Ластик

2033 год, февраль.

Аэропорт Инчхон, 11:11 дня.

Чонвон катит за собой тяжелый чемодан, оглядываясь на многолюдное помещение с бесконечной высоты потолками, пока неосознанно не начинает искать среди толпы знакомые лица. Не находит — и Слава Богу. На него смотрит только до скрипа выдраенный пол (и никак не отражающиеся в нем силуэты вечно спешащих людей), который провожает жителей этой чудесной страны с дорожкой, которая становится скатертью — в добрый путь, так скажем, и желательно в один конец. Ну, то есть это для Чонвона желательно — бежать отсюда, куда глаза глядят, и не возвращаться. Навсегда забыть зиму, потому что только до места его назначения она так и не добралась. — Простите, это рейс в Майами? — уточняет Ян у женщины в специальной форме, сверяясь с часами. — Да, всё правильно, вы можете пройти к стойке регистрации, — любезно отвечает сотрудница аэропорта. Колёсики чемодана ездят не только по скрипучему полу, но и по мозгам, однако они всё равно не перекричат свежие воспоминания Чонвона, которые задают громкость возмущением. Он поминает лихом очередную бабку из инчонского автобуса. Легенда, господи. Он или бабка — не суть важно, пускай будут оба. Это же надо! Ехать в тот же аэропорт, в инчонском автобусе под тем же номером, что три года назад, и столкнуться с теми же событиями — снова разборки с аджуммой и полное непонимание того, как устроена логика в головах пожилых корейских женщин, потому как нить в этой самой логике какая-никакая, а все же прослеживается. Вот только никогда не угадаешь, в какую сторону с предпочтениями этот клубок, на поводу которого следует, занесет любую новую старушку. Что-то Ян припоминает, как в прошлый раз столкнулся с такой же агрессивной особью. Благо, повторилась только она — не Джей на соседнем сидении автобуса. Ян тем временем, не прекращая раздумий, терпеливо проходит мимо ресторана с котлетами в соусе карри, делая вид, что вовсе не заметил его боковым зрением (ага-да), потому как подозревает, что а) сейчас в радиусе досягаемости нет ни Пак Сонхуна, который покупал их в последний чонвоновский визит на инчонские авиалинии, ни б) желания бегать в туалет самолета, как на золотые рудники, после. Лучше перетерпеть это, чтобы потом не мучаться, мирно пережить турбулентность и не искать ближайший черный ящик, который запишет наступающий позор пакетик, который познает все прелести внутреннего мира Янвона впоследствии. Раньше, то есть три года назад, по пути в аэропорт Чонвону досталось за то, что он, видите ли, попытался уступить место, за что получил по самое не могу со словами «я тебе что, немощная какая-то?». А теперь, понимаете ли, наученный на своих ошибках, имел наглость не вставать, уважая аджуммовский лозунг «в здоровом теле здоровый дух, а я в твоих подачках не нуждаюсь», чтобы вдруг на голову, точно гром среди ясного предсказуемого неба, прилетело по самое не могу — пожилая женщина иного полюса фактически оттаскала за ухо, заставив встать со словами из классической серии «ох и молодёжь пошла, никакого уважения к старшим». Быстро они переобуваются, однако… Хотя в прошлый раз Чонвон был без чемодана, который весил как два его, а теперь с тем, что весит, как три…. Баббулинг устроила какой-то — никакого переживания за подрастающее поколение и их поясницу. Это же был буквально акт насилия! С чего они взяли, что истерзать чьё-то ухо — невинная бабушкинская шалость? Это им хобби, или что? А кто будет платить за пластику ушей, если по их вине Чонвон станет лопоухим? А если спину себе с этими чемоданами свернет? Ему отныне важен здоровый вижуал… Похоже, подобного рода моральное (и не только) насилие со стороны аджуммы было знаком о том, что в жизни Чонвона началась конкретно новая полоса (не станем распыляться на уточнение её цветовой гаммы) — и стоило ожидать, что коли поведение женщины в автобусе оказалось другим, то и разговор с незнакомцем Вон не станет заводить первым, наученный болезненным опытом из последствий; это к нему, может, обратятся