Ластик

Я не думаю, что стоит бояться смерти. Пока мы живы — она не с нами. А когда она приходит, нас уже нет.

август 2033 года.

Никакого скрипа колёсиков или шуршания — только маленькая ножка беззвучно ступает по блестящему покрытию, пока её обладатель, задирая голову к прозрачному потолку, завороженно рассматривает габариты австралийского аэропорта, в который прибыл спустя целые три года жесткой экономии и безустанного рвения. Будь воля Сону, и он бы согласился на билет в один конец (что обошлось бы дешевле и гораздо быстрее), но, увы, реальность предполагала только два с подписью «туда-обратно», потому что вернуться в Сеул он оказался обязан. Там теперь новый дом и всё, что он знает, но всё-таки… Не сдержать обещание приехать, данное большему количеству людей, нежели просто одному себе, Ким просто не смог бы. Пока кучка сошедших с последнего рейса пассажиров распихивают друг друга в попытке откопать свой чемодан в море других, выпущенных на двигающуюся ленту — за спиной Сону только маленький рюкзак; почти как символ свободы. И, будучи налегке, он проходит мимо толпы, готовый тот же час рвануть наружу. Правда, из-за не самой безоблачной погоды придется немного подождать — снегопад валит тоннами — как только буря немного поуляжется, Ким сразу же побежит на поезд. В оставшемся позади, за тысячи километров, Сеуле, наступило лето. Знойное и дождливое, оно созвало тысячи маленьких цикад выбраться из-под земли, чтобы те снова засыпали её своими песнями. Однако Сону, неожиданно для самого себя, не пошёл родному сезону и его теплу навстречу — а, напротив, оторвался от него на удивительно большое расстояние — и в этой оторванности снова встретил зиму, которая едва успела покинуть пределы полуострова. Будучи маленьким и наивным ребёнком, ещё много лет назад Ким Сону представлял, как, выросший и окрепший, рванёт за Пак Сонхёном, который обещал вскоре переехать из-за работы на другой континент. И, пускай не в точных подробностях, это рвение в конце концов переросло в цель, и… Исполнилось. Сону, наконец, в Австралии — и тоже, получается, из-за Пака. Другого, но разве это важно? Ким исполнил мечту по крайней мере вполовину, и догнал милое сердцу. Мальчик рассматривает валящийся крупными кусками снег через панорамное окно аэропорта, и слегка медлит перед тем, как решить, как лучше добраться до указанного адреса, до которого, судя по тому, что выдаёт карта, прилично далеко. Но его он выучил наизусть, чтобы на случай, если потеряет все переписанные по сто раз бумажки, необходимое название улицы сохранилось хотя бы в голове. И шатен в лепешку расшибся, но добрался до места назначения. Иначе зачем был проделан весь этот путь? Сону в восхищении приоткрывает рот, когда зимняя буря усиливается. Помимо материальных благ и разбитого сердца Сонхун-хён оставил ещё кое-что. Три года назад, после того поцелуя, в одной квартире с младшим он провёл почти неделю до своего скорого отъезда, поступив несколько несправедливо, потому что… Не оповестил Сону о резкой иммиграции сразу. И хоть эти несколько дней прошли в неведении, без мысли о том, что совсем скоро Сонхуна не окажется рядом — их они прожили почти как семья, будто оказавшись в плену мечты… Как ни в чём ни бывало, это время стало для мальчика самыми счастливым в жизни. В какой-то момент всё показалось столь реальным, что Ким даже поверил в иллюзию о том, будто так, засыпая и просыпаясь бок о бок, они проведут ещё много искренних ночей и до слёз трепетных рассветов, когда просыпаются на полу под окном, дышащие последождевой свежестью и, почему-то, оба в слезах, но по-прежнему плотно друг к другу, касаясь кончиками носов, но никогда не губами — и все эти мгновения в итоге превратятся в года, но. Подобное времяпровождения не было счастливым финалом даже близко. Кажется, это стало чем-то вроде прощального подарка. Ведь эти семь дней походили на процесс, при котором Бог создавал землю — и поэтапно Сону ощущал себя всё больше переполненным прежде невиданными эмоциями, о которых раньше приходилось только гадать, представляя. Однако даже имея отличное воображение, Сону признавал, мол, ничего из намечтанного не стояло в одном ряду с реальным… Сонхун казался как никогда таковым — принадлежащим к настоящему, пускай всё в те мгновения казалось сном. «Ничего особенного», скажет кто-то, ведь в том действительно не было ничего необычного, но. Кто бы сделал так же ради Сону? Кто бы не махнул рукой? И пошёл на такие мелочи, которые при ближайшем рассмотрении мелочами вовсе и не были, но почему-то всегда оставались позади? Хён учил жить в прямом смысле слова — самостоятельно ходить за покупками, считая расходы, готовить, ведя домашнее хозяйство, стирать, платить за коммунальные услуги (что оказалось сложнее, чем Сону ожидал) и даже завязывать шнурки — чтобы Сону наконец прекратил падать или делал это с менее плачевными последствиями, потому что «я не смогу стоять рядом всю жизнь, чтобы тебя наругать». Ругать, но каждый раз таять при виде дутых губ и жалобного взгляда младшего, и просто относить его в дом в случае, если свалится — ещё и обрабатывать ранки. Сонхун на своём примере обьяснил всё столь необходимое с нуля, словно родитель, и. Вместе они даже разгребли те самые коробки, заменили старые лампочки на новые (Пак страховал, пока Ким шатался на верхней ступеньке стремянки, а потом таки «случайно» упал в его крепкие руки), и зачем-то переклеили отслоившиеся от дождя обои. Поначалу Сону было непонятно, с чего вдруг такие изменения и внезапное желание взяться за ум и за расхломление дома одновременно у Сонхуна, но это казалось стрелкой, сдвинутой в направлении улучшений. Ощущалось, как будто наступила белая полоса, где всё наконец оказалось, как надо — на своих местах и по полочкам. И в помине не было никакого плохого предчувствия. Сону лишь предвкушал, что дальше лучше и больше, а от бабочек (что в случае мальчика оказались бессмертными, ибо вопреки всему жили гораздо дольше суток) и постоянного присутствия хёна рядом — оба полностью восстановятся физически и морально, а каждый день будет сказкой. Своё они ведь отстрадали вместе. И, без пропусков меняющий повязки на его простреленной руке и обрабатывающий синяки на лице, Сону ощущал домашний покой. А потом, в свой последний день, Сонхун сказал, что он покидает Корею. — Завтра у меня самолёт, — говорит он и, кажется, прикусыет губу, но впервые не прячет взгляд, а потому и в том, что сказанное является правдой, сомнений нет никаких. К сожалению. — Когда?.. В интернете говорят, что когда хочешь сдержать слёзы — стоит пытаться сосредоточить своё внимание на мелких деталях, описывая их в своей голове, и тогда отлвекшийся мозг сумеет переключиться и не выдавать лишнюю воду наружу. — Утром. Но кажется, из-за происходящего выучится наизусть — и у Ким Сону ещё долго в голове будет мелькать описание узоров на сонхуновской кофте, столь сильно напоминающей старенький ковёр. — Нет, когда ты вернешься? — а это произносится как будто не своим, сломанным от дрожи голосом. Лучше бы и не спрашивал, а Сонхун никогда не отвечал, раз изначально не мог сказать ничего другого. — Я не вернусь больше… Прости, Сону. И его грустный взор прямо в глаза — младший впервые захотел от него отвернуться. Сону сделал вид, что так и нужно, что всё в порядке и само разумеется, мол, нет никаких причин плакать из-за попытки Сонхуна найти своё место в мире — он ведь не исчезал насовсем, а лишь создал перспективу, в которой окажется очень далеко. В последние их общие сутки, когда Киму всё стало известно, вопреки ожиданию, что, прощаясь, старший захочет запомнить Сону лучше, став к нему ближе — Пак не изменился в своём холодном поведении, и поэтому мальчик… Не со зла, не в идиотской надежде расстроить хёна в ответ, а просто оттого, что не хотел признавать, и уголки губ никак не могли заставить сами себя ползти вверх, а лицо было почти невозможно контролировать — вёл себя, как глупый ребёнок, и, о чём сожалеет до сих пор, не разговаривал с Сонхуном целый день. На деле всего лишь мысленно просил того остаться, зная, что на каждую просьбу последует «не могу». Можно было не произносить, ведь с недавних пор Ким подозревал, что Пак и без сотрясания воздуха обо всём знает, слышит на ином уровне (и будто бы всегда так было) — но, по отныне известным причинам, делает вид, что это не так, а сам глухой во всех смыслах. Однако Сону не мог вести себя притворно рядом с Сонхуном — и скрывать свою грусть, как и любовь, тоже — из-за него весь он был как на раскрытой ладони. Из-за хёна Сону чувствовал слишком много, а потому и ни о каком самоконтроле идти не могло речи. А может… Всё как раз-таки потому, что Ким был по-прежнему слишком маленьким и неумелым, чтобы демонстрировать такие чудеса самообладания, которые умел изо дня в день раскрывать перед ним сам Сонхун. Потому что его лицо продолжало оставаться спокойным до самого конца. И не от Сонхуна, а от услышанного младший отвернулся, как какой-то детсадовец, не чувствуя ни злость, ни обиду, ни разочарование, а именно огорчение, которое происходит как раз таки от слова «горько». Старший куда-то отлучился глубокой ночью, ничего не сказав, но вскоре вернулся. И Сону помнит, что, когда опустился в темноту комнаты, желая побыть наедине со своими мыслями в попытке принять приближающиеся изменения — пришедший назад домой хён не включил свет. Но по старой привычке остался стоять в этой темноте вместе с младшим. В тот вечер, как и в предыдущие, его лицо освещала только луна, яркости которой вполне хватало для того, чтобы тени ползали по стене. Тогда-то Пак, понявший, что слова здесь не помогут, решил повести себя так же, как Ким — и растормошить его столь же ребяческим способом, сколько по-детски дулся сам Сону; обижаясь скорее на самого себя за такую реакцию. Пак вытянул свои прекрасные ладони с длинными пальцами, чтобы тень, отброшенная лунным светом на стену, показалась лающей собакой, а затем ещё каким-то причудливым животным, название которому можно было разве что придумать. И, завидев, что впервые сумел заставить Сону оторвать уроненную на стол голову от локтей, в которых прятал отекшее от слёз лицо, чтобы взглянуть — заметно обрадовался секундному успеху. Такие взрослые, как Сонхун, обычно паникуют, видя плачущих детей, но Пак нашёл подход. Вот так в ночь перед своим отъездом старший успокаивал Сону — как и должно было быть изначально, снова стал его одногодкой. Сону в ответ на это расплакался сквозь смех, а Пак в самом конце мини-представления подарил ему какую-то розу, похожую на ту, что, кажется, растут на грядке перед их многоэтажкой; за ней отлучался, покинув квартиру минутой ранее. Сону и дальше смотрел на него, плача, пока хён пытался поднять ему настроение. И, кажется, даже с большим надрывом — потому что лишний раз убедился в том, как же сильно не хотел его отпускать. А розу сохранил у себя, чтобы потом засушить — дабы та, даже завяв, всегда оставалась рядом. И всё как будто для того, чтобы в итоге услышать комментарии Чонвона из серии «ты как маленький принц со своей розой», хотя всё было серьезно, учитывая, что Пак Сонхун пошёл на преступление, сорвав цветок с общей грядки, лишь чтобы ему подарить. Зато… Это запомнится уже навсегда. И ведь важно не само растение — а напоминание о том, кто его отдал. Пусть за эту неделю они не стали ближе, как того хотел Сону — она осталась самой лучшей в жизни. Сонхун пытался развеселить, но так мало улыбался сам — Сону помнит его последнее подобие улыбки, и то, появившейся с некоторым флером грусти. А ещё Сону отлично помнит его взгляд — и как он выглядит, когда становится сожалеющим. И как улыбка медленно сходит с уголков его губ, придавая лицу умиротворение, но то, что на грани смирения. Хён уже тогда наверняка знал, что тоже будет скучать. Это не было бы для него новостью, и… Сонхун обещал приезжать. Навещать. Писать и всячески поддерживать связь, и Сону ждал, очень долго его ждал, и даже сам копил деньги, пропуская обеды и реже завтраки только для того, чтобы однажды собрать достаточно денег на австралийский билет. Он считал это справедливым: сначала старший приедет к нему (плевать, если лишь по своим делам, а не конкретно к Сону — младший будет думать так, как мило его сердцу), а затем к нему приедет сам Ким. И покажет, что он стал достаточно взрослым для настолько серьезных шагов. И Сону наконец-то здесь — очутился вместе с ним в одной стране. Тот день, когда мальчик плакал, а Пак его успокаивал, был не последним, когда они виделись. Вид на снег заставляет Кима вспомнить о той самой встрече, которая по-прежнему свежее всех в памяти. Удивительно, что с того момента прошло целых два года… Хён проведал на день рождения (пускай возвращал долг, который получилось взять на себя после того, как Ким и остальные коллеги подарили Сонхуну самый незабываемый праздник зимой, собравшись все вместе). Через полгода после переезда, Сонхун оказался настоящим подарком — после этого младший укоренился в своём желании поступить так же. И вот, спустя целые два года делать это как-то волнительно. Столько всего произошло за это время — завершение ускоренного обучения на дому, поступление в медицинский колледж, а затем и на работу санитаром на первых курсах, перевод в новый вуз и работа в более крупной больнице — что Сону страшно даже не то, как на него отреагирует хён — а как он сам всё это воспримет, потому что не уверен: а не бросится ли на Сонхуна с объятиями, заблаговременно зная, что так сделать нельзя? Шатен едва переставляет ватные ноги, посильнее сжимая ремешки перекинутой через плечо сумки, пока рассматривает заснеженную местность. Сначала несколько часов на поезде, затем столько же пересадок — и специальный туристический автобус, который проехал по всему городу, показав его воодушевленному Киму, довозит из шума в тишину. Или, может, людей в этом районе так мало именно на улице и потому, что, привыкшие к круглогодичному лету, австралийцы просто не успели принять, что теперь в их стране тоже идёт снег? Сону набирает полные лёгкие воздуха, и отчего-то забывает выдыхать — переживание перед встречей с хёном охватывает его с головы до пят. Получается до такой степени, как будто это у них намечается первое свидание, а не ни к чему не обязывающее пересечение после долгой разлуки. Однако учитывая, насколько неохотно Сонхун поддерживал контакты по смс и просто бумажным письмам, на которые ни разу не был щедр, за всё время своего отсутствия в кимовской жизни отправив только одно (которое Сону, кстати, прихватил с собой, чтобы намекнуть хёну на то, что написать надо было столько, чтобы Ким не смог поднять сумку, уместив туда все бумажные послания) — о том, как Пак жил всё это время без него, Сону знает ровно столько же, сколько о его изменившейся жизни знает Сонхун. Какими бы хорошими инсайдерами ни были два оставшихся (увы, из прежних четырех) папы-хёна, услышать рассказ Сону о собственной жизни, которая всегда была вверх тормашками, а теперь наконец встала в статичную позицию с ног на голову — оказалось бы чем-то совсем новым. Сону безумно переживает, как будто боится, что хён отдалился достаточно, чтобы о нём забыть, пока сам столь хорошо помнит — а насколько сильно изменился Сонхун? И останутся ли они пересекающимися, или им уготовлена судьба вечных параллельных спустя годы? С другим же это волнение, перекрикивающее свистящий нарывами нежности кислород в легких, становится неважным. Но одно Сону знает точно: сколько бы ни было снега вокруг, и как бы далеко ни мельтешила на горизонте весна, при виде хёна между его рёбрами пробьются подснежники. И всё вокруг растает даже зимой, как однажды растаяло, превратив её в лето. Они смогли нарушить законы природы однажды, так почему бы не попытаться сделать то же ещё раз? Сону ощущает, как сердце делает кульбит, когда, спустя два года, он приставляет левую к правой, и, замерший на месте, видит самого лучшего в мире человека — Пак Сонхуна — перед собой. И он понимает, что, пожалуй, ошибался, решив, что время способно переменить его отношение к хёну: как бы ни менялся он сам, Сону или мир вокруг — перед старшим ощущение уходящей из-под ног земли у Сону всегда прежнее. Он, как и всегда привычно, красивый и далекий…

