поверило в чувства Кырача. Те маленькие сюрпризы, что я оставлял для нее, она приняла за извинения и добрые намерения этого пса. Среди стольких достойных Небесных воинов, что служило во Дворце, она выбрала единственного подлеца, который и мизинца ее не стоил. Глупая! Наивная, невинная Гонджа… Никто, кроме меня, не понял причины ее самоубийства, но я — знал. Говорю самоубийство, но я винил себя в ее смерти, виню до сих пор. Если бы не мой «замечательный» план, если бы я просто оставил ее после случая на конюшне, кто знает, возможно, она бы и близко больше не подпустила бы к себе Кырача. Я сам толкнул Гонджу в грязные лапы этого дьявола… Ее кровь на моих руках. — Что ты такое говоришь? Ты не мог этого предугадать! В смерти девушки виноват Кырач и только! Тебе было всего пятнадцать, вспомни, о чем сам мне рассказал. Мой ябгу, не делай этого, моя душа болит вместе с твоей, не вини себя, прошу. Во взгляде Ямана читалась мольба. Сердце воина-великана не выдерживало: как маленькая птичка, увидевшая летящего прямо на нее сокола, оно сжалось от страха. Если душа Ямана сейчас разрывалась на части, словно раздробленная стрела, то каково же было юному тегину тогда, десять лет назад? Яман крепко взял обеими руками Батугу за плечи: он хотел поддержать друга, названного брата, своего ябгу и того пятнадцатилетнего Неполноценного тегина, которого он видел в глазах Батуги ябгу. Батуга поблагодарил друга молча, кивком головы, и поднял на коль-эркина влажные, блестящие от слез глаза. — Я тоже так говорил себе, убеждал. «Это не твоя вина», «Ты однажды уже спас ее», «Девчонка должна была разгадать замысел Кырача», «Ты сделал все, что мог». Гонджа была рабыней как и остальные девушки, за ее смерть даже некому было отомстить, некому свести счеты, кроме меня. Тогда я поклялся, что убью этого пса! Но клятва отмщения не сняла камень с моего сердца, каждый день жизни, что Тенгри даровал мне, я думал о Гондже. Я уходил в туннели, где отдавался сполна этой боли. Неделями я почти ничего не ел, не мог. Я рыдал как в ту роковую ночь, когда на моих глазах Альпагу хан убил мою невинную мать. Знаешь, ведь слезы не текли по моим щекам целых пять лет! Я думал, что слез у меня уже не осталось… Потому что я не плакал — я рисовал. С детства так я выражал свои чувства, всю боль я доверял стенам туннелей: убийство матери, предательство отца… Рисунки помогали мне справиться с горем: глядя на них, я вновь и вновь проживал эти моменты, чтобы не забыть тех, кто заставил меня испытать эти муки и однажды спросить с них за содеянное. Я нарисовал и первую встречу с Аккыз в Горном — этот рисунок, как и деревянный меч, придавали мне сил жить дальше. Но смерть Гонджи я нарисовать не смел. Как я мог это сделать? Тогда рядом с ее окровавленным телом я должен был изобразить и себя. Не я вложил кинжал в ее ладонь, не я привел Гонджу к Кырачу. Но мое тайное, глупое, отчасти даже эгоистичное участие в ее жизни вонзило клинок в ее сердце. Я был всему виной… После случившегося Кырач оставил меня в покое. Похоже, смерть Гонджи повлияла и на него. Но Гонджа не оставила меня — она являлась ко мне во снах. Каждую ночь мы встречались в ее комнате, коридорах Дворца или на кухне, иногда она приходила в мою комнату. И каждый раз Гонджа опрокидывала на меня чашу, полную не кумыса, щербета или воды — а крови. Опрокинув, притворно извинялась и принималась с неистовым рвением и яростью оттирать ее с моей одежды, не обращая внимания на мои протесты. Я метался, умолял остановиться. Да, во снах я говорил с Гонджой — она не отвечала мне, не слышала. Кровь растекалась по одеянию, текла на мою здоровую руку, сочилась сквозь пальцы, капала на пол. В маленькой чаше помещалось бездонное озеро крови. Следующие несколько лет Гонджа была постоянной спутницей моих тревожных снов. Днями я все так же пропадал в туннелях, но я совсем не рисовал. Иногда я думал: «Что если все-таки попробовать вытащить эту боль наружу, доверить ее каменным стенам — может, она пройдет? Гонджа исчезнет из моих