Летние травы Там, где исчезли герои, Как сновиденье. На старом поле битвы
Мацуо Басё.
Он один. В пустоте. Раскачивается на тросах безвольной куклой: вперёд-назад. Всматривается в кромешное ничто, пытаясь разглядеть хоть что-то, но терпит фиаско. Время будто издевается: растягивается, замирает, затягивается тугой петлёй на шее. Сколько он здесь? Час? День? Месяц? Отчаянье давит удушливой волной, но он упрямо сопротивляется: заглядывает в себя, но и внутри его ждёт лишь холодное ничто. Там, где раньше жило тепло человеческое, теперь пахнет лишь сырой человечиной. Руки тянутся в пустоту: жалкая попытка нащупать остатки себя прежнего. Живого, дышащего, мыслящего. Образы товарищей проносятся со скоростью света: улыбки, глаза, прижатые к сердцу кулаки. Он не сломается, не может себе позволить — он обещал. Микаса лежит в траве на горе Фуджикасане, наслаждаясь мягким утренним светом, вдыхая персиковый аромат. В серых глазах отражается солнце, и те искрят жизнью. Словно и не было долгих лет, полных крови, боли и смерти. Её огонь не погас — лишь утих, и теперь вновь пылает. — И здесь война… Почему так, капитан? — она поворачивает голову и неожиданно хмурится. Знает ответ, просто не хочет признавать — в ней ещё осталась капля надежды. Чертовски вдохновляюще и наивно. — Потому что война, как и смерть, — неотъемлемая часть любой жизни, Аккерман, — Леви удивлённо поднимает бровь: ведь неглупая, а такую чушь порой несёт. — Куда бы ты не посмотрела, везде будет одно и то же. Везде, где есть человек, будет кровь и боль. — Неправда. У них же мир! У нас, то есть... Дома. Мы же смогли, выстрадали, — она качает головой, поджимает губы. Упрямится. Понимает, что жёсткий капитанский ответ — чистая правда, но всё равно хочет поспорить. — Серьёзно? — он не отказывает себе в кривой ухмылке: глубоко внутри хочет проиграть, отступить, согласиться. Сказать, что Аккерман права, а он просто старый дурак. Но нельзя. Микаса не смогла выстрадать мир, но правду заслужила. — О каком мире ты говоришь? Если и есть мир, то шаткий настолько, что рухнет, едва стоит чихнуть не в ту сторону. Ты газеты не читала? Я вот читал. И, бывало, даже вокруг смотрел: глаз у меня, может, и один, но видел. Чернильный у нас дома мир. Бумажный. — Даже хрупкий мир всё равно мир. И он уж точно лучше того, что здесь. Они людей едят, капитан! Сознательно! Они разумны! — Аккерман начинает злиться: на бледных щеках проступает румянец, а в глазах закипает тяжёлый свинец. — Каждый раз, когда думаю об этом, словно возвращаюсь туда, в прошлое. Когда рухнула «Мария», когда всё… рухнуло. Голос Микасы затихает. Леви знает, что именно она сейчас видит: первое падение стены, град валунов, безумные оскалы и реки крови. Сколько ей тогда было? Ребёнок не должен сталкиваться с таким, вот только жизнь не смотрит на возраст — косит всех без разбора. Перемалывает в жерновах и тощего мальчишку из Подземного города, и глазастую девчонку из спокойной Шиганшины, и улыбчивого паренька с карточными сережками. Микаса только по верху прошла, глубже пока не смотрела — увидела войну и уже потемнела. А что с ней случится, когда заглянет за занавес, когда узнает в юных Камадо, Агацуме и Хашибире неразлучную троицу из 104-го кадетского? Что станет с Аккерман, когда стены рухнут окончательно, когда сойдутся все беспощадные параллели? Микаса уже взрослая, сильная — всегда такой была, вот только с неизбежным будущим не справится. И меньше всего ему хочется быть тем, кто отодвинет заслонку — кто угодно только не он, только не с ней. Но выбора у них нет. Никогда не было. — Не думай о прошлом, Аккерман, — отмахивается он: не сегодня. Пускай понежится под солнцем еще немного. — Всё равно изменить не сможешь. Думай о настоящем, о будущем. А лучше — просто делай. — Как у вас всё просто, капитан… — горько улыбается разведчица, чувствуя недосказанность. — Не