Идеолог

VII

Стоило мне лишь показаться из-за угла школы, как я сразу же ощутил на своëм воротнике чью-то руку, упорно потащившую меня за собой. Я начал пинаться и всячески сопротивляться, но тащивший был явно сильнее меня, так что мне пришлось лишь смириться и покорно идти вперëд, опустив голову. Краем глаза я мог наблюдать за уходящими по домам детьми и разъезжающимися машинами, а судя по фигуре того, кто поймал меня, я мог предположить, что это был никто иной, как директор школы. Так меня доволокли до центрального входа, через забор от которого располагалась парковка, на которой я успел заметить машину матери (она была немецкая, вследствие чего разительно отличалась ото всех остальных). Тогда я осознал, что сейчас меня прилюдно унизят перед всей школой, так что я должен был выдумать такое оправдание, которому бы непременно поверила мать, а значит, я был бы спасëн. Но было поздно что-либо выдумывать, ведь подняв глаза, я лицом к лицу столкнулся с матерью, недоумевающе смотревшей на меня. — Вот он, бездельник! — именно с такими словами директор, высокий, но при этом довольно полный и седой мужчина, поставил меня перед матерью. — Сначала устраивает чëрт знает что, а потом уроки прогуливает, да еще и других подбивает, тунеядец! В лице матери я не видел ни злости, ни приближения наказания, видел лишь непонимание и даже некоторую жалость ко мне. Она кивнула, показав, что всë хорошо, и что ей уже всë известно о моих проступках. — Я прошу прощения за всë произошедшее, — она говорила с тем же немецким выговором, что и я, только у неë он был куда менее заметен, — но всë же я хотела бы разобраться по пунктам, — она так поправила свои очки, которые и сейчас делали из неë политика, что мне она показалась даже суровой в тот момент. Полагаю, мне в целом стоит описать еë для лучшего понимания читателя: среднего роста женщина с прямыми светлыми волосами, слегка спускавшимися немного ниже плеч, довольно вытянутое лицо с пронзительными голубыми глазами, которые почти всегда казались серьëзными, даже когда она пребывала в хорошем расположении духа, типичная «западная» улыбка, которой улыбаются все политики и звëзды на международных мероприятиях, делая это единственно лишь из вежливости; одета она была в белую рубашку, чëрные джинсы с подворотами и довольно высокие чëрные кроссовки на белой подошве, что в условиях московского декабря кардинально выбивалось из советского представления о зимней одежде; из прочего на ней было чëрное шерстяное пальто на двух пуговицах, которые по какой-то причине вечно отрывались, так что Доратее (нашей домработнице, старой подруге матери и работавшей у нас исключительно по собственной инициативе, о которой будет сказано позже) вечно приходилось их пришивать, и чëрной кепки-фуражки на голове. Она стояла, решительно смотря прямо в глаза директору, в одной руке держа телефон, а другой приобнимая меня. — Что же вы изволите разбирать, Гертруда Эдуардовна, по-моему, всë и так предельно ясно! — директор явно злился на неë за то, что она не слушала его беспрекословно, а стало быть, не считала его авторитетом. — Пройдëмся по пунктам: что касаемо того, что он прогуливал уроки – так это неправильно, я согласна с вами, но мы не знаем наверняка, чем он там занимался, а потому не можем судить его. Я в его возрасте частенько прогуливала химию и математику, отдавая своë предпочтение военной подготовке, так что здесь тоже палка о двух концах. Касаемо растений в классе – так не стоит расставлять их по всему кабинету так, чтобы они падали при малейшем дуновении ветерка, но если вам угодно – я готова заплатить за новые. — А может лучше научите своего сына не прыгать через столы? — язвительно заявил директор, чем заслужил ледяной взгляд матери. — Касаемо столов скажу отдельно: тот факт, что он прыгал через них, само собой, не является чем-то хорошим или образцовым, но в итоге-то это ни к чему не привело, верно? Он ведь не сломал ни сами столы, ни того, что на них стояло, а раз последствий, по сути говоря, нет, то и делать из этого мелкого проступка проблему я смысла не вижу. То, что он писал на доске то, что он там