Австралия, полгода назад от настоящего времени — декабрь 2032.

— Как продвигается доработка машины? — интересуется тучный мужчина в длинном белом халате, сложив руки за спину, пока медленно шагает вместе с Паком по коридору. Он здесь один из многих европейской наружности — проверяет положение дел, за которыми стоит Сонхун, чаще всех остальных. Не инвестор, но ответственный учёный больницы в пригороде Сиднея. — Успеваете закончить до начала следующеей недели? Осталось всего пару дней…. — Всё идёт согласно плану, и думаю, что целиком успеваю уложиться в сроки, — успокаивает его Сонхун. Предложение Шим Джэюна продержалось в силе до последнего и не зависло без ответа надолго. К счастью или нет, но обстоятельства сами вынудили Сонхуна согласиться на иммиграцию — и уже в ходе сборов документов и срочной покупки билета, как и было обещано, помог Шим. Австралия на тот момент оставалась единственной страной, которая, даже пострадав климатически (из-за ошибки, допущенной Йонсанскими учеными), как и весь остальной мир, не поставила науку в список «вражеских идеологий» — и вместо того, чтобы погнать всех остальных научных работников в шею, создала условия для того, чтобы те потрудились и сумели исправить проблему сообща. Только здесь Сонхун мог продолжить развиваться в научном направлении, на которое положил всю свою прежнюю жизнь. И он был благодарен Джэюну за помощь. Джэюну, который, в целом, был единственным человеком из его окружения (не считая простившего за ошибки молодости Ким Сону), что не стал его судить и никогда не вписывал слово «виноват» в одну строчку с сонхуновским именем. И неожиданно оказался прав. Кажется, Джейк не только видел его самым чистым и верил только ему по жизненному опыту — а чувствовал это на ином уровне. Жаль, что Сонхун так и не смог отблагодарить его чем-то большим в ответ — Шим просто исчез после оказанной помощи. Правда, ещё в тот день, что стал последним, когда они увиделись уже на этом берегу, переправленные в Австралию при помощи знакомых Джейка, он сказал одну немаловажную вещь: «Не стоит оставаться у меня в долгу, поскольку наши счета изначально расписаны наоборот, а моя помощь — и есть долг, который я отдал вам, сонбэ. Вы же помогли мне скрыться от полиции, не пожалев собственного дома и репутации. А эти вещи потому и бесценны, что не подлежат восстановлению в случае разрушения. Забудьте, между нами один: один». Наверное, Джэюн сам толком не понимал, с головой погрязнув в своих задачах и желании отомстить главарю мафии, что у него никогда не было достаточно информации о Сонхуне для объективности, зато достаточно полноты сердца для того, чтобы самоотверженно защищать и обелять Пака в своих глазах. И пусть касательно сонхуновской непорочности Шим оказался прав, всей причиной такой непроходимой уверенности были личные взгляды. Так неловко проглядевшие не успевшую вызреть влюблённость в старшего коллегу. Правда, исчезнувшему, кажется, на сей момент в последний раз, австралийцу — любые чувства, как таковые, уже не важны. За него остаётся лишь помолиться — пожелать удачи и банального «береги себя», где бы он ни был. — Я слышал… — на секунду останавливается мужчина в центре пустого прохода, прежде чем зайти в специальное помещение, где в ряд стоит несколько экземпляров, нацеленных на разные задачи, но имеющих одинаковое происхождение. Машины по воскрешению… Множество… И каждая из них сделана и проработана Пак Сонхуном. — …Что каждая отдельная серия способна воскрешать разных людей, в зависимости от причины их смерти. Раньше Квигук, — произносит он корейское слово с сильным австралийским акцентом, — могла осилить лишь целый набор костей кого-то молодого и всего один раз, ведь так? Вы, — кивает мужчина, — проделали действительно невероятную работу, раз сумели расширить возможности до такой степени. До степени, чтобы воскресить совершенно любого. Нанимая Сонхуна в лучший круг разработчиков, ответственные рассчитывали на то, что придёт день, и при помощи молодого ученого машина по воскрешению «Квигук», став универсальной в требованиях к костям, окажется в широком доступе — и простые обыватели тоже смогут продлить жизнь себе и тем, чья была несправедливо утеряна. Вне зависимости от того, как и когда умерли. Перед презентацией, а затем и финальным запуском проекта в общественное использование, оставались считанные дни. Поэтому незадолго до столь важного, решающего дня — этот человек пришёл проверить, как проходит подготовка; за сутки до того, как мир полностью и безвозвратно изменится. На самом деле всё, что делал Пак в настоящем — никогда не было зовом амбиций. Может, таковые существовали у него в глубоком детстве, однако не теперь, когда жизнь измучила — к ней уже давно не было жадности, а лишь мечта обрести покой. Но до покоя ему пришлось бы подождать ещё — многовато обязательств свалилось после переезда. Вся эта вереница событий ведь закрутилась, когда Пак решился воскресить Вонён… Сонхун не уезжал, оставив Сону ни с чем — сделал все необходимое, чтобы оказавшемуся наедине с собой мальчику было комфортно жить. Он помнил об угрозах Минхёна, и понимал, что обещавший Сону отказаться от категоричности, как и не трогать Чана (не пытаться лишить его жизни, ведь Ким знал, что Пак себя за это потом не простит) — он должен был найти обходные пути по устранению опасности. Таким образом Хун и связался с ним первым. Пошёл, так сказать, ва-банк, прямо в логово зверя. Однако Сонхун никогда не был глуп или морально слаб — он знал, что нужно Минхёну, а исходя из закона о взаимовыгоде, предложил мужчине то, от чего бы тот ни за что не смог отказаться — воскресить сестру при встречном условии, что Чан, получивший желаемое от наступившего своим принципам на горло Сонхуна, взамен навсегда оставит Сону в покое. Навсегда откажется от желания отомстить ребенку за то, что он жив. Среди требований это было главным, но в плюс ко всему шла помощь в финансировании и оснащении. У Минхёна в карманах всегда были большие деньги, а в контактах — завидные связи. Услышав имя Вонён он действительно не стал думать долго, и уже на следующей недели у Пака были все необходимые бумаги, включая бейджик многообещающего работника центральной исследовательской больницы Сиднея. Кажется, перед своим резким и обрывающим все связи в Корее отъездом, с самим Сону, ради которого на всё это пошёл, Сонхун задержался всего на неделю. И Минхён старательно финансировал этот проект. Как бы Сонхун его ни ненавидел, решение пойти на уступки и заключить перемирие оказалось самым правильным. Сону следовало радоваться, потому как останься в Сеуле и попадись Сонхун на глаза кому-нибудь из власть имущих (а он бы попался, потому что Минхён выжил, и по прошествии времени обязательно попытался бы как-то нагнать его, сдав Пака вместе с Сону тому же правительству) — плохо было бы всем. Раскрой Сонхун свою принадлежность к тем, кто продолжает углубляться в недра запретной ныне профессии (и имея Сону как главное неопровержимое доказательство его виновности в занятии наукой) — проблем бы не обобрались. Любимого Сонхуна-хёна Сону могли отправить в тюрьму, а не просто оштрафовать, или и то хуже. Так что решение было продиктовано скорее безысходностью. Благо, что в Австралии Сонхун мог раскрыть свой потенциал целиком. Получавший помощь Чан Минхёна, который сразу же перевез туда кости сестры, впоследствие Пак обязался не только заставить Вонён восстать из мёртвых, но и развивать машину по воскрешению, чтобы… Ввести её в пользование среди обычного населения, сделав её обыденностью. Главной целью стало не только внедрение, но и прокачка — отныне «Квигук» должна была не только восстанавливать целые кости, но и собирать поврежденные и даже перетертые в пепел. Очищать от болезней, от не совместимых с жизнью травм и даже старости. Сонхун не стремился спасать мир — он желал спасти лишь одного Сону. Защитить его от Минхёна, от других людей и от преждевременной смерти. И на чужих усилиях вопреки нежеланию, притянутый за руки в лабораторию дорабатывать начатое, выводить на уровень более серьезный — он знает, что отныне машина, способная воскресить абсолютно любого, спасти от болезней, сломанных костей, старости и всего, что только можно представить… Нарушит последний закон Вселенной. Сколько инвесторов и акционеров ждут открытую демонстрацию аппаратов, что уже поставили в специальный отдел, на которые учёный Пак прямо сейчас смотрит вместе с ответственным австралийцем через стекло… — Что ж… Мне остаётся только признаться в том, что вы невероятны, — улыбается мужчина во все тридцать два, положительно кивая, пока Сонхун лишает себя эмоций сам, натягивая очередную из масок безразличия, в которой он больше напоминает робота. Однако Пак Сонхун, забывший об амбициях в период попыток спасти одного мальчика, покинувшего мир невовремя — вдруг понимает, что со дня на день станет переписавшим историю, к которой не могли приложить руки миллиарды лет. Он станет единственным человеком, реализовавшим средство, победившее смерть, в какой бы ипостаси она ни пришла. И будь его воля, Сонхун бы никогда не брал на себя подобную роль. Жаль, что отступать уже поздно — Пак подписал контракт, фактически продав себя и свой талант, в обмен на что получил бы безбедную жизнь и покровительство сильных мира сего. Остались жалкие несколько дней, и те два воскрешения Сону и Вонён, на которые система природы ещё могла как-то закрыть глаза, прекратят носить звание «единственных в своём роде вернувшихся» — мир перевернётся на сто восемьдесят градусов, потому что смерть его покинет. И это мало сопоставимо со словом, звучащим как «облегчение» — уж слишком далеко от него. Знание это, признаться, намного страшнее, чем времена, когда смерть одолеть было невозможно. По той причине периодически Сонхуна терзают сомнения, но их он сглатывает вместе с комом в горле. — Пожалуйста, позаботьтесь о том, чтобы презентация прошла хорошо. Рассчитываю на вас, — и с этими словами он, знающий, что Сонхун не бежит за положительным результатом именно в «гонке за лучшим», а бежит туда в «побеге от худшего», и потому не станет никого подводить, боясь подвести самого себя. — Мир в ваших руках и изменится в них же, а это серьезная ответственность. Выдержите её достойно вместе с нами. — Обязательно. Сонхун поддельно улыбается, вспоминая, что руки у него, в коих окажется тот самый мир, (по крайней мере одна), в прямом смысле слова дырявые, но соглашается — совсем скоро по его вине понятие жизни и смерти окончательно сотрутся. И одни будут его благословлять, в то время, как другие будут проклинать. Но всё это неважно, потому как сам себя Сонхун не теперь, а именно по-прежнему ненавидит за каждое принятое решение. И ни на секунду не останавливается.