вижу смысла усложнять. Ни к чему хорошему это не приведёт. — Это и есть ваш совет? Не думать? — Иногда — да. Как только начнёшь думать, присматриваться… Как только увидишь всю картину, сломаешься, — он пытается сойти с тёмной тропы, избежать опасной темы, но Аккерман упрямая: в этом они похожи — недаром из одного клана. — Вы говорите так, будто уже и подумали, и всё увидели, — Микаса вертит головой, не зная, куда деть взгляд, морщится, как от зубной боли, но продолжает: — Сами себе противоречите. — Мне можно, Аккерман, — капитан надеется, что короткий ответ наконец успокоит растущее любопытство на пару с недовольством, но Микаса непреклонна: — Почему? — Я не сломаюсь, — нехотя бросает он: тоже отворачивается — смотрит в облака, пытаясь успокоиться. Но плотные белые массы как назло складываются хорошо знакомыми образами. Вот точёный профиль Эрвина проплывает, озаряемый успевшим встать солнцем. Вот хвост Зоэ развевается на прохладном ветру… Все они там — в небе. — Потому что вас не сломить? Или потому что вы уже сломлены? — слова Микасы бьют в самое сердце, заставляют прикрыть глаза — чтобы не видеть. — Ешь свой персик, Аккерман... — Знаете, капитан… — она приподнимается на локтях: в глазах плещется твёрдая обречённость: да, она пока не видит, но чувствует Гул. Колоссы не показались, но земля уже дрожит. И Аккерман ощущает поступь неизбежности каждой клеткой: тело и душа всё помнят. — Я ведь тоже не сломаюсь… Он глядит на неё и не может налюбоваться этой восхитительной прямотой, вот только образ Микасы уже рассыпается пылью, а вместо искрящихся серых на него смотрят мёртвые, красные. Вкрадчивый голос оплетает кровавой сетью, вяжет по рукам и ногам, перекрывает кислород. — Кому ты служишь? Боль ослепляет чередой вспышек, заставляет зажмуриться, съёжиться. Тёмная сила накрывает тяжёлой волной, и он захлебывается густой солёной кровью. И тонет… Разум мутнеет, но сердце отказывается останавливаться. Он ещё человек, и только он решает, что именно его определяет. Столп змеи Обанай Игуро движется быстро, но без суеты. Леви может только по одной походке понять, что за человек перед ним. Обанай Игуро силён и решителен. А ещё чертовски зол: — Что ты наговорил Канроджи? — истребитель шипит сквозь повязку, а змея на шее вторит хозяину, показывая острые клыки и длинный язык. Капитан только усмехается в кулак: неужели болтушка наябедничала, и теперь мрачный Столп пришел отстаивать честь подруги? — Ничего, — скрыть улыбку не выходит: ситуация слишком абсурдна — у них тут демоны бесчинствуют, а они отношения выясняют. — Вообще ни слова. Обанай хмурится, оценивая прямой ёмкий ответ. Леви знает, какие слухи ходят о странных людях с необычными парными клинками: не глухой. Для большинства они мрачные чужаки, перебившие четырнадцать молодых охотников на горе Натагумо, прошедшие подготовку всего за пару месяцев, едва ли не единственные выжившие на испытании. Союзники, которых невольно опасаешься. Юная, красивая, спокойная, но приветливая Аккерман вписалась быстрее и проще. Даже с Шинобу Кочо успела подружиться. Его же продолжали сторониться. Опускали глаза, пряча недоверие под маской уважения. Хорошо, что ему не привыкать. — Значит, её обидело твоё равнодушие. Извинись. — Игуро твёрдо стоит на ногах и на своих убеждениях: Леви его не винит — ради Аккерман тоже пойдёт на многое. Не так опрометчиво и глупо, но пойдёт. — Иначе что? — вопреки всему, настроение у него сегодня прекрасное, и капитан совсем не против небольшой тренировки: со Столпом интереснее. — Я предполагал такой ответ, — серьёзно кивает Обанай, доставая два деревянных клинка. — Ты ведь понимаешь только силу, да, Леви? Капитана даже немного оскорбляет это заявление: неужели он действительно производит такое впечатление? Доказывать обратное Столпу змеи не тянет: тот уже всё для себя решил. Но Леви не