писал, опять же, по моему мнению, не является чем-то порицательным, ведь это как минимум легко стирается, так что ни малейшей проблемы в этом я так же не наблюдаю. А то, что мой ребëнок толерантен ко всем расам и сексуальным ориентациям – так за это я его лишь похвалю. — То есть вы хотите донести до меня, что всë написанное вашим сыном на доске – истинно? — Точно так, господин директор. Уж поверьте мне, я абсолютно не желаю вступать с вами в любого рода пререкания, так что если это всë, о чëм вы хотели говорить со мной – то извольте откланяться, ведь сейчас я должна быть в Кремле. — Не смею задерживать, Гертруда Эдуардовна, — сквозь зубы процедил директор. Он явно остался недоволен разговором и ожидал чего-то большего, но то ли по причине статуса матери в обществе, то ли ещë из-за чего, дискуссию продолжать не стал. Всë моë нутро ликовало от осознания того, что мать была и здесь на моей стороне, и что никакого наказания за мои проступки не последует, хотя если бы в школу приехал Сталин, а не она, мне бы очень сильно досталось, если не перед школой – то дома-то точно. Выехав со школьного двора, первые минуты мы ехали молча, после чего мать задала пару стандартных вопросов на отвлечëнные темы, что-то в роде: «Как прошëл твой день? Что подавали в столовой на обед?» и т. п. Она словно не хотела говорить об этом инциденте, лишь как обычно улыбалась своей западной улыбкой, демонстрируя всем свои идеально белые и ровные зубы, такие, какие и бывают обычно у политиков. Мы немного обсудили ситуацию с волной оспы обезьян в Америке и экономику, а после посмеялись над увиденными в Твиттере анекдотами. Казалось, что ничего и не произошло вовсе, всë шло своим чередом. В конце концов я не выдержал и решился спросить еë мнение на этот счëт. — Однако... Что ты думаешь о произошедшем сегодня? Ты злишься на меня? — Что ты хочешь мне сказать, друг мой? — казалось, она решительно не понимала сути моего вопроса. — Я говорю о школьном инциденте, о том, из-за чего ты сегодня вынуждена была дискутировать с Мясниковым (так звали того самого директора). Скажи мне, ты зла на меня? — С чего ты это взял, Штефан? Ничего страшного не произошло, а следовательно, нет причины для беспокойства или разбирательств, — мать была так спокойна и простодушна в тот момент, что я смог успокоиться. Она говорила в своëм бисмарковском духе: медленно и с расстановкой. — А что до Мясникова, так мне нет ни малейшего дела до его амбиций. Ведь в сути своей он чрезвычайно обыденный. А как известно, даже сельдь могла бы стать деликатесом, если бы не была такой обыденной. А Мясников лишь строит из себя божество, в сущности являясь самой что ни на есть обыкновенной сельдью. Вот и всë моë суждение о подобного рода людях, — с некоторым торжеством заключила мать, поворачивая в сторону Красной Площади. — Это же была цитата Отто фон Бисмарка? Та, что про сельдь. — Откуда тебе известно? — с доброй улыбкой спросила она. — Да так, однажды случайно заметил еë в какой-то книге, — и тут я немного солгал: читал я это целенамеренно, ведь, следуя моей идее, я должен был в высшей мере разбираться в Германии и ее деятелях, в том числе и в Бисмарке, к мыслям которого я частенько прибегал, ведь именно в них я видел зарождение идей матери, именно он первым дал Германии идею о превосходстве немецкой нации и об объединении еë «кровью и железом». Про «кровь и железо» я особенно любил читать, это, пожалуй, была моя любимая его цитата. К слову, цитирование Отто фон Бисмарка было любимым делом матери, порой мне казалось, что она все его цитаты знает наизусть, ведь она считала его в высшей мере образованным и умнейшим человеком всех времëн, хотя, может, часть этих высказываний принадлежали и ей самой, ведь за еë карьеру политика таких набралось немало. Один лишь страх меня тогда мучил: что дома мать обо всем расскажет Сталину, и ничем хорошим для меня это не кончится. Он был консервативен и откровенно ненавидел западную демократию, и его методы воспитания кардинально разились с методами матери. Тогда я считал это «деспотичностью и отсталостью», однако лишь теперь осознаю, насколько это было верно.

