Yann Van Der Cruyssen — Crane YOHIO — Defeating the Devil a Day: ...but we know, yes, we know which way the wind is blowing, let the sleeping dogs lie dead. Taking back control! Defeating a devil a day! A slight insinuation to divide and conquer! Crowd control! You’re snug as a bug in a rug! It takes some interdiction to divide and conquer!
— Атсуши, свет? — Есть! — Накаджима встал прямо под выключателем, положив на него руку на изготовке. — Рюноскэ, стабильность? — Чувствую иронию в вопросе, — Акутагава, прищурившись, сидел на стуле прямо у стены, чтобы при выбросе потусторонней энергии его всего не откинуло куда-то за пределы морга и «не зажало в текстурах», как выразился Дадзай. — Дядь, готовность расстаться с прежней картиной мира? Мори не ответил. Он стоял у стола Осаму на выступе над операционным столом и продолжал курить уже вторую сигарету, ничего не ответив и только красноречиво закатив глаза. Будучи сегодня не в ночную смену, он должен уже быть сейчас дома и ужинать — в худшем случае, крепко спать — в лучшем, но племянничек изволил поторопиться и явиться вовремя — раз, два — он же попросил отойти от операционного стола, на котором сейчас лежало тело, должное некоторое время назад сгореть в печи. Если выдумками Дадзай занимался всю свою жизнь бок о бок с дядькой (хоть теперь Мори и допускал, что, возможно, парень достался ему с настоящими паранормальными способностями), то на враньё не налегал и доверием не злоупотреблял, вот Мори и решил подождать и посмотреть, что из клятвенного обещания Осаму выйдет. И не солгал же! И почти даже не опоздал. Теперь оставалось быть только зрителем со скептическим взглядом — взрослым человеком на фокусническом шоу, который понимает, что всё происходящее есть ловкость рук без всякого мошенничества, но разгадать секрет не может. — Чуя! — крикнул Дадзай в воздух. — Готов ли ты, принц-инкогнито, вытянуть самый главный собачий билет и навсегда распрощаться с возможностью проходить сквозь стены и летать? Витающий вокруг и буквально волнующийся по границам своего тела призрак одарил Осаму нарочито презрительным взглядом, мол, шутить ещё вздумал? — Лучше всю оставшуюся жизнь пробуду ползающим по земле, чем летать вот так, — буркнул Чуя, вновь повернувшись лицом к своему телу под простынкой, над которой он и завис. Его холодное тело до сих пор там, но… будет ли оно холодным через несколько минут? А если будет? Что тогда? Мори, естественно, оставался единственным, кто не слышал ответа и видел лишь, как Осаму снова занимается этим своим сумасбродством и разговаривает с воздухом. Правда, на этот раз рядом с ним сидел Акутагава, который, поймав на себе удивлённый взгляд старшего патологоанатома, обращённый к нему по принципу: «Вы с ним были всё это время, это… нормально?», скрестил руки на груди и негромко ответил: «Это нормально, только не мешайте». — Беспокоишься? — с задорными искорками в глазах произнёс Осаму, широко улыбаясь — от нервов — и пробегая глазами каждый лист, притащенный, по мнению Мори, с какой-то помойки. — Нет, блядь, я спокоен, как труп, — Чуя бросил сквозь зубы и крепко зажмурился, встряхивая головой и сгоняя морок. — Ты что, не веришь мне? — Осаму вскинул голову, посмотрев на Накахару с выражением лица обиженного щенка. — Как ты можешь? — Я… хочу верить. Очень хочу, — Накахара посмотрел в сторону, а затем взглянул на свои руки, вынутые из карманов. Сквозь них он продолжал видеть очертания своего собственного тела под простынёй. — Но… — Никаких «но»! Отставить сомнения! — Дадзай отвечал такими уверенными лозунгами, будто воскрешал в своей жизни мертвецов пачками, а не раз, два да три — и обчёлся. — Если не будешь верить, у меня может не получиться. — Я поверю, — Чуя поджал губы, сдвинув брови к переносице, а затем плавно перелетел по моргу ближе к Осаму. Дадзай, снова отвлёкшийся на бумаги, поднял на призрака взгляд и опустил листы с заклинанием. — Но у меня к тебе есть просьба. — Ты же знаешь, всегда к твоим услугам, — Осаму смотрел внимательно, прямо в синие глаза, как вдруг призрачные ладони, вытянувшиеся к нему, схватили за лицо под нижней челюстью с обеих сторон и приподняли чуть вверх, не давая и шанса отвернуться. — Мы уже говорили с тобой на эту тему, — начал Чуя, будто собираясь с силами, перед тем как посмотреть в тёмно-карие глаза в ответ, — но, если ты не хочешь делиться со мной половиной своей жизни, я не буду против. Мне терять уже нечего, а тебе- — Не половиной, а частью, — Осаму немного понизил громкость голоса, словно разговаривал теперь с домашним котом или человеком, к которому он неравнодушен по тем или иным причинам, — У меня хорошая память. Я помню, что мы об этом уже говорили, и я надеюсь, что ты также помнишь мой ответ, — он накрыл своей ладонью призрачную руку Чуи, чуть склонив голову и словно бы прижавшись к ней щекой. Накахара нахмурился ещё больше и фыркнул. — Удовлетворяет тебя такой аргумент? — Грх. Ты неисправим, — Чуя рыкнул сквозь зубы, а затем, прищурившись, вдруг ткнулся лбом Осаму в лоб, больше стукнувшись в размаху. — Раз уж я верю, что у тебя получится, сделай в лучшем виде, понял? Я не хочу развалиться по частям, когда встану на ноги. — Развалиться по частям — моя прерогатива! — Дадзай усмехнулся и зажмурился, прежде чем Накахара, закрыв глаза и повисев в воздухе в таком положении лбом ко лбу, оттолкнулся от него и вернулся на своё прежнее место. Дадзай встряхнул головой, проморгался и посмотрел на своих зрителей в лицах обоих помощников и дяди-скептика, а затем опустил взгляд на листы. — Так, хватит разговоров! Шоу уже должно начаться! Он раскладывал кругом тела на столе всю кипу жухлого и желтоватого пергамента, начав напевать свою богомерзкую песенку про катафалк: «Твой мозг доедают личинки мух, и гроб твой из-за тебя протух…» Акутагава, слыша эту прелесть, только поморщился, прикрыв рот рукой, а Накаджима, не понимая ни слова из английской речи, с полуулыбкой начал покачивать головой в такт. — Какая интересная мелодия, — Атсуши, обернувшись к Рюноскэ на пропетых Осаму строчках: «Из-под земли не слышно смрад, пока сползаешь ты прямо в ад!», выглядел удивлённым. — О чём он поёт? — Тебе… — Рюноскэ гулко сглотнул, словно борясь с рвотным позывом, — …лучше не знать. Реакция Огая, молчавшего всё это время, также была неожиданно незамедлительна: — Сколько можно петь эту дрянь? — он нахмурился, зажав сигарету между средним и безымянным пальцами, указательным и большим устало растирая переносицу. — Я уже миллион раз просил не вспоминать её в моём присутствии. — Да чем она вам всем не угодила? — Дадзай, не отвлекаясь от чтения, всплеснул руками. — Ладно им, но тебе-то? Копаешься в мёртвых человеческих органах столько, сколько я себя помню. — Слушать об этом со стороны ещё более мерзко, чем наблюдать собственными глазами, — Огай поморщился и затянулся сигаретой. — Ну и пожалуйста, критики, — Осаму фыркнул и задрал нос. — «От Севильи до Гренады, в тихом сумраке ночей» подойдёт? Мори покачал головой и на колкость не ответил. Казалось бы, всё должно пойти так же, как и в первый и второй раз, Дадзай завершит спиритический круг — и представление начнётся, но… Но над одним из листов Осаму задумался, прекратив петь, и на пол его так и не положил, замерев с согнутой спиной и что-то изучая с прищуром в написанном символе. Чуя, уловивший замешательство, забеспокоился снова и уже раскрыл было рот для вопроса, но Осаму на этот раз действительно проговорил себе вполголоса: «Ага, тебя-то я искал, подлец! Сейча-ас я кое-что в тебе поправлю…», а затем резко распрямился и зашагал к столу Мори, пошарив рукой в одном из ящиков и достав оттуда обычную чёрную ручку. Он уже начал было что-то писать, но, подумав о чём-то, сам себе отрицательно качнул головой и подошёл, не отрывая от бумаги взгляда, к Чуе. Никто из них не проронил ни слова: Дадзай лишь жалобно, как бы прося, посмотрел на Накахару, а Накахара, закатив глаза и отвернувшись, протянул ему руку. Осаму провёл было ручкой по доверительно раскрытой ладони, но та провалилась, и он, поняв, что план не удался, пожал плечами и резко вцепился зубами Чуе прямо в