Adrian Von Ziegler — Midnight's Tale
Сквозь щели гнилых досок крыши старой и заброшенной сторожки, не поеденной молью только потому, что моль древесиной не интересуется, пробивалась яркая и белоликая луна. Она бросала несколько полос света на чёрный, наполовину погребённый в сырую землю пол, и почва влажно блестела на холодном серебре. Дверь, осевшая в землю и щеголяющая лишь одной оставшейся ржавой петлёй снизу, стояла приоткрытой; и не то чтобы, если её закрыть, ветер и свежий воздух перестанут проникать в эту прорешечённую временем маленькую постройку — последний остов живого человека среди миль мертвецов в гробах на шестифутовой глубине каждый. Под прохудившимся окном с грязными, давно уже непрозрачными, покрытыми пылью и паутиной пауков и трещин стёклами стоял покосившийся столик, не способный выдержать веса, пожалуй, даже среднестатического десятилетнего ребёнка; а вот невесомый и полупрозрачный силуэт мертвеца, не отбрасывающего тени — запросто! По обе стороны от стен узенькой сторожки располагались две лавки — одна из них, стало быть, могла служить спальным местом при должном убранстве, но теперь это было лишь колыбелью сотен жуков и сороконожек, сейчас уползших глубоко в землю, а то и в панике разбежавшихся по углам. Даже им, этим маленьким ползучим тварям, питающимися гнилой доской и мертвечиной, было необъяснимо страшно в присутствии неупокоенной души давно умершего человека, чей скелет был закопан в землю всего-то фута на три у самой сторожки, без гроба и креста, как какой-нибудь бродячей собаки. Что уж говорить про живых?.. Всё началось с того, что Осаму с пронзительным выкриком, которого до этого — по крайней мере, в присутствии Атсуши, Рюноскэ или Чуи — не издавал ни разу, стрелой, словно спружинил прямо от земли, вылетел из раскопанной ямы с испуганными глазами, держа в руке что-то не то жёлтое, не то серое, длинное, похожее на палку. Акутагава было подумал, что Дадзай, бесстрашный некромант, испугался обычной косточки, — их ведь на кладбище почти не бывает, ага! — но Накаджима, втянув голову в плечи и мгновенно подняв шерсть дыбом, округлив чёрные зрачки и начав издавать звуки кошки, пребывающей в стрессе и ужасе, ясно дал понять, что никакая не косточка старого мертвеца испугала бесстрашного некроманта, а что-то совсем, совсем иное. Призрак Чуи, что был с ними всё это время, казался совершенно нормальным, безобидным и живым, нежели то, что показалось следом за выскочившим наверх Осаму из могилы следом: всё белое, в чёрном плаще, тощее и угрюмое, сверкающее кроваво-красными глазами, словно фарами дальнего вида. Все четверо — Осаму с чужой костью в руке, Рюноскэ с лопатой и испуганными глазами за его спиной, вздыбившийся Атсуши и отлетевший в другую сторону полупрозрачный Чуя — наблюдали, как потревоженное нечто подняло руку, схватившись едва видимыми пальцами за влажную землю, и тяжко подтянулось кверху, вскоре зацепившись за край выкопанной могилы и второй рукой. Над землёй, из ямы, показалась белая голова, и разбуженный дух, треща призрачными костями, встал сначала на одну ногу, согнув её в колене, а затем и на вторую, начав медленно и неестественно выпрямляться. Когда Накаджима, не моргая, перестал заунывно голосить, стало слышно, как Акутагава, до хруста сжав черенок лопаты, со свистом дышит, словно вспомнил лёгкие своего прежнего тела, как Дадзай говорит: «Матерь божья, господи Иисусе…», а Накахара издалека хрипяще выдыхает: «Что это за хрень?..» Чужой дух выпрямил спину, хрустнув, кажется, всеми позвонками вплоть до шеи, спрятал руки под своей чёрной, как ночное небо и могильная земля, накидкой, объятый словно какой-то призрачной дымкой или зловещим туманом, выползающим прямо из могилы и стелющимся у самых ног, и неспешно повернул голову в сторону живой троицы. Рюноскэ, почувствовавший на себе взгляд мёртвых глаз, накрыл рукой рот, Атсуши отступил на шаг назад, почти вжавшись спиной в дряхлую сторожку, а Осаму, не опуская головы, глянув на зажатую в руке кость, с нервной улыбкой разжал пальцы, уронив раскопанную находку на землю. «Ты-то чего боишься?!» — возмущённо и с присвистом, полушёпотом спросил у него Акутагава, не спуская взгляда с бездействующего призрака. «Н-не каждый день встречаюсь с настолько древними духами, знаешь ли…» — также полушёпотом ответил ему Дадзай, медленно выставив руки раскрытыми ладонями вперёд в жесте-давай-договоримся-пощады. И призрак, посмотрев на этот жест одними глазами, вдруг вытянул сухую руку в сторону юношей. Но вдруг раздался глухой удар и треск. Накахара, оставшийся вне внимания своего «собрата», медлить не стал и с размаху врезал ногой духу со спины прямо в голову — и тот, резко подавшись по инерции вперёд, неестественно щёлкнул шеей, стукнувшись острым подбородком о собственную грудь. То белое, что покрывало его оставшуюся чёрной голову, слетело юношам прямо под ноги, и тут уже Атсуши не выдержал — он громко вскрикнул и отпрыгнул в сторону, в мгновение ока переглянувшись с Дадзаем, и, кивнув друг другу, получеловек со скоростью испуганной кошки схватил Рюноскэ с лопатой в обе руки, чуть не сбив с ног, и со всей мочи сорвался с места прочь. Осаму, проводив удаляющуюся парочку взглядом, нервно сглотнул, разглядев в белой субстанции у ног благо что не череп и не скальп, а всего лишь шапку, попятился назад и резво рванул в противоположную сторону. Чуя успел увидеть, как дух руками берётся за свою голову с чёрными волосами-соломой на сломанной шее и с хрустом её выпрямляет, злобно через плечо поглядев на обидчика, прежде чем его утянуло за Осаму. — Что за хрень ты выкопал?! — Накахара летел прямо рядом с Дадзаем, бежавшим среди старых могил что есть сил. — Дадзай! — Да откуда же я знаю! — Осаму говорил на выдохе, но, казалось, сейчас он мог на одном дыхании добежать до границы с соседней страной. Прямо по воде. — Зачем ты его ударил?! — Боишься — бей первым! — Накахара нервно оглядывался за спину, опасаясь, что их преследуют. — Золотое правило! — Он нам теперь головы оторвёт за твои животные порывы! — Осаму сам обернулся через плечо, не удержавшись от соблазна убедиться в отсутствии погони. Или в её неумолимом присутствии… Это было роковой ошибкой. Дадзай запнулся об один из могильных камней, наполовину ввалившихся в землю, и стремглав полетел кубарем, перекувыркнувшись через голову и оставшись лежать спиной между могил. Накахара мгновенно остановился, отлетев чуть вперёд, но времени язвить не было — всё-таки зловещая аура пробуждённого призрака не внушала ничего хорошего. Осаму, приподнявшись на руках и развалив ноги в разные стороны, растёр затылок ладонью, оглядевшись по сторонам. — Видишь его? — Дадзай восстанавливает дыхание, с трудом поднявшись на ноги и тяжело вздыхая. Выпрямиться не смог — устало упёрся руками в колени. — Ф-фух… Говорил мне дядя не пропускать физкультуру в школе… — Не вижу, — Накахара, зависший в воздухе рядом, внимательно смотрел по всей, кажется, линии горизонта сразу, готовый тотчас среагировать на появившееся из-за холма белое пятно, но ничего не было. Кладбище погрузилось в тишину и темноту. Осаму выпрямил спину, шумно выдохнув и стоя рядом, и Чуя, посмотрев на него, отвесил ему лёгкий подзатыльник. — Ты, идиот! Зачем ты вытащил его кость? Он потому и разозлился. — Конечно! — Дадзай схватился за затылок и нахмурился, злобно глянув на Накахару в ответ. — Он разозлился точно из-за того, что я случайно упал в его могилу, а не из-за того, что кое-кто врезал ему по башке! — А что мне ещё было делать?! — Чуя нахмурился и подлетел к Осаму так близко, что его дыхание могло бы касаться лица Осаму, если бы оно у Чуи было. — Ждать, когда он вас всех растерзает? — Мы даже не знали его намерений! — Осаму фыркнул, смотря Чуе прямо в глаза — они, синие, хорошо были видны на фоне тёмного кладбища, словно две голубые звезды, спустившиеся с неба на землю мёртвых. — С чего ты взял, что он бы растерзал нас? — Ох, ну извините, что попытался действовать на опережение и защитить! — Накахара злился, и от этого у Дадзая немного помутилось в голове — он зажмурился и коснулся пальцами одного из висков, начав массировать кожу. Чуя отпрянул чуть подальше, пытаясь унять злобу, переведя взгляд снова на холм с виднеющейся вдалеке сторожкой. — Мне не очень хочется терять мою единственную надежду на возвращение домой в лице тебя. — Я сочту это за «я очень ценю тебя и дорожу тобой», — Осаму проморгался, одним глазом теперь глядя туда же, куда и Чуя. Луна вышла из-за туч, освещая белым светом старые покосившиеся кресты и треснувшие, наполовину ушедшие в землю надгробия. Об одно такое Дадзай и споткнулся. — Не переиначивай мои слова. — Как слышу, так и интерпретирую. — Слух проверь, придурок! — Я думаю, он и так у меня прекрасный, если я не слышу приближения к нам этого духа, — Осаму, не обращая внимания на колкости Чуи, шмыгнул носом и утёр его рукавом мокрого и грязного чёрного плаща-дождевика. — А я не думаю, что он будет лететь за нами с криками, что убьёт нас, — Чуя прищурился и недовольно посмотрел на Осаму, зависнув в воздухе с согнутыми в коленях ногами и с руками в карманах, как обычно. — Может, он погнался за Атсуши и Рюноскэ? — Дадзай, думая вслух, почесал затылок. — Воскрешение коту под хвост, получается?.. — Ну… Тогда нужно их спасать, если там ещё есть, что спасать, — Накахара уже подуспокоился. — Вам не спасти даже себя, — сзади вдруг раздался негромкий, вкрадчивый голос с лёгкой хрипотцой, и на плечи Дадзая и Накахары обрушились чьи-то полупрозрачные руки. Осаму вздрогнул, за секунду покрывшись холодным потом, когда обернулся и увидел за спиной белого призрака с красными глазами. Как он там оказался?! Накахара, остекленев взглядом, медленно глянул через плечо, опустив ноги к земле. Дух с чёрными волосами на обтянутом белой кожей черепе взирал на них свысока, крепко держа их своими ледяными руками с длинными узловатыми пальцами. Он склонил голову прямо к Осаму: — Жалкий необычный смертный, — а затем и к Чуе, — и его полумёртвый друг. …И вот, они здесь. Дадзай