Сейчас.

— Здравствуй… — и Сону борется с неловкостью, потому что время может замести снегом всё, что угодно (как и настоящий внезапно замел здешние земли), но наносное всегда можно расчистить. Вот и Ким хочет избавиться от ощущения скованности при общении с тем, кто его окончательно отверг, и оставить только привязанность — нить, которую отказался обрезать. А в ответ получает лишь что-то похожее на кивок. Сонхун встречает привычным молчанием в месте, полном снега — и правда, с годами он не меняется. Точно так же, как и раньше, молчание Пака вводит людей в подвешенное состояние, но Сону понимает природу Сонхуна. И то, что известный его сути сезон всего один — холода преобладают в его душе, но никогда не напоминают нептунианские. Всё оттого, что сонхуновский лёд слишком легко плавится под сиянием кимовской улыбки. Даже если это больше не актуальная радость, а Сонхун остыл до уровня полного равнодушия… Завись от него Антарктика хоть немного, улыбнись Сонхун Сону в ответ и мгновенно потеряй главные из своих льдин — мир затопило бы на этот раз не только дождями, но и поднявшимся до небес уровнем океанской воды. — Представляешь, хён, — Ким умело скрывает радость от встречи, заставляя её смиренно замереть в кончиках дрожащих пальцев, и сдержанно садится на небольшую скамейку, сохраняя приличное расстояние с Паком, что находится у её края, — целые три года я всё никак не мог осмелиться зайти в свой дом. Постоянно ошивался там, как ненормальный сталкер — заглядывал в окна и смотрел издалека на то, как туда сюда ходят мои сёстры или мама из церкви. Они были так близко всё это время, но мне было ужасно страшно к ним подойти. Они, кажется, заметили меня пару раз во время таких вот засад, но вряд ли поняли, кто за ними тогда наблюдал. В один из таких дней я осознал, что спалился и просто убежал оттуда. Но я, во всяком случае, попробовал ещё раз. И у меня наконец-то получилось! Я вернулся домой, представляешь?.. Молодец, правда? — и так хочется получить его похвалу, хотя Сонхуну вот ничего не хочется. Может, у Сону слишком много слов, однако и они — меньшая даже не часть, а крупица того важного и не очень, что он безумно хотел поведать своему хёну. Слушает он или нет — неважно. Ведь абсолютно всё, что младший сейчас имеет, всё, чего добился и к чему стремится — появилось в его жизни как второй шанс именно благодаря Сонхуну. Сону был так любим жизнью, что смерть позволила себя обмануть, но и руки выбрала не первые попавшиеся — законы природы поддалась только Паку. Из-за этого мужчины чувствующая кимовская голова и его же думающее сердце, у которых всё перепуталось — вторили одинаковое в унисон. И по итогу, получивший столь давно утерянное, Сону очень хотел быть счастливым, но лишь затем, чтобы оказаться вместе с Сонхуном — ради этого готов был стать даже несчастным, лишь бы вместе с ним. И холод Сонхуна периодически делал таким — но не теперь. Пак шуршит, продолжая привычно молчать. На самом деле, в глубине души Сону прекрасно понимает, почему хён не хотел, чтобы он приходил — даже этот адрес, где сумел на него наткнуться, Ким выклянчил у Чонвона. Остальные же — Хисын и его жена в том числе — до последнего отказывались давать наводки на новое место жительства старшего. Конечно, он ведь сам попросил никому не говорить Киму о том, где находится, и старшие не имели ничего против Сону, а всего лишь уважали сонхуновское решение в невозможности ответить на любовь любовью, навсегда от него отдалиться. Представить только, желание скрыться от чувств Сону было настолько могучим?.. Настолько они ему осточертели. Наверняка Сонхун и вовсе не хотел видеть младшего, вот только Сону глупый не потому, что ему не хватает знаний — бестолочь именно в своей бараньей упёртости. Научивший подобному поведению Янвон сжалился и достал адрес только в феврале, протянув его на помятой бумажке, а Сону потратил все свои деньги, чтобы добраться сюда в августе (который в Австралии — зима) и наткнуться на то, что Сонхун, всё-таки, испытывает лишь трудности, когда Ким находится рядом — потому и по многим другим причинам он не щедр ни на слова, ни на реакции. Но Сону, открыв рот всего одни раз — больше не замолкает, позволяя Сонхуну лишь слушать; хотя старший и так не собирался, а потому и не станет ничего ему говорить в ответ. — Я теперь будущий врач, представляешь? Скоро все время буду ходить в халате, а не только иногда, как ты, — и любой бы на месте Сону жестко обиделся на подобное игнорирование; но он всё понимает. — Спасибо за то, что позволил мне обзавестись новой мечтой. Хотя порой я до сих пор думаю: о чем таком говорил аппарат «Квигук»? Меня вернули дому, Сонхун, но что насчет того, чтобы вернуть дом мне? Такие вот мысли, потому что, признаться, возвращение домой заставило меня понять о том, что дома-то у меня толком никогда и не было. Одно разочарование. Какая, всё-таки, глупость эта ваша машина… Мне теперь же придется искать новое пристанище… Но это, во всяком случае, неважно. Лучше расскажи, а как ты поживал все это время? Тепло ли тебе на сердце? Признаться, Сону остерегался этого вопроса больше всех остальных. С самого начала он очень боялся, когда Сонхун его покидал, что в далеких краях тот найдёт себе истинную любовь. «Ты и там, даже когда уедешь далеко-далеко, будешь любить только меня, хён?» — спрашивал он бесстрашно и отчаянно заглядывал в глубину любимых глаз, хотя Сонхун никогда напрямую не говорил о словах любви, Ким поверить в его нелюбовь, как и во всю остальную ложь, просто бы не смог. Они оба недолго молчат, и Ким смотрит себе под ноги, пытаясь свободно помотылять в воздухе чуть примерзшими стопами, но они вот так не вовремя дотягиваются до земли слишком ловко, и тем самым лишают ощущения полета. Не успевший понять, как вырос на пару сантиметров, начав до всего дотягиваться и оттого больше не нуждаться в помощи, а прослыть самостоятельным — Сону расстроенно дует губы, хотя что до Ники, что до Сонхуна ему ещё очень далеко. «Я могу быть спокоен, веря тебе в том, что ты не найдёшь и не полюбишь другого человека? Ни других женщин, ни других мужчин… Может это и глупо, но я не могу не спросить. Не хочу, чтобы все было так…» Сону спросил это в тот же день, когда старший подарил ему цветок, пытаясь поднять настроение, но тем самым вызвал ещё большие крокодильи слёзы (потому что мальчик плакал тихо, но градом) — и этот вопрос в итоге. Сонхун в тот момент, заслышав весь этот абсурд, смотрел недолго — нежно. «Ты ведь не влюбишься ни в кого другого, хён?.. Не полюбишь больше никого?..» — не унимался младший, не получивший ни ответа, ни внятной реакции. И Пак на это коротко кивнул, позволяя Киму поверить — на мизинцах можно не клясться, потому что глаза сами всё рассказали. Сону было очень страшно, что Сонхун найдёт себе кого-то другого и о нем забудет, потому что сам никогда не собирался забывать его. И Ким попросил бы того признаться себе в любви напрямую, но Сонхун, даже согласившись с тем, что никогда никого не полюбит, ни разу не подтверждал, что испытывал что-то подобное к Сону. Но и ни разу не отрицал в открытую — это и оставляло так много вопросов о его чувствах…. Но вера Сону всегда была слепой — а потому замирала с ним до самого конца. И мальчик цеплялся за каждую мелочь, которая могла бы указывать на то, что душа Сонхуна всегда была повернута к его собственной. Сону, например, помнит фотографии, которые они сделали на горе во время поездки, где Пак стоит сбоку и из-за ракурса кажется, что он приобнимает младшего за талию, хотя не касается даже пальцем… На тех снимках они выглядят такими счастливыми, и Сону столь маленьким — прошло всего три года с того момента, а лицо Кима как будто стало слишком взрослым, пускай совсем не бесчувственным. Зато теперь он может целиком и полностью понять Сонхуна и не обижаться. Ну, или же обижаться на то, что Пак его не выбрал, но самую малость… И тем не менее, даже будучи привычным, холод не заставит Сону замолчать. Ни наружный, ни душевный. Он к нему любому целиком и полностью привык. Ведь можно стать таким взрослым, чтобы платить коммуналку и ходить за покупками самому, дотягиваясь ногами до земли даже сидя на самый высокой лавочке, ни от кого эмоционально не зависеть, но. Отказаться от своего мечты — никогда. Сонхун был мечтой Сону, и. Сонхун… Целью больше никогда не станет. Но и это нормально — не все мечты должны превращаться в цели, как и не все они должны сбываться. Некоторые, порой, стоит оставить самими собой, не реализованными и пригретыми у сердца, но дающие тому силу. Потому что такие никогда не исчезают. Пройти мимо них не получится, разве что оставить частью себя, глубоко внутри. В конце концов, не всем влюблённым суждено остаться вместе до самого конца, но. Может, оно и к лучшему? Ким скучал и хочет, чтобы Сонхун об этом знал из первых уст, а не по догадкам или со слов хёнов. Он хочет проговорить сам. Мальчик преодолел ради другого мужчины тысячи километров и расстояние в океан, но надеется, что это Ники ему простит — Нишимура, с которым связал свою жизнь, прощает всё, если речь идёт о Сону. Да и что в этом такого? Он наверняка знает, что между ними с Паком никогда ничего не случится. Не было, нет и не появится. А потому ничего не боящийся более Сону, недолго думая, произносит: — Я привёз кое-что твоё. Жаль, что это заняло столько времени, — и, медленно снимая со своей шеи вязаный красный шарф, Сону ещё недолго рассматривает его, держа в покрасневших на морозе пальчиках. — Надеюсь, ты не против, что твой небесный свитер я оставлю себе. Без него мне будет холоднее, чем без куртки. После чего, подавшись чуть в бок, осторожно натягивает шарф на не сопротивляющегося и принимающего как все слова младшего, так и действия, спокойного Сонхуна-хёна, перевязывая тепло вокруг, чтобы он не замерз. Но Сону здесь не для того, чтобы поставить обычную точку в конце предложения — он пришёл за вертикальными точкой с запятой на середине, перед очередным дополнением, чтобы насытить своё сердце воспоминаниями и отправиться в новый путь. Присутствие старшего рядом хотя бы на мгновение придаст сил. — Я не обещал его возвращать, но всё же, это твоя любимая вещь, — проговаривая: — и прости, — извиняется Сону, — что не читал твоё письмо целые полгода. Я просто хотел сделать это рядом с тобой. В ответ как и всегда тишина — иного чуда Ким и не ждёт. Только шелест бумаги награждает уши следом, пока Сону усаживается на место и разворачивает его рукописное письмо.