призрачную кисть. Призрак глухо вскрикнул, возмущённо шипя, и подлетел вверх, потянув за собой Осаму. Дадзай разжал челюсть и стукнулся грязными кроссовками о пол. Мори, наблюдая, как племянника, укусившего воздух, буквально с места подбросило вверх, медленно вскинул в удивлении брови, забыв выдохнуть дым, и несильно закашлялся, упёршись рукой в стол и разгоняя воздух перед лицом. От вопросов он решил воздержаться. — Чё ты творишь?! — Накахара агрессивно затряс рукой, сгоняя боль. Дадзай утёр губы пальцами, видя своими особенными глазами на подушечках призрачную кровь. — Извини, мне нужны были чернила, — Дадзай даже не посмотрел на Накахару, вырисовывая что-то на листке собственным пальцем, благо что линий было немного и капель призрачной крови хватило. Чуя пошевелил пальцами укушенной кисти и обтёр ладонь о свою футболку. — Мог бы просто попросить, собака! — он бросил на Осаму злобный взгляд, но у того даже сознание не помутилось. — Так быстрее, — Осаму едва язык не высунул, чертя одному себе понятные символы поверх написанных и будто что-то исправляя, прежде чем встряхнул пальцами, полюбовался на знаки заклинания и положил его на пол. — Вот, теперь другое дело… — Ты что-то исправил? — Накахара, подозрительно прищурившись, тотчас подлетел к Дадзаю за плечо, но быстро понял, что из всего написанного не понимает ровным счётом ничего. О родной речи там и речи не шло… Какие-то латинизированные буквы, светящиеся светло-голубым светом. Мори при этом не видел ровным счётом ничего. Дадзай для него раскладывал по полу обычные книжные страницы, безжалостно откуда-то вырванные. — Совсем чуть-чуть. Вы всё равно не поймёте, — Осаму не обратил на Чую внимания, взяв оставшуюся кипу листов со стола прямо у ног трупа и став раскладывать дальше. — Ты, блядь, алхимик хренов, — Чуя немедленно последовал по воздуху за ним, — не смей мне пересаживать чужие мозги или собачье сердце! — Ну-ну, с пересадкой я завязал, у тебя ведь никакого гнилого органа нет, — Осаму методично, делая по шагу, почти доложил листы вокруг стола. — Там про тебя речи нет, успокойся. — Ты что-то исправил насчёт себя? — Накахара резко нырнул вниз и оказался с Дадзаем лицом к лицу, от чего тот невольно выпрямился, не сводя с Чуи взгляд. — Полностью убить себя захотел, шельма? Отвечай! — Нужно было запереть тебя в ванной, — Осаму фыркнул, и его взгляд на мгновение стал таким же скептическим, как и у его дядюшки. Право — копия! — Ты же понимаешь, что я могу сказать всё что угодно и ты никак это не проверишь? Я пожелал стать единорогом. Такой ответ тебя устроит? — Дадзай, я серьёзно, — Чуя помрачнел и взялся руками за воротник его рубашки. — Я уже говорил, мне не нужна жизнь ценой чужой. Твоей. — Мы вроде договорились, кажется? — Осаму вскинул бровь, не став договаривать, прекрасно зная, что тот, кому нужно, прекрасно понял, о чём он. Чуя ничего не ответил, пока Осаму не положил одну из своих рук на его запястья и не надавил, отцепляя от себя. — Ты веришь мне или нет? Если ты не будешь верить, всё может пойти наперекосяк. Накахара, нахмурившись и поглядев в сторону, отпустил и подлетел к своему телу, оставшись висеть в воздухе там. Акутагава и Накаджима переглянулись между собой, прекрасно, в отличие от старшего патологоанатома, слыша разговор Накахары и Дадзая. Они не хуже призрака понимали, чем Осаму рискует, но вставать на пути молодого некроманта было бессмысленно; щипцами не вытащишь то, что засело у него в голове. Тем более Дадзай ещё там, на кладбище прошлой ночью, пресёк все попытки его отговорить. Чуя, кажется, плевал с высокой колокольни на эти возражения, но даже под его уверенным давлением Осаму не сдавался. И… это было единственной деталью, усадившей Рюноскэ и Атсуши на места и вынудившей не мешать: настолько уверенные в себе люди просто не могут залажать. Им просто нужно дать время и ресурсы для выполнения их цели. Дадзаю оставалось совсем немного. Осаму, выпрямившись, глубоко вздохнул, с нервной широкой улыбкой глядя на последний лист в его руках, завершающий символами заклятие и замыкающий спиритический круг. Это — точка невозврата. Дрожаще выдохнув в нетерпении и каком-то неестественном для него мандраже, словно готовясь войти в аудиторию для защиты диплома, он посмотрел на Атсуши у выключателя света, на Рюноскэ, под взглядом Осаму взявшегося руками за сиденье стула, на Мори, потушившего сигарету в пепельнице на столе и уже будто уставшего ждать, но не торопящего из этических соображений, а затем на Чую. Полупрозрачный призрак с рыжими волосами колебался в воздухе, глядя вниз, на своё тело. Откладывать дальше было нельзя. Дадзай, вдохнув-выдохнув ещё раз, произнёс: — Чуя, ты гото- Но не успел договорить. — Я тебе верю, Осаму, — перебил призрак Накахары Чуи, повернувшись наконец лицом к Осаму, и на его полупрозрачном лице впервые за долгое время появилось подобие улыбки. Дадзай, заметив её, вмиг позабыл о трепете внутри, замерев. — Я знаю, что у тебя получится. А ещё… — он вдруг повернулся в сторону Атсуши и Рюноскэ, и полукот вжал голову в плечи, будто нашкодил и был пойман с поличным. — Я вам благодарен, ребята, за всё. И тебе в том числе, — он повернул голову на Осаму, и Дадзай шумно выдохнул носом. — Я горжусь тем, что познакомился с тобой, идиот. Ты лучший из живых людей, что я встречал, пускай даже и после моей смерти. Рюноскэ резко повернул голову на Атсуши, услышав, как тот шмыгнул носом, а теперь видя, как тот утирает рукой глаза. «Ты чего?» — Акутагава спрашивает шёпотом. «Это так… трогательно и грустно…» — Накаджима зажмурился, покачивая хвостом от нахлынувших эмоций. — Это больше похоже на прощальную речь, — Дадзай оставался за кругом из листов, но он подошёл к его границе вплотную, не отводя от Накахары взгляда. — Ты прощаешься со мной? Чуя, склонив голову к плечу, широко улыбнулся. — Конечно, — он приветливо зажмурился. — Это ведь мои последние мгновения в призрачном теле! Дадзай, хмыкнув и опустив ненадолго голову, расправил плечи и усмехнулся. В его глазах сверкнул нехороший блеск, когда он указал рукой на Атсуши, намекая на выключение света, а сам опустился на одно колено: — Ах, вот оно что… Тогда позвольте мне, — он опустил лист на пол, замыкая круг, — начать моё шоу! Как говорится, к берегам священным Нила… Щёлкнул свет, и морг погрузился в темноту. Мори негромко закашлялся во мраке, но после его тяжёлого хриплого вздоха воцарилась гробовая тишина. Возникло ощущение, что выключился весь мир и каждый теперь плавал в абсолютно тёмном, тихом, одиноком пространстве, навсегда всеми забытый. Было страшно отнять руку от стула или оторвать ногу от пола, чтобы не перестать чувствовать физическое вокруг.…А потом — вспышка.
Кто-то будто чиркнул спичкой, в мгновение ока разгоревшейся до всепоглощающего адского пламени, и морг осветился, отбросив длинные чёрные тени окружающих предметов. Загрохотал стол на колёсиках, затрещали пластиковые органайзеры и папки с бумагами, листы под дуновением ветра в закрытом помещении взвились вихрем в воздух. Невозможно запереть бурю в стакане, невозможно! А ураган в морге — можно. Мори инстинктивно прикрыл лицо предплечьями крест-накрест, отступив на шаг и не веря своим глазам: в центре его альма-матер ярким не то голубым, не то зеленоватым светилось мёртвое тело, источая из-под простыни паранормальный свет из раскрывшихся рта и глазниц. Дадзай, стоявший в опасной близости к этому всему, был отшвырнут назад, но на ногах он выстоял, немного согнувшись и наклонившись вперёд, схватившись за край холодильника с телами. Хлопали дверцы, обычно всегда запертые на щеколду, словно пасти голодных железных зверей; закрытые на замок двери ходили в косяке ходуном, норовя треснуть и выпустить ужасающую бурю в больничные коридоры. Простынь, колыхавшаяся краями, вот-вот норовила слететь, подброшенная ураганным ветром в воздух. Как можно было заметить краем глаза, парень с кошачьими ногами присел на корточки, вжавшись боком в стену и накрыв голову руками, а юноша на стуле вместе со стулом и грохнулся на пол, не решаясь встать. Мори упирался поясницей в стол, хаотично раздумывая, какой бюджет был