и Накахара, смотря в пол, сидели на одной лавочке, Акутагава и Накаджима, поджавшие ноги, — на другой. На дряхлом столе, скрестив ноги в высоких бурых сапогах прошлых столетий и сложив на колени бледные руки со сцепленными замком пальцами, подобравший под себя чёрный плащ и положивший рядом с собой белую меховую шапку с необычными вислыми ушами, сидел потревоженный дух с красными глазами, молча взирающий на неудачливых искателей могил бесстрастным взором. Показавшееся изначально — со страху — мёртвым и иссохшим лицо, белой кожей натянутое на череп, было совершенно обычным и, что самое главное, весьма молодым, только с тёмными кругами под глазами и небольшими морщинками в их уголках; белый пушистый воротник окутывал бледную шею и виднеющиеся под светлым воротником рубашки с сиреневой оборкой острые ключицы, выпирающие, словно две сломанные кости под тонкой кожей; в лунном свете блестели чёрные волосы, прямые и отросшие почти до плеч, тонкими прядями ниспадающие на спокойное лицо. Прервав наконец тишину, потревоженный призрак молодого юноши, выглядящего лишь чуть старше Дадзая, заговорил негромким голосом с хрипотцой: — Итак, — он бесшумно перебирает большими пальцами с неровными и изгрызенными ногтями с белыми пятнами; от его голоса Атсуши нервно стучит по гнилой древесине кончиком хвоста, Рюноскэ крепче прижимает обе руки ко рту, Чуя смотрит в сторону, скрестив руки на груди, а Осаму смотрит в пол. — Кто же вас надоумил потревожить вечный сон могилы великого и ужасного Фёдора Достоевского, известного также под нелестными именами Некроманта, Повелителя мёртвых и самого Смерть Несущего? От перечислений духом своих титулов стало как-то не по себе. Атсуши, по крайней мере, обхватил ноги руками, поставив те на край гнилой лавки и вцепившись в них когтистыми пальцами некогда белых лап, теперь ставших почти полностью дымчатыми из-за грязи, если не чёрными; Рюноскэ же вовсе предпочёл закрыть глаза. Выглядели они запуганнее, но это, наверное, оттого, что Осаму и Чуя не видели, как их нагнал назвавшийся Достоевским призрак Некроманта и чем пригрозил. Накахара выглядел крайне недовольно, задрав нос и тарабаня пальцами по плечу. — Это было моей идеей, — первым признаётся Дадзай, склонив голову и по-прежнему не поднимая на дух Некроманта глаз. — Это был риторический вопрос, — Некромант Фёдор с трудной фамилией Достоевский (Фе-до-ру До-су-то-е-фу-су-ку… уф, лавирующие тридцать три корабля легче!) прищурился. — Я вижу, что единственный из вас всех, способный на такую безумную мысль, это только ты, — и он вдруг брезгливо окинул Осаму взглядом с головы до ног, особенно долго задержав взгляд на красных, в грязи, кроссовках, — подобие некроманта. — Почему это подобие? — Дадзай, услышав претензию в свой адрес, тут же вскинулся и глянул старшему Некроманту прямо в глаза. Красные глаза смотрели не моргая, погружаясь прямо в душу и холодными пальцами сжимая нутро, и Осаму это даже по-мазохистски понравилось — никакие ещё взгляды неупокоенных душ умерших не заставляли его чувствовать себя так трепетно и благоговейно! — Да ты хоть знаешь, что они- — Дадзай уже было в широком жесте махнул рукой на Атсуши и Рюноскэ, невольно вжавшихся спинами в гнилую стену сторожки позади, но Достоевский не дал ему договорить. — Я прекрасно вижу. Чай, не слепой, — Фёдор не спускал с Дадзая взгляда, но теперь Осаму сам принял вызов, глядя духу прямо в бледное лицо. От этих красных мёртвых очей содрогалось всё внутри, но, казалось, Осаму уступать был не намерен. — И я всё ещё непоколебим в своём знании, что ты всего лишь жалкое подобие, — и тут Достоевский, прикрыв глаза, вздохнул и горестно покачал головой, совсем как живой. — Печально осознавать, что носитель дара, подобного моему, выглядит вот… так. — Что тебе не нравится? — Осаму прищурился, хмуря брови. — Нормально я выгляжу. — Если бы я позволил себе носить такое, — Достоевский недвусмысленно смотрит вниз, на красные кроссовки, — меня бы высмеяли все трупы на этом кладбище. — Да что ты прицепился к ним? — Дадзай оглядел свою обувь и потёрся подошвами о грязный пол в надежде сбить комья грязи. — Я понял, что красный не твой любимый цвет. Мода, извини, не стоит на месте. На свои посмотри. Такие никто не носит уже лет двести или триста. — При чём тут- — Достоевский, явно удивившийся претензии к своей персоне, едва заметно вскинул чёрную бровь, скользнув взглядом по своим ногам, а затем, встряхнув головой, зло уставился на Осаму. — Вообще-то, в моё время такие носили все зажиточные баре. — В твоё время — это когда? — Дадзай прищурился. — Во времена динозавров? Или, может, раскулачивания? Или сразу Первой мировой? — Во времена Святой Инквизиции, — Фёдор смотрит Дадзаю прямо в глаза совершенно безэмоционально. Даже с каплей укоризны, будто скорый на мысль юнец спрашивает очевидные вещи. — Inquisitio Haereticae Pravitatis Sanctum Officium, — произнёс он на одном Осаму понятном языке, и тот со знающим видом закивал. — Мхм… Это же, получается, пятьсот лет ты проспал в могилке-то своей… — Сколько?! — Накахара неожиданно подавился воздухом, резко посмотрев на Достоевского. Фёдор взмахнул рукой — и Чуя схватился за свой рот одной рукой, понимая, что не может теперь произнести ни звука из-за плотно сомкнутых губ. Вот ведь мерзкий некромантишка! Даже после смерти имеет власть над мёртвыми! Это из-за этого же Накаджима и Акутагава молчат? Прекрасно! Вот почему даже их криков никто не слышал. Из-за Чуи вздрогнул Атсуши, стукнув вздыбленным хвостом Рюноскэ, и теперь взгляды всех четырёх были устремлены на духа. Осаму, что удивительно, только сломил губы в улыбке, коснувшись пальцами одной руки пальцев второй, сложив кисти на свои колени. — Я так и знал, что ты тот ещё старик, — усмехнулся он. — Хорошо сохранился для своих лет, Федору. Достоевский, непоколебимый до этого лицом, нахмурился, выглядя не очень-то доброжелательно. Чуя заметил, как по виску Осаму стекает испарина, да и в целом проступила сквозь кожу пульсирующая жила — он всеми силами скрывает головную боль. — Я жил тогда, когда ваших родо́в даже в помине не было, — Достоевский обвёл надменным взглядом всех четверых, не задерживаясь на злящемся призраке, хотя мог бы позлорадствовать. — И в моё время таких, как я, уважали и боялись. — Так уважали, что похоронили, как собаку, в безымянной могиле без опознавательных признаков, — Осаму язвительно цыкнул. — Ещё и, судя по твоему виду, далеко от родины. И вдруг Достоевский подался вперёд. Он одной рукой схватил Дадзая за волосы, и тот, зажмурившись, поднял свои руки вверх в намерении взяться за призрачную руку. Взмах второй рукой — и Атсуши, дёрнувшийся на помощь, был мягко отброшен к Рюноскэ, прижимая того совсем в угол. — Ты забываешь, смертный, что это ты вторгся на мою территорию и потревожил мой сон, а не я — на твою, — от зловещей ауры Фёдора с кроваво-красным взглядом помутнело в глазах, и Осаму, приподнявшегося на ноги, одной рукой швырнули прямо в дверь, как невесомого котёнка. Сторожка пошатнулась, и юноша рухнул на мокрую землю боком, схватившись за шею — его тут же вывернуло содержимым желудка. Накахара, подлетевший с места, промычал имя Дадзая через плотно сомкнутые заклятием губы, но его тут же взмахом руки Некроманта осадили на место, не дав больше пошевелиться. Осаму, хрипя, кашлял, попытавшись приподняться, но белый призрак, встав со своего места, плавно пролетел к нему, не касаясь ногами пола и земли, через раскрытую дверь и, зависнув над юношей, схватил его рукой за воротник, вынудив посмотреть в глаза. Дадзай держался, не издав ни звука, лишь обхватил дрожащей рукой полупрозрачную кисть. — Я вижу, что двое твоих товарищей были мертвы, — Фёдор говорит спокойно, не изменившись в лице, и за его спиной, отпущенный, на пол с лавочки рухнул Атсуши, и Рюноскэ, им придавленный, наконец задышал полной грудью. — И я знаю, что третьего ты также хочешь воскресить. Два раза получилось, — Некромант склонил голову к плечу, — хоть и не так хорошо, как хотелось бы. Так неужели ты пришёл хвастаться третьим разом мне, что в твои годы воскресил сотни таких? — Достоевский дёрнул рукой, встряхнув Дадзая за воротник, и у того по уголку рта скатилась слюна. — Какова цель вашего визита ко мне? Я не люблю гостей. Осаму не ответил сразу. Над сторожкой светила яркая луна, ореолом восходя над головой духа Некроманта. Юноша, захрипев, отвернулся, сплюнув, и ухмыльнулся уголками губ. — Д-да вижу, что ты не гостеприимный. Чай, не слепой, — Достоевский устало скривился — его передразнил какой-то жалкий смертный. Как обнищала нынче мистическая сторона людской жизни! Такой дар достался кому попало! Ещё и в такой богомерзкой обуви. — Думаешь, мы перерыли всю библиотеку, собирая информацию о твоём захоронении по крупицам, чтобы просто прийти поздороваться? Не знал, что великий и ужасный Некромант, — Осаму сделал смелый жест кавычек пальцами одной руки, на который Достоевский лишь хмыкнул, — такой наивный. Фёдор скривился, задержав взгляд на дадзаевских глазах, смотря прямо ему в душу. Неизвестно, что он в ней читал, но Осаму более чем хорошо чувствовал, как его нутро разрывают, словно неаккуратные пальцы — ветхий корешок старой книги, как его внутренние органы перебирают веером, словно жёлтые страницы, залитые чаем или кофе, как рвут уголки и загинают на интересующих местах; через его мозг словно втыкали металлические закладки, чтобы потом вернуться к излюбленным параграфам. Юноша снова ощутил подкатывающий к горлу тошнотворный ком, как Некромант разжал пальцы и отпустил его — и тот рухнул спиной на влажную землю, тут же перевернувшись набок и тяжело сглотнув. Накахара, будучи всё это время словно прикованный к одному месту ремнями за ноги, резко дёрнулся в момент, когда Достоевский смилостивился и снял с него заклятие — и улетел головой в стену, благо что с предметами Чуя взаимодействовать не умел, потому просто пролетел сквозь сторожку наружу. Перекувыркнувшись через голову в воздухе, Чуя ошарашенно огляделся, чувствуя наконец свободу, а