Подпись: Спокойной ночи.

Кому: Сону.

— Ты снова сказал это… — грустно улыбается Ким, сжимая пальцы на бумаге, из-за чего та едва ли заметно мнется. Усевшийся на место и раскрывший конверт, только увидев подпись, растрогавшийся Сону протягивает свободную руку с желанием прикоснуться к Сонхуну сквозь года своей былой нежностью хотя бы на секунду, зная, что тот не сможет обидеть отторжением, даже если захочет отдалиться — и пальцы мгновенно касаются к его живописным, казалось бы, рукам или даже волосам. Живостью. Сону не уверен, что именно это должно быть, но радуется прикосновению, потому что перед тем, как прочитать письмо при старшем, мерно гладит Сонхуна… По вечнозеленым листьям. И строки звучат его голосом, пока Сону читает их вслух.

[Привет, Сону. Из всех я пишу тебе в последнюю очередь, но только потому, что предназначенное тебе письмо получится самым длинным. Надеюсь, почерк тебя не смутит — я ещё не привык писать этой рукой, но ничего другого не остается.

Последние дни он только и делает, что пьёт чай (ожог от разлитого после кофе оставил неприятное полевкусие, но не болью, а тем, что был нанесён в отсутствие Сону), потому что, как Паку кажется, он делает спокойнее. Сложно назвать причину внутренней боли, но он старательно считает дни, когда сможет ни о ком не вспомнить. Кажется, счёт до шести или до десяти — надеется, цифры умножатся хоть вдвое, и удачными окажутся антипопытки себя спасти. Перебирая фразы, ищет в них себя и ещё кого-то.

С каждым шагом Сонхун сам себя отвергает, веря: по нему лучше не дышать и растаять, ведь он не умеет радоваться и не умеет радовать. Без привычного он — в никуда за гранью и на всё наплевать, а последние силы остались в кровати.

Он по городу еле перебирается, и ждавшим любви, которую больше никогда не вернуть, пальцы от дрожи пишут корявым почерком. Придет время и льды растают, а пока жизнь от ночи до ночи, в конце предложений — точки. И так с каждым отчетом в бесконечной работе над совершенствованием машины.

Сонхун сидит за низким раскладным столиком перед матрасом, на котором спит уткнувшийся носом в его спину Сону, и водит карандашом по листку в темноте — как будто не ручкой именно для того, чтобы прочитавший это обращение спустя годы Ким смог не сжечь, а с легкостью стереть всё написанное затирачкой.

Прямо сейчас ты обнимаешь меня со спины и тихо сопишь, а я стараюсь не расстраиваться слишком громко, чтобы не разбудить тебя и не испортить такой драгоценный момент. Тебе ведь снятся хорошие сны? Надеюсь, что они всегда будут такими и без меня.

Помнишь тот наш разговор?

«— Страшно ли было умирать?.. — Но ведь… До нашего рождения нас в этом мире не существовало, — кивает своим мыслям младший. Сонхун как будто консультируется с тем, кто знает, каково это — умирать. И причина у того одна… — Да, но… — Нам ведь тогда не было страшно. Значит и после смерти, когда нас снова не станет, всё останется таким же. Я не думаю, что стоит бояться смерти. Пока мы живы — она не с нами. А когда она приходит, нас уже нет»

Ты тогда сказал, что нам не было страшно до, значит страшно не будет и после. И каждый раз, когда страх перед смертью оказывался комом у меня в горле, я вспоминал твои слова. Становилось легче.

В тот день, когда я не смог зайти дальше поцелуя… Прости, я очень жалею. Но в тот момент я уже знал. И я злился на твоё желание умереть со мной в одну дату, когда ты говорил, что было бы забавно покинуть мир в день своего рождения, потому что знал, что мне жить примерно до середины декабря 2032. Я не хотел, чтобы до этого времени мы стали чем-то большим.

Отпускать твою руку вот так было бы невыносимо, поэтому я решил не хвататься за неё вовсе.

Ты ведь понимаешь меня, Сону?

Ты должен радоваться жизни, потому что я никогда не жалел, что для возвращения выбрал именно тебя.

Письмо действительно длинное — трудно представить, насколько нелегко далось его написание хёну с простреленной рукой. Сону выдыхает, не в состоянии прочитать всё от самого начала до самого конца.

тогда, полгода назад.

Сонхун был способен изменить мир, но и он — был всего лишь молодым человеком. Человеком, далеким от совершенства и могущества. Они — сотрудники, заключившие с ним контракт, гласящий о создании машины по воскрешению — считали, что проект оправдает себя сам. Как минимум потому, что его развитие будет обозначать не просто успех для главного разработчика, Пак Сонхуна, а саму его жизнь. Ведь в ходе работы над усовершенствованием «Квигук» Сонхун будет бороться не так за людей «у» и «за» порогом смерти, как за собственное существование. «Склонность к самоубийству, маниакальные навязчивые мысли, склонность к нанесению увечий, излишне высокое либидо, извращения, фетиши» — всего этого не было проявлено у Сонхуна. Но из-за того, что именно «могло появиться в любой момент» — здорово подпортило ему жизнь. Он действительно приложил все усилия, чтобы не стать таким человеком — и у него получилось, хотя ненавидеть себя меньше от этого успеха единственный живой, младший сын семьи Пак не перестал. «Психически больных не берут в армию, потому что они могут быть опасны — им нельзя доверять оружие, так как крышу может сорвать в любой момент», — вот и младший Пак туда не пошёл, хотя его результаты демонстрировали противоположность, вызывая восхищение у лечащего врача, которая была приставлена к их семье и наблюдала за Сонхуном чуть ли с рождения. И на сканах сонхуновского МРТ, на месте предостережений наблюдала лишь повышенный уровень эмпатии, высокую чуткость и впечатлительность к человеческим страданиям. Всё в его реальности было очень даже прозрачно. Однако. Сонхун, может, и пошёл по другой ветке развития, только вот пришёл к тому же. Сколько себя помнит, всю жизнь родители водили по врачам проверяться — Сонхён-хён ведь должен был умереть из-за проблем со здоровьем. А матери с отцом сказали, что маленькая версия, как и оригинальная, скорее всего, в лучшем случае сможет дожить максимум до тридцати с хвостиком. Что ж, Сонхуну вот-вот исполнится тридцать три. В самом начале Пак Сонхун посещал могилу родителей не только для того, чтобы почтить их память и полить деревья, за которым и так достаточно ухаживали работники парка — а пройти обследование в местном больнице и, преподнеся результаты с примерными датами «окончания» в администрацию, заранее забронировать себе место в парке «Клауд» неподалёку от своей семьи. Сонхун не считал дни, потому что ему сказали о том, что умрёт примерно после две тысячи тридцатого, почти сразу. И по той же причине он безумно спешил и переживал, что не успеет завершить проект Сону до своей смерти, два года назад — воскресить его именно в тот год, в который получилось это сделать, было последним шансом, в погоне за которым Сонхун ничего перед и за собой не видел и не осознавал. И в помощи, как и женитьбе на Вонён, он тоже отказал по этой причине. Сонхун не сделал ей предложения и не женился на ней, потому что знал, что даже соглашаясь на тот союз, в котором чувства не подкрепят колоннами взаимности с обеих сторон (он действительно не испытывал к ней ничего, но не будь всё в перспективе столь печально — не был бы столь категоричен) — долго в браке они не проживут. А заблаговременно обрекать на страдания и делать столь юную девушку вдовой — глупость и эгоизм. А потому же Сонхун, не желающий никого заставлять страдать, ушёл тихо, не оставив за собой ни следа, а лишь осадок, который остаётся после суток простойки какого-то напитка. Воскресив Чан спустя где-то год, он велел давать ей таблетки, которые когда-то давал Сону, на протяжении как минимум полугода — чтобы все воспоминания о нём и случившемся с ней стёрлись насовсем. Потому что память о Сонхуне причинила бы Вонён только боль, и никогда её не любившему, не преподнеса бы смысла в повторном контакте. А вот Сону он отказал … Потому что давать обещание, зная, что не сумеешь его сдержать — жестоко. Стань они ещё ближе, вынужденное расставание далось бы Сонхуну гораздо болезненнее, но он бы, в отличие от Сону, не прострадал бы долго. Просто потому, что времени в запасе не оставалось даже для страданий — а вот у младшего было бы ещё много лет, в течении которых он, привязавшийся ещё сильнее, не смог бы отойти. Чем вспоминать прикосновения и ласки, которые никогда не повторятся — легче и гораздо лучше принять, что их не было вообще, и однажды проснуться в состоянии, когда уже о них и не мечтаешь. Отказ ради блага Ким Сону в первую очередь — Сонхун никогда не тормозил по недалекости. Просто у него, являющегося лавиной в полете — было тысячи причин тщетно, но старательно себя замедлять, чтобы ненароком никого не похоронить под завалами. Сейчас же, как и предполагал, сроки поджимают, а потому Сонхун, зная, что каждый день в его жизни может стать последним, что календарь в самый неожиданный час больше не перевернется на следующее число — торопится завершить очередной проект. Потому как после успешного старта Пак будет первым, кого при благоприятных условиях через доработанную машину воскресят коллеги. Именно поэтому они сказали, что Паку стоит доработать «Квигук» как можно скорее в первую очередь для того, чтобы помочь себе самому, а уже потом миру. Это была цель усовершенствования, ставшая во всю цепь замыкающим звеном — провал бы стоил Сонхуну настоящий смерти, потому как он сам пополнил ряды тех, кто ждал своего финала. Пришлось бы оставить это на других учёных; и у них бы обязательно получилось. Только вот Сонхун не спешит начинать нервничать и молиться, чтобы у них всё сложилось после его гибели с воскрешением. Потому что понял одну маленькую, но очень важную вещь. Ученые из другой больницы проводили эксперименты и разогревали своё искусственное солнце, поэтому сместился климат, ведь так? Они почти погубили планету. И это, пожалуй, пускай поздно, но напомнило Сонхуну о главном — о том, что человек не в праве пытаться создать что-то сам: ни обогревающее полотно планеты солнце, ни возносящую в небеса любовь. И менять сезоны ему не под силу — и разумеется, законы природы вместе с ними тоже. Потому что… Земля берет и отдаёт. Отдаёт и забирает вновь. Это двусторонный процесс, в котором она объединяет всё в этом мире: и жизнь, и смерть. Понять бы. «Этот бесконечный цикл, который нельзя прерывать. Ты хочешь затереть свою ошибку, забыв о том, что Вселенной ластик был придуман уже давно, за многие миллиарды лет до тебя» — твердил голос прозрения в собственной голове, и именно он стал Сонхуну путеводителем. И на следующий день после переговоров Пак приходит в лабораторию на рассвете, когда ещё нет ни ранних солнечных лучей, ни даже пяти часов утра. Прикладывает специальную карту, проходит верификацию в виде сканирования зрачка, отпечатков пальца и даже звука клацания зубов — чтобы проникнуть в место, в котором в это время суток никого нет. До реализации презентации и объявления о «Квигук» всему миру остается один день, но Сонхун принимает собственное решение — чуть ускорить процесс. Пак осматривается, пытаясь понять, нет ли здесь охранников, и обхватывает сумку здоровой рукой — вторая в протезе, так как полностью обездвиженную после дыры в ладони кисть, которая перестала как либо работать, пришлось заменить на металл. А Сонхун ведь говорил, что пойдёт по пятам за братом — не свихнулся, никого не убил, но ему будет тридцать три совсем скоро, пока опухоль в голове уже больше грецкого ореха; без шансов. Управители обещали, что воскресят его, как только доработают механизмы, чтобы возвращать к жизни умерших от заболеваний. Но Сонхун сам решил иначе. Пак понимает — смерть как часть жизни, а значит и есть жизнь. Как же Сонхун может оторвать от неё кусок и забрать себе? Это вовсе не грустное положение вещей; грустно становится только когда ты считаешь это таковым. Смерть учит нас только одному — ценить. А к чему вообще нужна бесконечная жизнь, в которой ты никогда никуда не доедешь? Сонхун проходит внутрь, не пытаясь спрятать своё лицо от фиксирующих каждый шаг камер, и, замирая в центре помещения, пароль от которого был лишь у него и ещё одного ответственного, грустно усмехается, глядя на машину воскрешения «Квигук», что перечит этим запоздало появившимся правильным мыслям. Эта штука — вызов естественному течению вещей, и никакое не чудо. Она разучит людей осознавать истинный смысл их рождения. Родиться, чтобы прожить жизнь и умереть. А потому… Лучше не позволять ей попадать в руки целому миру, который покалечит себя скорее, чем излечит. Он знает: гениальное изобретение принадлежало Сонхёну— никто, кроме самого себя, покойного брата и отца, не знает и не понимает механизм его сбора. А потому потерянную навсегда модель никогда не получится восстановить без единственного оставшегося живым среди семьи Пак Сонхуна. Потому, что повредив машину, её больше не удастся привести в движение; на этом всё закончится, не успев начаться. Сонхун стоит перед целым рядом дубликатов и настоящей Квигук, которые спустя сутки перевернут устройство всего человечества, и решается.