против. Обанай Игуро — отличный мечник, но против капитанского опыта ему поставить нечего: спина в полосатом халате отлетает к ближайшему дереву. Леви не винит растерянного истребителя — даже если тот и встречал противника не по зубам, проигрывал не так быстро. Через несколько бесславных минут Столп запрыгивает на ветку, пряча лицо: белая повязка сползла с подбородка, открыв глубокие шрамы, тянущие уродливые щупальца от уха до уха. — Слезать не собираешься? — Леви облокачивается на дерево, устало растирая переносицу. — Нет. — Сверху доносится недовольное шипение, а следом в разведчика летит твёрдая слива: ещё неспелая, чтобы испачкать форму, но достаточно крепкая, чтобы оставить синяк. — Как знаешь, — пожав плечами, капитан отталкивается от ствола. Ребяческий поступок серьёзного и сурового Столпа откровенно веселит. — А я, пожалуй, выпью чаю. — И что, это всё? Я требую реванш! — Растерянно шуршит крона. — Это само собой. Но сейчас я иду пить чай. С вареньем, — ухмыляется Леви, не оборачиваясь. — Могу заварить две чашки. А там, глядишь, и о реванше договоримся. Вопреки твоему представлению, я понимаю не только язык силы. Дерево отвечает упрямым молчанием. Закатив глаза, разведчик убирает руки в карманы и неспешно направляется к дому, выделенному Убуяшики. Вода уже кипит, в чашках раскрываются тёмные листья, а террасу наполняет запах лета, когда из тени раздаётся неуверенное покашливание. — С чем? — юноша выходит на свет: руки скрещены на груди, разноцветные глаза смотрят настороженно. — Варенье? С чем? — С персиками, — хитро щурится Леви. — Сам собирал. За чаем выясняется, что облажались оба: поспешные выводы сделал не только Столп, но и разведчик. Обанаю не чуждо, пусть и мрачное, чувство юмора, мечник способен внимательно слушать и открыто наслаждаться домашним вареньем. Леви намеренно избегает историй о боевом прошлом: неторопливо рассказывает о своей чайной лавке в Марли, сравнивает обычаи, еду, правила. — Ты их и там не прятал? — Обанай острожно указывает на глубокие шрамы и мутный глаз. — А почему я должен их прятать? — Леви искренне удивляется вопросу, но отвечает как можно спокойнее, даже вкладывает в слова толику мягкости, понимая, насколько сложно Игуро дался этот вопрос. — Это же… уродство… Внутреннее уродство такой силы, что проявляется даже на лице. — Это просто шрамы, — качает головой капитан. — Они меня не определяют. Только человек решает, что именно его определяет. Обанай что-то отвечает, но Леви уже не слышит: всё пространство заполняет мёртвый громодобный рёв: — Кому ты служишь? Капитан хочет заткнуть уши, но голос Прародителя, чья кровь кипит в теле, звучит в самом сердце: от него не скрыться, не спрятаться, не убежать. Связь крепнет: Леви чувствует. Сопротивляется. Цепляется за прошлое, судорожно ищет что-то хорошее, светлое, тёплое. Пытается согреться… Огненные языки отбрасывают причудливые тени, и те складываются таинственными зверями — пляшут по стволам старых деревьев и голой земле. Ответственный Камадо внимательно вглядывается в чащу: следуя приказу, держится настороже, готовый ко всему. Хашибира самозабвенно гнёт пальцы — создаёт своих собственных монстров, и те воюют с огненными. Агацума довольно посапывает, укрытый капитанским хаори: по лицу видно — мальчишке снится возлюбленная. Настоящая Незуко выползает из короба и тянет детские ручки к костру — не мёрзнет, просто повторяет за разведчиком, бережёт остатки человечности. Волосы у неё растрёпанные, спутанные. Леви не удивится, если однажды заметит дремлющего в беспорядочных лохмах ворона. И так жизнь не балует, а тут ещё и это… Позорище — иначе не скажешь. — Эй, Камадо, — он бросает тяжёлый взгляд на юношу. — Решил ограничить братскую заботу тасканием коробки? Танджиро непонимающе смотрит на своего капитана: онигири, которые он раздобыл в соседней деревушке, свежие и вкусные, чай