снов, зловещие ночи станут немного спокойнее, и кровоточащая рана на сердце затянется?» Я брал краски, кисти, часами смотрел на стену, но я не мог. Рука не поднималась. Беря в руку кисть, я снова оказывался в ее комнате, во сне, и по моей ладони вновь растекалась невинная кровь. Нарисовать Гонджу значило простить себя, стереть с моей беспокойной, неумолкающей совести ее смерть. Ты не раз видел туннели — ее изображения нет там до сих пор. Я взрослел, Гонджа снилась мне все реже и реже, пока однажды вовсе не исчезла. Я объяснял это так — прошло время, ведь все раны рано или поздно затягиваются, согласен? Я решил: моя душа наконец смирилась со случившимся и отпустила Гонджу. А смерть Кырача в темнице от наших с Аккыз рук уняла муки совести. Я был уверен в этом, пока молодая девушка не пролила сегодня на меня кумыс и не разбудила призраков прошлого, которые, как я надеялся, ушли навсегда. Яман больше не сдерживал себя: по щекам текли слезы, а сердце болело за друга так, как если бы Яман пережил все услышанное сам. Могила, о которой рассказал Батуга ранее и которую, по его словам, он всегда носил с собой, оказалась не фигурой речи — Батуга похоронил в своей душе Гонджу. Если носишь внутри себя покойника, рано или поздно он проснется, без спроса войдет, вернется в твою жизнь и будет в ней до тех пор, пока ты не осмелишься его отпустить. Коль-эркин крепко обнял друга — как бы Яман ни хотел снять этот груз с сердца Батуги, убедить перестать винить себя в смерти девушки — большего, чем объятия, для друга он сделать не мог. — Спасибо тебе, мой лев! Ты выслушал меня, поддержал — я буду помнить это до конца дней. Но теперь и ты несешь эту ношу, теперь ты — свидетель моего преступления, и я очень надеюсь, что моя тайна не ляжет камнем на твою душу. — Даже не думай о таком, мой ябгу! Для меня честь быть посвященным в истории твоего прошлого, ты пустил меня в такие темные земли, по которым опасно ходить одному, ты правильно сделал. Я же надеюсь, что смог помочь тебе тем, что выслушал и разделил твое горе. Я всегда с тобой и за тебя, Батуга, помни об этом. Отважные, неустрашимые на поля боя мужчины, оба с одинаково чувствительными и чуткими сердцами, со слезами на глазах и благодарностью смотрели друг на друга: один был счастлив разделить, наконец, груз пережитого с верным другом, а второй — безмерно горд и благодарен за оказанное ему доверие и посвящение в сокровенные, мрачные тайны давно ушедших дней. — Наш вечер был длинным, мой Яман, я порядком утрудил тебя своей историей, снова благодарю тебя! Я же чувствую и воодушевление и жуткую усталость одновременно, кажется, нам обоим неплохо было бы лечь спать. Что скажешь? — Если скажешь спать — значит так, попросишь выслушать другую историю — я готов. Дружба — это так, мой Батуга ябгу. Когда нужно пожертвуешь и сном и жизнью! Но, пожалуй, ты прав. Для отчета перед любимыми супругами нужно хорошенько выспаться. Наконец, на лицах друзей появилась легкая улыбка. Оба пожелали друг другу спокойной ночи и расположились в шатре на ночлег. Батуга, несмотря на эмоционально тяжелый вечер и внутреннюю опустошенность, быстро уснул. *** На небе светила полная луна, и через открытый центр купола в шатер проникал ее яркий, таинственный свет. Было тихо — лишь редкие фразы стражи да легкий ветер нарушали ночную тишину. Горечь признания, тяжесть скрываемой годами тайны, несмолкающий голос совести — все это забрал с собой вечер, подарив ночи покой и умиротворение. Лицо спящего Ямана украшала мальчишеская, легкая, озорная улыбка. Он обладал прекрасным и таким нужным взрослому человеку качеством: Яман сполна проживал моменты и счастья и горя, отдавался им, но умел отпускать то, что нужно отпустить. В лунном свете лицо Батуги, напротив, выглядело напряженным, озадаченным и тревожным. Ему снился сон, который он видел уже сотни раз и знал наизусть. Этот сон был спутником его беспокойных ночей ни один год. И та, что являлась в этих снах — была давней знакомой Батуги. К нему вновь пришла Гонджа.