VIII

В этот день он вернулся домой раньше, так что к нашему приходу он уже ожидал нас там. Доратея, как обычно, готовила ужин, а Василий со Светланой куда-то удалились, но к ужину обещали вернуться. Так как была пятница и уроки можно было не готовить, я просто развалился на диване, запрокинув ногу за ногу, и стал ожидать ужина, всë ещë молясь о том, чтобы Сталин ничего не узнал о моих проступках. Что было интересно, так это то, что в основном я всегда называл его именно Сталиным, а не отцом или как-то иначе. В особенности это стало проявляться в возрасте пятнадцати лет, когда я однажды, в порыве эмоций, назвал его так прямо в глаза и при всех, что породило огромный скандал, но об этом позже. От скуки я встал и направился на кухню к Доратее, дабы разведать, что сегодня будет на ужин. Проходя мимо кабинета Сталина, дверь которого была приотворена, я краем глаза заметил его самого, сидящего за дубовым столом, и мать, ходившую вокруг него и с озабоченным лицом, что-то выслушивая от него. Во мне тогда все обрушилось: точно обо мне говорят, пропал я! Их голоса были приглушëнными, словно они не хотели, чтобы кто-то ещë их слышал, но несколько фраз, хоть и обрывками, я всë же смог разобрать и чрезвычайно заинтересовался этим. Да, подслушивать неприлично, но для меня тогдашнего это правило было лишь пустой формальностью, не значащей ровным счëтом ничего, а может, я и вовсе его не знал. — Я не думаю, что в этом есть что-то опасное, Йозеф (мать всегда называла его именно так, на немецкий манер). Он же не военный преступник, а сын твоего же соратника, причëм одного из ближайших! Я не во всëм разделяю идеи Берии, но всë же это далеко не худший вариант, — она говорила почти что шëпотом, но всë равно по еë голосу можно было понять всë еë настроение в тот момент. Она была явно обеспокоена чем-то, но чем, я пока не понимал. Одно мне стало ясно: речь шла вовсе не обо мне, отчего мне тут же полегчало. Однако, убедившись в этом, я не ушëл, а остался, скорее всего, из простого любопытства. — Но ей же только семнадцать, Гертруда! Откуда я могу знать, чем они там наедине занимаются, а? Сейчас она должна поступать в институт, а не за Серго своим бегать! — Сталин явно был взбешен и почти что шипел от злости, при этом учитывая необходимость говорить тихо. — Будто ты не помнишь, чем я занималась в семнадцать... — Прекрасно помню, и то, к чему это привело, я тоже отлично припоминаю! С минуту они молчали. Я решительно не понимал, что к чему привело, но я теперь уже не мог уйти, не узнав всë до конца. — Ладно, извини, Гертруда, — он выдохнул, и больше не казался таким разъяренным. — Я понимаю, как тебе до сих пор больно об этом вспоминать, но я не хочу, чтобы Света пережила то же самое! Я хочу оградить еë от этого, чтобы она не страдала потом всю жизнь из-за этого идиота! — И всë же ситуации у нас немного разные, Йозеф, и ты должен это учитывать. Ты боишься за то, что Серго унизит еë, в моей же истории именно такой друг, а может, даже и больше, чем друг, как Серго для Светы, помог мне выбраться из неминуемого позора, — теперь еë голос принял совсем иной тон, будто бы даже с тенью некой грусти или сожаления. — Ты не можешь грести всех под одну гребëнку, и хоть я никогда и не была знакома с ним лично, но я почему-то уверена, что это не такой характер, какой был Франц. — А если всë это лишь чистой воды притворство, подлость, вот в чëм дело! А там, что называется, и до греха недалеко, оно всегда так: сначала уроки вместе готовят, потом гуляют по бродвею, а потом в один момент, который так незаметно подберется со спины, и бац! — Сталин громко ударил кулаком по столу, так, что даже я в испуге отстранился от двери. — И всë... Всë. И жизнь Светкина сломана. И кто в ответе будет? — Полагаю, что Серго... — И что мне с ним