потрачен на эту светомузыку… и какая, чёрт возьми, для этого нужна аппаратура? Он ведь всё это время был здесь! Спрятать невозможно! Как?! Паранормальный, но всё же мягкий голубоватый свет начал меняться на зловещий красный с чёрными всполохами, и морг теперь напоминал разверзнувшуюся пасть геенны огненной. Свет пробивался теперь будто откуда-то из-под стола, вьющимися полосами вихря обуревая и погребая под собой тело на операционном столе, ударив в потолок беспрестанно мечущимся столбом. Несколько полос света, словно щупальца древней хтонической твари, бросились, вырастая из пола, прямо к Дадзаю, обвив по ногам и схватив за шею, сдавив так, что тот болезненно захрипел, прежде чем его подняли над полом. Юноша схватился за более чем осязаемое для него щупальце руками, морщась и пытаясь болтать ногами, а затем раскрыл рот… и не издал крика. Из его рта, будто из самых глубин его души, и слезами из его глаз под алым светом вытекло чёрное месиво, слившись в извивающуюся чёрную змею, будто словленную удавкой. Она вилась, как червь на крючке, и только что не шипела, прежде чем обвившие шею и ноги Дадзая щупальца схватили её и утащили в яркое алое пятно на полу. Осаму глухо рухнул на пол, кашляя и упираясь в кафель дрожащими руками, и адская воронка начала понемногу закрываться, шипя, как кипящая вода. Перед тем как сомкнуться и погрузить морг в темноту, издалека будто бы стал раздаваться исполненный мучений и боли крик, нарастая и нарастая с каждой секундой. Атсуши, Рюноскэ, Мори спешно закрыли уши, не в силах терпеть увеличивающуюся громкость, и вопль достиг пика, когда от алой воронки в полу осталась крохотная щель. Вместе с закрывшимися дверями в ад исчез и крик. И морг снова погрузился в гробовую тишину и темноту. Мрак, колющий и неуютный до этого, казался теперь спасением. Слышно было, как кто-то хрипло вздыхает или как стучит чьё-то сердце, заходясь в набате, как механическое; казалось, если прислушаться к себе, можно было бы даже услышать, как перекачивается по венам и капиллярам кровь. Осаму не понимал, закрыты его глаза сейчас или раскрыты — он не видел перед собой ровно ничего. Свет в коридоре больницы, раньше всегда пробивающийся из-под дверей, не горел — видать, потусторонняя сила добралась до работающего электричества и там. Дадзай медленно приподнял руку с дрожащими пальцами, прижав их к ладони и утерев один из глаз, видя перед ним расплывающиеся цветные пятна. Так, ну хотя бы видит… Впереди послышался тихий скрип. Сначала Осаму не придал ему значения — он помнил об Атсуши, Рюноскэ и Мори, которые вполне могли издать этот звук любым своим движением в темноте. Повезло сейчас Накаджиме, он ведь всё видит и так! Когда раздался еле различимый шорох, Дадзай бесшумно сглотнул и поднял голову, будто мог что-то разглядеть во мраке. Тьма густая — хоть ложкой черпай. Снова воцарилось безмолвие, в котором Дадзай также неспешно, хрустнув коленкой, приподнялся, тяжело выпрямляясь в полный рост. Попросить уже, что ли, кота включить свет? Осаму уже раскрыл рот, чтобы позвать, но… Впереди раздался робкий шаг. Тихая и неуверенная поступь. Шаг, второй, третий… В морге четверо живых людей — это точно. Дадзая напрягло только то, что раздаются они там, где никого из живых точно не было… Сердце гулко стучало в груди в полной тишине. Как бы он ни был уверен в своих силах и безграничном таланте, без увиденного собственными глазами результата голову грызла мысль, что он мог призвать из ада кого угодно, только не того, кого нужно. А затем щёлкнул свет. Замигали лампы, благодатно освещая наконец мрачный морг с серыми стенами и холодным кафелем на полу. Никогда ещё Дадзай не был так рад некомфортному больничному свету! И никогда ещё не чувствовал такого страха — даже тогда, когда впервые увидел призрак Некроманта или разорванное пополам призрачное тело, — ведь сейчас перед ним предстал, широко раскрыв желтоватые глаза, совершенно бледный человек с посиневшими венами на руках и тёмно-красным, засохшим пятном на животе когда-то белой футболки. Тусклые выцветшие волосы словно впитывали каждую частицу искусственного света. Нижнее веко одного из глаз мертвеца дёрнулось. Он стоял, и его грудь почти не вздымалась от вдохов, покуда тихое дыхание вырывалось из носа и приоткрытого рта с сипением, будто ему что-то мешало. Рука, захрустевшая при движении, медленно сжала пальцы с посиневшими, ломкими ногтями у Дадзая на груди, мёртвой хваткой потянув вниз и вынудив склониться головой ниже. Осаму оцепенел, когда ему на ухо попало холодное дыхание, словно он раскрыл зимой окно, а затем зазвучал низкий и хриплый голос: — Абырвалг, сука. …Накаджима как стоял у выключателя с рукой на нём, так и упал, весь взъерошенный и с широко раскрытыми глазами, тут же закрывшимися. Он единственный видел, как в темноте медленно поднимается мёртвое тело, сбрасывая простынь, как неуверенно из-за слабых и окоченевших мышц делает первые шаги, как поворачивается к Дадзаю и встаёт прямо напротив него. Видимо, настолько Атсуши был ошарашен, что не смог включить свет сразу. Акутагава, приподнявшийся на руках, проморгался от яркого света и уставился на ожившего мертвеца, прохрипев: «Да чтоб мне провалиться, у него получилось…», прежде чем вздрогнул от упавшего рядом тела Атсуши. Мори, забыв, как моргать, лишь негромко выдохнул, перед тем как окинуть взглядом свой пострадавший морг, и накрыл лицо рукой, туго соображая, что же произошло. Племянник был прав — устоявшаяся картина мира немного дала протечку, хоть и пыталась сейчас агрессивно устранить пробелы в понимании содеянного хотя бы какими-нибудь логическими объяснениями. Он нервно защёлкал зажигалкой над ещё одной сигаретой, вынутой из пачки нагрудного кармана, выдохнул: «Мне необходим отпуск…» и с совершенно не то возмущёнными, не то изумлёнными глазами спустился с пристройки, выйдя в двери. Если Акутагава и Дадзай проводили патологоанатома взглядами, то оживший Накахара хрустнул шеей, повернув её в сторону выхода. — Чёрт меня раздери, у меня получилось! — Осаму, когда Чуя посмотрел на него снова, с улыбкой схватился за голову. — Ха-ха! Запомните меня как Герберта Уэста Второго! Нет, Виктора Франкенштейна! — а затем он схватился за плечи Чуи, сжав пальцы: — Ты всё-таки мне поверил, чудовище моё! Дадзай на эмоциях встряхнул Накахару, и у того, когда он зажмурился, что-то захрустело в спине. Осаму мгновенно остановился и медленно отнял от чужих плеч руки. — Что это было? — вкрадчиво спросил он. — Мой позвоночник, — Чуя пошевелил плечами, говоря с паузами и хрипло, будто земли в горло набил, и упёрся руками в свою спину, выгибаясь колесом назад. Суставы и кости, закоченевшие до этого и никак не ожидавшие возвращения к жизни, трещали и щёлкали, словно кто-то лопал рыбные воздушные пузыри. — Чуя! — вдруг раздался голос неподалёку — это Атсуши, очнувшийся от хлопков Рюноскэ по щекам, пришёл в себя и огляделся наконец по сторонам. Парень на грязных кошачьих ногах встал, сначала поскользнувшись и упёршись лапами в пол, а затем выпрямившись снова и поспешив к живому мертвецу. Восковая кожа постепенно наливалась кровью, и мертвенная бледность, схожая разве что с белизной призрака Достоевского, неспешно принимала форму тяжёлой анемии, когда гемоглобин у человека примерно под шестьдесят, а то и меньше. Атсуши, нервно дыша от недавнего обморока, едва успел сбавить скорость перед Чуей, резко остановившись и царапнув когтями по кафелю, осмотрел его с ног до головы, инстинктивно втягивая носом воздух, а затем, распахнув руки, обнял бывшего призрака. У Накахары что-то хрустнуло в плечевых суставах, и Атсуши от этого вздрогнул, втянув голову в плечи, и медленно, с паникой и виной в глазах, посмотрел в лицо Чуе. — Извини, я сделал тебе больно? — Накаджима замешкался, тут же вскинув руки вверх ладонями вперёд, но Накахара, на мгновение прислушавшись к своим ощущениям, отрицательно качнул головой, хрустнув шеей, и улыбнулся. Правда, в ответ на эту улыбку у Атсуши выразился на лице ещё больший ужас, и он отшагнул назад. — У т-тебя кровь… — Что? — Накахара потянулся пальцами к своему лицу в намерении