крепкий, а ночь тихая. Какая муха укусила на этот раз? Вместо ответа Леви указывает на гнездо на голове Незуко. — Боже! И правда! — истребитель нещадно колотит себя по лбу и мигом подскакивает к сестрёнке, торопливо бормоча извинения. Вот только привычнее ему держать клинок: сейчас только дёргает, тянет, рвёт. Незуко послушно терпит, но жалобный писк становится всё громче. — Достаточно, — хмурый разведчик перехватывает прядки. Недовольно цокает языком, изучая плачевный результат, и, устало потерев переносицу, закатывает рукава. Ловкие пальцы быстро и аккуратно справляются с узлами, тонкое лезвие опасной бритвы один за другим срезает колтуны. И вскоре по девичьей спине ровными волнами струятся мягкие локоны. Танджиро восхищённо охает, но Леви всё равно остаётся недовольным — пройдёт день-другой, и опять сваляются, как ни крути. Пальцы вновь берутся за дело: разделить на три, накинуть. Не найдя ничего подходящего, командир достаёт кипенно-белый платок, перевязывает толстую косу и даже умудряется соорудить маленький бантик. Не раз видел разведчиц, готовящихся к вылазкам: прощаться с шевелюрой были не готовы, и поэтому выкручивались, как могли — плели, крутили, прятали под косынками. На его памяти только Аккерман так легко расставалась с длиной: глупая, ведь волосы у неё густые, блестящие… чертовски красивые. Довольная Незуко благодарно мурчит, утыкаясь в капитанскую грудь. И впервые за последние дни на лице Леви можно заметить тёплую улыбку. Смущённый Камадо, хрюкающий Хашибира и восторженный Агацума исчезают — на разведчика вновь высокомерно глядит Мудзан. — Кому ты служишь? Леви давится собственным голосом, заставляя себя как можно крепче сжать челюсть: он не может так просто сдаться — слишком опасно, придётся потерпеть. Привычка браться за самую грязную и тяжёлую работу прочно въелась в подкорку: и захочешь — не откажешься. А если согласился — делай на совесть. В первую очередь долг. Остальное — потом, когда наступит подходящее время. Только что Микаса рухнула рядом: запыхавшаяся, живая до жути. И даже демоническая кровь на щеках и шее её не портят. В волосах белеет та самая лента, что он повязал ей уже бог знает сколько месяцев назад — сохранила. Думать о том, как она каждый день касается этой ленты, вплетает в густые длинные волосы, вертит в пальцах — чертовски приятно. И больно. В мире истребителей и демонов Аккерман смотрится так органично и правильно, что её запросто можно принять за местную. Ей здесь тяжело, но хорошо. Настолько, насколько хорошо может быть человеку, чья жизнь резко перевернулась с ног на голову. Это её мир. А он — балласт. Груз, что тянет вниз, назад. Микаса краснеет и неожиданно выдаёт: «Любуюсь». Чушь какая: это он ей любуется — жадно, бессовестно. Даже ревновать себе позволяет, будто Аккерман может принадлежать кому-то… Кому-то кроме Эрена. Он и правда старый дурак. Но Аккерман серьёзна — слов на ветер не бросала никогда, и сейчас готова ответить за каждое. И он уже готов сорваться: признаться, по пунктам перечислить каждое из крепких чувств — от уважения до банального желания. Хочет, но сдерживается: отмахивается, ранит Микасу в самое сердце, не щадя своего собственного. Но что он ещё может? Гул уже совсем близко. Гул уже на пороге. У Гула сияющие радужные глаза и маниакальная улыбка безумца. Гул держит в руках блестящие золотые веера — Леви готов отдать ногу отсечение, что каждый весит, как крепкая лошадь. Гул смотрит без злобы или голода. Гул умён и расчётлив — пустил вперёд Третью Высшую Луну и теперь довольно скалится, смотря сверху вниз на измотанных разведчиков. Капитан понимает — до рассвета они не продержатся. Но ему это и не нужно: главное уберечь Аккерман. Схватка выходит ожидаемо быстрой и бесславной: не будь демон «благодушен», давно бы разделался с уставшими истребителями. Разведчики оказываются отброшены в