надобно будет сделать в таком случае? Посадить? Расстрелять? Но кому от этого станет легче? Скажи мне, облегчила ли тогда твоë состояние мысль о том, что Франц мëртв? — Я до сих пор его ненавижу, и даже мысль о нëм мне противна, Йозеф. Молю, не вспоминай о нем более, — голос матери становился всë более печальным и тихим, а главное, до нестерпимости грустным, будто слëзы уже подбирались к ее глазам, и она из последних сил сдерживала себя, чтобы не расплакаться. — Вот именно, Гертруда, что не станет никому легче, ни тебе, ни мне, ни уж тем более Светлане. Даже расстрел будет слишком снисходительной мерой для такого рода поступка. Полагаю, что нет такой меры наказания, что была бы равна такому преступлению. Сломанную жизнь-то не вернëшь... — заключил он, и, очевидно, мать не стала никоим образом на это отвечать. Я заслышал еë медленные шаги до двери и тут же поспешил проскользнуть на кухню к Доратее, дабы не быть пойманым за столь гнусным занятием, как подслушивание. Окинув взглядом кухню, я немного прошëлся от духовки до раковины, заглянул во все окошки, где готовилась еда, спросил что-то отвлечëнное у хозяйки и отправился отбратно в гостиную. Теперь у меня было очень много вопросов, на которые мне только предстояло узнать ответы, причëм довольно нескоро. «Но что имела ввиду мать, когда говорила о неминуемом позоре, кто такой Франц и почему его нельзя вспоминать? — думал я тогда, вновь заваливаясь на все тот же диван. — От чего они хотят уберечь Светлану?» — так я размышлял тогда, уставившись в высокий потолок нашей кремлëвской квартиры. Однако стоит заметить, что самое большое представление ещë было впереди, и что ожидало оно меня буквально через четверть часа, а то и того меньше.

IX

И всë же этот короткий диалог, подслушанный мною в тот вечер, капитально занял все мои мысли. Я лежал где-то с четверть часа, пока не раздался дверной звонок и не вошли Светлана и Василий. Брат часто заезжал к нам на ужины, хоть и жил давно уже отдельно, на собственной квартире. Ему уже шел двадцать третий год на тот момент. Я тут же слез с дивана и направился к матери, стоявшей около стола, пока Доратея открывала дверь. Она набирала кому-то сообщение в тот момент, когда я подошел, потому она вынуждена была прерваться. — Ты что-то хотел, друг мой? — она сказала мне это по-немецки, ведь с ней, как я думаю, уже ясно читателю, общались только по-немецки. Я сразу же замялся, ведь я в точности не знал, зачем именно подошел, так что пришлось быстро пытаться припомнить что-то такое, что когда-то хотел спросить. — Да, мама, когда мы поедем в Шëнхаузен? Мне кажется, мы давненько там не бывали... — Чего это ты о нем вспомнил? — мать как-то хитро улыбнулась, прищурив глаза. — Да так, думал о Бисмарке, вот и припомнился. — Как на Рождество в Берлин поедем – так и заглянем, а теперь иди и помоги Доратее донести тарелки, — и она ласково так подтолкнула меня в сторону кухни. Я не мог поверить, что это та же самая женщина, что всего лишь четверть часа назад чуть ли не плакала от какого-то позора и унижения. Она превосходно умела держать себя на людях, в этом был, бесспорно, ее талант. Проходя на кухню, я обратил внимание на то, что в руках у Светланы был букет цветов, и понял, что это имело прямое отношение к диалогу родителей. Когда Доратея подала на стол и вся семья собралась за ним, первые минуты царило напряжëнное молчание. Казалось, даже вся атмосефра была накалена до предела. В душе все понимали, о чëм пойдет речь, но никто не осмеливался начать разговор. Даже Доратея, даже эта домработница – даже ей было обо всëм известно, ведь она была лучшей подругой матери, следовательно, именно с ней всë так же обсуждалось. Мне кажется, в тот момент я запомнил лицо каждого из пяти членов семьи, до малейшей черточки: Сталин