Ластик

Помни, что живые поют гимн смерти, пока мёртвые — гимн жизни. Все мы стремимся заглянуть за одну и ту же завесу, просто с разных сторон.

***

— Но мне ведь уже целые двадцать шесть, Сонхун, — Вонён поджимает губы, казалось бы, только для того, чтобы скрыть пронизывающую их дрожь, — потом будет поздно. Женское здоровье не железное. Сонхун чертит невидимую линию глазами, опущенными вниз: если показывать её на графике, то это — резкий беспрецедентный уклон вниз. Пока сигаретный дым прожигает лёгкие, тяжесть взгляда Пака прожигает собой деревья за окном — только чтобы не прожечь Вонён, стоящую за спиной; на самом же деле на улице ничего интересного, кроме серого города. С каждым годом растёт средний возраст, при котором женщина вынашивает и рожает первенца. В этот раз средняя цифра поднялась до тридцати шести, а худенькая и будто бы растянутая вверх с помощью какой-то 2D программы, девушка чем-то напоминает персонажа мультфильма — совсем не выглядит как будущая мама. — Ты же знаешь, как я к этому отношусь, мне… Всегда очень хотелось иметь полную семью, — но очень хочет ей стать. Сонхун не раз слышал душещипательные истории про то, что она вышла в социум из неблагополучной семьи. Родители на неё подзабили довольно рано, отец ушёл, как это заведено у большинства — за хлебом и, вероятно, случайно забыл дорогу домой, а мать была настолько занята поиском нового спутника жизни после выхода из двухлетнего запоя, что отправила девушку на попечение к бабушке. Женщине удалось выйти замуж снова, однако в новой семье дочери уже не было места: второй муж не имел детей, а потому тянуть за собой прицеп в новую семью, которую сможет создать с чистого листа, не хотела уже сама мать. Вонён чувствовала себя брошенной ещё и тогда, когда её выставила за двери собственного дома бабушка(генетическая сучечность, видимо, своё сыграла), стоило только ей перешагнуть отметку в восемнадцать лет. Казалось бы, просто цифры и от самостоятельности одни лишь слова, ведь кто и что умеет, когда со становления взрослым прошло только пару часов? Будто став совершеннолетним ты поменял внутри себя химический состав и вместе с ним количество капитала… Чан пришлось тянуть себя за уши самостоятельно, но она справилась. И пусть сейчас у Вонён уже было всё, чтобы добиться высоких результатов в модельной карьере, на которой Чан зарабатывала, девушка упёрлась в одну единственную мечту, что не удалось исполнить в детстве — жизнь в полноценной семье, где есть два родителя и хотя бы один ребёнок. Будь ситуация со здоровьем — которое она здорово посадила на подработках, пока пыталась выжить — несколько иной, она могла бы подождать ещё лет пять-десять, а там Сонхун нашёл бы уже другой метод удалиться из её жизни (может, они бы даже расстались до того времени по какой-то другой причине). Однако врождённая худоба была результатом таких же по природе проблем, а потому времени в запасе у девушки было мало: во избежание осложнений при беременности, врачи советовали родить до двадцати пяти. Ей уже двадцать шесть, что ж. «— Раз возомнил себя всемогущим… Чем приводить в этот мир новую жизнь, сначала позаботься о том, чтобы в полном порядке были все те люди, которые уже есть вокруг тебя», — Чонвон, конечно, разбрасывался такими комментариями после просмотра передач в разделе «беременная в шестнадцать», радуясь, что ему уже больше шестнадцати и в такой ситуации он уже вряд ли окажется сам. Ян имел в виду несколько другой случай, но Сонхун считал эти вбросы не имеющими срока годности и отлично подходящими под его нынешнюю ситуацию. Он не хотел бы оставлять в этом мире очередного несчастного человека. — Тебе тоже уже тридцать, — она выдыхает рвано и прикрывает тяжёлые веки, будто старается сдержаться, — разве не время научиться ответственности в таком возрасте? А Сонхун всё, что видит — не эти маленькие детали сочащегося наружу раздражения, а волосы, что становятся пушистыми из-за влаги; губы, что кажутся больше, когда она их дует несколько недовольно; длинные пальцы, что крепко сжимают подол джинсовой юбки, стараясь не сломаться. Вонён всегда выглядела красиво, даже когда злилась — это мог бы признать любой, кто бы её увидел, а не только Сонхун. В этом и заключалась проблема. Пак видел то, что было видно и всем