Смерть — она, словно ластик, без разбору стирает с лица Земли великих поэтов и писателей, талантливых музыкантов, выдающихся воинов, любящих и ненавидящих друг друга людей. Будто все они были нарисованы божественным карандашом — так, скетчи. Она без сомнений ставит точку за невероятным счастьем и за мучительными страданиями. Она существует столько, сколько существовала жизнь, дышит ей в спину во все века и абсолютно всегда становится логическим завершением всех грандиозных успехов и точно так же — бессмысленных скитаний. Так неужели где-то в глубине души по-прежнему теплится надежда на то, что она кого-то обойдёт?

Всё равно каждого из нас ждёт одна и та же участь. В нашем возрасте пора бы уже смириться с тем, что важен не конечный исход этой большой поездки в один конец — а путь, который мы проходим, каким бы коротким он ни был; пройти бы его достойно. Ни за что нельзя уходить раньше положенного времени, вот и я хочу, чтобы ты прожил своё до последнего — долго и счастливо.

Просто случилось так, что моё пришло раньше.

Сонхун не думает долго, он уже принял решение, а потому просто обхватывает рукоять биты, извлеченной из мешка, покрепче, оказавшись прямо перед механизмом, который успел воскресить лишь двоих — Сону и Вонён. И, извинившись перед всеми, кого знает и так и не узнает — замахивается. Он понимает, что как только машина окажется разбита — такими же станут его надежды на спасение. Сонхун, как последний человек, знающий о методе воскрешения, обхватывает разрушительный сплав металла здоровой рукой как можно крепче прежде, чем лишить себя последнего шанса вернуться к жизни после смерти. Принять приход последней, как и должен. Он ведь так об этом мечтал…

Я так сильно хотел умереть, что смерть стала для меня наградой, которую я не имел права получить просто так. Её нужно было заслужить. Мне было необходимо прожить ещё многие годы, чтобы спасти тебя — и только потом найти покой. В твоих глазах… Сделать их последним, что бы я увидел перед тем, как покинуть мир, сотканный из страданий. Жить всегда было гораздо больнее, чем умирать.

Но только твоё прощение смогло подарить моей душе счастье. Я ощутил себя так, как будто получил награду, за которой гнался все эти годы. Наконец-то я могу умереть спокойно, без ощущения, что не сделал чего-то важного. Спасибо тебе за те слова, правда, спасибо.

Надеюсь, ты знаешь, что это значит, Сону. Благодаря тебе все мои ночи будут спокойными.

Смерть стала мечтой для Сонхуна, и она наконец привела его к порогу своего исполнения. Только вот почему в последний момент стало так страшно? Первый удар приходится на самый большой механизм — сталь прогибается, пар вырывается из-под каркаса, и происходящее короткое замыкание становится причиной визжащей над головой сирены, на которую обязательно сбегутся охранники и остальные, вот только никто из них не успеет (уже опоздали), а Сонхун всё равно больше не может остановиться, к этому моменту ничего вокруг себя не слыша. Слишком поздно что-то менять или исправлять, особенно, когда Пак добирается до последнего уцелевшего в ряду аппарата — если он закончит всё на нем, то в теории оставшегося перед смертью времени ему не хватит ни на повторное создание, ни на починку, ни даже на чертеж инструкции по воссозданию, который можно было бы за собой оставить, передав живым учёным. Сонхун не станет.

Плохое закончится, неправильное и ненужное я заберу за собой, и всё встанет на свои места — и коли место зимы находится в зиме, моё отсутствие в этом мире — такая же правильная данность. Так просто… Должно быть. Человек, которого никогда не могло существовать, как и лето с зимой — обязан стать на свое место или покинуть чужое.

Но, как бы ни было неспокойно и боязно, от своего решения Пак не откажется. И затолкнёт страх куда подальше — ударив по последнему механизму с куда большей силой, чем прежде. Сонхён был гениален и никогда бы не пошёл на такое безумие — и от Сону бы он тоже не отказался. Но младший и старший Паки, в конце концов, должны отличиться хоть в чём-то, и раз Сонхён никогда себе в чувствах не отказывал, Сонхун поступит иначе. Он прошёл столь длинный и извилистый путь не для того, чтобы подвергнуть Сону повторной трагедии… И пытался вернуть справедливость в мир не для того, чтобы его разрушить… И почему вспоминать о себе настоящем приходится так не вовремя? Кем Сонхун был прежде, чем всё произошло?.. О чём он мечтал на самом деле, прежде, чем обязался захотеть всё исправить? Пак сказал тогда Сону, что не боится смерти. Разумеется — это было ложью… — Если бы не боялся смерти, я бы не считал нужным продолжать дело отца, — честно признаётся Пак в 2031 перед Чонвоном. — Мне хотелось доказать самому себе, что я смогу перешагнуть через эту костлявую штуку с косой. Настоящего Сонхуна, а не слепленного из обязанностей и ответственности Пака, который не имел права чувствовать — в отличие от Сону, пугала не мысль о том, что его поместят в коробку и выкинут на кладбище, не мысль о том, что из тех мест не видно неба. Он был готов залезть в эту коробку к Киму и отправиться на смерть вместе с ним, но. Поистине Сонхун, не призавшись в том самому себе, боялся, что всё это сделают и забудут, как будто его никогда не существовало. Паку была непонятна одна единственная мысль о бессмысленности такой жизни с поездкой в один конец. — Неважно, как ты проживешь, раз всё равно умрешь. Мне очень странно ничего после себя не оставить. — Люди оставляют после себя целые города, — усмехается Чонвон, который вряд ли боится того же: ему нормально думать о том, что в один момент к документу «свидетельство о рождении» прибавится простое «свидетельство о смерти», дополнив его, — дома, детей, какие-то сноски в исторических учебниках. На самом деле, из всего перечня можно выбрать то, что тебе больше всего по душе, и я сейчас не про гроб, — пытается поддержать старшего Янвон-и. — Сонхун, выбери своё и успокойся. И ещё. — Что? — хмурится старший, пытаясь переварить сказанное Яном. — Говорят, что человек жив, пока о нём помнят любящие его люди. Значит ты, Сонхун, получается — мёртв уже при жизни? — вздыхает красноволосый медбрат, отсёрбывая налитый старшим чай. Сонхун не сразу понимает сказанное Чонвоном, но он поясняет сам: — Хоть раз обратись к Сону, как Пак Сонхун, а не до жопы осторожная копия Пак Сонхёна. Иначе получится так, что все будут думать только о втором и останется жив только он. И кому тогда о тебе помнить? Разве не обидно? Поверь ты, наконец, в то, что вы отдельные люди — вытолкни его существование из чужой памяти. Сотри. И позволь себе жить вечно, покуда протянется память людей о тебе. Только так твои страхи никогда не станут реальностью. Тебя не смогут забыть — даже после смерти проживёшь ещё минимум столетие. И тогда тоже… На протяжении многих лет он жил, зациклившими на своей основной задаче, и ее всячески подкрепляли наставления отца. Однако, как только он наконец-то с ней справился — Пак впервые задумался о своих истинных потребностях, о том, чего он желает, боится, что он любит, о чём мечтает. Наконец-то он задумался о своём собственном отношении к жизни и смерти, самостоятельном. И вспомнил, что он — не робот для исполнения задач, а всего лишь человек. Который тоже не мог отвести глаз от Ким Сону в детстве, но по мере взросления случайно об этом забыл. Или же только притворился, что не помнит… Разбивая в кусок свороченного металла последние запчасти и созерцающий, что всё горит пламенем (но при этом впервые не сожалеющий ни об одном принятом собой решении), не останавливаясь, Сонхун так некстати начинает слышать в своей голове голос, похожий на собственный, но отличающийся… Монстр, столь напоминающий сонхёновского — всегда сидел далеко в углу, боясь упорства и самоконтроля Сонхуна, но прямо сейчас имеет достаточно сил, чтобы с ним заговорить, обратившись к Паку в попытке вывезти их обоих: «— Потому что, чтобы ты ни говорил — у тебя есть стремление жить. Ты просто никогда этого не замечал. Умереть — значит уйти от страданий, и ты всего лишь хотел уйти от своих… Но никто не рассказывал тебе, какова жизнь, которую хочется прожить — и тот ребёнок, Сону, заставил тебя это переосмыслить. Испытания морали и запретного плода на ладони, что он вызывал, открыли для тебя много нового, правда? Всю свою жизнь ты двигался без остановки, сбегал от боли, но никогда не бежал к счастью, и тут оно появилось перед тобой, как что-то достижимое, к чему ты не можешь протянуть руку только потому, что к этому времени тебе её уже оторвали. Это, знаешь ли, разные вещи. И счастье приходит со временем — узнаёшь свои слова? — только вот время пришло одно. Не считаешь ли и это своей ошибкой?» И если бы мыслей можно было коснуться пальцами — они оказались бы сломлены обморожением. Сонхун впервые задумывается о том, как относится к смерти сам: он, оказывается, как и все обычные люди — поражается тому, что после неё от него не останется ничего, кроме костей и… Чьей-то памяти о тебе. И в нем просыпается обыкновенная человеческая жадность — оставить хоть какой-нибудь след. Сонхун так поздно, но всё же впервые почувствовал, что мечтает о чем-то для себя — машина шипит, разрываясь огнём — потому что он всю жизнь прожил, жертвуя, согласно чужому плану. Он был просто инструментом в руках собственной семьи, позабывшим о том, что... Всего лишь человек. А люди способны чувствовать…

«Мне так страшно»

Желать.

«Я так хочу жить… Я так хочу жить в мире, в котором живешь ты…

Вожделеть.

Я так хочу быть с тобой, Сону»

Гореть мечтой. Сонхун прекращает разграничивать реальность и цель по уничтожению Квигук — прекращает понимать, что разбил достаточно всего, чтобы остановиться, но просто не может. В носу и глотке печёт, сдавливает. На каком-то этапе жизни Пак не хотел ничего за собой оставлять, потому что верил, что никогда не сумеет ничего хорошего, но. Перед моментом истины наконец осознал, что не просто мечтает оставить хоть что-то светлое, а уже это сделал. — Ким Сону… — прикрывает он глаза, когда бита выпадает из рук сама, приземляясь перед разбитой машиной. Смерть дышит в спину.

«Но я никогда не смогу избавиться от боли — никогда не смогу нарушить желание природы. На все её просьбы я могу лишь смиренно опустить голову»

«Ученый разбил многолетние труды, полностью их уничтожив. По комментариям работников лаборатории — восстановлению они не подлежат» — вот, какие заголовки сотрясут страну с утра вместо прекрасной новости о победе над смертью.

«И пусть ты никогда не узнаешь, я тоже…

Тоже хочу прожить с тобой всю жизнь в этих спальных районах и греться от комфорки»

Всё зашло слишком далеко, чтобы исчезнуть бесследно. Если ластик в руках природы — это наводнения и землетрясения, которые смывают и вытрясают лишнее с земли, освобождая её от непотребья, то что же является ластиком в руках самой жизни? Паку он невероятно нужен, потому что… Этим ластиком, стирающим ошибки и самих людей (правых и виноватых) вместе с ними — в руках жизни всегда была смерть. Листок и ластик ведь неотрывно связаны друг с другом, переставившие лишь гласные. Миру, всё-таки, нужна эта затирачка — нельзя писать всё нестираемой ручкой, а потому и перво-последнее письмо осталось написано карандашом. Сонхун признаёт, что хочет вернуть вселенную на круги своя, но всё равно плачет навзрыд, пока от сломанного им механизма летят искры.