сидел нахмурившись, суровым взглядом буквально прожигая Светлану, которая, в свою очередь, покорно опустив взгляд, резала рыбу на тарелке. Мать так же ела рыбу со своей вечной невозмутимостью в лице, лишь изредка поднимая на них голову, но еë взгляд был крайне взволнованым и серьезным. Доратея сидела подле матери и переводила взгляд с неë на Сталина и на сестру, а после так же съедала несколько кусочков рыбы. Один Василий держал себя так, словно совсем ничего не происходило, и размеренно пережевывал свой салат. Я в тот момент мог лишь наблюдать за этим, в душе я ждал скандала, ведь это бы нарушало то спокойствие и ту обыденность, с которой мы сталкивались изо дня в день. Первой всë же решилась нарушить молчание мать: — Эге, слышали новость? Вроде как Швеция изъявила желание вступить в НАТО, да ещë и с Финляндией вместе, но не может этого сделать единственно лишь по той причине, что на собрании альянса по этому вопросу Турция высказалась против! Анкара требовала выдать им членов партии курдов, а лидеры шведов и финнов отказались, так что теперь процесс считается временно замороженным, — она как бы невзначай завела разговор на отвлечëнную тему политики, дабы хоть как-то разрядить обстановку. — Если Финляндия вступит в альянс, — медленно произнес Сталин, — то нам потребуется переформулировать и переподписать ряд соглашений с НАТО, ведь всë, что могло быть реализовано в прежних границах альянса, перестаëт быть актуальным. А что касаемо курдов, — последнее слово он особенно выделил, — так Анкара признаëт их террористами, и если Хельсинки хотят добиться всего того, к чему они стремятся, то им следует выдать членов РПК турецкой стороне и закрыть этот вопрос, — говоря об абстрактных курдах, он смотрел на Светлану, которая до этого ни разу не подняла головы. В этот момент она громко положила приборы на стол и очень холодно произнесла: — Если этой аллегорией о курдах и большой политике вы все хотели мне завуалировано сказать о моих связях с Серго, то знайте, что у вас получилось это сделать прямо в лоб. И что своих целей я достигну вместе с ним, и на том я всë решила. — О, началось! — Сталин яростно отодвинулся от стола, так и бросив вилку на тарелку, что издало громкий звук, как бы ознаменовавший начало большого скандала. — Она всë решила, конечно! А о том, чем ты будешь по жизни заниматься, ты подумала? Об университете ты подумала? Или Серго так одурманил твое сознание, что всë то, к чему ты так стремилась, поблекло, растворилось?! — он перешëл на крик, будто все эти слова уже долгие годы копились в нëм, и только сейчас получили возможность выплеснуться наружу. — Да, я всë решила, потому что я уже не маленькая девочка, и способна определять свою дальнейшую судьбу самостоятельно! — сестра также повышала тон, очевидно, ей очень многое хотелось высказать и объясниться со всей семьëй. — Вырос мой воробушек, да? — в детстве он часто звал ее воробушком, но теперь это приобретало совсем иной оттенок. — Оперился, нахохлился! Да вот только не понимает, очевидно, что взросление – это не крыльями махать и хвост задирать перед кем попало, а прежде всего думать и размышлять наперëд, вопреки своим желаниям и страстям. Потому что это ответственность, Светлана, и потом, когда минутное влечение лишит тебя жизни, обрекая на вечное несчастье – ты будешь горько плакать обо всëм, что набедокурила в молодости, да вот только будет поздно... Не всë в жизни можно вернуть, — он говорил это в исступлении, словно это было его личной проблемой. Тогда я откровенно не понимал, отчего он так взъелся за это, ведь это же не его проблема (западное воспитание давало о себе знать), но сейчас я в полной мере осознаю его правоту в том вопросе. — Так говорите, будто бы сами никогда этого не испытывали. Одна Гертруда Эдуардовна чего