остальным невооруженным глазом, сам же вряд ли имел какой-то уникальный взгляд на девушку. А любящие всегда умели смотреть по-особенному. Как уже известно, молчание Сонхуна создаёт другим неудобства, но это у него не от отсутствия мыслей. Пак привык держать все свои в голове, пока подробно не обдумает. Как котелок, в котором что-то варится — он только изредка выпускает пар понемногу, чтобы не иметь ни возможности, ни желания взорваться. Сонхун не злится, он абсолютно спокоен, но чувствует, что несколько мыслей в его голове созрели достаточно, чтобы стать озвученными. — Знаешь, Вонён, — впервые за надолго растянувшуюся тишину выдаёт Хун, — иногда умение вовремя отказаться от ненужной ответственности — это и есть ответственность. Даже осознавая, что не справятся, люди под давлением общества порой соглашаются на многие вещи, с которыми не хотели иметь ничего общего прежде — и очень зря. Потому что в результате по их вине страдают другие: половинки, которые свой выбор обдумали лучше, и сами дети, которые не выбирали, в какой семье им родиться. Сонхун так не хочет, ему в жизни достаточно испытаний. Может, Вонён сильно не хватало проявления чувств с его стороны. Она, как и многие другие, не была в состоянии прочитать Сонхуна: ни под строчками, ни между букв, ни по лишённому эмоций, равнодушному лицу. Как бы ни старалась, Чан не смогла бы понять, что на уме у этого человека, хотя Пак никогда не давал повода для сомнений ни в чём, что касалось верности. Несколько старомодный в отношениях, он и сам не знал, что просто не умеет вести себя подло: изменять или строить сети из махинаций — такова опция у него просто отсутствовала. Однако своему сердцу не прикажешь. Сонхун честный человек, а потому не может сказать и о том, чего не чувствует: даже если всего три слова сгладят все острые углы, на такое открытое проявление старший просто не способен. Так же, как и не сможет промолчать о том, что не видит в девушке ту, с которой мог бы провести остаток жизни. Семью ему заводить не хочется тоже — зачем? А потому… Сигарета докурена, бычок летит в пепельницу, хотя сейчас хочется просто раздавить его в просветах между пальцами. — Я надеялась, что ты поймёшь меня… Но оказывается, что твой самопровозглашенный «здоровый эгоизм» таким никогда не являлся. Он у тебя разросся до мозга костей, Сонхун, — лицо темнее тучи, пока шторм, усмирённый и спрятанный в самых кончиках пальцев, выливается волнами в слова, — ты не умеешь дорожить никем, кроме своих желаний. Вонён, возможно, и сама знает — просто не хочет признавать. — А что в этом такого? — Пак впервые поднимает усталые глаза, облокотившись о свои же колени. Эта усталость вовсе не походит на ту, которая может пройти после хорошего сна и первой чашки кофе; обещающая остаться надолго, потому что пропитала кости на молекулярном уровне. Забавно слышать такое от кого-то вроде него: — Разве человек не живёт для того, чтобы быть счастливым?.. Вонён даже нервно сглатывает, когда понимает, что повёрнутый к ней взор смотрит скорее сквозь. «Счастливый» и Сонхун? Два слова из абсолютно разных полюсов. У Пака сейчас словно нет души — внутри погасшие звёзды и в паре карих можно увидеть разве что отражение обратной стороны черепа. Она уверена, что не видела его в другом состоянии даже в моменты, когда их отношения проживали свои лучшие годы — а сейчас понимает, что такого времени как будто и не было вовсе. Всё прочее было придумано и додумано на пустом месте ей самой… — Я просто хочу… Чтобы у нас с тобой всё было хорошо, — всхлип, полный разочарования, удачно спрятан в солнечном сплетении, а слёзы застыли в глазах — их наружу больше никто не выпустит. Вонён была частью его жизни (пусть и незначительной) не просто так. И она даже оставила свой след, но, как говорят: есть люди, которых из памяти не выжжешь, никаким чудодейственным порошком не вытравишь, а есть те, кто просто был — и всё. Следы, оставленные ими на снегу, заметёт с приходом первой же зимней бури; п е р е к р о е т. Галочка в клеточке; ничего более. После момента, когда таких, как она, приходится вычёркивать, не остаётся горького послевкусия сожалений и воспоминания не дерут глотку. Может быть, именно поэтому: — Расстанемся, и всё будет хорошо, — эти слова даются Сонхуну на удивление легко.