сейчас.

Сонхун отверг Сону. Отверг, потому что выбрал смерть, когда мог выжить. Он уничтожил «Квигук» и все его копии, приняв свою участь, как великое пожелание природы оставить всё, как есть — и ушел вместе с ней, схватившись за руку. Отдал своё тело земле обратно, и ничего ни разу не нарушил. Всё случилось, как должно было, да?

Раз это письмо к тебе попало, то и меня больше нет. Но прямо сейчас, пока это пишу, понимаю: я никогда больше не хочу видеть, как ты умираешь, так что это даже к лучшему, что уйду намного раньше тебя.

— Глупый, глупый хён… — шепчет Сону себе под нос. Сонхун мог себя спасти, но не стал этого делать. Он боялся смерти перед самым её приходом, но в конце концов выбрал то, чего всегда желал прошлый он. Сонхун просил всех их общих знакомых, включая ассистента Ли, Юнджин и Чонвона, чтобы те ни за что не сообщали Сону адрес собственного захоронения, потому что Сону было бы больно видеть это, а на похороны его никто не приглашал; их по сути и не было, какими их принято представлять в современном обществе. И среди бездушных людей разжалился один только Чонвон, который единственный из всех понял, что так нормально и не попрощавшемуся — Ким Сону будет ещё сложнее отпустить свою любовь, так её ни разу и не увидев в последний раз, лишь мысленно оставив там, где ей место. Под землей. Так мальчик и добился бумажки с адресом спустя целый год. Но Сону и правда было лучше не приходить — он должен жить дальше со своим новым счастьем. Ведь тот, кто терял, будет снова любить — но Сонхун не будет. Больше не сможет. Получается, что и обещание данное перед своим отьездом «никого больше никогда» он сдержал, не оставив пустым звуком. Старший дожил до своего дня рождения — он умер ровно восьмого декабря, как однажды они размышляли на кухне о возможных цифрах, словно о несбыточном будущем (но уже тогда Пак был в курсе). И то, во что никак не верится… Помимо дерева, которое прорастает над его телом, от Сонхуна осталась только круглая дата в двух соседних документах. Однако Сону старается не думать об этом, и просто продолжает внимательно читать. Он простил хёна даже несмотря на то, что тот сам решил себя всяческих шансов продолжать жить.

Знаешь, ошибки порой можно стереть только вместе с теми, кто их совершил. Я надеюсь, что порочный круг и вся эта история наконец замкнутся на мне, и всё лишнее и наболевшее отправится в могилу. А вечная жизнь и даже одноразовое спасение сделают всё хуже. Наверное, совершать ошибки всё-таки нормально, и это обыкновенная человеческая природа, а никто не обязан быть идеальным в попытке не наследить, потому что всё это наш опыт на земле, но. Неисправимое существует, и… Считаю, что людей должно стирать бесследно, чтобы приходили новые. Чтобы совершали новые ошибки. Пойди все по кругу и замкнись на вечности — смысл окажется потерян. Но не пойми меня неправильно. Я хочу, чтобы смерть пришла за каждым только затем, чтобы все стало на свои места.

Только она может расставить всё по полкам, пока жизнь разбрасывает в разные углы, поэтому таково моё желание.

Сонхун поздно понял, что хотел не «умереть», а просто не желал продолжать болезненное существование. Но протеревший дыры в листке, зажить по-нормальному он больше бы просто не смог. «Будешь ли ты со мной, когда изменятся сезоны?» — это не было написано на бумаге, но промелькнуло в голове на секунду, и Сону проговорил ответ вслух: — Сезоны поменялись, и теперь всё на своих местах. Но я не могу понять, как может быть такое, что по мнению ставшего на место мира твоё отсутствие в моей жизни — правильно? Я с этим не согласен. И сейчас, представить только, зачем-то опять с этим спорю, хотя подобное не имеет никакого смысла… Знаешь, хён, — заметно мнётся Сону, перебирая окоченевшие пальцы, которые ему больше некому согреть, и мысли его летают из стороны в сторону: — Прости, но гадалка сказала, что моя судьба — действительно другой человек. Но я всё равно думаю так же, как прежде, что… — он запинается, пусть знает, что некому будет осечь его вслух. — Должен ли я хотя бы сказать открыто? Или ты не захочешь слушать, как и всегда смутишься?.. Я же знаю, что порой ты переживешь ещё сильнее, чем я, хотя мне иногда кажется, что сильнее некуда… Рядом с тобой невозможно не волноваться по хорошему. Это волнение всегда такое приятное, и… И деревце молчит. — Значит, я пожелаю спокойной ночи сам…

«Лети над землёй, моя комета»

— Интересно, где ты сейчас? Можешь ли свободно перемещаться по миру и видеть самые красивые места над планетой? Можешь ли парить над планетой?

«Спокойной ночи, моя планета»

Может, Сонхун действительно не по судьбе Киму, но так получилось. И в его понимании — Сону должен был быть первым и последним. Потому что его не «воскресили». Его смерть признали ошибочной на Небесах и просто отменили руками Сонхуна.

Люди… Они не поймут, если я буду объяснять. Я не хочу, чтобы воскресили кого-то ещё. Ты — это особый случай.

Ещё тогда, не успев улететь в Австралию и воскресить Вонён, продолжив работу над «Квигук» — Сонхун сохранял в голове эти мысли. Мысли о том, что стоит остановиться сразу, и ничего не продолжать. Они и привели его к тому финалу, вспомнившись вовремя, как истинные.

Мы всего лишь люди. Мы не должны становиться чем-то большим, чем природа. То, что с нами происходит в конце жизненного пути — это не «случилось что-то ужасное», а «с нами случилась реальность».

Это не грустно, Сону, поверь.

Совсем.

Прошу тебя, не храни это письмо — а избавься от него. Не сжигай, а сотри, как знак, что всё осталось позади, потому что память я стереть тебе больше не смогу. Попрошу тебя самого, ведь не просто так оно написано именно карандашом. Считай, что так я обрету истинный покой. Это моё последнее желание. Забудь обо всём, чтобы жить дальше, потому что есть другие люди. А ты безмерно важен и ценен, чтобы потеряться в одиночестве.

Я многое хотел сделать для тебя, но…

Мои руки слишком дырявые, чтобы удержать в них целый мир. Прости.

И Сонхун писал это вопреки, потому что «так будет лучше», хотя никогда бы не хотел, чтобы Сону не только отпускал, но и тем более забывал его. Он хотел, чтобы Ким помнил его вечно, ведь и жить благодаря этому смог бы столько же долго, но, поскольку это было эгоистично и неправильно, не осмелился о таком просить.

И… Я надеюсь, что ты поймёшь меня, приняв эту реальность.

У Сону мёрзнут руки, когда он осторожно сворачивает письмо, задержав в голове последние строки и смахивает с листиков дерева запорошившие его снежинки прежде, чем простить и проститься — пришло время. Но Сону не может перестать думать об одном и том же: Человек, который убил многих — умер от опухоли, как все говорят, заслуженно; но от той же болезни скончался тот, кто вернул как минимум одного к потерянной жизни, спас многих людей и помогал им всеми силами — разве Сонхун такое заслужил? Сонхун и его брат погибли от одной болезни, хотя прожили противоположные друг другу жизни. Похоже, что теория о Справедливой Вселенной, в которой каждый получает исключительно по заслугам — самая лживая вещь на свете. О каком существовании справедливости может идти речь, когда умирают такие люди? Сонхун на своём примере показывает, что судьба не всегда бывает справедлива. Но кто знает… Быть может, Вселенной и правда известно больше, чем нам. А потому у неё свои понятия справедливости. Сонхуна, в конце концов, не должно было существовать вовсе — и она всего лишь вернула его на своё место, как вернула сезоны, пускай и заставила оказаться порознь с Сону, это уже… Не её забота. Смирение помогает справляться с переживаниями, и оно — волнорез горю, но. Жаль, не на все волны — есть такие, что не пережить. И с этим Сону как раз не сумеет смириться. — Представляешь, я так долго искал свою кошку, — говорит он осипшим голосом, уже окончательно замёрзнув, но хочется договорить до конца, — думал, где же она могла быть? — шепчет Сону, — но всё это время она была там же, где и ты. Наконец-то я нашёл, куда вы все ушли. Оказывается, она всё это время была там же, где и ты, хён. Передавай Чигу привет, ладно? Насколько же память важна? Иногда складывается ощущение, что, пускай жизнь и состоит из самых разных вещей — не имеет без неё никакого смысла. Всё состоит из воспоминаний, даже происходящее в данный момент. Всё станет лишь памятью. И пусть Сону знает, что, чтобы стать счастливым, ему достаточно лишь забыть Пак Сонхуна — ни за что на это не согласится. Потому что пока он помнит и хранит его в сердце, старший не исчезнет из этого мира. С тех пор, как Сону видел Сонхуна в последний раз, прошло уже много времени. Меньше, чем может показаться по мнению других людей — но целая вечность для него; каждая секунда без хёна имела свой вес. И в их последнюю встречу, как запомнил Ким — пошёл первый в его новой жизни снег. Сону бы ещё хоть раз прикоснуться к его лицу в приглушенном синем свете ночи… Огладить подушечкой пальцев каждый синяк, и… Как много лет назад человек с тем же лицом целовал синяки на коже подростка, оставленные матерью, после чего обрабатывал мазью — так Сону целовал бы шрамы на лице своей настоящей любви после, водил губами по этим линиям, после чего заклеивал единственным оставшимся пластырем. Спустя годы цветной стала кожа Сонхуна, уступив чистоту Киму — они поменялись местами, да и не только они, а многие вещи. Но самое главное осталось в прежнем расположении. Сону невыносимо сильно тоскует по Сонхуну, и попасть в Австралию он всё это время продолжал несмотря на знание о том, что это произошло. Страшно было представлять день, свидетелем которого так и не смог стать — Сону никогда не сможет вообразить, как дрожали ресницы Сонхуна, когда жизнь приняла решение стереть и его. Случилось ли это на глазах людей, пока он шёл по коридору, ехал домой, работал, или всё произошло максимально мягко и спокойно — хён закрыл глаза на своём спальном месте с остывшими простынями и просто не открыл их больше никогда? Никогда, потому что никто в мире больше не сумеет создать копию «Квигук», как и восстановить чертежи, а Сонхун больше не вернётся к дому, который его ждёт. Он никогда не вернётся к Сону. Но обрел ли Сонхун тот самый покой вдалеке от него, закончив самое длинное из путешествий в жизни человека? — Знаешь, когда я узнал о том, что ты ушёл… Мне тоже не хотелось жить. Но потом я подумал: ну как же я могу допустить хоть мысль о том, чтобы покинуть этот мир? Раз я последнее, что в нем от тебя осталось — постараюсь прожить дольше и счастливее всех, как ты и попросил. Пускай смерть стирает всех нас, включая наши ошибки, словно ластиком — есть места, до которых ей не добраться. Людское сердце… Об этом Сону сказал один хороший знакомый — отныне такой же покойный возлюбленный покойного отца, Пак Хёнджин. Жаль, что его больше нет, но земля знала, кого забирала. — Пускай бесследно сотрёт с лица этого мира и тебя, и меня — в моём сердце ты навсегда останешься нетронутым. Потому что… Частичка меня ушла вместе с тобой, но и часть тебя осталась со мной. Красный шарф выглядит очень броско на фоне белого снега, осевшего на его ветках. — Говорят, что тот, с кем встретишь первый снег — станет твоей любовью на всю жизнь. Может, всё это только потому, что ты тогда меня не поцеловал? Мне, знаешь ли, до сих пор из-за этого грустно… Может, всё было бы иначе, если бы я настоял?.. А сейчас нас не осталось. …Но я — по-прежнему каждая пролитая тобой слеза, ветер в волосах, солнечные зайчики, прыгающие по поверхностям и просматривающиеся сквозь ветки деревьев лучи. Ты — влага после дождя, но твоя любовь никогда и не рассеивается с уходящим под этими лучами туманом. Мы с тобой были, и может, никто об этом не знает. Может, никто так и не начнёт нас понимать, но какая разница? Мне не нужно ничьего одобрения, чтобы помнить тебя вечно. Ты останешься, пускай не в той форме, в которой я желал тебя видеть. В конце концов, ничего не исчезает из этого мира бесследно, а даже ластик оставляет следы. Ты оставил напоминанием о том, сколько для меня сделал. Всё вокруг обнуляется, но не стирается. Жить Сонхуну наверняка было гораздо больнее, чем умирать. Смерть действительно, наконец-то, стала его наградой. — Я надеюсь, что тебе больше никогда не будет больно. Ты заслужил, Сонхун. Ты наконец заслужил. В мире, в котором покой никогда не был уделом живых… Надеюсь, что ты обретешь его в правильном месте, и каждая твоя ночь будет спокойной. И моя тоже. Надеюсь, что ты помнишь, что это значит, когда произносится лишь между нами. Я обязательно буду жить дальше, и единственное, что могу пообещать нам — никогда тебя не забывать…

…Живи столько много и полно, сколько остаюсь жив я. Смотри на мир моими глазами. Чувствуй моим сердцем, потому что часть тебя — всегда там.