стоит! — она быстро перевела разъяренный взгляд на мать, отчего та чуть не подавилась рыбной костью. — Извольте хотя бы меня сюда не приплетать! Что я должна была испытывать или не должна была? — еë тон был всë тем же ледяным, и в тот момент она как никогда напоминала железного канцлера. — Будто бы у вас, Гертруда Эдуардовна, никогда не было первой любви, может быть, самой сильной в жизни! И вы никогда в моëм возрасте не встречались со своим объектом обожания, не танцевали в парке и не сидели на качелях под луной? — Я в твоëм возрасте с Мëллендорфом лозунги с площади кричала и власть имперскую свергала... — Тогда нам с вами точно друг друга не понять. Времена меняются, Гертруда Эдуардовна, и вы совершали революцию, а мы с Серго дружим. Навеки дружим! — Позволь не согласиться, Светлана, но времена, как известно, всегда одинаковы. Обстоятельства бывают разными, но принцип, он-то всегда един для всех! И я абсолютно не против вашей дружбы с Серго, да вот только принцип гласит, что дружба между мужчиной и женщиной очень слабеет с наступлением ночи. И это не я сказала, это задолго до меня сказали, причëм не абы кто, а мой отец Отто фон Бисмарк, что ещë раз доказывает, что это в его время было так, и в моë время было так, и в ваше время это всë ещë так, понимаешь? И последствия опрометчивых действий могут кардинально изменить твою жизнь. Йозеф прав, это большая ответственность, и понесëшь еë только ты и никто более, потому что вся вина ляжет только на тебя. Поверь мне, я знаю, о чем говорю. — Я всë больше убеждаюсь в том, насколько господин канцлер Бисмарк был мудрым человеком, — сухо вставил Сталин. В его взгляде кипела ярость, и очевидно, это была лишь маленькая передышка, чтобы продолжить дискуссию с новыми силами. Всë это время Василий молча наблюдал за происходившим, один лишь раз тихо усмехнувшись: «Отцы и дети...». — Вот в кого у нас матушка такая умная! — я не смог не вставить свои пять копеек в дискуссию. — Гертруда Эдуардовна, несомненно, умная женщина, — уже более спокойно продолжала Светлана, — да вот только всех еë познаний не хватает для осознания банальной истины, что не все вопросы личные решаются подобно вопросам политическим, ее математика ограничивается лишь прямой линией — кругов, квадратов и ломаных нет. Только прямо в лоб, и никак иначе. — Опять же вынуждена не согласиться, ибо только благодаря вопросам политического характера я сейчас нахожусь здесь, ведь в противном случае я бы отправилась в мир иной ещë в конце войны. Политика, в отличие от математики, совсем не точная наука, а я политик, ты права, политик во всëм моëм существе. Но не забывай, что я ещë и дипломат, а дипломатия – тонкое искусство... Геометрия дипломатии не ограничивается прямыми и ломаными, во всех плоскостях она бывает изменчива и непредсказуема, и ты должен быть стратегом, чтобы добиться своего, да и умный стратег и деятель всегда должен суметь найти такое основание для войны, которое и после еë окончания сохранит своë значение, а из этого следует... — она, казалось, с головой ушла в рассуждения о чëм-то глобальном, и на удивление, еë все слушали с чрезвычайным вниманием. Еë слегка хриплый тихий голос с нотками немецкого выговора воистину завораживал, так, что даже Сталин, казалось, успокоился и внимательно еë слушал. — Из этого следует, что вы только и умеете цитировать Бисмарка, и все ваши прямолинейные мысли так или иначе сводятся к политике, войне и... Северному потоку! Вот к чему! — на глазах Светланы блеснули слëзы, и она даже притопнула ногой, сказав последнюю часть фразы. — Кстати о Северном потоке: у меня на днях такой анекдот вышел! — будто бы к слову сказала мать, сохраняя всю невозмутимость своего вида. — Третьего дня мне позвонил Мëллендорф, с целью узнать о причине перебоев в поставках