также то, что его рот может раскрываться, и, сдавленно выкрикнув: «Дадзай!», подлетел к лежащему на земле подмастерью, поднимая за плечи и придерживая того теперь на ватных ногах. Атсуши, точно также освободившийся от сковывающего его полумёртвое существо заклятия Некроманта, тотчас подорвался и схватился за Осаму, держа его с другой стороны и размахивая белым хвостом. Рюноскэ с капюшоном чёрного плаща на голове вышел из сторожки последним, тяжело вздымая плечи при вдохе и опираясь на лопату. Все четверо стояли друг рядом с другом, словно чувствуя себя защищённее. Достоевский вытянул руку в сторону, даже не смотря в сторону гостей с живой изнанки мира, и к нему прямо по воздуху подлетела его белая шапка, которую он мягко надел на голову и поправил, похлопав по пушистым белым ушам. — Как зовут тебя, бездарный носитель великого дара? — красные глаза сканируют, словно аппарат компьютерной томографии. Хотя… Хотя, наверное, словно патологоанатом — внутренний мир «пациента». — Герберт Уэст, — Осаму хрипло усмехнулся и сплюнул на землю под ноги, утирая рот до сих пор невысохшим рукавом своего плаща. Рюноскэ, до этого не спускавший взгляда с белого призрака, наверное, подумал, что неверно расслышал, и потому повернулся на Дадзая с недоумением. Осаму попытался найти поддержку в глазах хотя бы Чуи (насчёт Атсуши он вовсе не питал особых надежд в этом вопросе), но Чуя был занят, смотря на Фёдора волком — так загнанный в западню хищник смотрит на охотника с ружьём, зная, что в битве не победит, но и припадать на землю в мольбе о пощаде ни за что не станет. Лучше погибнуть, твёрдо стоя на ногах и глядя в глаза смерти, чем унижаться!.. Как бы иронично в адрес Чуи это ни звучало. — Ц-ц-ц, невежды… Великий и Ужасный Реаниматор Осаму Дадзай. Но можно и без регалий. — Зачем пожаловали? — спокойным и даже меланхоличным голосом спросил Фёдор, не обращая внимания на громкие «регалии». Чуя, оскалившись, уже хотел было рявкнуть что-то в ответ (и, скорее всего, нелестный отзыв о Некроманте самому Некроманту не понравился бы), но Осаму поднял руку и мягко прикоснулся пальцем к его губам, призывая к молчанию и всем своим видом показывая, что говорить будет он. — О, милый Достоевский, — начал он, улыбаясь, будто это не его сейчас поваляли в земле, — в твоих книгах я почерпнул много полезного. О соединении душ человека и животного, например, или о воскрешении бездушного пути, — Некромант бросил на Дадзая скучающий взгляд, ясно показывая, что понимает, что лесть — вовсе не лесть, а издёвка. — Но я не нашёл того единственного, что мне и моим друзьям так нужно. Все пути воскрешения, описанные тобой, не возвращают к человеческой сущности полностью, — Достоевский прищурил красные глаза. Складывалось впечатление, что заметками в старых книгах он дорожил и не мог стерпеть претензии к содержанию. — Ты не описал, как вернуть мертвецу человеческую душу. Воцарилась гробовая тишина. На кладбище, казалось, и не могло быть иной, но здесь стих даже лёгкий ветер. Фёдор, услышав просьбу, замер, смотря теперь будто сквозь Дадзая, а затем… рассмеялся. Негромко и вкрадчиво, хихикая, а затем громче и громче, готовый утирать слёзы, если бы у мёртвых душ работали слёзные железы. Атсуши попробовал посмотреть на Осаму, чтобы выискать в его взгляде причину смеха белого призрака, но Осаму не сводил с Фёдора глаз, наблюдая за ним с прищуром. — Не знал, что мой последователь, носитель такого ужасающего, воистину всесильного дара, плевавшего на законы человеческой жизни… — Достоевский просмеялся, глядя теперь на Дадзая с ухмылкой, — …так наивен, — Дадзай хмыкнул — ему вернули его передразнивание. — Неужели ты думаешь, что ты, жалкий смертный, когда-то чудом обманувший Смерть и даже не соответствующий облику истинного некроманта, сможешь обмануть её ещё раз? — Я, знаешь ли, хорошо договариваюсь с подобного вида существами, — Осаму хмыкнул, выпрямившись и уверенно стоя теперь на своих ногах. Фёдор, покачав головой в жесте жалости к самонадеянности человека, сделал шаг ближе. Дадзай не сдвинулся с места, сжав руки в кулаки. — Так что там с полноценным воскрешением, великий и ужасный? — Знаешь ли ты, когда и как Смерть, с которой я заигрывал на протяжении всей жизни, настигла меня? — неожиданно спросил призрак, скрестив руки на груди, и с его лица, обычно спокойного, не сходила теперь лёгкая и не то пренебрежительная, не то снисходительная улыбка. Чуя, крепко сжавший зубы и силящийся ничего не сказать колкого и оскорбительного, поджал ноги, витая в воздухе рядом с Осаму и как бы чуть впереди, готовый точно так же, как и в самом начале, сломать призраку Некроманта шею и ненадолго вывести его из игры. — У меня тоже, как и у тебя, были мои верные товарищи. Двое, — Дадзай не перебивал, не отводя взгляда от Достоевского; тот, казалось, светился в блеске луны, весь из себя белый и мёртвый, и он пошёл кругом, касаясь рукой плеча дёрнувшегося от него со злобой Накахары. — И точно так же, как и твои, они были готовы как и встать со мной против всего мира, так и перебить за меня весь этот мир. Неважно, кто был против меня — человек, деревенщины с вилами, ополченцы императора или сама Смерть, — Атсуши почувствовал, как у него по спине пробежал холодок, когда полупрозрачная рука Некроманта провалилась сквозь его тело и словно пощекотала его лёгкие изнутри. — Нет, не подумай, я не мечтал истребить всё человечество, населив его одними верными мне мертвецами, хотя мог. Ко мне обращались за помощью те, кого поглотило отчаяние, — Достоевский появился за спиной Акутагавы, положив свои бледные руки на его плечи, и Акутагава замер, широко раскрытыми глазами глядя вперёд себя. — Они падали на колени передо мной, плача и умоляя воскресить тех, кого так любили, — Некромант медленным жестом огладил Рюноскэ по плечам вниз, склонившись к его лицу с закрытыми глазами и ухмылкой. — И я раз за разом ходил к Смерти на дружественный приём, выменивая у неё десятки, сотни, а затем и тысячи душ в обмен на другие — менее полезные, так сказать, — Достоевский легко, точно так же, как и появился, вышел из-за спины Акутагавы, появившись снова перед Дадзаем, расправив руки в разные стороны: — И я купался в простой человеческой благодарности. Они не взирали на то, что у их мужей, братьев или сыновей были птичьи ноги или хвосты ящериц, а у их жён и сестёр — кошачьи глаза или временами пропадающие части тела, — Фёдор, глубоко вздохнув, словно мог дышать, заложил руки за спину и отвернулся. — И во всём этом оживлении десятков, сотен и тысяч душ мне помогали мои верные товарищи. Если бы я мог физически разделить свою душу на двое, я бы отдал её им. Люди, кому я вернул их ненаглядных, покрывали меня перед теми людьми, кто считал меня ересью. Не счесть, сколько раз меня хотели поднять на вилы или сжечь!.. Но, к сожалению, всему приходит конец, — Достоевский обернулся через плечо, и ухмылка исчезла с его холодного лица. — Как выяснилось, сам себе я помочь был не в силах. Когда богомерзкие люди этой грешной земли, — он топнул ногой, — разорвали напополам одного, а затем снесли полголовы второму, — призраки не отбрасывают тени, но всем четверым показалось, что они попали как раз в тень Достоевского, — я в последних силах стремился найти способ воскресить моих ненаглядных. Они подступали со всех сторон, с вилами и факелами, а я листал и листал книги в надежде изобрести способ вернуть к жизни без последствий. Ты прав, юноша, — Фёдор приложил к подбородку согнутый указательный палец, встав к Дадзаю вполоборота, — способ вернуть мертвецу душу есть. Но здесь нужен равноценный обмен от того, кто этого так жаждет. Выяснилось, что две половины жизни складываются в одну, и я понял это позднее тотчас сработавшего заклинания, которое я так и не дописал. Когда люди пришли за мной, я лежал замертво прямо здесь, в этом месте, — Достоевский указал ладонью на ту самую сторожку, покосившуюся теперь и еле-еле доживающую свой век. — Моё бездыханное тело изломали и закопали с колом в груди. Ничего необычного. Ты, кстати, держал часть моей руки, — Фёдор пожал плечами, и Дадзай встряхнул рукой, которой недавно совсем сжимал обломок кости. — А моих ненаглядных растащили в разные стороны этой проклятой земли. Я чувствовал, что они здесь. Чувствую до сих пор. И, если бы я ещё был жив, обязательно бы вернул их к себе, — Достоевский наконец повернулся к Дадзаю, вскинул руку и указательным пальцем подхватил его подбородок, проведя перед этим по его кадыку и шее — Осаму оскалился, но не отступил, приподняв голову. — Я, великий и ужасный Некромант, расстался с жизнью, готовый отдать её за тех, кем дорожу. В панике мне не хватило ума сложить заклинание немного по-иному, чтобы всё вышло так, как я того хотел. Но ты, смертный с трезвым умом и никуда не торопящийся, готов ли ты отдать часть своей жизни взамен на жизнь другого? Достоевский, ухмыльнувшись, отошёл. Накахара замер на месте. Если раньше он не сводил взгляда с Достоевского, то теперь он смотрел куда-то сквозь него. Выходит, за полноценное воскрешение Дадзаю придётся отдать… часть своей души? жизни? Равноценный обмен? Чёрт возьми, это… это ведь было так очевидно… Чую как током ударило. Если бы у него было сейчас рабочее сердце, оно бы оборвалось и упало в бездну. Он опустил глаза в землю, думая о том, что лучше бы его душа уже давно упокоилась. Такие жертвы слишком… огромны даже для таких безрассудных идиотов, как Дадзай. — Ну, это звучит как весьма интересный опыт некромантии, так что я согласен, — Дадзай пожал плечами, словно соглашался на что-то элементарное вроде пропустить кого-то в очереди. Накахара вздрогнул и отшатнулся в сторону. — Ты с ума сошёл?! — Чуя оскалился и взвился в воздух перед Осаму. — Это безумие — отдавать часть своей жизни в обмен на чью-то ещё! Как ты можешь ему верить? — Ну, во-первых, не просто на чью-то ещё, а на твою, а во-вторых- — Осаму договорить не смог — прямо по лбу ему прилетело лопатой. Он тут же схватился за голову и отшатнулся назад. — Эй! — Окстись! — Акутагава