первее, и он будет в праве отморозиться. И жизнь в новой стране сложится абсолютно иначе, поскольку цель посещения аэропорта наконец заключается не в том, чтобы встретить какого-то упёртого учёного, давясь слюнями (потому что, дословно: «будь на твоем месте, я бы не возвращался сюда!»), а наконец выехать из Кореи самому — сбежать от проблем. Радость-то неимоверная. А проблемы, собственно, всё ещё имеют ножки и носят прежнее имя, редко когда покидая голову Чонвона. Однако эти ножки вряд ли смогут угнаться за Яном, пока тот на самолете. Вплавь океан им не преодолеть. Гордость Чонвона — подавно. К чему это, собственно? А, точно! О причине расставания, чтоб его — до сих пор не отпускает. Сам паренек может и хочет использовать людей, чтобы достигать своих целей — потому что все мы не без греха, и по-другому никак. Но у Чонвона в представлениях так же присутствует идеальная картина мира, в которой он ну никак не может поступить так по отношению к своему любимому человеку. Не способный использовать любимых, Янвон не хочет, чтобы в его отношениях присутствовала какая-то материальная выгода, потому что так они рискуют скатиться и стать неискренними — а хуже этого нужно ещё поискать, пусть Ян меркантильным акуленком и не в таких водах плавал. Деньги, грязь, сплетни и махинации пачкают любовь, поэтому Ян, не сторонящийся их в отдельной от личной жизни форме, хочет всего добиться сам, чтобы не перемешивать то, что нельзя, ни в чем не нуждаться и никого не обременять. Селф, так скажем, мейд. Но в той самой «реальной жизни» всё сложно, ибо устроено немного по-другому — Пак Чонсон слишком прямолинейно совал будущему селфмейду свои деньги. Вынуждая начинать, продолжать и заканчивать участившиеся истерики крики души одинаковым: «Ты не можешь купить любовь! Не можешь положить понравившегося тебе человека в кармашек» А поставил точку вообще на: «Мне не нужны были твои деньги, а теперь не нужен ещё и ты» Однако Чонсон как будто не слышал до самого конца и всё пытался помочь Янвону посильной помощью — пачками зеленых; точно слыша в каждом «не надо» — «дай ещё». И такая глухота ранила больше, чем помогала. И пусть Джея, который тоже за годы отдельной от семьи жизни успел познать вкус бедности за гранью, можно было понять — Янвон в резкости не терял ни грамма. Люди даны друг другу для обучения, чтобы к твоей истинной любви пришла усовершенствованная версия? Похоже, к Чонвону пришло нечто недоработанное. Эх, лучше нужно было стараться этой предыдущей, Хо Юнджин (лишь бы она не икала при каждом упоминании, а то Ли Хисын заподозрит что-то неладное: кто целыми сутками проклинает его дорогую жену?), а не оставлять на Янвона какой-то полуфабрикат, тц-тц-тц. Удивительно, что этот самый полуфабрикат после одной крупной, но не последней ссоры, припёрся под окна и, немного поорав, после чего поняв, что это не поможет, а на него, самого что ни на есть мента, вызовут других ментов, то есть его коллег, за мелкое хулиганство — взял дело в руки и вместе с теми самыми коллегами покрасил целый забор в то, что было связано с мечтой Ян Чонвона. «— Капитан, вы уверены, что стоит идти на такие меры ради какого-то медбрата? Нас, ой, то есть… Вас, могут обвинить в вандализме, порче государственного имущества и…» — наверняка весь процесс покраски под покровом ночи он слышал что-то такое, но все равно не остановился перед целью во чтоб это ни стало вернуть своего Ян Чонвона. «— Да сам ты порча имущества! Это искусство, а не вандализм, придурок!» — и наверняка отвечал так. Чонвон, зная Чонсона и его манеру общения с японским Кеем, сотку ставит на подобное развитие событий; ну или в нынешний реалиях уже больше сотки. «— Говоря про искусство я имею в виду Чонвона — он вам не какой-то там медбрат, поняли меня? А ради искусства люди что делают? Правильно! Идут на жертвы. Думаю, штраф за порчу имущества — это меньшая цена, которую я могу заплатить» — и так он тоже говорил, но на это Чонвон не поставил бы уже ничего. Горько на душе