Сону проводит рукой по подписи на конверте, на которой Сонхун передал те же слова, которые никогда не были понятны до конца, но всячески повторялись Сону, волнующимся о том, что пожелать такого же в будущем будет больше некому. И представляя его лицо, усыпанное полосами и васильковыми синяками, Сону ощущает боль столько же сильно, сколько радость о том, что когда-то знал этого человека. Стёртого с лица земли, но не из центра собственного солнечного сплетения — пусть же сияет ещё одну вечность. — Мне больше некому сказать это так, поэтому, поскольку наконец тебя встретил, я скажу последний раз. Спи спокойно. Спокойной ночи, Сонхун-хён. Листья на не окрепшем вечнозеленом деревце легонько шевелятся в ответ к тому времени, когда Сону уже насовсем покидает парк «облако», ковыляя по трескающемуся под ногами, кем-то протоптанному снегу.

24 июня 2031 года, два года назад.

Зима в этом году стала летом, а лето, как ни странно — зимой. Вот и теперь, в преддверии кимовского дня рождения, на смену зною постепенно пришли холода. Ветер всё быстрее стал облизывать кости, вымораживая до тряски в конечностях, а расслабившиеся сеульчане начали одеваться основательнее. Стало достаточно холодно, чтобы носить куртки, но пока ещё не выпал снег. Выпали из окон своих древесных домиков только цикады, оповещая об окончательном отчаливании лета, хотя, согласно календарю, оно едва успело прийти. — Ты там долго возиться будешь? Пропустишь свой перерыв. Сону и сам не скажет точно, почему выбор пал на медицинский колледж, но, возможно, единственным объяснением для этого станет та самая сила привычки. И может привычное не всегда равняется «счастливому», для Сону что белые халаты, что пациенты вокруг, что сами стерильно белые коридоры — более чем естественная среда обитания. Пока что только санитар на первом курсе, но в будущем, возможно — полноценный врач. — Я работаю без перерывов, Чонвон-а, — мальчик растягивает губы в линию непонимания и натягивает на себя халат обратно, — мне нужно практиковаться. «Посмотрим, что из этого выйдет» — поначалу именно так скептически реагировал Ян, но в итоге смирился с тем, что как Сону стартовал ребёнком среди медиков, так и станет полноценным взрослым среди них же. И раз все приходят в этот мир с какой-то задачей… Чонвон пришел разрушить, чтобы построить что-то абсолютно новое. Джейк для того, чтобы защитить имеющееся. Чонсон для того, чтобы искоренять зло. Ники для того, чтобы поддержать равновесие света и тьмы. Сонхун для того, чтобы пожертвовать собой во имя великого. А Сону пришел простить этот мир за то, что он делает с людскими жизнями — и профессия врача, который в свободное время вместо обедов пишет, закрывшись в больничном туалете, какие-то сценарии из головы в блокнот, чтобы выговориться о наболевшем, идеально ему подходит. — Опять набиваешься Хисыну в помощники, малолетка? Ничего в его решении взять тебя к себе на исследование не изменится от лишнего часа перерыва, положенного на работу. Пустая трата отдыха, скажу я тебе, дружище. — Чонвон-хён, — вздыхает Сону, скептически поднимая бровь, потому что силится обидеться, но в последний момент берёт себя в руки, заподозрев в резком токсичном поведении Чонвона неладное, — есть какая-то определенная причина, по которой ты пытаешься выкурить меня из этого кабинета? Под такими скачкообразными изменениями ведь нет никаких оснований: может Янвон и ядовитый, но биполяркой явно не страдает, и секунду назад ведь пребывал чуть ли не в дзене, поедая купленный своим парнем-копом любимый тонкассы-карри; заметьте, что «любимый» припасано именно к котлетам, а не к копу, потому что по горло сыт его любовью 24 на 7, а котлеты в лучшем в мире соусе покупают не каждый день! — Если бы я хотел тебя выкурить, то давно бы закурил в помещении, — подмечает Чонвон, знающий, что Сону может искренне любить и оттого переносить запах сигарет только одного в мире человека, и этот человек — не Чонвон. Ян помнит, а потому проговаривает угрозу, параллельно представляя, как получил бы по первое число от Хисына, но, что ж, не в этом дело, — я всего лишь пытаясь помочь тебе не заработать обморок. Пойди подыши воздухом, может, мм… На крышу? — Зачем? — прищуривает глаза Сону, а Чонвон начинает закипать всё сильнее, потому что дурацкий именинник, являясь будущим врачом (а это безусловно по-своему сказывается на расторопности и оторванности от реального мира: все врачи с приколами и для них не существует разграничения в «дом» и «работа» — между ними вместо «и» у них стоит лишь знак равно), конечно, смотрит на даты достаточно редко, чтобы сопоставить «поскольку у меня сегодня день рождения, хёны захотят сделать сюрприз». Если бы Сону проявлял нунчи хоть самую малость старательнее, то давно бы сообразил первым, что на непрозрачные намёки Янвона стоит сделать, как было велено, и просто… Взять и выйти, к чертовой матери, куда попросили! Потом же сам будет говорить «спасибо», падая в ноги — поклоняться медбрату Яну, как поклонялись кошкам в древнем Египте. И спустя почти минуту зрительного контакта — запутанного и растерянного Сону, и, настаивающего на своём в разбросе слюнями с привкусом карри (потому что толком его не дожевал, а сейчас, напоминание — обеденный перерыв, во время которого Сону отказывается отдыхать и мешает делать то же лучшему другу) и намёками Чонвона — до Кима, похоже, наконец доходит. — А-а-а, — тянет мальчик, поднимая руки вверх, как лисичка под прицелом, которую можно сдать разве что на мех, потому что нет больше у Чонвона сил это терпеть, — ладно, я понял, — хотя причин, как и следствия, не улавливает по-прежнему, — ты хочешь побыть один, пойду-ка сделаю себе кофе. — Нет! — хватает за плечи и буквально выпихивает мальчишку в обратную от кофемашины сторону коридора Вон. — Иди, — и проговаривает по каждому слову, по слогам, точно отбивает точками в конце каждого: — Иди. Дышать. Воздухом! — Ладно, подышу воздухом, — сдаётся ничего не понимающий Ким. Но пока Сону идёт по коридору, ноги его не тяжелеют — а почти прекращают касаться немного скользкого пола. Потому что с каждым новым шагом он наконец-то чувствует, начиная понимать — вот, почему Чонвон настаивал столь сильно! В это не верится, но Сону больше не может остановиться, не имеет ни малейшего понятия, как отныне заставить себя успокоиться, и. Всё нутро бешено пульсирует, подсказывая приближение чего-то, что просто не может оставить его равнодушным. Что-то в глубине черепной коробки кричит, срывая голос «быстрее, добеги туда как можно скорее, проверь!» — и Ким Сону, сам не понимая, почему, срывается с места. Словно то, что ждёт его на крыше, он ждал всю свою жизнь. На входе в зону отдыха наспех переобувшийся в чужие тапки, чтобы выйти на площадку под открытым небом, Ким Сону, разумеется, не догадывается, что не один несётся сломя голову в поисках чего-то и по пути даже успевает потерять свою собственную обувь. То самое «что-то» тоже сломя голову несётся к нему навстречу, заглядывая в каждый попавшийся кабинет, и вопрошая у каждого проходящего мимо, даже незнакомого человека:

«Где он?»

Каждый шаг, что, летя, нога оставляет следом на вымытом до чиста полу.

Я ищу то самое важное наощупь — в кромешной темноте. Уверен, что власть надо мной имеет лишь твой голос — способный слышать его, я вижу то, что не увидеть без звёзд. Давай же, скажи — в каком направлении мне двигаться? В четвёртом, пятом, или шестом?

И каждый вздох при сбитом сердцебиении, при срывающемся от бега дыхании — разрывает грудную клетку, выливает в неё знакомое тепло. Предчувствие не может обманывать, внутренний компас — уж подавно.

Если сердце находится в пятом межреберье, смогу ли я дотронуться до твоего, просто если протяну руку и пробью кожу?

В какой-то момент бег прекращается, и Ким резко тормозит, откинув в сторону тяжелую металлическую дверь, которая открывает доступ к ослепительному свету. Она ударяется об стену, после чего закрывается обратно по инерции, за кимовской спиной. Крыша больницы сама по себе светлая. Сону проработал весь день на практике, будучи на подножке у ассистента Ли (он ушёл в изучение болезней, перестав заниматься чем-либо связанным с издательской наукой, ведь это осталось запрещено), и не знал, что совсем скоро не сможет отличить эту белизну от лежащего на ней снега. Сону медленно поднимает голову, поняв, что он начал идти в те самые секунды, когда мальчишка оказался на улице. И Ким топчется прямо по засыпанной белезной земле. И спустя какие-то десятки минут слой уже такой приличный — здорово прибавляется, пока он, ни разу не посмотревший в сторону окон, ни о чем не подозревает. А ведь эта особенная вещь так забавно ощущается под сланцами — накопившиеся в маленькие сугробы, снежинки хрустят под подошвой. И здесь пока ещё нет ничьих следов. Сону теряет счет времени: он восхищен и восторжен одновременно, потому что помнит, что видел снег уже не единожды, но абсолютно позабыл, каково это, чувствовать прохладные крупицы, испаряющиеся с тёплых ладоней. Должен был посмотреть на прогноз ещё раньше: осадки обещали сегодня, ровно в 11:11, тогда ещё и желание загадать получится. Первые заморозки после изменения климата. Обещали белые небесные хлопья. И снег правда приходит по расписанию. Вместе с ним приходит и ребёнок зимы. Сону, вдыхавший свежий зимний воздух и пытавшийся разглядеть хоть что-то с высоты крыши (надеясь, наверное, что среди десятков маленьких точек сумеет разглядеть желаемое — а он сумел бы отличить, если бы нужный ему силуэт действительно был где-то внизу), облокачивается о перегородку на краю и щекочет свои нижние веки длинными ресницами. А затем, услышавший шорох снова со скрипом настежь отпертой двери, резко разворачивается. Сегодня июнь, день рождения мальчика — такие значимые даты и такой же Сонхун напротив Сону. Сонхун продолжает держать руку на дверной ручке, замерев и сжимая ту буквально до скрипа, и по его лицу все понятно. Оно не такое, как всегда — нечитаемое и с виду спокойное — а взволнованное и оживлённое, и Ким прекрасно осознает, сколько всего в нем бушует. И начинается. Сначала с маленького неуверенного шажочка вперед — неверие в происходящее заставляет Сону двигаться крайней осторожно и медлительно, потому что он чертовски сильно боится. Что это сон, а он вот-вот проснется или его не дай боже кто-то разбудит, а старший исчезнет… Даже если на улице война, а его мир рушится — лишь бы никто не вырывал из этого момента. Сонхун медленно шагает навстречу. Но это действительно напоминает мечту, потому как впервые после аномального потепления… Тучи, не прогоняя при этом солнце целиком, приносят ещё более сильный снегопад. Сонхун-хён улыбается младшему, коротко кивая в знак того, что он может подойти, потому что старший правда пришёл; ему так нравится видеть Кима счастливым… — Хён! Посмотри, сколько снега! — кричит Сону, вытягивая ладошки и располагая их по бокам ото рта, чтобы было лучше слышно, пока их разделяет метров от силы двадцать. «Моей любви хватит на нас двоих» — проносится в голове. И всё берет начало с маленького шажка, а получается… Сонхун же крутит головой, мол ему не слышно ни слова. Сону обиженно дуется, и продолжается тем, что он резко срывается с места, не вытерпев и топая по снегу немного смешно, потому что в сцепление шлепанцев со скользким покрытием мало совместимого, а Ким рискует поскользнуться на каждом новом полуметре, но… Остановиться не может. Расстояние между ними, запечатленное белым полотном, стремительно сокращается, пока за их спинами по обе стороны на свежем снегу остаются следы.