зашипел, словно его душу соединили с душой кобры из серпентариума. — У тебя есть тысяча других способов воскрешения. — Не надо, Осаму! — Накаджима вцепился пальцами Дадзаю в рубашку, глядя снизу вверх полными мольбы и отчаяния глазами. — Хочешь, я сотню птиц поймаю? Тысячу! Или собак? Кого угодно! Только, пожалуйста, не- — Молчать! — Дадзай вдруг развёл руки с поднятыми указательными пальцами в стороны в призыве к молчанию. Выглядел он вполне серьёзно, когда посмотрел на каждого, исключая белого призрака, хмурым взглядом. — Я здесь воскрешаю мёртвых, а значит, я и решаю, как мне воскрешать, — и здесь Осаму выступил вперёд, протянув Фёдору руку. — И я согласен на такой эксперимент. — Отлично, — Достоевский, скучающе до этого слушающий пререкания трёх живых и одного полумёртвого, рассматривал свои безобразно-обгрызенные ногти с белыми пятнами, прижав пальцы к ладони, но, как только Дадзай к нему обратился, довольно улыбнулся, протянув уже было руку для рукопожатия, но в обманке отдёрнув её назад. — Однако у меня есть одно условие. — Дадзай! Он ведь может тебе лгать! — Накахара потянулся было к Осаму, но взмахом своей кисти Фёдор оттолкнул дух назад. Чуя в гневе рыкнул и сжал руки в кулаки. Атсуши смотрел на Дадзая с грустью и жалостью, не пытаясь к нему даже дёрнуться, как и Рюноскэ — оба помнили, как белый призрак догнал их и одного за шею, другого — за хвост как каких-то жалких котят, на расстоянии, даже не прикасаясь, тащил обратно на холм, швырнув в сторожку и немым заклятием приковав к месту, отправившись следом за Дадзаем и Накахарой. — Юноша, — холодно посмотрел на Накахару Достоевский, — я похож на того, кто желает жизни? Но даже если бы и хотел, — он окинул Чую взглядом с головы до ног, — с вами, у которых полторы души и один призрак на четверых, ничего не выйдет. — Чуя, цыц, — Осаму махнул на своего духа рукой, а затем вскинул бровь, скрестив руки на груди. — Удиви, что тебе нужно. — Видел ли ты в моих книгах заклятие на полное воскрешение с возвращением души? — Если бы видел, к тебе бы не пришёл. — Это риторический вопрос, друг мой, — Достоевский снова приложил к подбородку согнутый указательный палец, придерживая локоть этой руки другой рукой. — Заклятие на полный призыв безвременно ушедшей души в обмен на часть жизни призывающего было погребено вместе со мной. Но, во-первых, оно не закончено, ведь я уже говорил, что мне не хватило времени, там лишь приказ на вызволение своей души из тела, а во-вторых, предупреждая ваши порывы, — Дадзай вдруг получил наотмашь рукой по плечу от белого призрака и неожиданно сильно оказался отшвырнут в сторону, стукнувшись боком о дряхлую сторожку и съехав на землю, — просто так я его ни тебе, ни твоим товарищам не отдам. Дадзай откашлялся, утирая рукой рот, и, щурясь, поднял на Достоевского взгляд. Тот смотрел на него сверху вниз, улыбаясь и сверкая красными глазами. — Приведите ко мне души моих ненаглядных спутников. В обмен на них я отдам тебе законченное заклинание. — Идёт, — Осаму, захрипев, поднял руку для рукопожатия, и на этот раз Фёдор схватил протянутую кисть своей, крепко встряхнув и отпустив. Достоевский выглядел довольнее сытого кота, а Дадзай — как кот, которого только что переехал автобус. — Только дай-ка нам их геолокацию, что ли. — Что? — Фёдор изменился в лице, выглядя удивлённым. Осаму, поняв, что старикану с молоденьким личиком само слово неизвестно, отмахнулся. — Расположение нам их дай. Если они тут недалеко, по твоим словам, то к следующему закату они уже будут здесь. — Ох, — Достоевский, кивнул, озадаченно теперь уставясь в землю. — Хм… Если бы я мог отлучиться от своей могилы, я бы провёл вас сам. Думаю, я смогу нарисовать карту. — У меня по географии в школе еле-еле «хорошо» вышло, так что поподробнее, окей? — Дадзай размялся, покрутившись торсом на месте и похрустев затёкшими позвонками. — Что? — Грх… Поподробнее, хорошо? — Это уже в моих интересах, так что всё будет в лучшем виде. Белый призрак, легко оттолкнувшись ногами от воздуха, как стоял, так и прыгнул обратно прямо в свою могилу, скрывшись за краем земли. Осаму отряхнул свою голову, когда почувствовал удар — даже тычок — кулаком в плечо. Рядом с ним в воздухе завис Чуя, уставившись прямо в глаза своим тяжёлым взглядом. — Ты совсем спятил? Жизнь не дорога? — прошипел он вполголоса. — Ты даже не представляешь насколько, — Осаму пожал плечами, будто разговор зашёл о каких-то будничных делах. — Некромант здесь я, а твоё дело таскаться за мной и радоваться любому способу твоего возвращения в мир живых. — Если цена моей жизни — половина твоей, я… — Накахара поджал губы, отвернувшись и собираясь с силами. — Мне уже нечего терять. Моим близким осталось только смириться с моей потерей. А ты живой, по тебе есть, кому- — Цыц, я сказал, — Дадзай приложил палец к полупрозрачным губам Накахары. — Как я решил, так и будет. Тем более, я ещё не видел заклинание призыва в глаза, так что, может быть, там только чуть-чуть похимичить и… Белый призрак вылетел из раскопанной могилы так же плавно, как вернулся в неё минуту назад. Он держал в руке жухлый листок пергамента и жухлое птичье перо, которым, видимо, когда-то писал. Кажется, он мог взаимодействовать со своими вещами!.. Дадзай смотрел на эту возможность как на новую интересную механику. Достоевский выглядел совершенно спокойно, когда огляделся в поисках своих гостей и подлетел к Осаму и Чуе ближе, вдруг размахнувшись и краем пера наотмашь порезав Чуе руку. Чуя, не знавший до этого, что призраки умеют чувствовать боль, зашипел и отшатнулся назад, зависнув в воздухе и сжавшись, схватившись за свою бесплотную руку — по ней стекало что-то чёрное, но не видно было, что это нечто долетает до земли. Дадзай вздрогнул, как и Накаджима с Акутагавой, стоявшие в стороне, а Достоевский как ни в чём не бывало стал чертить что-то на куске пергамента в своей руке. — Эй! Зачем моего призрака обижаешь? — Осаму поспешил подойти к Чуе, минуя плечом Фёдора и чуть его (нарочно) не задевая, и смотря, как Накахара, изучая свою необычную рану в виде обыкновенного небольшого пореза по предплечью, периодически встряхивает рукой. — А как ты думаешь, какие чернила я использовал для написания своих заклятий? — Фёдор говорит, не отвлекаясь от письма. — Чёрт, серьёзно? — Осаму с возмущением и некоторым… удивлением оглянулся на белого призрака. — Кровь душ? Это поэтому я видел все твои заметки? — Именно так, мой современный друг. К слову сказать, — он посмотрел куда-то сквозь пространство вперёд, — если прошло пятьсот лет… Это какой сейчас век? — Двадцать первый, — буркнул Осаму, но, убедившись, что Чуе ничего не угрожает, подошёл ближе к Фёдору. — А тебе что? Моде следовать собрался? — Двадцать первый… никогда так хорошо не высыпался в своей жизни, как за пять веков сна в могиле, — Фёдор вздохнул, заканчивая чертить на пергаменте своим невесомым пером, а затем одним движением разорвал его пополам и вручил один Дадзаю, другой — Накаджиме. Атсуши, правда, листок из рук выронил (тот просто прошёл сквозь его ладони, как и в случае с Чуей, к которому Накаджима потерял возможность прикасаться из-за слияния его души с другой живой душой… и не сказать, что он был этому огорчён), зато Рюноскэ поднял. — По ту сторону лежит мой Ваня, — он ткнул призрачным пальцем в листок в руках Акутагавы, — а по эту, — он махнул в сторону Дадзая, — Никола. Если поторопитесь, вы вернётесь сюда уже к следующему закату. — К следующему закату?! — Дадзай, услышав приговор, подавился воздухом. — Это слишком поздно! — Тогда торопитесь быстрее, — Достоевский пожал плечами, перешагнув через порог сторожки и оглядевшись в ней,***
Adrian Von Ziegler — Adventure Awaits!
Яркое жёлтое солнце медленно всходило над розовым горизонтом, окрашивая небо своей золотисто-оранжевой кровью. Сон у всей компании был крайне беспокойным и тревожным, потому, как только троица проснулась с ощущением, что каждый из них просто полежал с закрытыми глазами, они, молча кивнув друг другу, разошлись разными тропами: Осаму в сопровождении призрака Чуи — по одной, нестабильный Рюноскэ в сопровождении получеловека-полукота — по другой. Этот треклятый Достоевский будто нарочно увёл их в противоположные стороны друг от друга! Единственное средство связи в виде телефона было у Осаму, да и то было уже разряжено. А если б и не было, то кому и куда он собрался звонить? В медный таз или тисовый гроб? Ни у Акутагавы, ни тем более Накаджимы телефонов не было — у первого все личные вещи забрала сестра ещё из больницы, а второй телефоны только в телевизорах да за витринами магазинов видел. В синхронном кивке друг другу парни обозначились встретиться на этом же месте не позднее вечера или хотя бы следующего дня, а если не встретятся — сидеть здесь и ждать. Ну… Оставалось, в общем, надеяться, что в целости и сохранности дойдут все, а эти самые «ненаглядные товарищи» Достоевского не окажутся чересчур агрессивными. С кем-кем, а с мёртвыми душами ни Атсуши, ни Рюноскэ ещё не боролись! Да и смогут ли они выстоять?.. Они брели через старые могильные камни и покосившиеся кресты. В солнечном свете памятники усопшим казались не такими жуткими — скорее, печальными напоминаниями о том, что под ногами живых людей вечно спят те, кто также когда-то был живым и также ходил по земле. Ни фотографий, ни гравюр, ни каких-то надписей — ничего уже не было видно, а что и было, то давно поросло травой, мхом, выгорело или почернело настолько, что ничего нельзя было разобрать. Пахло сухой, но свежей землёй. Вдалеке виднелась роща — высокие деревья начинали грядой возвышаться над бескрайним полем, в котором, казалось, и могил-то уж не было — один голый пустырь с травой, кузнечиками и ласточками. Если не смотреть под ноги, а только вперёд, в небо, складывалось ощущение, что бредёшь по душистому лугу; и если Атсуши такая картина понемногу придавала странных душевных сил, то Рюноскэ его настроения не разделял. Луг — лугом и деревья — деревьями, но это всё ещё кладбище. Грустное напоминание о том, что