***

— Вот бы поскорее умереть, — Чонвон потряхивает сигаретой, смотря, как под ней разлетается до сих пор тлеющей пепел и пачкает его белый халат, — и как бы было хорошо. Волосы цвета огонька на кончике сигареты блестят на солнце, пока их обладатель хмурит густые брови и не обращает внимания на табачный привкус во рту. Не то, что бы Чонвон был из ряда склонных к самоликвидации, но иногда, глядя на его поведение, в голову лезут только подобные эпитеты: если увидите Ян Чонвона с пистолетом, сразу звоните в службу спасения. Условно, Чонвон может быть склонен к чему угодно, однако окружающие даже представить себе не могут, на что он в своё время пошёл, только чтобы выжить. — Вы, конечно, иногда кажетесь мне странным, — парень, что чуть повыше и крупнее самого Яна, делает затяжку крепче предыдущей, чтобы стресс наконец-то разжал руки, вечно стискивающие горло, — проработали в хосписе два года и до сих пор относитесь к жизни так наплевательски? Поэтому на мысли о смерти наталкивает вовсе не невесёлая рутина (а она в больнице, где работает красноволосый — именно такая), а причина, по которой Сонхун-хён сгонял в Австралию и обратно. — Я не отношусь к жизни наплевательски, — смеётся Чонвон заливисто, как-то несерьёзно и по-детски, — я просто не боюсь смерти. Какой смысл бояться, когда тебя это окружает? Там-то я был к ней ближе, чем когда-либо. Да и тебе, если хочешь вырасти до врача, стоит проще к этому относиться. Джэюн, который привык держать сигарету криво-косо — точнее между указательным и большим пальцем (как трубочку), а не эстетично, рядом со средним, ожидаемо роняет её. Поэтому Чонвон делится своей. — Я тебе не соперник, знаешь же. Поэтому послушай мой совет и считай его просто дружеским. А если во время работы покажется, что поглощает страх, вспомни золотую заповедь. Любой, кто видит Чонвона впервые, навскидку вынесет вердикт, от которого не отмыться так просто — «странный». Готовый ярлык. Но так может быть только от непонимания. Пробыв рядом и послушав его мысли не один день, понаблюдав за действиями Ян Чонвона, которые кажутся чудаковатыми с первого взгляда — начинаешь понимать, что всё им сказанное и сделанное… И было самым правильным. То, как он мыслит всегда вне рамок, а потому нужно быть готовым пройти путь от возмущения до принятия и признания. Младший коллега до сих пор не привык к Чонвону на все сто процентов, но сделал это на девяносто — на оставшееся влиял ещё и уровень владения корейским, который у Джейка, приехавшего из любимой Чонвоном заграницы, чуть хромал. О самом Джэюне мало что было известно, кроме настоящего имени, даты рождения, а значит и того, что он скорпион по знаку зодиака(это не добавляет плюсиков к открытости и экстраверности), факта попадания сюда благодаря связям из медицинского университета, который окончил. Как и о том, что никто никогда как не жаловался на его работу, так и не хвалил излишне — ни то серая посредственность, ни то загадочная фигура, прикрытая чьей-то тенью. Иногда Чонвону казалось, мол весь флёр вопросов без ответа, которым Джейк закрывает себя, как туманом — запланированный шаг для того, чтобы всех обмануть обычностью и заставить не обращать на себя внимания. У таких зверьков, как Янвон, интуиция что надо — поэтому он предполагает. Но Джейк не рассказывает сам, а Чонвон не спешит спрашивать. Джэюн принимает одну на двоих сигарету, хоть и не понимает до конца, что имеет в виду не верующий ни во что Чонвон; а он не верит ни в Богов, ни в людей. — Помни, что живые поют гимн смерти, пока мёртвые — гимн жизни. Все мы стремимся заглянуть за одну и ту же завесу, просто с разных сторон.

Но если её открыть, всё, что мы увидим — это нас, глядящих на самих себя.

— Поэтому мёртвым — мёртвое, а живым — живое. — Так значит, умирать всё же не хочется? — приподнимает брови Джэ, хмыкая. Хорошо, что двор за больницей, который Чонвон привык использовать вместо многолюдной курилки — всегда пуст и комфортен для таких ламповых разговоров. Попугать младших коллег жестокостью жизни и умиротворением, приходящим вместе со смертью, Ян горазд всегда. — Хочется. Но я не хочу как они. Чонвон очень хорошо помнит лица обречённых на смерть пациентов, для которых он мог сделать единственный максимум — облегчить страдания. Тяжело (хотя что это за слово, что вообще оно способно описать по сравнению с реальной тупой болью?), когда нет даже шанса и вся оставшаяся жизнь превращается в ожидание смерти. —…Мне бы просто закрыть глаза и мгновенно, безболезненно. Вот только так не получится, а потому я до сих пор жив, — склоняет набок голову Чонвон, — даже если не будет больно мне, вокруг останутся люди, которым будет больно из-за меня; а это тоже, выходит, отвратное решение. — Считаете, что есть те, кому будет грустно, если вы умрёте? — Считаю. Сонхун-хён и так натерпелся. Я, если не ошибаюсь — сейчас его единственное солнышко, — хриплый смех, и затем рука привычно плывёт в карман. — А вот, кстати, и Сонхун-хён. Чонвону достаточно только тряхнуть головой, поправив отросшую чёлку, чтобы спустя пару секунд вопрос: морозильник-хён: занят? получил ответ. jungwon: нет. а что? Сонхун ездил в Австралию лишь для того, чтобы посетить центральный парк, но в чём была истинная причина? Пак в этом мире любит только природу, а теперь, похоже, начал любить ещё одно место. — Джэюн, — Вон делает выражение лица как у кота из Шрэка, сверля в коллеге-медбрате дыру, — сходишь со мной и Сонхуном-сонбэ кое-куда потом? — Куда? — Ты только ничего не подумай. Но нам срочно нужны свободные руки на кладбище. И да, — хмыкает паренёк, — пепел с формы вытри, — и звонко хлопает по чужой груди ладошками.