коснуться губ, но задержал взгляд на ладонях. Ему, если честно, не верилось, что он наконец-то не видит весь окружающий мир сквозь просвечивающего себя. — Никогда не думал, что буду так счастлив таким отвратительным ногтям… вау. — Дай-ка сюда, — Дадзай, на голос которого Чуя поднял голову, но ещё не отнял взгляда от своих рук, взял вдруг его за подбородок и большим пальцем утёр его губы — сухие и потрескавшиеся, но от спиритического вмешательства наливающиеся кровью, они не выдержали натяжения от улыбки и краснели теперь маленькими ранками. Он растёр красную кровь в пальцах, присмотревшись к ней. — Ого, и правда настоящая. Так это ты что, живой, получается? — Какой ты, сука, юморист, — Накахара прищурился, глядя на него снизу вверх, а затем, о чём-то задумавшись, посмотрел на свои ноги, рассматривая кеды. Их подошва, кажется, всё ещё была в песчинках… — Я безмерно рад видеть тебя, Чуя, — раздался наконец голос Акутагавы-наблюдателя, подошедшего ближе с единственным не очень уж радостным лицом, — но, Осаму, — он бросил взгляд серых глаз на Дадзая, — это что такое было? Накахара, протянувший уже было ладонь в ответ на рукопожатие Рюноскэ, замер, вскинув бровь и удивлённо посмотрев на Акутагаву, а потом — на Дадзая. Акутагава пожал руку Чуе, не смотря на него, и даже Атсуши, нервно сглотнувший и словно что-то вспомнивший, если судить по его на мгновение расширившимся кошачьим зрачкам, резко повернулся к Осаму. — Что это? — Чуя, с подозрением поглядев на Осаму, всё ещё попытался отыскать ответ взглядом у Атсуши и Рюноскэ, но те с беспокойством смотрели только на Дадзая, а сам Дадзай пожал плечами. Накахара нахмурился и, пошевелив пальцами, повернулся к некроманту. — Что тут было, пока меня не было? — Что? — Осаму, хмыкнув, стал рассматривать свои ногти, будто совсем не был взволнован произошедшим. — Мы договаривались на часть моей жизни, у меня её забрали. Всё. Атсуши и Рюноскэ тревожно переглянулись. Чуя, услышав это, нервно сглотнул и впервые закашлялся, согнувшись в три погибели и держась одной рукой за горло, другой упёршись в одно из хрустнувших колен. Накаджима, понимая, что журить Дадзая за его же выбор бессмысленно, только протянул руку, взявшись за его предплечье, и посмотрел в глаза. — Тебе не было больно?.. — О, ты так мило беспокоишься за меня, — Осаму, улыбнувшись, похлопал Атсуши по его руке, а затем и потрепал по белой голове, как домашнюю кошку. — Всё в порядке. Я уже забыл. — Ты вообще предполагал, что изъятие твоей половины жизни будет происходить так? — Акутагава нахмурил свои куцые брови, приблизившись так, что даже Накаджима отступил вбок, и ткнул Дадзаю пальцем в грудь — палец провалился сквозь, но Рюноскэ не отреагировал. — А если бы эти… твари тебя проткнули? Или что-то сломали? — Ну, сломали бы и сломали, что с того? — Осаму хмыкнул и мягко, без давления, взялся за кисть Рюноскэ, зажав её в своих пальцах. — Это необходимая жертва. — Жертва ради чего? — Акутагава, кажется, злился, и это впервые происходило настолько открыто. Если бы он всё ещё был мёртвой душой, от него у Осаму точно помутился бы рассудок. — Ты мог бы и предупредить, что это будет происходить… в таком виде! — Я чувствую беспокойство в твоём голосе, — Дадзай, с сомнением в глазах прищурившись, склонил голову к плечу. — Ты что, действительно волновался за меня? Ты, бесчувственный и наполовину бестелесный? — Да какая вообще разница?! — Рюноскэ захрипел, задышав, как собака, лающая до этого на непрошенных гостей и до удушения затянувшая на своей шее цепь. — Ты, дьявольский атташе! А если бы эта тварь пробралась в наш мир? Ладно уж твоя жизнь, раз ты ею не дорожишь, но жизни других?! Акутагава схватил Дадзая за грудки, встав на носки, с оскалом смотря Осаму в его непоколебимое лицо. Но Осаму злиться в ответ не стал. Он вздохнул и вдруг похлопал Акутагаву по спине, словно в объятии, отчего тот, оглянувшись через плечо, невольно расслабился и опустился на ноги, сменив гнев на удивление. — Спасибо, что волновался за меня, — Рюноскэ не видел, но Осаму в это время посмотрел на Атсуши, и тот кивнул, на что Дадзай улыбнулся. — Я был уверен, что затронет только меня. Молодец, что также беспокоишься о своей сестре и других людях. Акутагава ничего не ответил. Он отпрянул и отвернулся, когда Осаму его отпустил. Чуя, наблюдавший за всем этим, уже хотел было спросить, что же произошло на самом деле, как вдруг двери распахнулись и на пороге показался Мори. Атсуши, как бы ни хотел не делать этого, всё-таки поморщился — от хозяина морга разило табаком сильнее обычного. Он молча обвёл четвёрку парней взглядом, молча прошёл к шкафу, молча переоделся за ширмой за десять минут и вышел к дверям обратно, развернувшись наконец к племяннику и его мертвецам лицом. — Такси подъедет в количестве двух машин. Сейчас вы все здесь убираетесь до блеска, — Мори чеканил каждое слово так, чтобы понял даже глухой, и Дадзай нервно сглотнул на этом моменте. — Осаму поедет со мной. Армия мёртвых во второй машине. Всё уяснили? — А чистосердечным признанием можно будет скостить срок? — подал голос Осаму, на что Мори смерил его уставшим взглядом. — У вас на всё пятнадцать минут. Быстрее шевелитесь. И, пожалуйста, — Огай, кажется, адресовал это Накахаре, — отмерших конечностей не ронять и зубы на выходе пересчитать до тридцати двух. Четвёрка переглянулась между собой, и только Накахара, моргнув, зашипел — его иссохшим глазам стало больно смачивать склеру слезами. Мори наблюдал. Первым от уборки устранился Акутагава — он попробовал сдвинуть операционный стол, слетевший со своего места, и провалился сквозь него. Вторым, как ни странно, выбыл оживший Накахара, на которого Огай по-прежнему смотрел с каким-то неверием, что он это в принципе видит — перестав вроде как хрустеть и постепенно расходившись, размяв окоченевшие суставы и мышцы, он наклонился поднять что-то с пола и со всего маху вписался лицом в край стола. С шипением, схватившись за нос, он отшатнулся назад, но крови не было — к губам-то она прилила, а носовые сосуды ещё недостаточно напитались ею, чтобы лопнуть от удара. Юноша просто привык уже, что проходит сквозь физические объекты, а тут… Дадзай звонко засмеялся, и в итоге к уборке остались причастными только он да Атсуши. Накаджима бодро носился туда-сюда, один раз даже чуть не сбив Осаму с ног, и по истечении пятнадцати минут морг был приведён в своё нормальное состояние. Мори молча глянул в оповещения телефона, удостоверившись, что машины подъехали, и качнул головой в сторону коридора, намекая идти за ним. Первой тенью в дверной проём проскользнул Рюноскэ, следом выскочил Атсуши, по спине которого сзади ударила дверь и придала ему скорости, Осаму и Чуя столкнулись в дверях, и Осаму указал руками вперёд, мол, иди первым. И Накахара, хмыкнув, пошёл. Только он опять забыл, что теперь он полностью жив и может взаимодействовать с предметами, потому с размаху вписался лицом в закрытые двери. На этот раз кровь из носа хлынула водопадом, и Чуя, ругаясь сквозь зубы и закрывая лицо, вышел в коридор уже в раскрытые Дадзаем двери. Тот, смеясь, что Чуя так живым до дома не дойдёт, и сетуя на неосторожность кое-кого, повернул ключ в замке, оставляя морг в тишине и темноте. Две машины с чёрно-жёлтыми шашками на дверях стояли на одинокой дороге у больницы, освещённой по территории жёлтыми фонарями. Воздух казался свежим и необычайно умиротворяющим; по крайней мере, Осаму остановился на крыльце, глядя в чёрное звёздное небо. Если до этого дня шла только подготовка к основательному изменению, то сегодняшней ночью в его жизни наступила точка невозврата. Хорошо это или плохо? Дадзай не мог ответить однозначно. Уяснил он только одно: чувствовал он себя невероятно довольным и… уставшим. По крайней мере, уступая Мори место у водителя и забираясь на заднее, подгибая длинные ноги коленями на уровень своей груди, на него навалилась такая вселенская измученность, что он даже не повернулся на машину позади, в которую запихнулась его «армия мёртвых», как выразился дядюшка. Глаза начали слипаться почти сразу же, как такси стало отъезжать. — Ты наверняка