никто не вечен. Конечно, из тех, кто не столкнулся с великим, мать его, Реаниматором Гербертом-Осаму-Дадзаем-Уэстом. Назвался же — в карман не полез! И совести хватило сравнивать! Атсуши в какой-то момент отклонился от маршрута. Его кошачье внимание привлекла маленькая птичка, пролетевшая недалеко от него на уровне глаз, и животное нутро взяло верх — Накаджима замер, потоптавшись на месте, и начал медленно сгибаться в охотничью позу для прыжка, неотрывно при этом наблюдая за маленькой пернатой целью. Птичка села на один из покосившихся крестов, заливисто чирикая и высматривая мошек. Накаджима сделал один тихий шаг, второй, всё сгибаясь и сгибаясь, и пальцы его рук растопырились на манер лап с когтями; неотрывно следя за птицей расширившимися от охоты зрачками, Атсуши в последний раз низко нагнулся, подвигал плечами и сделал рывок вперёд. Птичка тут же вспорхнула вверх, не дав получеловеку-полукоту и насмешливого шанса, а Накаджима вцепился в гнилой крест и, в эту же секунду вспоминая, что весом он не с бабочку и не с эту самую птичку, с треском повалил его наземь, тут же вскакивая на ноги и отряхиваясь. Глаза тотчас стали нормальными, когда он схватился за голову и похлопал себя по щекам. Акутагава, стоя чуть поодаль, только глаза закатил, приложив ладонь к лицу. — Можешь вести себя чуточку серьёзнее? — хрипит Рюноскэ, глядя, как Атсуши, растерянный поступком, который даже не контролировал, подходит к нему и возвращается на тропу. Их голоса — единственное доказательство присутствия живых существ на многие мили отсюда. — Извини, это не зависит от меня, — Накаджима по-прежнему не глядел на Акутагаву, выйдя вперёд и заложив руку за шею. — Увидел птичку — и как пелена перед глазами… И в голове что-то кричит: «Лови, лови!» Ну я и… — Я думал, в тебе кошачьего только ноги, хвост, глаза и шерсть на теле, а у тебя ещё и кошачьи мозги, — Рюноскэ неспешно шагает вперёд, периодически посматривая на карту-схему, вырисованную призрачными чернилами. На подкорке сознания всё ещё мелькала мысль, что это кровь Чуи. — Хорошо, что Дадзай тебя с курицей не скрестил. — Лучше бы со страусом или кротом, — Атсуши измученно вздохнул, ссутулившись и опустив руки к земле. — Закопался бы или опустил голову в землю — и всё, меня нет. И никаких проблем и… кхм, побегов от призраков. — Не напоминай, — Рюноскэ, услышав это, сам почувствовал, как по спине пробежал холодок, и он поспешил встряхнуть головой, отгоняя воспоминание. Ему эта гонка по кладбищу до смерти в кошмарах сниться будет! — В любом случае, это не место для подобного вида деятельности в человеческом обличье. — Ну прости, не так я и часто бывал на кладбищах, чтобы знать о местном этикете. Знаю только то, что без надобности обходить их нужно стороной. Лучше бы и в этот раз обошли, конечно… — Не хочется тебя расстраивать, но, если бы нам не встретился Дадзай, сторона кладбища была бы нашей единственной и последней дорогой. — Угх, — тут уже поморщился, вздыбив шерсть на затылке, Атсуши и выпрямился. — Даже думать не хочу. В принципе, если выбирать между лежанием на кладбище и бегом на кладбище… Я выбираю второе. — Радуйся, что у тебя случился такой выбор. Могло бы и не быть. Как у моей матери, например. Накаджима, услышав это, отвечать не стал. Акутагава, собственно говоря, никакого комментария и не ждал. Шагая вдоль однообразных надгробий и высокой травы, Атсуши долго смотрел вдаль, повернув голову вбок, словно силясь увидеть среди могильных камней что-то… или кого-то. Он спустя некоторое время вздохнул, думая вслух: — Иногда я думаю о том, что никогда не видел своих родителей. А потом думаю о том, что, наверное, хорошо, если увидеть я их смогу только на фотографии на кладбище. — Твои родители умерли? — Рюноскэ вскинул куцую бровь, шагая немного сзади. Солнце начинало согревать, и Акутагава даже мысленно себя похвалил за то, что оставил плащ там, у сторожки на холме. Всё равно он был мокрый и грязный, толку от него как козе от баяна. — Я не знаю точно, — Атсуши пожал плечами. — В приюте нам иногда говорили, что будет великим счастьем, если «наши предки подохли и не понарожают больше таких, как мы», — Накаджима немного изменил голос, цитируя по памяти. — Это, наверное, лучше, чем знать, что твои родители живы, здравствуют и имеют новых и здоровых детей, твоих младших братьев или сестёр, — Рюноскэ посмотрел на небо, и в серых глазах отразились облака. — А ты оказался просто не нужен или не ко времени. — Наверное… — Атсуши смотрел себе под ноги. — Но я всё равно хотел бы их увидеть хотя бы на фотографии. — Гин и я видели нашу мать на фотографии на её могиле. Поверь, не лучшее последнее воспоминание о родителе. — Ты плакал? — юноша неожиданно обратил на спутника свой взгляд, и Рюноскэ, поморгав, посмотрел вперёд, задумавшись. Не то вспоминал, не то подбирал слова. — Я… не помню, — Акутагава опустил глаза, приложив руку ко рту в привычном жесте. — Помню день, когда Гин достала воспитательницу вопросами, где мама, и нас отвели на кладбище. Мне шесть, сестре четыре. Гин стояла у могилы и плакала. Она была маленькая, не уверен, что она осознавала, что происходит, и плакала просто при взгляде на фотографию. А я молчал. Буравил надгробие взглядом. Мне кажется, именно тогда я осознал, что мы с Гин остались единственными родными друг другу людьми. — А твой отец? Он тоже? — Понятия не имею, — тон Рюноскэ стал более равнодушным. — Мама о нём особо не рассказывала, да и плевать ему было на нас, если ни разу с нами не увиделся. Не уверен, что он даже знает наши имена, не говоря уж о том, что у него вообще есть дети, — Акутагава пожал плечами. — Если он сдох, мне не жалко. — Жёстко. — Я испытываю к нему ровно те же чувства, как ко всем другим надгробиям здесь. Ненавидишь даже, если случайно споткнёшься. — Ну, если бы Дадзай не решил нас воскресить, о наши надгробия также ходили бы и запинались, проклиная, — Атсуши утёр рукой нос, шмыгнув. Нет, он не плакал — от солнца щекотало в носу и хотелось чихнуть. — Не было бы у нас надгробий, Атсуши, — Рюноскэ зевнул. — Меня бы сожгли и отдали в урне Гин. Тебя бы тоже, только для тебя даже урны бы не припасли. — Да уж, мог и не напоминать, — Накаджима немного нахмурился и выпрямился спиной, разминаясь. — Кстати, ты не собираешься показаться своей сестре? Она ведь наверняка ждёт урну с тобой. Ну, с тем, что от тебя осталось. — Собираюсь, — Рюноскэ посмурнел и сжал свободную руку в кулак. — Тогда что ты тут делаешь? На твоём месте я бы, не знаю, уже нёсся к своим родным со всех ног. — Я… не могу просто так. Во-первых, это бумажная волокита, — Рюноскэ отогнул указательный палец, начав считать и смотря куда-то наверх. — Не так уж и легко, знаешь ли, восстановить свои документы после своей же смерти. Во-вторых — меня могут узнать мои знакомые по детскому дому, в большинстве своём оставшиеся в городе, — он отогнул средний палец. — Актёр из меня так себе, чтобы притворяться, что я просто слишком похож на их умершего товарища или я внезапно объявившийся второй брат Гин. А в-третьих- Речь Рюноскэ оборвалась. Он не смотрел под ноги и споткнулся о какую-то кочку, стремглав полетев лицом прямо в траву и грязь, и если бы не Атсуши с его молниеносной кошачьей реакцией, лежать бы Акутагаве на земле. Накаджима, мгновенно схватив попутчика за руки, тут же поднял его и вновь поставил прямо, недолго глядя в испуганные глаза и проверяя, всё ли в порядке. Рюноскэ, не успевший даже понять, что падает, моргнул, посмотрел на Атсуши и, встряхнув головой в-о-чём-бишь-я-жесте, загнул третий палец: — …я просто боюсь, что снова испорчу ей жизнь. — Почему? — Накаджима склонил голову к плечу, двинувшись вперёд. — У вас были плохие отношения? — За неё я любому оторву голову, — взгляд Рюноскэ на мгновение стал стальным, прежде чем он пошёл вслед за Атсуши. — Почти всё моё жалкое туберкулёзное сердце я отдал ей. Мы росли вместе, и я из кожи вон лез, чтобы её обрадовать. Оформил над ней опеку. Хотя, учитывая, как она со мной носилась из-за моей болезни в последнее время… Я думаю, сестре лучше без меня. Я выполнил свою роль в её жизни. — Ты думаешь, ты сделаешь ей плохо, если внезапно объявишься после своей смерти? — Накаджима развёл руками в стороны, непонимающе глядя на Акутагаву. — Да если бы мои предположительные родители выползли из могил с отслаивающимися кусками мяса, выпавшими глазами и одной рукой на двоих, я бы принял их даже после смерти! — Она не одна, — Акутагава прищурился, и Накаджима, не спуская с Рюноскэ взгляда, перебивать не стал. — У неё есть любящий её человек. По-настоящему, не по-родственному. А главное, что здоровый и не тянущий за собой в могилу. — Но ты ведь брат. Человек, с которым она провела всю жизнь. С чего ты решил, что ты вдруг сыграл свою роль — и на этом всё закончилось? — Атсуши вскинул белую бровь в непонимании, а затем указал на себя: — Да если бы меня любили хоть как-нибудь, по-настоящему или по-родственному, я бы прямо с кладбища, задавленный камазом и с кишками наружу, в грязи и крови, вернулся к этим людям. И неважно, испугаю я их или нет. Атсуши всматривается Рюноскэ в глаза. Кошачьи зрачки немного расширены, будто ищут что-то во взгляде напротив: понимания? признания? согласия? Акутагава выпрямился, держа одну из ладоней у рта, и смотрит сверху вниз, потому что Накаджима, сделав шаг к нему, вытянулся вперёд. Ему бы впору ткнуть пальцем Рюноскэ в грудь в укоризненном жесте, но получеловек воздерживается от этого действия. И Акутагава молча поднимает свободную руку на уровень глаз Атсуши, оставив прижатым к ладони только большой палец. — …И это мой четвёртый пункт. Я боюсь её испугать до смерти, — Атсуши фыркнул и отодвинулся. — Часто к тебе ходят мёртвые родственники на порог? Вот и я не думаю, что Дадзай будет рад перспективе воскрешать сначала меня, а потом и Гин. — Ты так уверен, что она плачет по тебе, как о потерянной вещи, — Накаджима сжал руки в кулаки, снова смотря под ноги и шагая чуть быстрее будто в желании сбить спесь. — На её месте я бы себя