газа, — газ всегда был ее страстью, особенно тогда, когда она занимала пост канцлера. — Подожди, Гертруда, позже о газе поговорим, — Сталин слегка отодвинул еë от стола, дабы видеть Светлану ближе к себе. — Запомни, дочь моя, что вся ответственность будет лежать на тебе и только на тебе. Решительно. И я откровенно не уверен, что твой Серго не бросит тебя при первых же трудностях, или, что ещë хуже, когда узнает, что ты, не приведи боже! беременна от него! Что нам тогда прикажешь делать? — при этих исступленных словах сестра аж передëрнулась и совсем расплакалась. Мать тут же подскочила со стула к Сталину, который стоял прямо над Светланой, и начала ему что-то быстро говорить, видимо, чтобы побыстрее завершить этот конфликт. — Йозеф, право слова, не стоит быть столь радикальным, современная медицина находится на очень высоком уровне, особенно в Германии, так что все вопросы решаемы, так ведь? Успокойся, meine Liebe, прошу! — Не стоит, Гертруда Эдуардовна, не тратьте свои нервы на эти пустые упрашивания, оно того не стоит... Приберегите все свои силы и красноречие для решения газовых проблем, это вам куда нужнее. Я ненавижу вас всех! Тираны, деспоты, мучители! — слëзы лились рекой из еë глаз, так, что она сама вся тряслась от стресса. — Знаешь, когда Бисмарк уходил с поста канцлера, он сказал... — И всей этой бисмарковщиной я тоже уже по горло сыта, довольно! — не дав договорить матери, она развернулась и со слезами убежала в комнату, захлопнув дверь. На мгновение повисла тишина, только глухие всхлипы Светланы доносились из-за закрытой двери. — Ну и что же сказал Бисмарк? — холодно поинтересовался Сталин. — «Поздравьте меня – комедия кончилась...». — А как по мне, она только начинается! — как бы рассуждая сам с собой усмехнулся Василий, до этого не произносивший ни слова. — Хорошее выражение, Гертруда Эдуардовна, я помню, вы тоже сказали так во время своего ухода. Теперь, полагаю, мне тоже пора уходить. Всем хорошего вечера! — он быстро взял свой пиджак и фуражку и направился к выходу. Доратея побежала за ним, чтобы открыть ему дверь. — Так что ты говорила о газе? — Сталин был вымотан и выглядел неимоверно уставшим, когда подошëл к матери, приобнял ее и начал разговор на тему, которая еще пять минут назад была бы абсолютно неуместна. — Ах да, о газе! Звонил мне, значит, третьего дня Мëллендорф, и жаловался на перебои в поставках газа, хотя по срокам сертификации турбин... — после этого они зашли в его кабинет и закрыли дверь, так что слышать продолжение их разговора мне не представлялось возможным, что, впрочем, не сильно-то мне было и нужно.

X

В ту ночь я не мог уснуть. Теперь не моя идея, а все, произошедшее за тот, казавшийся нескончаемым, день занимало все мои мысли. Так как комната Светланы находилась прямо за моей стеной, я ясно мог слышать то еë всхлипы, то обрывки телефонных разговоров, очевидно, с этим самым Серго, из-за которого все и началось. Опять же, слышал я далеко не всë, но запомнил лишь последний их разговор, когда сестра весьма серьëзно заключила: «Он пришëл в бешенство, когда речь зашла о тебе, и ты это понимаешь. Но будь на твоëм месте кто другой – его реакция была бы такой же... Бисмарк? Она тоже лишь ораторствовала, да отца своего цитировала, а потом вообще, как ни в чëм не бывало, начала про газ рассказывать... А что Вася? Тот вообще промолчал весь вечер, ни слова не сказал. Ну хватит, пора действовать решительно. Раз уже такое было между нами, то мы не должны бояться. Приходи завтра к нам в седьмом часу, у нас будет ужин. Тогда и порешаем всë раз и навсегда. Давай, дорогой. Хватит бояться. Довольно.». Именно это еë последнее слово, сказанное даже с некоторой особой жесткостью, прочно въелось в мою память, и до сих пор так и стоит в моëм сознании: — «Довольно».