ждёшь, что я попытаюсь выведать у тебя, как так получилось и что за тёмной магией ты владеешь, — заговорил негромко Огай, не обращая на водителя внимания. — И я спешу тебя разуверить, что я даже знать про это не хочу. Сойдёмся на том, что мне достаточно того, что я сегодня увидел, хорошо? Хорошо, — монолог Мори не подразумевал ответов, но и Дадзай в такие моменты старался беседы не поддерживать, а только слушать или хотя бы делать вид, что слушает. — Ты спрашивал в своей юморной манере, готов ли я расстаться с прежней картиной мира. Я не стал говорить тогда, но я расстался с ней ещё восемнадцать лет назад. Когда вышел перекурить на улицу, я подумал над одной вещью, произошедшей в нашей с тобой жизни, и решил рассказать, что было по-настоящему. С моей точки зрения, так сказать. И я затрону тему твоего искромётного приёма у психиатра, к которому я привёл тебя в твои четырнадцать, хотя, надеюсь, ты и так уже догадался. Беспокоился ли я за тебя? Беспокоился. Но ещё больше… — Мори смотрел в окно. — Но я также беспокоился за себя. Я боялся, что не смогу дать тебе всего, что тебе будет нужно, учитывая твои… особенности, — Огай благоразумно говорил общими фразами в присутствии посторонних людей о том, что прекрасно понимали только он и Дадзай, не вдаваясь в подробности. — Думал, что психиатр сможет тебе помочь и рецептурные ноотропы восстановят твою мозговую деятельность. Может быть, проблема была также во мне, — Огай хмурил свои чёрные брови, и это можно было заметить в зеркале заднего вида. — От твоих рассказов каждый волосок на моём теле вставал дыбом, хоть внешне я этого старался не показывать. Я опасался, что моя работа только усугубит твоё состояние, но в итоге работа и ты усугубили моё состояние. Мне снились кошмары. Да, я уже тогда был взрослым двадцатипятилетним человеком, но просыпался в холодном поту. Не знаю, наверное, на это также повлияли события, связанные с твоими родителями, не отпускавшие меня на протяжении пяти лет после твоего усыновления. Они ведь тогда ехали навестить меня… — Мори старался говорить ровным голосом, но была слышна слабая дрожь от перебирания воспоминаний, когда он растёр пальцами висок с правой стороны лица. — Мне снились кладбища в непролазной тьме, и от сгущающихся сумерек у меня холодела кровь. Я слышал шорохи, словно бы это были не сновидения, а звуки из окружающей мою постель реальности. Некоторые гробы в этой полумгле были открыты. И ладно бы, чёрт со всем этим, но, понимаешь, — Огай зажмурился, словно злился на собственные воспоминания, и растёр переносицу, — среди всего этого под лунным светом стоял ты. Ты смотрел на меня своими большими детскими глазами, словно укоряя в том, что я ничем не могу тебе помочь, словно виня меня во всём том, во что превратилась твоя жизнь. Да, я, может, и не идеальный опекун, но эгоистично тогда полагал, что хоть какая-то родственная связь лучше детского дома… — он вдохнул носом и раскрыл глаза снова, выглядя мрачным. — И эти кошмары повторялись из ночи в ночь. Иногда в них ты даже указывал на меня, и ко мне начинали двигаться иллюзии, — Мори бы впору усмехнуться, но он рассказывал без тени улыбки. Видимо, он очень устал. — Я просыпался вместе с твоими криками и шёл к тебе. Ты смотрел на меня из своей постели, испуганный и разбуженный своими кошмарами, а я смотрел на тебя из дверного проёма, не менее испуганный и также разбуженный плохими снами. Включал свет. Сидел с тобой. Что-то рассказывал тебе, порой ты даже разговаривал со мной. Когда ты засыпал, я уже не ложился. Думал, что если что — разбужу, но после наших ночных бесед ты спал до утра спокойно. Опять же, не всегда… Ты помнишь, наверное, что мы с тобой могли до утра смотреть телевизор или просто сидеть друг рядом с другом, — здесь Огай сделал паузу, не то подбирая слова, не то для собственного умиротворения, и морщины его лица от сдвинутых бровей немного разгладились. — Этим походом к психиатру я хотел просто понять, страдаешь ты от своих фантазий из-за смерти твоих отца и матери или… Теперь, возможно, я смирюсь, что это всё-таки «или». Не знаю, обижен ли ты на меня за тот поступок или нет, но сейчас я хотя бы знаю, что ты достаточно взрослый, чтобы понять меня. Делай с этой информацией что хочешь, хорошо?.. Дадзай? Не получив ответа, Мори посмотрел сначала в верхнее зеркало, а затем обернулся через плечо: племянник, скрестив руки на груди и откинув голову назад, мирно спал, убаюканный покачивающейся машиной. Огай, вздохнув, покачал головой и отвернулся. Его взгляд немного потеплел, и губы едва заметно сломились улыбкой в уголке. Может, так даже лучше.***
Дом был тих в течение всего дня. Начиная от серого утра и заканчивая пасмурным закатом, в нём, с немытой посудой в раковине кухни и давно уже смолкнувшей стиральной машинкой, ожидавшей, когда свежую одежду из её барабана уже наконец-то достанут, никто не просыпался: сам хозяин лежал на диване первого этажа в позе мумии из саркофага, сцепив на груди пальцы в замок и закинув ноги на подлокотник, едва заметно дыша и отвернувшись лицом к диванной спинке от светлого, не зашторенного окна; там же, наверху, на втором этаже, в незапертой маленькой комнате дремали сразу четверо: Рюноскэ, оставшийся в одном нижнем белье и потому укутавшийся в плед, свернулся на кресле-мешке и поджал под себя ноги, закрыв голову руками; Атсуши без верха спал прямо на полу, лёжа на животе, вытянув белоснежные задние лапы и сложив голову на руки; на футоне, раскинувшись звездой и одной ногой на полу, спал растрёпанный и с влажными вихрами волос Осаму в домашних штанах и задравшейся до груди футболке, всё ещё весь пахнущий банановым гелем для душа, который был и шампунем, и мылом для рук, и гелем для стирки, и средством для мытья посуды, и если нужно — то и зубной пастой; а рядом с ним, положив мокрую, пахнущую тем же гелем, ярко-рыжую голову с длинными волосами на плечо откинутой в сторону руки, замотанной в свежие и жёсткие бинты, в явно не по размеру большой футболке и таких же штанах, не спадающих только потому, что носящий их был в горизонтальном положении, а не вертикальном, лежал воскресший из мёртвых Чуя с подрагивающими во сне тёмно-рыжими ресницами, с порозовевшими щеками, кожа лица, рук и ног которого приняла наконец естественный человеческий оттенок. Напоминанием о безумной ночи возвращения души в мёртвое три дня тело служил лишь пластырь на разбитом дверью носу. Все четверо крайне вымотались за эти дни. У кого-то работала на износ нервная система, у кого-то изначально был слабый организм для таких физических нагрузок, у кого-то перегрузилась голова от мыслительного процесса, а кто-то так вообще какое-то время вовсе не нуждался во сне, а после возвращения на землю обетованную тотчас почувствовавший, как его давит усталость. Беспокойный обычно Дадзай, привыкший просыпаться по несколько раз за ночь, спал беспробудно уже почти целые сутки и даже не пытался перевернуться. Акутагава не думал сменить положение и выпрямиться. Накаджима периодически ворочался во сне, но так, по-кошачьи, вытягивая задние лапы или руки и изгибаясь, но не просыпаясь. Накахара уснул позже всех, чувствуя, что ещё не выполнил своей цели, но организм даёт сбой и просто не может идти куда-то дальше порога этой комнаты; мнимое беспокойство за свой второй шанс, доставшийся ему с таким трудом, заставляло его искать физической защиты тогда, когда во сне он беспомощен, потому Чуя, сопротивляясь своим принципам, тихо устроился поближе к человеку, в буквальном смысле вытащившему его с того света ценой половины своей жизни, и, вздохнув, закрыл глаза, мгновенно проваливаясь в сон без сновидений. Осаму выудил его из морга, притащил в эту жизнь чуть ли не за ноги, привёл в свой дом, дал кров и пищу, словно бездомному псу, действительно вытянувшему самый главный собачий билет, поделился даже своей одеждой, пока весь тот комок грязной и рваной ткани отправился в стирку, и совершенно спокойно уснул в присутствии бывшего призрака, полностью этим жестом доверяя своему окружению. Чуя не сомневался, что теперь у него будут гигантские проблемы с доверием, а круг друзей резко сузится до тех, кто ему либо родной по крови, либо помог ему выжить. А остальные… Та, предыдущая, первая жизнь смыла всех остальных, как вода — надписи на песке. Рюноскэ проснулся первым. Он, тихо всхрапнув, просто открыл глаза и с сонным прищуром посмотрел в окно напротив. Серое небо едва-едва окрасилось рыжеватым закатом. Моргнув, он приподнялся на руках, держа плед на одном плече, и зашуршал креслом-мешком, оглядываясь вокруг. Осаму в этот момент поморщился, словно бы тоже начал просыпаться, но всего лишь перевернулся набок, закинув на спящего рядом Чую руку. Акутагава только хмыкнул, зевая и ладонью слегка похлопав Накаджиму рядом по макушке. Кот сначала дёрнул кончиком хвоста, а уже потом приподнял голову с приоткрытым ртом. С уголка губ стекала слюна, вымочившая всю его руку. Атсуши сонно и непонимающе поднял помятый взгляд на Рюноскэ, уже было желая издать голос, но Акутагава, прижав указательный палец одной руки к своим губам, а указательным второй, выронив край пледа, ткнув в губы Накаджимы, кивнул назад. Атсуши проморгался, неспешно сообразил и обернулся, приподнявшись на локте. Некромант и его ручной мертвец спали в обнимку, как старые друзья***