ненавидел, — Акутагава пожал плечами. — Если бы на мне мёртвым грузом висел больной родственник, я бы, конечно, расстроился, но спустя время почувствовал бы облегчение. — Даже я на своём месте тебя не ненавижу, — Накаджима не останавливался и не поворачивался. Его спина была напряжена, да и в общем создавалось впечатление, что он говорит что-то, что долго в себе копил. — А ты так о своей сестре. Был бы ты опечален, если бы она, убитая болезнью какое-то время назад, вернулась бы к тебе живой и невредимой с невероятной историей о реаниматоре мёртвых? Ты бы поверил во что угодно, даже в своё сумасшествие. Я необразованный, Рюноскэ, но я не глупый, и поверь мне, твоя Гин ни разу не пожалеет, если ты к ней вернёшься, — и тут Атсуши оглянулся через плечо: — Когда ты к ней вернёшься. — И я не говорил, что не собираюсь возвращаться, — Рюноскэ бесстрастно хмыкнул. — Вёл к тому, что просто решил дать ей время прийти в себя. Если слабое здоровье у нас — семейное, я не хочу, чтобы у Гин неожиданно объявились проблемы с сердцем на фоне переживаний. Они шли в молчании оставшуюся часть пути до рощи, пока наконец не попали в тень деревьев, приятную и прохладную — солнце начинало греть и даже жарить, хотелось пить и умыть лицо. Если бы Дадзай сказал, что, соглашаясь на его безумное предложение прогуляться ночью до кладбища и раскопать там древнюю могилу, они подписываются заодно на путешествие пешком по безлюдным местам и голодовку, Акутагава предпочёл бы сломать себе ногу, а Накаджима — взять с собой походный рюкзак еды из холодильника, а лучше — весь холодильник. Но, к сожалению, особым даром из них обладал только Осаму, да и то не даром предвидения, потому страдать и думать о «что было бы…» было бессмысленно. Накаджима перестал оглядываться на Акутагаву, не произнеся больше ни слова и пребывая не то в раздрае от разговора, не то в каком-то смятении. Глубоко вдохнув чистого прохладного воздуха, Рюноскэ остановился, отдыхая. Ноги гудели. Живот в какой-то момент заурчал слишком громко, и в ответ на это живот Атсуши решил ответить таким же китовым завыванием. Накаджима, взявшись за него, с озадаченным выражением лица оглянулся на Акутагаву. — Есть хочется, — грустно заключил юноша. — Пожуй травы. Ты же кот, они её едят, — Рюноскэ пожал плечами. Есть ему хотелось тоже, но он привык к большим интервалам приёма пищи — не смертельно. — Кошки её едят для очищения желудка, а не для того чтобы наесться, — у Атсуши блеснули глаза. Рюноскэ вопросительно посмотрел на него, а тот как-то удивлённо захлопал глазами. — Откуда ты это знаешь? — Не знаю. Как-то само вырвалось. Акутагава, о чём-то подумав, подошёл вдруг к Накаджиме и испытующе посмотрел в глаза, взяв вдруг рукой за воротник. Атсуши, невольно краснея, выпятил вперёд ладони, не понимая, к чему такая близость. — Р-рюноскэ, ты что- — Включай своего охотника, недочеловек-недокот, — Акутагава свободной рукой слегка постучал пальцем по лбу Накаджимы, и тот тут же закрыл это место руками; Рюноскэ отпустил. — Поймай нам кого-нибудь. Огонь я разводить умею. — К-кого?! — Атсуши с недоумении глядит на Рюноскэ. — Я могу только мертвеца откопать! — Птицу же ты хотел поймать, а тут целый лес начинается, — Акутагава махнул рукой вперёд. — Выследи кого-нибудь и поймай. У тебя же кот иногда первее думает, чем ты, вот и отдайся ему полностью. — Ну спасибо, — Накаджима фыркнул и нерешительно посмотрел вперёд. Дальше роща действительно начинала густеть. Идти им ещё ой как далеко, а всё это расстояние быть голодным… Да Атсуши свою ногу отгрызёт к вечеру, если не поест. Он вздохнул и потёр плечо, поводив носом по воздуху. — Я не обещаю, но… попробую. — Я в детском доме научился разводить огонь из палок и… ну, в общем, умею, — Акутагава осматривается вокруг так, будто он наводит, а Накаджима стреляет. — От тебя зависит наша с тобой жизнь. Будет обидно воскреснуть от чёрной магии и помереть через какое-то время где-то в лесу от голода. Накаджима утёр рукой нос. Акутагава был прав, как это ни обидно признавать. План-то хорош, но вот почему Рюноскэ не учёл, что Атсуши всё ещё наполовину человек, а не проворный и маленький хищник с когтями и зубами? А теперь придётся доказывать обратное. Да уж… Если бы Атсуши сказали, что в своей второй жизни он будет охотиться в лесу на мышей и птиц, он бы подумал, что просто сошёл с ума. Ан нет, вон как вышло. Удивительная штука — жизнь! Накаджима старался, честно. Да, здесь, в дикой природе, кошачье во многом превосходило человеческое: запахи, шорохи, следы — всё сливалось в одну сплошную лесную симфонию, где было слышно одновременно и всё сразу, и каждого по отдельности. Маленькие птицы порхали в самой вышине, изредка откуда-то сурово гаркали вороны, но всё это — так, развлечение, а не дичь. Атсуши нужно будет минимум несколько штук таких поймать, чтобы прокормить одного себя, не говоря уж о том, что охотится он для двоих! Охотится… Сильно сказано. Атсуши чувствовал себя кошкой с передавленными машиной задними лапами — всё чует, видит и слышит, а сдвинуться с места не может. Под одним из деревьев за грядой кустарников он обнаружил грибы, в которых не особо разбирался, но чутьё подсказывало, что они съедобные; Рюноскэ, посмотрев на них, сказал, что был бы у них нож — и грибы бы сошли. «Но как-то мне не хочется собирать что-то съестное неподалёку от кладбища», — изрёк он как вбил последний гвоздь в крышку гроба, перед тем как вернуться на тропу. Атсуши, окинув грибное семейство печальным взглядом, вздохнул и поспешил за Акутагавой. Он бы и сырыми их съел, на самом деле… Но сходить с ума, как от валерьянки, или тем более травиться не хотелось. Чем дальше они шли, тем гуще становился лес и тем сильнее припекало полуденное солнце. Часов не было ни у одного, хотя светило в самом зените ясно намекало о времени. Накаджима дышал через рот, едва не высунув язык и низко склонившись к земле, почти волоча по ней руки — шерсть на теле ни капли не прохлаждала. Акутагава держался, хотя даже ему было жарковато — солнце нагревало тёмную голову. Однообразный пейзаж всё не кончался, и возникало чувство, что они скоро выйдут на какую-нибудь пригородную дорогу. Да, Рюноскэ сверялся с призрачной картой, но что толку? У него же в голове ни компаса нет, ни геолокации. Им помогает только то, что дорога относительно прямая. Или им уже так кажется… — Может быть, Дадзаю так легко отдали кошку из приюта, потому что она была инвалидом? — предположил в какой-то момент Рюноскэ, глядя на то, как Атсуши рыщет по кустам и где-то среди деревьев, то ныряя в зелень и тень, то выскакивая из неё с листьями в белых волосах или с шипением, потому что наступил на что-то острое. — Нюх не работал. Или координация движений. — Я стараюсь как могу! — в последний раз Накаджима подпрыгнул на месте едва ли не до первых ветвей дерева позади, поскорее вырулив на тропу и высоко поднимая ноги в беге — наткнулся на змею. Уж это был или гадюка — разбираться не хотелось. — Могу змею принести. Хочешь? Рюноскэ хмыкнул и не ответил. Если в начале рощицы ноги гудели, то сейчас они просто отваливались. Оба следовали какой-то негласной установке о том, что привал будет, когда им попадётся что-нибудь съестное. Съестного не попадалось. Оно летало и сновало вокруг, но в руки почему-то не шло. Акутагава один раз обронил, что он с тем же успехом, что Накаджима использует свои кошачьи способности, может встать с открытым ртом и ждать, когда к нему туда залетит птица. Накаджима буркнул в ответ, что вот пускай встаёт и ждёт, раз ему что-то не нравится. Обстановка накалялась, и хотелось уже поворчать друг на друга просто так; и так бы и случилось, если бы снующий среди кустов и зелени Атсуши вдруг не наступил на что-то мокрое и радостно не воскликнул: «Тут родник!» В несчастный родник хотелось упасть лицом и пролежать в нём до вечера. Никого уже не волновало, что не так уж далеко отсюда — кладбище с мертвецами. Что им будет, наполовину мёртвым? Рюноскэ не удивился бы, если бы ледяная вода начала литься сквозь него, проваливаясь через нестабильное тело в разных местах, как из дренажных дыр после операции. Атсуши присел на корточки, сидя на кошачьих пальцах с мягкими подушечками и подняв кверху плюсну и вместе с ней пушистую пятку, черпая холодную воду руками и хлебая языком и ртом из ладоней, остатками сбрызгивая лицо. Рюноскэ лишь наклонился, опустив в родник руки и осторожно, одной ладонью, тотчас покрасневшей от температуры, аккуратно пил, бесшумно и без брызг. Накаджима, утоливший жажду, рукой протирал свою шею, чувствуя, как от капель, затекающих за воротник по спине, становится легче. Он невольно бросил взгляд на Акутагаву снизу вверх, наблюдая, как с лица того капает вода, как она же стекает с белых кисточек прядей по обе стороны головы; Рюноскэ, стоя согнутым на прямых ногах, упёрся одной рукой в свою острую коленку под плотно прилегающей к ноге чёрной штаниной, а вторую приложил ледяной ладонью к бледной щеке, приходя в себя. Вода стекала к белому воротнику его пышной блузы (которую он, несомненно, после всех этих приключений не то что кинет в стиральную машинку — отнесёт в химчистку на вытянутой руке), капала с острых ключиц изнутри на ткань. Всё лицо его, Рюноскэ, раньше напряжённое и уставшее, выражало теперь умиротворение и спокойствие — брови не хмурились, ресницы с блестящими на них каплями воды не подрагивали, губы, до этого сухие поджатые, стали гладкими. Атсуши негромко выдохнул, рассматривая Рюноскэ, и, когда юноша резко открыл свои серые глаза и метнул взгляд на своего беловолосого спутника, вздрогнул и тут же отвернулся. Его волнение с головой выдавал хвост — он возил по траве и земле и собирал им, уже таким же серым, как лапы, листья и сухие ветки. Акутагава, глядя, как Накаджима подпёр щёку ладонью и отвернулся, будто не при делах и не рассматривал черноволосого спутника только что, смекнул, что к чему, и спрашивать ничего не стал, вновь потянувшись к роднику, смочив в нём руку и… Накаджима как сидел, так и подпрыгнул на месте, переметнувшись