разные стороны: из живота Микасы торчит острый веер, самого Леви пригвоздило в плечо. Дёргаться бесполезно, только кровь потеряет — а кровь сейчас ему нужна, как никогда. Леви обречённо смотрит на Аккерман: на волосок от смерти, но не сдаётся. — Один из вас добровольно станет демоном, а другой сохранит свою короткую жизнь, за которую так цепляются люди, — назвавшийся Доумой едва не поёт сладким мелодичным голосом. — Я должен привести к Господину вас обоих, но не хочу. Вы убили моего дорого Аказу-доно, я вам никогда-никогда этого не прощу! Считайте, что так я вас наказываю. Господин очень-очень рассердится, но я всё вытерплю, всё выдержу. Ради моего бедного-несчастного Аказы-доно на всё пойду! Мучайтесь и выбирайте. Вот! Аккерман не сводит с чудовища взгляда: в глазах плещется разогретый яростью свинец. — Никогда, — хрипит она и нечеловеческим усилием выдёргивает золотые пластины. Кровь хлещет во все стороны, но она быстро её останавливает: Водяной не ошибся с выбором ученицы — Аккерман всегда была самой способной. — Мы умрём вместе. Микаса умница, хоть и не догадывается об этом: её самоубийственный выпад отвлекает демона, и у Леви появляется шанс достать и откупорить чудом уцелевший в этой сумасшедшей ночи пузырёк. Во рту горчит и вяжет: Тамаё предупреждала, но разведчик всё равно кривится — и от вкуса, и от осознания того, что именно сейчас разливается по венам. — Отпусти её, демон. Я ваш. Доума довольно улыбается и вспарывает своё запястье, не заботясь о белоснежной рубашке. Чутье подсказывает Леви, что он купается в крови так же часто, как Агацума пускает слюни по девочке Камадо… Демоническая кровь на вкус ещё гаже, чем раствор из склянки: тошнит от одного только запаха, но капитана ничем не удивишь — в Подземном городе местами несло и похуже. Он знал, на что идёт. Волшебник-Убуяшики как в воду глядел… Чёртов слепец всё видел. А потом он оказался один. В пустоте. И теперь раскачивается на тросах безвольной куклой: вперёд-назад. Всматривается в кромешное ничто, пытаясь разглядеть хоть что-то, но терпит фиаско. — Кому ты служишь? — голос Мудзана становится жёстче, требовательнее. Леви судорожно сглатывает и сдаётся: — Тебе, господин. Прародитель смеётся, смакуя свою победу. Кибуцуджи ликует, наслаждаясь видом руин, в которые обратились сознание и воля упрямого человечьишки. Мудзан думает, что выиграл, вот только у Леви долгая партия. Опасная, болезненная, обречённая. Но ему не впервой испытывать удачу. Чутьё подсказывает — ещё на один раз наскребёт. В ушах стоит демонический смех… и плач Микасы. «Не реви, Аккерман. Я же разведчик. И это моя последняя разведмиссия». Леви бросает прощальный взгляд Эрвину: Смит ободряюще кивает и улыбается. И из-за его широкой спины выходят остальные: прижимают кулаки к сердцам — благословляют.🀢 🀣 🀤
— До рассвета оставалось всего ничего. Каких-то полчаса — и победа. Но мы проиграли… Знаешь, так бывает: когда начинает казаться, что вот сейчас действительно хорошо… Стоит только расслабиться и поверить в счастье… В этот самый миг мир вокруг и рушится. Я хорошо усвоила это ещё в детстве… Но в ту ночь почему-то забыла. А потом капитан… Потом Леви сказал… Согласился. Я отключилась, а когда очнулась, уже никого не было. Он пошёл на это, чтобы защитить меня: пожертвовал собой, потому что я оказалась недостаточно сильной. Я его подвела. Всех подвела… Микаса крутит в пальцах ленту: в волосы не вплетёшь — носит на запястье. Гию лишь молча наблюдает за нервными движениями и слушает тихий голос. — Я не рассказывала тебе, как потеряла свою семью, да? — Неожиданно разведчица поднимает глаза на Томиоку. — Обе семьи… Истребитель ничего не отвечает, только качает головой: в этом весь он — никогда не давит. Микаса знает — Гию тоже сирота. Наверное, поэтому он ни разу не спросил о её родителях: понимает без слов. — Я расскажу тебе