Луна, такая яркая ещё час назад, скрылась сейчас за тучами. Одинокая фигура в капюшоне, то и дело оглядываясь, шла единственным живым существом по береговой линии. Что-то подсказывало серой голове не идти привычным маршрутом, но теперь ноги то и дело соскальзывали в воду или утопали в мокром песке. Волновало ли его это? Нет. Его волновала записка, подброшенная ему под дверь несколько часов назад и сжатая теперь в кармане серой толстовки вспотевшей от нервов ладонью. Наверное, там уже и буквы стёрлись… Остановившись и заозиравшись по сторонам, ожидая преследования и окружения, подумав на всякий случай, что придётся уходить холодной водой, юноша вынул скомканную бумагу из кармана и прочёл её ещё раз, будто надеясь, что чернила на ней приобретут совершенно иной вид. «Я знаю, что ты сделал, — гласила набатом строка, от которой сердце в первый раз сделало нехороший и болезненный кульбит, а телефон выпал из рук и треснул на углу экрана. — Не пытайся звонить или писать, иначе… — Ширасэ нервно сглотнул. Он боялся дочитывать, хоть и знал, что там будет дальше. — …ваше место… — глаза зацепились за обведённое несколько раз словосочетание, и мысли хаотичным пчелиным роем забились в черепной коробке — откуда она узнала?! Они ведь с Чуей договаривались никому ни-ни!.. От упоминания имени в животе всё перевернулось, а руки снова похолодели. — Твоя Юан». «Моя, — эхом раздалось где-то на задворках сознания. — Ха… если бы». Буичиро не помнил последние дни. Перед глазами каждое утро, каждый день, каждый вечер и каждую ночь стояли руки в крови и синие глаза, устремлённые на него с хриплым вопросом: «За что?» За что?.. Голова раскалывалась. Плотно сжав записку в пальцах, он со злости выбросил её в воду и, схватившись за волосы, сел прямо на траву, закрыв лицо руками. В голове не было ничего: ни прихода к нему полиции и дачи показаний в участке, ни снятия отпечатков и временного запрета на выезд из города, ни жуткого сарафанного радио по университету и общежитию, агрессивно разговорами и новостями распространявшим фотографию убитого студента. А главное — какого! Не пил, не курил, учился хорошо, с плохой компанией не связывался… ха, не связывался. Ширасэ нервно усмехнулся. Плохая компания… Буичиро всю жизнь был этой его плохой компанией, которую убитый упорно не замечал. Не замечал… и поплатился. Ширасэ нервно кусал губы, оттягивая себя за волосы.Что он натворил?.. Что он натворил?! ЧТО ОН НАТВОРИЛ?!
Склизкими змеями, тёплыми, как материнские руки в глубоком детстве, заползают в мозг обрывочные зрительные воспоминания о том, как Юан прижимала к его груди мокрое от слёз лицо, как лежала головой на его коленях со взглядом в пустоту и ни о чём уже не говорила и даже не плакала, как он держал свою руку на её голове с отросшими тёмными корнями и что-то периодически говорил в ответ, нервно и порой даже невпопад поддерживая беседу. Он думал… думал, что, сделав это, ему станет легче… он закроет гештальт… но легче не стало. Его руки всё ещё тряслись, его глаза потеряли блеск, лицо осунулось, а желудок давно не видел еды. Она просто не шла в горло. В тот день, когда он встретился с Юан, потерявшей какую-либо тягу к жизни, она спросила у него глухим потухшим голосом: «За что его… убили?» Ширасэ смотрел в стену, низким голосом с дрожью ответив: «Я… не знаю, Юан. Я не знаю». Он действительно не знал. Это всё от того, что он всю жизнь сначала делал, а потом думал. В ту ночь у него перед глазами будто пелена стояла, а телом и руками управлял кто-то другой. Не он, Буичиро Ширасэ, был тогда в его сознании, а что-то озлобленное на весь мир, чёрное, не из этой жизни. Он, Ширасэ, не мог просто так взять и… убить своего единственного лучшего друга, выручавшего его в любой ситуации, дававшего кров и пищу, поддерживавшего и заменившего ему брата. Чуе просто повезло родиться в хорошей семье и сразу стать вот… вот таким, который всем нравится, которого все любят, у которого всё сразу получается и которому проторена дорога в идеальную успешную жизнь. Буичиро же просто не повезло. И что, что единственный человек, которого искренне полюбил Ширасэ, полюбил Чую? И что?! Пусть бы любила дальше! Он бы… Он, может, был бы свидетелем на их свадьбе через несколько лет. Он бы перелюбил и успокоился. Что ему, в конце концов, привыкать довольствоваться огрызками и быть на отшибе жизни? Не жили хорошо — нечего и начинать. Фортуна подкинула ему в жизнь друга и брата, тянувшего его за собой всё это время и желавшего только лучшего, а он… А он убил его. Ни себе, ни другим. Но, кажется, сделал этим хуже только себе, окончательно зарыв себя в могилу и поставив себе крест без фотографии. Мало того, что у всех вокруг словно солнце выключили, так ещё и сам добровольно убил свою душу. Вырезал её тем самым ножом и выбросил в воду, как он сделал с запиской. Нужно было вонзить этот треклятый нож в себя, а не в него. Своей смертью Ширасэ только избавил бы себя от надоевший ему жизни, и единственным, кто, возможно, чуть-чуть погоревал по нему, был бы Чуя. А теперь… А теперь уже ничего нельзя было исправить. Теперь по нему банально даже некому горевать. Он идиот, испортивший свою собственную жизнь и жизни окружающих людей. Он не мог есть и пить, он не мог нормально дышать, он не мог больше жить. Озлобленная на весь мир сущность в его голове уснула, и теперь та, сожалеющая обо всём, рвалась кому-нибудь рассказать, получить индульгенцию, исповедаться в церкви, замолить грехи, исправиться… Но полиции он так ничего и не сказал. Та сущность, обвившая чёрными цепями сердце, тотчас просыпалась и шипела: «Он мёртв, а тебе жить и жить! Ну и что, что убил? Перебесишься! Они ничего не узнают!» И всё равно. Всё равно его душа умерла там, вместе с Чуей, на том берегу в их особенном месте, где Чуя и погиб. И теперь он шёл туда как на заклание, потому что Юан всё узнала. Он бы ещё раз прочёл письмо, просто чтобы задержать взгляд на «Твоя Юан», но было уже поздно. Сжав руки в кулаки, юноша встал и зашагал вперёд. Леди опаздывать можно, а он — отброс, которому дозволено лишь наблюдать за жизнями других, утопая в своём болоте. Рождённый ползать никогда, никогда не будет летать, даже если гадюка задушит эту несчастную птицу. Берег был пуст. Здравый смысл подсказывал сесть и не рыпаться, дожидаясь своей участи, а инстинкт самосохранения, древний и животный, как у волка, попавшего лапой в капкан, упорно твердил отгрызать ногу и бежать. К чему ему сохранять его плешивую серую шкуру? В волчьих стаях слабых всегда убивают или оставляют умирать в одиночестве. У Ширасэ был тот сильный, кто защищал его по собственному желанию, а он взял и загрыз его, пока тот спал. Там, где юноша остановился, он упёрся глазами в тёмный песок. Здесь никого не было, даже Юан. Наверное, он просто рано пришёл. Здесь… Здесь тогда упал Чуя, его лучший друг и названный брат. Он истекал кровью и, возможно, звал на помощь своего же убийцу, не веря, что его