через ручей и вздыбившись мокрой шерстью на шее — Акутагава провёл сырой рукой по его хвосту и теперь ухмылялся, выпрямившись и стряхивая налипшую на ладонь белую шерсть. Атсуши недовольно размахивал влажным хвостом, пытаясь его выжать и лепеча, что это не очень-то и приятно; Рюноскэ ухмыляться не перестал, ответив, что кошкам так прохладнее, вот пусть и Накаджима не выкобенивается. Холодная вода придала сил. Они брели вперёд уже чуть более активно, посидев возле родника и дав отдых ногам. Атсуши, кажется, взбодрённый, стал более чутко прислушиваться к окружению. В какой-то момент он радостно вскрикнул снова и позвал Рюноскэ: «Быстрее сюда!» Акутагава, уже было подумавший, что Накаджима, судя по его голосу, нашёл там не менее сундука сокровищ, любезно заглянул за кусты — и увидел, как Атсуши с восторгом прыгает вокруг свернувшегося в калач ежа. «И что ты с ним собираешься делать?» — Рюноскэ вскинул куцую бровь, глядя то на несчастное животное, то на Атсуши, пребывающего в щенячьем восторге. Накаджима, удивлённый такому вопросу, посмотрел на Акутагаву и указал руками на зверушку, намекая, что ну это же ёж! Как ты можешь быть равнодушным?! Рюноскэ вздохнул и отпрянул от кустов, вернувшись к маршруту и на всякий случай сверившись с картой. Единственное, за что он готов был благодарить Достоевского, так это за какие-никакие обозначенные ориентиры в виде кладбища, леса, реки, каких-то холмов… В общем, не потеряешься, если немного включишь голову. «Атсуши, ради бога, отстань от ежа, и пойдём уже», — бросил он негромко, не обращая внимания на то, что Накаджима растерян — как же можно расстаться с добычей? Да, она бесполезная, но!.. Но ведь!.. Атсуши вздохнул, последний раз окинув напуганного колючего зверя взглядом, и повернулся к нему спиной. Акутагава не отнимал глаз от карты, задумчиво приложив пальцы к подбородку, когда Накаджима резко пронёсся у него почти под ногами, чуть не сбив и вынудив прокрутиться на месте. Рюноскэ успел лишь встряхнуть головой, недоумённо уставившись вслед доморощенному охотнику: шорох всё удалялся, но слышен был весьма отчётливо. Летели листья и ветки, слышалось даже утробное ворчание хищника, поймавшего и душащего добычу. Такие звуки издают также кошки, когда люди хотят отобрать у них что-то прямиком из пасти, и они сдавленно воют, периодически шипя и стараясь драться лапами. Акутагава ничего не спрашивал, молча внимая, но, когда шорох и вообще все звуки стихли, он обеспокоенно встал на носки, силясь увидеть что-то выше. Накаджима там что, сквозь землю провалился? Щебетали птицы, шуршала в вышине листва, но более — ничего. Рюноскэ, нервно сглотнув, спрятал кусок карты за пазуху и прошёл вперёд, намереваясь начать раздвигать кустарники, но… Но вдруг прямо перед ним из зелени показалась голова Атсуши, сжимающая зубами за шею настоящего зайца. Кошачьи глаза, ярко-жёлтые, без белка и с расширенными чёрными зрачками, смотрели не моргая прямо в душу, и Рюноскэ испуганно отшатнулся назад, глядя, как по бурой шкуре стекает каплями кровь. Зверь уже не дёргался — конечно, попробуй тут остаться в живых от человеческих челюстей с острыми зубами! Они стояли так несколько секунд, прежде чем Акутагава, шумно сглотнув, перевёл взгляд с зайца на лицо Накаджимы. Юноша ведь до этого даже не представлял, что здесь водятся зайцы… Судя по Атсуши, его человеческое «я» также не имело об этом ни малейшего понятия, ведь смотрело на Рюноскэ сейчас всё то, что в Атсуши было кошачьим. Нестабильный молча протянул руку к получеловеку, похлопав его по белой голове, как собаку, а затем — к зайцу, попытавшись взять того хотя бы за заднюю лапу, но, когда получеловек разжал зубы, тушка скользнула сквозь руку, заставив вздрогнуть, и глухо бухнулась на траву. Накаджима встряхнул головой, часто заморгав и возвращая себе человеческий облик, прежде чем опустить взгляд и посмотреть на свою добычу. — Боже, это я поймал? — изумлённо и с ноткой паники спросил Атсуши, схватившись за голову рукой. — Не я же, — Рюноскэ брезгливо встряхнул кистью — мёртвых животных он всё-таки никогда прежде в руках не держал. Запястье затем он потёр второй рукой. — Только нести и разделывать тебе, похоже. — Р-разделывать? — Атсуши со страхом посмотрел на Акутагаву, уже, казалось, будучи готовым поголодать, но отказаться от идеи снова прикасаться к убитому зверю. Живой ёжик выглядел гораздо лучше… — Как? Чем? У меня даже когтей на руках нет. — Своими зубами. Отключи мозг, как ты это умеешь, и пусть кошка делает за тебя. — Но я же не специально это делаю! — Я уверен, — Рюноскэ не спускал взгляда с зайца, — когда ты снова возьмёшь это в пасть, кошка сделает всё за тебя. Хотя бы раздерёт тушу на куски. Накаджима нервно сглотнул. Перспектива прикасаться к мёртвому существу не прельщала, но и есть хотелось нешуточно. Не грызть же себе потом ноги? Вздохнув, он вышел наконец к Акутагаве, поднимая убитую тушку за длинные уши. Ему было так жалко этого зайца… Сердце сжималось. Всё-таки, когда на периферии зрения показалось движение, среагировала на него внутренняя кошка, да и душила тоже она, ведь человек явно просто свернул бы зверю шею и не стал бы брать в рот. Сырая зайчатина осталась привкусом на языке, как и кровь. Ну что ж, внутреннее животное… «Действуй, пожалуйста», — подумал Атсуши, перед тем как зажмуриться и снова впиться зубами в добычу. …Ели молча. День постепенно клонился будто к вечеру. Они прошли немного вперёд, до странного островка выжженной земли, где сухая трава была по краям; здесь будто жгли когда-то огромный костёр, вот земля и выгорела до состояния песка. Идеальное место для небольшого огонька, на самом деле! Рюноскэ действительно умел разводить огонь — как-то там постучал камнем о камень на горке сухой травы. Куски с шерстью выбрасывали или подкладывали прямо в пламя — чего добру пропадать? Без соли и приправ сырая зайчатина была не такой уж вкусной, но в приюте Атсуши уяснил — на халяву и хлорка творогом покажется. Ну, или иными словами — ешь, что дали, и клювом не щёлкай. Кошка внутри Накаджимы перекусила бы и сырыми лапами, и ушами, и потрохами, но остававшийся наполовину человеком Атсуши этому протестовал. Жареное мясо, даже без всего, всяко лучше травы или древесины. Рюноскэ, устроившись на траве в тени дерева и обхватив ноги рукой, смотрел на огонь, словно стараясь не думать о вкусе того, что он ел. Атсуши же сгрызал всё вплоть до костей. Они были единственными живыми существами на многие мили отсюда. По одну сторону — кладбище с ожившим призраком Некроманта и ушедшие ещё дальше Дадзай и Накахара. По другую — лес и дремлющий где-то дух. — Я не знал, что ты разведёшь огонь так быстро, — пробурчал в какой-то момент Накаджима с набитыми щеками. — В детском доме научился, — меланхолично ответил Акутагава, не отводя от пламени взгляда. — У вас не было отопления? — Было. Гин как-то раз обиделась на воспитательницу её группы и рассказала мне, что хочет сбежать. А как я её отговорил бы? Она с детства упрямая. Как что в голову взбредёт — обязательно это сделает, несмотря на то, что вся из себя леди, — Рюноскэ вздохнул, моргнув и утерев глаза рукой. — И ночью мы с ней сбежали. Мне было двенадцать, ей десять. Три дня шатались по городу, доедая припасы, взятые с собой из детдома, пока Гин не поняла, что еда кончилась и взять её неоткуда, — Акутагава без энтузиазма дожевал оставшийся у него в пальцах маленький безвкусный кусок. — Был октябрь. Мы прибились в подворотне к бездомным взрослым, и один из них увидел, что я за ним наблюдаю. Он поддерживал огонь в бочке. Подозвал меня и сказал… как же… в общем, то, что зажигалка — вещь хорошая, но не всегда под рукой. И вот так камнями и научил. Я потом тренировался при удобных случаях. Мои знакомые, когда мы уже были взрослыми, стреляли уток или гасили луговых собак. За огонь ответственным был я. Понятия не имел, что мне это ещё пригодится. — Ого… — Атсуши думал о чём-то своём. — И не жалко было птиц и собак? — Я не сказал, что участвовал в охоте. Я сказал, что разводил огонь. Чем ещё могут заниматься детдомовцы в свободное время? — Ну… — Атсуши вздохнул. — Мы иногда смотрели телевизор. В основном по выходным, потому что из воспитателей оставались только дежурные, особо за нами не следившие. Иногда сбегали из окон, потому что двери всегда были закрыты, и я видел, как мои ровесники ловят птиц. Обычных воробьёв. Хорошо, если зимой, — юноша горько усмехнулся. — Их тогда красили под снегирей или синиц и продавали на птичьем рынке за гроши. А летом… — Атсуши зажмурился и договаривать не стал. — Я однажды отбил у них одну птицу и отпустил. Мы не подрались только потому, что нас тогда спугнул сторож и мы все убежали обратно. Иногда я думаю об этом воробье и надеюсь, что он прожил хорошую жизнь. Лучше, чем я в то время, во всяком случае. Рюноскэ долго не отвечал. Они сидели молча, слушая звуки леса: как ветер шелестел высокими кронами, как переговаривались между собой птицы, как шуршала трава. Огонь потрескивал, постепенно умолкая, не подкармливаемый ни веточкой, ни хворостом. Накаджима согнул ноги, обхватив их руками и подбородком ткнувшись в колени; Акутагава вытянул одну ногу, а на колене второй держал руку, опёршись спиной о дерево. Каждый думал о чём-то своём, прежде чем голос Акутагавы раздался негромкой хрипотцой: — Те, кто не продолжал жить путём воскрешения из мёртвых, уже прожил лучшую жизнь, чем мы оба. — Д-да уж, — Атсуши нервно усмехнулся, заложив руку за шею и криво улыбнувшись. — Только благодаря одному безумному гению… — Скорее, безбашенному, если мы говорим об одном и том же человеке, — Рюноскэ откашлялся в кулак. — И абсолютно бесстрашному. — Как ты думаешь, — вдруг спросил Накаджима, обратив на Акутагаву взгляд, — а Чуя — он… Он тоже плохо жил? — Вроде не детдомовский. Мать есть. Да и хочет вернуться к жизни, — Акутагава пожал плечами. — Думаю, если горит желанием, значит, не так уж плохо он и жил. — Я тоже не хотел умирать. Просто так вышло. Даже не понял, почему могу видеть и слышать, дышать, говорить