всё, — Аккерман быстро развязывает шелковый узел и прячет вышитого журавля под подушку. — Это не значит, что и ты должен делиться. Я просто расскажу... Она больше не прячется: боль уничтожила все внутренние стены, не оставив камня на камне. Ни преград, ни барьеров — слова льются легко. Пересказывая жестокое нападение на родителей, жуткие лица похитителей, кровь на острие ножа... Описывая руины, оставленные титанами, Микаса не сбивается, не запинается. И плачет, не стесняясь проявленной слабости. Единственная пауза, которую она себе позволяет, наступает в самом конце: о потускневших глазах Эрена она не расскажет. Ни в этот раз, ни когда-либо ещё. Томиока не перебивает, не хмурит брови, не поджимает губы: за всё время позволил себе лишь одно движение — поправил сбившееся одеяло на её ногах. — Но я не осталась одна. Даже здесь рядом со мной был близкий человек. Связь с миром, с домом. А теперь его нет. Я одна. — Ты не одна, — Гию осторожно кладёт ладонь на её беспокойные пальцы. — Пока я жив, ты не будешь одна. Микаса понимает, что в словах Томиоки скрывается куда больше, чем дружеская поддержка, чувствует сердцем — он говорит серьёзно и намерен сдержать обещание. В этом они похожи — никогда не отказываются от данного слова. И становится ещё больнее. — Прости меня за это… — вдохнув, Гию неожиданно наклоняется и оставляет быстрый тёплый поцелуй на щеке: подтверждает сказанное делом. — Прости… — И ты меня прости, — разведчица пытается поймать его взгляд, но мечник старательно отводит глаза, стыдясь своего порыва. Микасе тоже стыдно: ей понравилось. И она тоже опускает голову: — Я не могу поступить так… с капитаном. — Неважно, кто живет в твоём сердце, если там есть место для меня, — выдержав самую долгую паузу, едва слышно произносит Томиока и тут же встаёт. — Гию… — она с трудом узнаёт свой дрожащий голос, а мечник застывает на пороге: не оборачивается, но спина выдает степень напряжения. — Ты… Особое место… — Микаса беспомощно глотает воздух, но всё же находит силы закончить: — В моём сердце есть место для тебя. Но сейчас… — Неподходящее время. Я всё понимаю, Микаса, — Томиока кивает сам себе и скрывается за дверью, бросив напоследок: — Нас ждёт Глава.__________________________
Слухи эпохи Тайсё!
Иноске всегда любил ночёвки на природе, но после вступления в отряд Леви изменил своё отношение. Вредный мужик заставлял переходить на ночной режим, разрешая спать только по одному. — Враг действует ночью. Как вы будете с ним сражаться, если дрыхните? — закатывая глаза, Леви ходил взад-вперёд перед выстроившими в маленькую шеренгу мечниками: паханом себя возомнил, нос задрал. — Как вы вообще столько без регулярного дозора прожили? Иноске сначала хотел сказать, что пахан может быть только один, а капитан вообще никакой не капитан, а просто какой-то вредный мужик… А потом прикинул: вредный, а вещи говорит дельные — в виде исключения послушать можно. Один раз, не больше. Так, зевая и ноя, отряд Леви начал перестраиваться на ночной режим, вот только капитан запрещал отдыхать даже днём — кто-то должен быть настороже. Всегда. Иноске хотел было заявить, что раз вредному мужику это так надо, пусть сам сидит и караулит с утра до ночи… А потом прикинул — не дело это, всё на одного, пускай и вредного, мужика сваливать. И согласился. В виде исключения. Один раз — не страшно. Вот только днём сторожить было всегда проще, чем ночью — ночью скучно, разве только над сопящим Агацумой подшучивать. Но запихивать в открытый рот Зеницу сучки и листья надоедало в первый час, а сторожить-то — до утра. А потом Леви взял и научил показывать всяких зверюг одними пальцами: и птиц, и оленей, и собак… Пальцы у Иноске не то что у капитана — все на месте и могут даже кабана сделать. Вредный мужик оказался мужиком что надо… Хашибира признался себе в этом лишь однажды. В виде исключения. Разок можно.