друг его же и зарезал. Буичиро тогда подло убежал, не чувствуя облегчения. Лучше бы он промахнулся, лучше бы они поссорились, лучше бы Ширасэ навсегда остался один, но Чуя был бы жив… лучше бы… — Господи… — Буичиро сжал руки в кулаки и упал на колени, закрыв лицо руками. — Я… боже, мне так жаль… если бы только я мог всё исправить… — он не плакал, нет, но в голосе его не было жизни. — Чуя, боже, как бы я хотел извиниться и быть на твоём месте… — Я слушаю тебя. От этого голоса оборвалось что-то внутри. Ширасэ, вздрогнув, замер, не веря собственным ушам, и надежда на исполнение высказанного желания в это мгновение отчаянно сопротивлялась здравому смыслу. Это, может, галлюцинация на фоне помешательства? Или нет, это Юан пришла с записью его голоса… чтобы ранить совесть убийцы. Да, ха, у неё это получилось!.. Прижав руки к груди крест-накрест, Ширасэ не поднимал головы. Он медленно начал переводить взгляд чуть вперёд, по песку, краю бревна, по белым подошвам чёрных кед… В мозгу что-то очень сильно заболело, будто какой-то важный сосуд готов был разорваться. Здравый смысл отчаянно метался внутри. Этого не может быть, просто не может быть. Да, это… это Юан пришла в похожей обуви. Или вообще не она, а кто-то другой. Д-да, бывает, что люди возвращаются из долгой комы, но… Но Чуя был мёртв. Мёртвые не могут возвращаться к жизни. Шумно сглотнув, Ширасэ начал медленно поднимать глаза дальше. Те же джинсы, что были на его друге в ту ночь, та же белая футболка… и… боже, что это, замытое кровавое пятно?! Там даже есть разрез от ножа аккурат в сердцевине! У парня кольнуло сердце, и он, хрипло вскрикнув и не веря своим глазам, отшатнулся назад, упав прямо в воду, только теперь его это не волновало. Все мышцы в одну секунду ослабели. Ширасэ тёр глаза мокрой рукой, но его мёртвый друг не пропадал. Чуя стоял перед ним. Он, кажется, даже дышал, только лицо его, бледное и с тёмными кругами под глазами и очерченными скулами, живым не было. Синие глаза больше не блестели, тяжело смотря на Ширасэ сверху вниз. Под рукавом белой футболки на одной из рук виднелось чёрное пятно, словно смерть уже разъела человеческую кожу. Чёрт возьми, как это?! Что это?! Неужели Буичиро настолько сильно хотел увидеть названного брата снова, что тот пришёл к нему из мира мёртвых?! — Я- Ч-чуя- т-ты же погиб! — у Ширасэ сорвался голос, когда он заговорил, перескакивая с высоких истеричных нот на низкую хрипотцу. Он быстро и нервно дышал, как загнанный кролик, а Чуя, как хищник, стоял над ним и смотрел, зная, что тот никуда не денется. — Я не- б-боже, я сплю, этого не может… — За что? — мертвец раскрыл рот, заговорив ровно, низко и очень чётко. Ширасэ с паникой в глазах постучал себе по уху, но галлюцинация не уходила. Твою же мать… — За что, Шира? — Ч-чуя, я… я не… — Буичиро шумно сглотнул на сухое горло и попытался приподняться, но ноги не выдержали — и он снова упал в воду. Понимая, что бежать точно не сможет, он глубоко вдохнул и вперил невидящий взгляд в песчаный берег. — Ты же… лежал здесь, я видел собственными глазами… Чуя ничего не отвечал. Он наблюдал, как его лучший друг и названный брат закрывает лицо руками, жалкий и раскаивающийся. Когда-то давно, когда они были совсем детьми, в играх на площадке они могли пробежать по песочнице, ненарочно растоптав песчаные куличи и замки играющих там детей, и те кричали им вслед и злились, кашляя от поднятого в воздух песка. Теперь на мокром и чёрном песке, впитавшем в себя лишь кровь невинно убитого человека, сидел человек, от которого меньше всего ожидалось ножа в спину. Чуя не испытывал жалости. Точно так же, как Ширасэ тогда, когда оставил его здесь умирать. — Чуя, я… прости меня, я не хотел, я не знал, что так выйдет, я… Я должен был убить самого себя или любого другого человека, но… но не тебя. Я не знаю, что со мной произошло, мне так… мне так жаль, — плечи Ширасэ содрогались, и вода под ним ходила кругами от каждого его движения. — Если бы я мог всё вернуть назад, я бы… — Что с Юан? — холодно перебил Чуя, и Буичиро резко вскинул голову, смотря прямо Чуе в глаза. — Она… — он отвернулся, хмуря серые брови. — Она много плакала. — И сейчас? — И… сейчас. — Тебе стало лучше после моей смерти? — В ту ночь я умер вместе с тобой, — Ширасэ не решался посмотреть Чуе в глаза вновь. — На твоём месте должен был быть я. Мне нет прощения, как и отпущения. Я не знаю, что мне теперь делать. — Стоило оно того?! Накахара чересчур резко оказался рядом. Его голос, набравший силу и громкость, зарычал прямо в лицо, когда он в два прыжка встал на кромку воды и оскалился, в гневе сверкая голубыми глазами. Буичиро, глухо вскрикнув от испуга, отполз в воде назад, и в лунном свете, засветившим теперь ярким серебром и отбросившим тень мертвеца, перед глазами Чуи сверкнул нож — тот самый, что был когда-то в его животе. Ширасэ выставил вперёд себя последнее оружие, так с ним и не расставшись, и испуганно глядел Чуе в лицо. Так смотрят живые в лик смерти, не желая мучительно умирать. — Н-не подходи! — дрожаще выдохнул Буичиро, содрогаясь всем телом. — Ну всё, всё, хватит, сочтём это эпичным концом последнего акта нашей драмы, — раздался вдруг голос из-за тёмной зелени берега, и по воде, перебирая по ней ногами по середину голени, вышел высокий незнакомец с подозрительно знакомым голосом. Он, одетый в белый медицинский халат на жилет и рубашку в голубую полоску, в светлые брюки и ярко-красные кроссовки, видные даже из-под воды, уверенным шагом, загребая воду, прошёлся до удивлённого Ширасэ и вынутым из нагрудного кармана платком забрал нож из его руки, обтирая и смотря на лунный свет. — Не знаю даже, стоит ли говорить, что мёртвых убить нельзя? — Ты! — Буичиро резко встал, чуть не упав из-за воды и провалившихся в мокрый песок ног, но всё-таки выстояв и отшагнув назад. — Это ты принёс мне ту записку про комиссара и мафию! — У тебя потрясающая память, знаешь ли, — Дадзай усмехнулся и убрал нож в платке обратно в карман. Накахара, сжав руки в кулаки, стоял рядом с ним на берегу и смотрел на бывшего лучшего друга. — Жаль только, что короткая. Всё, что сделал для тебя Чуя, ты забыл, а меня вдруг резко вспомнил. Твой бы талант да в нужное русло! Но, видать, не судьба, — зашлёпав по воде, Осаму вышел на берег и попрыгал на месте, вытряхивая из кроссовок воду. — Позволь мне тогда вскрыть карты, — он встал на ноги, морщась от влажных теперь носков, и, приложив руку к груди, сделал отмашку второй и поклонился: — Доктор собственной персоной. А ты — мафия. Верно я угадал? — Да кто ты вообще такой? — Ширасэ сжал зубы, изо всех сил силясь показать, что к чужакам настроен враждебно, но всё ещё продолжая поглядывать на Чую. — Можешь звать меня Виктор Франкенштейн, — «доктор» усмехнулся, а затем положил руку на плечо Накахары, даже не дрогнувшего, — а это — моё Чудовище. Не упокоился, знаешь ли, твой дружок, вот я его и воскресил, чтобы он как следует отомстил. — Это невозможно, — Буичиро снова нервно задышал, отступив ещё на шаг. — О-о-о, ещё как возможно, — глаза «доктора» сверкнули в лунном свете. — И, как ты видишь, он тебе ещё не отомстил. Понимаешь, я не вправе сдерживать его, так что… Лучше бы тебе бежать, Широчка. — Ч-что? — Буичиро решительно не хотел понимать и принимать услышанное, но… Но тёмная зелень зашуршала. Прямо из неё, игнорируя все законы физики и проходя сквозь осязаемые объекты у берега, вытянулась чья-то бледная рука в попытке схватить за плечо, а с дерева, прямо туда, где какое-то время назад стоял на песке Ширасэ, приземлился человек с горящими глазами и звериными лапами, медленно выпрямившись и встав на свои нечеловеческие ноги. — Познакомься, кстати, с другими моими Чудовищами, — представившийся Виктором Франкенштейном всплеснул руками. — Мести они не жаждут, но, знаешь ли, грешные душонки чуют и поиграть с твоей оторванной головой ещё как могут! Взять его! Ширасэ ждать не стал. Он бросил свой последний взгляд на Чую, перед тем как развернуться, в один прыжок выбраться на сухой песок и без оглядки рвануть назад. Дадзай, сунув пальцы в рот, засвистел, продолжая кричать: «Держи его, держи