и двигаться, а вижу своё тело вот передо мной. Просто воспринимаю эту жизнь как шанс прожить её с нового листа. — Интересно, — Рюноскэ отвернулся лицом, подперев ладонью подбородок. — И как ощущения новой жизни? Здесь, в лесу у кладбища, в поисках очередного древнего призрака? — Если честно, неожиданные, — Накаджима выпрямил ноги и упёрся руками в землю за своей спиной, откинув голову назад. — Умер никому не нужным и без единых друзей, а вернулся — и в дом привели, и Дадзай обо мне заботится, и ты со мной разговариваешь, ещё и призраков вижу. — Поздравляю, так себя чувствуют все домашние коты. — Но я серьёзно! — Теперь от тебя будут прятать валерьянку. Ты ведь с руками, везде доберёшься. — Очень смешно. Тот раз был… не запланирован. — Зато моё первое впечатление о тебе было незабываемым. Атсуши метнул на Рюноскэ недовольный взгляд. Рюноскэ, прикрывая рот рукой, усмехнулся уголком губ под ладонью, на лицо выглядя совершенно спокойным. — Моё первое впечатление о тебе тоже было не таким уж и прекрасным, — Накаджима буркнул, прищурившись и отвернувшись. — И всё же Чуя-кун своим появлением затмил и тебя, и меня. Представь, как себя чувствовал Осаму, если даже этот его проклятый крест сломался от одного Чуиного прикосновения. — А он ведь сейчас без него, — как-то обеспокоенно заметил Атсуши, и его взгляд пересёкся со взглядом спутника. — Как ты думаешь, у Дадзая… всё получится? — Понятия не имею. Как видишь, он никого из нас не послушал, из-за чего мы здесь, а не в доме, чистые, сытые и дремлющие, — Акутагава нахмурился и растёр указательным и большим пальцем закрытые веки. — Поверить не могу, что он пошёл на сделку с этим… чудовищем из могилы. — Н-не напоминай, — у Накаджимы дрогнул голос, а по коже рук пробежали неприятные мурашки — он встряхнул кистями и сел теперь, разведя ноги в стороны и сложив на землю между ними руки, как собака. — Но я надеюсь на то, что он знает, что делает. — Конечно, знает, — Акутагава пожал плечами и повернулся к Атсуши лицом, сложив ноги лотосом и скрестив на груди руки. — Он же только и мечтает, что убиться, вот и хочет скостить свой срок пребывания здесь до минимума. — Здесь?.. — В мире живых, — у Рюноскэ холодный взгляд, от которого Атсуши стало не по себе. — Часть жизни — это не шутки. Кто знает, сколько бы он прожил и без этого заклинания? А тут ещё минус половина лет. Не удивлюсь, если он помрёт сразу после воскрешения Чуи. — Не нужно так говорить! — Атсуши, зажмурившись, схватился за голову, и его хвост нервно заколотил белым кончиком по земле. — Дадзай — он… Он обязательно что-нибудь придумает! Я верю в это. — Может быть, Чуя-кун ещё его отговорит, — Рюноскэ растёр согнутым указательным пальцем подбородок в жесте процессирующей мысли. — Одно знаю точно: беспокоиться о нём — пустое дело. Кошачья-то душа, как говорится, потёмки, а Дадзая так вовсе непролазный бурелом. — Как не беспокоиться? Благодаря Осаму я не умер с концами. Он меня кормит, да и вообще… — Атсуши нервно вздохнул и, сведя ноги, согнув их в коленях, взялся за свои задние мягкие лапы, перебирая подушечки и пальцы на манер антистресса. — Он первый человек, для которого я не бесполезный кусок человеческого мяса, зря занимающий место на этой планете и дышащий чужим воздухом. Я… Я очень ему благодарен и не хотел бы его потерять. Неужели тебе всё равно, если с ним что-то случится? — Понимаешь, Атсуши, — Рюноскэ вздыхает, не выказывая ни единой эмоции, и встаёт на ноги, — о человеке могут беспокоиться миллионы людей. Родные и близкие могут над ним трястись, как над самым драгоценным сокровищем, сдувать с него пылинки и ежесекундно говорить, как они его любят, — Акутагава посмотрел на Атсуши сверху вниз. — Но, если человек не любит свою жизнь, он будет стремиться к смерти, не оглядываясь на чувства других. Каждый человек живёт, в первую очередь, для самого себя, как бы это эгоистично ни звучало, — Рюноскэ снова наклонился к Атсуши на прямых ногах и ткнул ему пальцем прямо в лоб — тот чуть отклонился, закрывая верх лица ладонью. — От того, что о нём беспокоишься ты, я, Чуя, его родной дядюшка или даже девушка за кассой кафе, в котором он часто бывает, его решение не изменится, если он сам не перестанет думать о смерти, — Атсуши нахмурился, поскорее вставая на ноги, Рюноскэ же поставил руку в бок. — Он заигрывает со смертью каждый божий день. Думай иначе: мотивация помочь нам в прошлом и вернуть к жизни Чую-куна сейчас оттянула его кончину, если он вдруг задумывал сыграть в ящик. Разве этого не достаточно? Накаджима уже раскрыл рот, чтобы что-то сказать, но, подумав, сомкнул губы и смолчал. Он понимал, без сомнения понимал, что все люди разные и у каждого свой взгляд на жизнь, но Атсуши, прошедший через чёртово воскрешение из мёртвых, никак не мог осознать одну вещь — как можно хотеть убить себя самостоятельно? В нём боролись эгоизм и смирение с тем, что все и всегда имеют свою точку зрения буквально на всё, что существует в этом мире, материальное и нет. Особенно Дадзай. О-о-о, по мировоззрению Дадзая можно выпускать целый том антипода житейской мудрости! И ведь будут читать, и ведь будут соглашаться. Атсуши даже немного обрадовался, что читает через пень-колоду и вовсе не фанат ни бумажных, ни электронных книг. — Я… я просто не понимаю, — Накаджима сжал руки в кулаки, и Акутагава, полезший уже было за куском карты за пазуху, оглянулся на спутника через плечо. Атсуши немного потряхивало от мыслей и переживаний. — Просто… Просто не знаю, что нам… что мне сделать, чтобы он не хотел умереть. Пусть делает, что хочет. Пусть воскрешает людей, кошек, собак и древних чудовищ со старых кладбищ, пусть читает свои странные книги и сжигает их в печах, пусть выбирает из еды солёные огурцы и разглагольствует о неважности жизни, но… Но пусть живёт и радуется, зная, что его не бросят в трудную минуту и поддержат даже в самой противоречивой ситуации. Даже если захочет убивать людей — я ему помогу, — Атсуши приподнял руку, накрывая ею половину лица. — Если бы обо мне так заботился хоть кто-то на протяжении всей моей жизни, я бы жил, отними у меня конечности и все чувства осязания, просто потому что мне хватало бы мысли о том, что меня любят даже со всеми моими изъянами, — Накаджима зажмурился. — В чём смысл моей жизни, если я ничем не могу помочь? Что-то в Атсуши этим разговором перевернулось. Если раньше он гнал от себя мысль, что Дадзай буквально хочет пожертвовать собой, чтобы спасти другого человека, то теперь она застала врасплох и с силой врезала по голове чем-то тяжёлым. Ни он, Атсуши, ни Рюноскэ, ни Чуя не смогли его переубедить… а что будет, если узнаёт Мори-доно? Какая у него будет реакция? Воскрешённые его сыном будут жить полную жизнь, а сын умрёт лет через пять? Воскрешённые его сыном вернулись, а сам сын — нет? Единственный, кому был нужен Атсуши всё это время — это Осаму. Атсуши это чувствовал. И Осаму был нужен Атсуши не меньше, если даже не больше. И теперь Дадзай так легко хочет расстаться с жизнью во имя какого-то там личного опыта и эксперимента! Да что за Атсуши человек такой, если не может- Его запястий касаются прохладные руки. Накаджима неуверенно приоткрыл глаза, глядя вниз и не решаясь поднять взгляда: рядом с ним стоит Акутагава, взявшись за его ладони. Атсуши может даже чувствовать дыхание Рюноскэ своей головой. — Атсуши, посмотри на меня, будь так добр, — негромко, с хрипотцой произносит юноша, одной из рук касаясь подбородка Накаджимы и чуть давя наверх, намекая выполнить просьбу. Атсуши, поджав губы и чувствуя, как сердце болезненно ухает в груди, поднял лицо. Рюноскэ смотрит на него своими серыми глазами, и в них блестит живой огонёк, словно на листе стали играет солнечный блик. — Я бы никогда такого не сказал, познакомься мы просто так, в наших предыдущих жизнях, но, раз уж наши судьбы вот так фантасмагорично столкнулись, давай договоримся об одной вещи, — юноша и вторую свою руку поднял к лицу Атсуши, касаясь теперь ладонями его щёк и скул — большими пальцами. — Я беспокоюсь о тебе, ты беспокоишься обо мне, а вместе мы побеспокоимся о Дадзае. Хотя бы чтобы он отведённые ему годы жизни провёл в спокойствии и радости, или как ты там говорил, — Накаджима нервно сглотнул, своей рукой прикоснувшись к руке Акутагавы на своём лице и прижавшись к одной из ладоней щекой, выглядя удручённым и расстроенным, и к тому же смущённо покрасневшим. — Поможешь мне, когда я соберусь вернуться домой к своей сестре. Докажешь, что не бесполезный. Так пойдёт? Атсуши ничего не ответил. Он, слегка потёршись о ребро бледной ладони носом, коснулся её губами. Рюноскэ не отнимал рук и стоял на месте, не силясь отстраниться, даже тогда, когда Накаджима, стараясь не хмуриться, потянулся своим лицом к его лицу. Его белые ресницы полуприкрытых глаз подрагивали, когда он сквозь них смотрел на губы Акутагавы. Рюноскэ ощутил тёплое дыхание, приоткрыв губы сам, но… Холодный ветерок, подув с неожиданной стороны, всколыхнул одежду, и парни, отвлёкшись, повернули головы. Над выжженной землёй островка мёртвой травы и над погасшим костром зависла бесшумная призрачная фигура человека: длинные серебряные волосы свисали почти до самой земли, а сам он, смотря на юношей светло-зелёными глазами, одну руку держал у щеки, миловидно улыбаясь. Второй рукой призрак коснулся своей забинтованной головы, снимая вместе с повязками часть черепа, словно шляпу, и голос его плавно зазвучал в ушах обоих: — Какая очаровательная сцена! Даже жаль прерывать, — он мечтательно вздохнул, возвращая часть срубленного кем-то черепа на место. — Так и представляю: любовники, за чьей порочной для церкви любовью охотится инквизиция, убежали далеко-далеко, и теперь, представ друг перед другом, они- Призрак не договорил. Рюноскэ задрожал всем телом от одного только вида снятого скальпа вместе с частью волос, Атсуши вздыбился, как наэлектризованный, и оба, вцепившись друг в друга с расширенными от страха глазами, пронзительно закричали. От вопля с деревьев в небо взлетели, гаркая, чёрные вороны.