как-то… Возвращаться к тому, как все же трепетно капитан Пак относился к Янвону в общем и целом — ни один мужчина, наверное, больше не проявит к несносному Чонвону нечто столь же возвышенное. И славно. В один день, тем не менее ещё тогда не «бывший» Чонсона медбрат, вставший после обеда, чтобы изводить сходить за чем-нибудь съестным в соседний круглосуточный магазин GS25, и ради этого проходящий мимо стен, разграничивающих узкий переулок — резко обнаружил на месте серой бетонной… Всё ту же стену из все того же бетона, но отнюдь не серую — на ней раскинулась картина, состоящая из моря, чаек и белесых облаков, напоминая вид с пляжа, который можно было бы увидеть в городе мечты Чонвона. Майами… Битч… И это было так красиво, подкрепленное надписью внизу — «если ты не едешь в Майами, то Майами едет к тебе, моя радость». Ни с кем бы не перепутал почерк Джея — это так тронуло Янвона на какое-то время. Однако «на какое-то» — увы и ах, ключевое слово, а подобную пьесу пора было заканчивать. Чонсона было слишком много и он никогда не послаблял давление, а Чонвон ни разу так и не собрался стать менее свободной птицей; оставался свободнее, чем те самые, что летали на настенном рисунке. Но и признать, что рисует полицейский просто отменно, пришлось. Однажды выбрать Пак Чонсона среди восьми миллиардов других людей — каково это? Это чувство сродни тому, чтобы стать обладателем лотерейного билета, соседнего с выигравшим. До чего же досадно… Ведь ты был максимально близко, а все равно остался там же, где остальные миллионы проигравших. И оттого никакой разницы, кроме разочарования, появившегося на фоне «недостатка в один шаг». Но говоря о выигранных и проигранных лотерейных билетах, с которыми полицейского сравнивал бывший медбрат — долго горевать по упущенным возможностям Чонвону не пришлось. Потому что он выиграл настоящий. Да-да, это сейчас был не комплимент Чонсону, потому что Ян свое мнение не менял, и никому ничего не послышалось — речь о лотерее. И именно благодаря этому везению Чонвон прямо сейчас плюхается в удобное кресло именно бизнес-класса, направляющегося на этот раз уже в настоящий Майами. Так-то, Битч! Спасибо Чонсону хоть за то, что в один прекрасный день позволил столь крупной ссоре разрастись, чтобы Чонвон, в расстроенных чувствах, после выброшенных слов про деньги и самих денег, пошел, и просто… Проходя мимо того самого забора, покрашенного Джеем, перестал отказывать себе в истинных желаниях, резко о них вспомнив, и. От злости просто взял и купил шоколадку с лотерейным билетом в первом попавшемся круглосуточном за последнюю наличку. Просто из-за нужды в сладком и плохого настроения, а не потому что на что-то надеялся. Можно ли уместить в буквы и слоги то, что он испытывал, когда по приколу сверился с цифрами и понял, что подходит каждая? И теперь Ян может позволить себе улететь учиться в США. Да-да, в тот самый Майами мечты, который прекратил существовать лишь в рамках разрисованной стены у его дома. Звучит, как мечта, которая ещё переводится, как «сон» с английского — день рождения Чонвона уже прошел, и только после него он начал верить в это более цельно. Тот самый секрет фирмы, о котором столь пристально расспрашивал Сону — и есть выигранная лотерея. Соседи и владелица старой квартиры шутя задавали вопросы из серии «ты что, вытянул победный билет?», явно не подозревая, что попали в самое яблочко. Чонвон и сам слабо верил в то, что впервые в жизни ему столь крупно повезло. Забавно: а вот если бы держал язык за зубами и не реагировал на выкрутасы Джея — фиг бы пошел в магазин в чувствах и из сотни схватил нужную бумажку. И денег было так много, сколько Чонвон даже в голове не вырисовывал — на какую-то часть даже купил Сону квартиру. Кстати о Ким Сону… Он хороший ребенок, и Чонвон не переживает, оставляя его в Корее одного. Да и Хисын с Юнджин никуда не деваются, всегда готовые прийти на помощь. Отныне они напоминают тех самых метафорических бабушку с дедушкой, что вечно заняты и пропадают на