Ты ко мне идешь. Я к тебе — бегу.

Маленькие снежинки кружатся, спущенные с небес, и приземляются на волосы, на два больничных халата того же цвета, сливаются с белесым полом на больничной крыше и не тают, обещая медленно накопиться. Говорят, что если поцеловаться в первый снег — останешься с этим человеком навечно. И Ким Сону, как и Пак Сонхун — оба об этом прекрасно знают. И хочется протянуть руки, чтобы наброситься на него с крепкими объятиями. Сону всеполно ощущает: что бы там ни было, и что бы ни испытывал к нему или нет Пак Сонхун — кимовской любви хватит на них двоих. У Сону колит в груди, и ощущение напоминает такое, как будто тебя продуло — только верещит каждый орган. Падает первый снег, на этой крыше только они вдвоем спустя полгода. И. Всё внутри становится таким податливым и чувствительным, а реальность перед глазами тает, как сладкая вата. Сону действительно бежит, а не просто переставляет ноги, но когда между ними остаются считаны метры — резко сбавляет темп, пока ноги едут по скользкому. Обувь, что больше по размеру, потому что принадлежит не ему (одевал слишком быстро и первое, что попалось, пока выходил из палаты) — в конце концов слетает и Сону, что почти добежал до своего хёна, спотыкается, падая на снег. Ноги подкашиваются, и Ким сам не понимает, как валится вниз — но к тому времени Сонхун уже успевает подоспеть, чтобы схватить его. Однако колени уже наполовину на асфальте, почти как сонхуновские — и впервые мальчик смотрит снизу вверх, замерев в странной позе в ни туда, ни сюда. Хочется запомнить это навечно, но ещё сильнее — чтобы повторилось события того дня, который Сону пометил самым важным в календаре. Когда старший, будучи при памяти, трезвым и собранным, поцеловал его сам. А пока только тёплые, крепкие руки останавливают его в падении. На тёмные волосы приземляется по снежинке, а затем ещё и ещё... И Сону являет их обладателю свои светло-карие, потрясающие глаза, в которых Ким сможет прочитать всё, что там запечатлено. Сонхун такой красивый, когда в его волосах путается мороз и отпечатки зимы... «— Ты всегда тянешься к земле, потому что все предметы желают быть на своём месте», — думает Сонхун, глядя на упавшего младшего, но до последнего не позволяя его коленям коснуться земли, сидя вместе с ним на полусогнутых, в попытке словить оставшееся равновесие; хотя желает забыть о пришедших мыслях, раз они таковые. Место Сону отныне и навсегда на земле, а не под. И все обязательно будет хорошо… Сам не замечает, как оказывается — но по-другому быть и не могло. — Ну и куда ты так спешишь? — с лёгкой колкостью интересуется Сонхун, не отпуская, а Сону спокоен, потому что знает — это из-за того, что ему не всё равно. Сону отвечает то, что мечтал ответить, когда был с другим человеком. Наконец-то звучит это бесценное: — К тебе. Не поддельное. «— Это все потому, что я твоё проклятие», — молчит Сонхун. «— Но ты никогда не был моим проклятьем, ты был моим спасением», — молчит Сону в ответ. «Май остался где-то позади, и он тоже был моим сезоном — по-своему важным, однако. Моей памятью мог стать только наш общий август, ведь с него всё началось, и, может, я пока что не знаю, но им же и закончится. В августе я встретил тебя в первый раз и встречу в нашу последнюю разлуку — но все это неважно, потому что в настоящем у меня есть июньское сейчас. Не верится, что однажды я не дожил до первого месяца лета, но ведь теперь можно всё наверстать? Поэтому не мешай мне рассказами о будущем — не желаю знать о том, что будет. Я хочу лишь насладиться моментом, чтобы запомнить его и тебя, прекрасного в нем, получше. Коли у нас нет ни счастливых прошедших дней, ни счастливых тех, что придут — позволь оставить счастливым настоящую часть истории» «То, как ты меня целовал — мне запомнится на всю жизнь. Ведь это был первый и последний момент, когда мне не надо было представлять на месте кого-то другого тебя» Сону, зависший чуть ли не в невесомости, парящим в воздухе вместе с Паком, смотрит на Сонхуна молебно, надеясь, что это случится между ними снова. И верит в то, что подобное возможно, потому как взгляд Сонхуна ничуть не изменился — он смотрит с все тем же трепетом. И воздух горит, распространяя напряжение между телами, которые всегда стремятся взять своё. Сила материи над разумом... Белые хлопья совсем не напоминают снежинки — настолько они крупные и частые, но падают медленно-медленно, не сбитые затихшим ветром. Вокруг покой, и кажется, что до прикосновения губ остается всего ничего. Сонхун тоже наверняка знает об этом. — Поцелуй меня, хён… — шепчет Сону в самые уста, когда оказывается непростительно близко, опуская взгляд блестящий глаз на его губы. И коли в глазах его Небо, а в сонхуновских море, и им никак не соединиться — во втором всегда отражается первое, точно так же, как и находит точку объединения. — Я так по тебе истосковался. Сону приподнимается и тянется к Сонхуну первым, игнорируя боль в затекших в неудобной позе ногах, и хён как будто тянется к нему в ответ — губы обоих дрожат, когда между ними остаются считанные сантиметры — три, два, один и ничего, но последним миллиметром все пролетает мимо, прямо как снежинки. Сонхун с силой прижимает к себе, заставив тем самым промелькнуть мимо, а Сону делает резкий вдох, когда кислород в сжатых при обьятиях хёном лёгких покидает их же. На языке Сону прикосновения были любовью, для Сонхуна же любовью было их отсутствие. Безусловно, он хотел бы возлечь с младшим и любить его настойчивее, только вот весь смысл в том, что не касаться — не от отсутствия желания, а от усилия воли. Любить достаточно сильно, чтобы побояться обидеть, побояться присвоить, ведь в мире Сонхуна над материей царствует разум, а не наоборот. Только таковой любовь была самой чистой. И у Сонхуна она была такой же, как этот снег. И именно поэтому он просто продолжает обнимать Кима крепче, чем когда-либо ещё. И Сону принимает реальность даже такой, потому что знает — хён его любит. Он обязательно…. Обязательно. Однажды перерастет свое чувство вины. Сону умиротворенно прикрывает глаза, наслаждаясь физическим, бесспорно лучшим в мире теплом, ощущением в его объятиях — и все остальное прекращает быть важным, пока хён мягко гладит по голове, по шелковым волосам. Замереть бы так в вечности... Но почему это касание ощущается, как прощание?.. До следующего сезона — пока не изменится всё, перевернувшись с ног на голову вновь. Сону будет ждать, и Сону дождётся… Пока сезоны не станут на свои места. Они опускаются ниже, и итоге сидят на коленях на заснеженной крыше, ощущая, как снежинки валятся на их головы, и нелюбимый белый Сонхуна больше не кажется таковым. Все поднимается с земли к небу, но снег не начинает идти в обратную сторону — он всё ещё падает сверху вниз. Сону нежный, маленький и самый лучший в мире, а чувства его никогда не изменятся. Сонхуну хочется верить, что последнее поддается целительному сомнению, а мальчик обязательно найдет кого-то лучше. И точно так же желавший разделить с ним ещё один поцелуй, которому суждено стать последним, Сонхун мысленно хвалит себя за то, что осознанно отказывается. Ведь целоваться в первый снег чревато — он связывает людей слишком крепко. И они оба не знают, но стоя за ними, прямо у оставшейся нараспашку (как и их души перед друг к други) двери, наблюдает подоспевший Хисына — и не говорит ничего, потому что знает: Сонхун отлично справился, сделав все, чтобы Сону больше никогда не было больно. Кожа касается белого полотна, и Сону, поднимающийся при помощи Сонхуна, ощущает, как снег скрипит под ногами, а затем эти самые ноги подкашиваются и он падает снова — Пак ловит в сантиметрах, пока Ким, в конце концов не смеётся громче, позволяя своему телу осесть, а сонхуновскому повторить за ним, исполнив хотя бы эту волю. То, как снег проседает, скрипя под их коленями… Это даже имеет свой звук и запах — Боже, как же хорошо быть живым и всё это чувствовать.

«— Если человек жив до тех пор, пока о нём живы воспоминания людей, которые его любят, то я загадываю желание о том, чтобы...

Никогда тебя не забыть».

— Давай не будет спешить вставать и побудем так ещё совсем немного, хён, — на что Сонхун, ни на секунду не отводя своих бездонных глаз, понимающе кивает. И при всей отстранённости взгляд его кажется таким жертвенно любящим, что Сону, побарывая желание произнести вслух то, что Пак просил никогда не произносить, задушивает в отражении карих, вместо всего потока выпуская наружу лишь: — Мне понравилось падать, — по-прежнему и ещё более звонко, ребячески смеётся Сону, отчего Сонхун не может сдержать ответной улыбки при взгляде на это чудо прямо перед собой. Как не может нарушить его волю. И мальчик ощущает, как расползаются морщинки вокруг век, пока хён бережно держит его за руки своими теплеющими (без Сону в них они были ледяными), и как в уголках его глаз собираются слезинки, а Сонхун переспрашивает с волнением, в конце концов заваливаясь обратно на колени, на заснеженный пол рядом с ним. — Но ведь было больно? — спрашивает он будто вслед, оставаясь максимально внимательным к его безопасности и по привычке готовый исполнить любые желания Кима и в любой момент подхватить его на руки, подняв с земли и занеся в помещение, обратно в тепло. Любые желания, кроме главных. — Было, — и мальчик, олицетворяя саму невинность во всем этом зимнем свете непротоптанного, блестящего снега, в центре которого они замерли, прибитые к земле, стоящие под небесным светом на коленях, смаргивает с глаз печаль, потому что за ней, как правило, никогда не остаётся лишь пустота — всегда есть что-то ещё, и это что-то стоит того, чтобы чувствовать.

«— Я говорю не про смерть, потому что ты убедил меня в том, что она придёт за каждым… Её ещё удастся дождаться, но много ли у меня шансов дождаться тебя? Я правда ничего не боюсь и не думаю, что могут быть последствия хуже, чем тебя потерять. Ведь если в конце каждой истории герою суждено плакать — я хочу выбрать сам, кто заставит плакать меня.

Хочу, чтобы этим человеком был ты»

Сонхун наверняка не раз задавал Сону вопрос из серии — «было больно?». И вот, наконец Ким, вернув себе половину воспоминаний, может с точностью подтвердить — да, было больно, и речь вовсе не о падении в снег коленками. Больно было до слёз, до сорванных в припадке ногтей, но желания лишить себя жизни снова самому, до синяков и ссадин, до незаживающих шрамов, до прокуренных дыр на сетчатке души, до полного вакуума, до крика и состояния, в котором остаётся только кататься по полу в истерике, но. В тайне от всех Сону так и продолжит мечтать о том, чтобы так же больно ему было ещё хотя бы раз. Лишь бы с Сонхуном… А в настоящем они смотрят друг на друга, пока снег кружится, заводя хороводы — Ким опускает и поднимает взор то на его блестящие глаза, то на губы, мечтая о несбыточном. О вечности с ним, которую мог бы подарить всего один поцелуй, но пока находится в объятиях старшего — чувство любой силы, каким бы болезненным ни было, коли оно исходящее из самого сердца, окажется правильным. Сону не избавляется от письма, но отчасти выполняет просьбу Сонхуна — и затирачкой стирает маленькую часть в конце, чтобы хотя бы так хён засчитал это, как «выполнено».

…Разговоры с тобой успокаивали меня, даже когда я вычеркивал оставшиеся дни. Но знаешь, даже у порога смерти я думаю, что это странно. Ты можешь быть самым великим человеком на свете, но когда умрёшь, от тебя не останется совершенно ничего. Смерть — это просто затирачка жизни, и она умело сотрёт нас без остатка. Вот только…

Я так и не смог смириться с этой мыслью. Может быть, как раз поэтому из всего возможного я захотел оставить после себя именно тебя.

Ты ведь однажды сказал, оставляя поцелуи на моих уродливых шрамах без единой капли отвращения, что миру нужен огромный вселенский пластырь, способный перекрыть все открытые раны, которые сами по себе не затянутся.

Но мне по-прежнему кажется, что этому миру нужен не пластырь, а…

Ластик.