убийцу!» Атсуши, показавшийся в темноте жутким оборотнем, взгромоздил худощавого Рюноскэ на своё плечо и побежал на своих двоих, придерживая одной рукой Акутагаву за ноги. Как сказал Осаму, бежать от мертвецов гораздо страшнее и мотивирующе, чем от полиции! Его нужно было пригнать аккурат к полицейскому участку и красиво испариться из виду. Накаджима, конечно, не фанат идей Дадзая, скорее, ведомый, но ради восторжествования справедливости согласился поизображать чудовище. Акутагава как самый наиболее призрачный сопротивлялся долго, но всё равно в итоге принял участие. В конце концов, когда ему ещё в жизни придётся гнать преступников? Чуя остался вместе с Осаму на берегу. Он присел на колено на сухой песок, молча смочив в воде ладонь и смывая тени со своего лица и с рук. — Идём скорее, иначе пропустим представление, — Дадзай поторапливал его, не скрывая своего желания посмотреть на арест и вытряхивая нож из платка на землю, чуть-чуть припорошив его песком. Кровь, хоть и отмыта мылом, будет видна под ультрафиолетом. Накахара молчал. Он смотрел на своё отражение, покрытое рябью. Призраки ведь не отражаются в таких поверхностях, верно? …Они стояли на тёмной улице под выключенным фонарём. Атсуши и Рюноскэ одинокими чёрными фигурками сидели на крыше здания, и Накаджима тяжело дышал, вздымая плечи. Напротив них был полицейский участок, свет из окна которого лежал жёлтым квадратом на тротуаре и половине проезжей части. Там стоял абсолютно испуганный Ширасэ, вломившийся в двери и упавший перед столом ночного дежурного на колени; слышно его не было, но, судя по тому, как вытянулось лицо полицейского и как быстро он заковал руки ночного гостя в наручники, Буичиро сознался. Пока не доказано, конечно, и посидит он в карцере только как подозреваемый, а следующим днём всё выяснится — и справедливость восторжествует, а в деле убийства Накахары Чуи, студента технического вуза, поставят печать: «Закрыто». Туда же отправится орудие убийства и все улики, а Коё-сан как мать будет вызвана в суд. Похоже, ей тоже нужно будет рисовать тёмные тени под глазами для правдоподобности. — Вот и закончилась криминальная история. Ух, как приятно наблюдать за раскаянием рецидивиста! За чистосердечное, может, скостят срок лет до… десяти, может. Будет вести себя хорошо — ещё раньше вылетит на волю, — Дадзай закинул руки за голову. — Никогда ещё не чувствовал себя таким полезным. А ты как, Чу-уя? Накахара стоял спиной к столбу, убрав руку в карман джинс. Он не сразу ответил, сначала задумавшись о чём-то, а потом вздохнул и зарылся пальцами в свои волосы, медленно запрокинув голову к небу. — Никак, — на выдохе бросил он. — Чувствую, что его можно было бы оставить на свободе. Он не выглядел, как человек, который совершит подобное ещё раз. — Да ты издеваешься? — Дадзай закатил глаза и скрестил руки на груди. — Он убил человека, Чуя, и не просто зарезал кого-то в пьяной драке, а намеренно пырнул ножом своего лучшего друга из-за неразделённой любви. — Если бы он изначально был такой сволочью, я бы заметил, нет? — Чуя нахмурил рыжие брови и посмотрел в светлое окно участка — там уже никого не было. — Я погорячился тогда, когда сказал, что он и вам может навредить. Хотел бы — навредил, раз нож был у него с собой? А так он просто защищался и даже меня, мёртвую тварь, не тронул, — юноша сделал паузу и вздохнул. — Можешь называть меня идиотом, но… я верю, что он бы не стал совершать эту же ошибку дважды. — Ничего себе ошибка, — Дадзай цокнул языком. — Ну да, он бы, судя по его плачу, перерезал бы глотку только себе. Если убить убийцу, количество убийц не уменьшится, если только этот убийца не убил самого себя. — Какой ты охеренный философ, — Накахара скривился и передразнил, на что Осаму усмехнулся. — Всё, дело сделано, теперь мне нужно вернуться домой. Они зашагали вперёд по тёмной улице, и Осаму стал насвистывать мотив знакомой песенки про катафалк, и благо что свист не подразумевал слов. — Я, кстати, должен тебе кое в чём признаться, — неожиданно начал Дадзай, махнув при этом рукой куда-то наверх — и две чёрные фигурки с крыши исчезли, получив дозволение быть свободными на эту ночь. — Ты тоже кого-то убил? — Как видишь, я ещё жив, поэтому я никого не убил, не переживай, — Дадзай усмехнулся. — Взамен на твою душу я отдал свою возможность видеть мёртвых. Чуя как шёл, так и остановился. Что он только что услышал? Осаму, шагая вперёд по улице, обернулся, только когда Накахара остался позади шагов на пять, и удивлённо поглядел на него, мол, чего ты там встал? — Ты отдал… что? — Накахара, моргнув, не сдвинулся с места. — Нет, подожди, серьёзно? Как? — Ну, видишь ли, «часть жизни» можно трактовать по-разному, вот я и уточнил в заклинании, чтобы у меня забрали мой дар. Он ведь тоже, по сути, часть моей жизни, не очень приятная и не очень мной желаемая, — Осаму пожал плечами, будто объяснял что-то простое. — Потому и говорил, что «половина» и «часть» — разные вещи. Чуя долго молчал, уставившись себе под ноги. Осаму уже склонил голову к плечу, намереваясь подойти ближе, как вдруг… как вдруг Накахара, прикрыв рукой лицо, а второй рукой упёршись в своё колено, звонко рассмеялся. — Твою мать, Дадзай! — он прервался на вдох, всё ещё смеясь. — Ха-ха, сукин ты сын! Отдать такую часть жизни… уф, да ты просто недопонятый гений, я клянусь, — плечи Чуи содрогались от смеха даже тогда, когда он выпрямился, и на его лице была видна широкая улыбка. Подойдя наконец ближе под чутким взором Осаму, он легко стукнул его кулаком в плечо. — Я горжусь своим знакомством с тобой, я говорил? — Ну, в этой жизни ещё нет, — Дадзай растёр ушибленное место. — Тогда говорю. Я горжусь, что знаю тебя, бинтованный ты пёс. Осаму улыбнулся. Смех Чуи он слышал впервые. Они шли по ночному городу, не замолкая почти всю дорогу. Ноги не чувствовали усталости. Было уже около двух часов ночи, когда они подошли к нужной парадной, а оттуда очень вовремя вышел покурить ночной жилец с первого, видимо, этажа, в открытую дверь от которого оба и проскользнули. Обитатель дома проводил парочку каким-то удивлённым взглядом, будто проверяя, показалось ему или нет. Когда нажали на кнопку лифта, Чуя прижал руки к груди, чувствуя, как волнуется. Осаму усмехнулся: «Что, давно тут не был?» Чуя передразнивающе скривился: «Да, представь, как к себе домой вернулся». Двери открылись на тёмном этаже, и от звука раскрывающегося лифта по всей лестничной площадке зажёгся свет. Накахара пошёл прямо к двери собственной квартиры, встав возле неё и потянувшись к звонку, но на секунду замешкавшись. Дадзай в ответ на это закатил глаза и надавил на руку Чуи, вызвав наконец трель за стеной. Там спустя несколько секунд послышались тихие шаги, и, опережая голос хозяйки, Осаму постучался костяшкой пальца первым, негромко сказав: «Вам доставка, как и обещал!» За дверью обрушилась тишина. Накахара уже было с тревогой посмотрел на Дадзая, как вдруг замок щёлкнул — и дверь открылась, в проём которой тут же влез Осаму с широкой улыбкой. — Доброй ночи, Озаки-сан! Я Вас не разбудил? — махнув рукой в приветствии, он отступил назад. — Извините за поздний визит. Получите и распишитесь. Чуя не успел сделать шаг, как дверь распахнулась шире, стукнувшись ручкой в стену. Коё-сан, всё такая же осунувшаяся и измученная, широко раскрытыми глазами смотрела на своего… когда-то убитого, а теперь живого, порозовевшего сына в потрёпанной одежде и с замытым кровавым пятном на его футболке, в которой он в тот роковой день ушёл гулять с друзьями и так и не вернулся домой. Накахара замер с прямой спиной, тихо откашлявшись. — Извини, мам, что так долго, — он завёл руку за шею, еле скрывая нервную улыбку. — Я дома. Озаки молчала. Закрыв рот рукой, она даже не утёрла слёз, покатившихся из её едва-едва блеснувших живым огоньком глаз. Ступив вперёд, она обняла Чую, крепко прижав к себе, как самое дорогое сокровище, и Чуя ткнулся лицом ей в плечо, обняв в ответ. Он даже не мог представить, какие чувства она испытывала тогда и какие — сейчас. Доверившись вот так какому-то безумцу, она… Она получила то, что хотела.Её сын вернулся домой. Живым.