даче, но если родителям придется отлучиться — тут же примчатся на помощь и сделают вид, как будто ничего такого необычного в уделенном ребенку времени нет, и, мол, они всегда так делают. Но шутки-шутками, а Сону не пропадет, потому что обладает мудростью, которой не хватает многим взрослым и даже тем, кто достиг более преклонного возраста. Он умеет невероятные вещи, связанные с чувствами и умением давать им направления — радуется чужому счастью, в то время, как тот же Чонвон ещё недавно жил по принципу «или я счастлив со всеми, или вместе со мной несчастны все» и завидовал тем, у кого всё хорошо, питая к ним ненависть. Однако Ким Сону постепенно на своём примере научил его тому, что можно по-другому. И Чонвон начал исходить из принципа «мне никто не помог тогда, но я хотел бы, чтобы кто-то помог тебе». Помогая другим людям, помогаешь себе, так ведь? Потому не скупился — на выигранные деньги отблагодарил Сону первым. С другой стороны казалось, что пусковым механизмом этой удачи стал именно Чонсон, а не дернувшаяся в правильную сторону рука Чонвона, пока он стоял перед полкой с билетами. Странно все, конечно, сложилось. Ян пока ещё не успел добраться до отметки «счастливый», так как за последние три года случилось много не самых лучших вещей, здорово сбивших с ног до такой степени, что потрясение не перекрыл даже крупный выигрыш. Есть же все-таки вещи, которые не перебьют даже бумажки, открывающие почти любые двери. И порой, потерявшему свое прежнее «я», состоящее из некоторых друзей (бесследно пропавшего Шим Джэюна и с концами переехавшего в Австралию Пак Сонхуна), старого места работы, с которого уволился (и Чонвон не может поверить в то, что на самом-то деле скучает по больнице), своей старой квартиры, к которым привык, и, что самое главное… Чонсона… А правильно ли относить его к главному после всего, что наговорил после их последней ссоры? Кажется, тогда они сказали друг другу все, о чем думали, и разошлись без недосказанностей, но. Ян Чонвон уже давно не знает, что правильно, а что нет. Люди всегда перенимают на себя приставу «всего лишь» — и они делают столько ошибок и мелких помарок, используя эту фразу себе в оправдание столько, сколько могут, пока живут… «Я всего лишь человек», «ты всего лишь человек», «главное мотивы, а не результат: ну и что, что я тебя обидел? я же этого не хотел» — и разве это все прощает? Разве позволяет полностью избавиться от ошибок, или только закрыть на них глаза, затерявшись в бесконечном беге? Результат не «порой», а всегда важнее мотива, потому как чужое сожаление мало что исправляет. За нечаянно бьют отчаянно, разве не так? И раз природа столь умная… Раз затирачка в её шаловливых руках — это наводнения и землетрясения, которые никого не прощают, а резко и безжалостно смывают, стряхивают с лица планеты всё лишнее, то. Что же служит ластиком в руках жизни? Не может же человек безнаказанно оставлять за собой столько пятен. Сейчас же, у усевшегося в самолет Чонвона, перекручивающего эти мысли в голове, как хулахуп на и без того тончайшей талии (вес так и не набрал за последние годы) — настроение опять паршивое. Да и на языке неожиданно висит много невысказанного не только своему бывшему, но и всему миру. Говорят же, что выплеснутый лед имеет способность подтаивать и подтекать — то же произошло и с мыслями. Вроде тогда вывалил на Чонсона все, что о нем думал, но вот не задача — появилось новое, продавившееся из подсознания. Но сказать больше не получится, а Чонвона, если он просидит молча ещё хотя бы две минуты — разорвет. Надо, прости господи, высраться, потому как держать все в себе не только невыносимо, но ещё и вредно. Поэтому он, в попытке побороться с запутанными мыслями и смотря на разыгравшуюся снежную метель через иллюминатор, обращается к появившемуся только что на соседнем кресле соседу, не удосужившись даже повернуть к нему головы. — Всё-таки, жизнь такая тяжёлая штука. Никогда бы не подумал, что брошу работу в больнице, свою уютную однушку и любовь всей своей жизни, чтобы укатить на другой континент. Прошло уже много времени с тех пор, как Чонвон решился излить душу незнакомцу впервые. И чем закончилось? Приключением. Танцы, о… Прям так скажем танго с граблями под драматичную скрипку отчаяния уже буквально как призвание, ведь с каждым новым шагом ты все ближе к тому, чтобы получить новую шишку поверх старой — лишь бы не позволить последней исчезнуть бесследно. А поскольку Чонвон полностью готов к новому — это не воспринимается как на «те же», это самые настоящие «новые грабли». А значит никто не поймет — это другое! К тому же, во время таких танцев страдаешь не только ты один, но и вилы твоей ненаглядной палки; не умеющие нормально танцевать ведь теряются по ногам своих партнеров. Однако, похоже, сосед разделяет его мнение. — Однушку и рабочее место можно и бросить, — неожиданно отвечает брюнет, севший рядом с Човоном, — но насчёт любви всей жизни спешить я бы не стал. Однако от подобных вил лоб мог бы треснуть, расколовшись напополам, как вареное яйцо, которым хорошенько хрястнули по столешнице. Младший медленно поворачивает голову, а его ментальный план трясется, словно холодец (когда кто-то открывает дверцу, заглядывая в холодильник), и уже примерно представляет, как открутит окно в самолёте, чтобы выпрыгнуть из него до того, как шасси оторвутся от земли. Чонсон, севший рядом, осторожно улыбается, пока клянётся, что не планировал такой исход событий. И Ян так не вовремя подмечает, что не он один сменил цвет волос с красного на почти черный — Джей, пробывший блондином столь долго, какого-то лешего, не договариваясь с Воном заранее, но будто спинным мозгом ощутив, к чему все идет, покрасился в тот же вороной… Вопросов только прибавляется — он сделал это явно не с целью мимикрировать под Чонвона, а напротив, начать новую жизнь с новой внешностью поотдельности, без него, но. Опять двадцать пять — и, похоже, речь не о цифрах в паспорте напротив возраста (причем очень жаль, что годы так быстро идут), а на цифрах в кармический отработке; и чтобы отвязаться друг от друга — ещё пахать и пахать. Боже, лучше бы рядом с ним села мать с маленьким ребенком, или кто-то весь полет пинал сидение, а пассажир спереди опустил свое кресло Яну на колени — но Пак Чонсон… Это уже слишком. — На этот раз и правда случайность, милый, — наверняка не менее удивлен, но умело скрывает этот факт, — ты выбесил меня достаточно, чтобы мне захотелось свалить на родину, — объясняет Пак прежде, чем подобно цунами на него начинают наваливаться вопросы. — И я ничуть не виноват в том, что улетаю первым рейсом в попытке сбежать от тебя. — А ты выбесил меня достаточно, — Чонвон начинает закипать, превращаясь в дворовую орущую кошку, чья шерсть встает дыбом, а два клыка вылезают на передний план на фоне милого ротика с малюсенькими зубками, — чтобы мне захотелось свалить в другую страну, пи- Совпадения не случайны, гадалки же редко ошибаются. Чонвон ещё долго будет кошмарить Джея (ну хотя бы потому, что лететь им через океан, а значит — дохераллион часов), и сроки придется брать больше, чем двадцатку лет. Но всё не так плохо, а у «всего лишь людей», чьи мотивы якобы важнее результата, а ошибки должны быть прощены, всё «всего лишь» закономерно. К тому же, как и полагается котам, им нужно давать успеть соскучиться прежде, чем когти сменятся на мягкие розовые подушечки. А потому Чонвон принимает всё, готовясь к любому развороту событий. Сдаваться он умеет, только когда дело касается сопротивления перед Чонсоном. «Не смотри осуждающе, никто не возвращается на своё место скоро. А не оборачиваясь ты умеешь уходить от кого угодно, но только не от меня» И до того, как найти ластик, который сможет стереть их с Джеем связь — Чонвону не хватит целой жизни; может, именно потому, что их встреча в принципе никогда не была ошибкой? А стирать правильно написанное нет никакого смысла. Об этом знает даже природа, размах чьей затирачки достигает Вселенских масштабов вот уже миллиарды лет.