XI
И всë же, в ту ночь мне не спалось. Мысли обо всëм произошедшем не давали мне покоя; я всë никак не мог понять: для чего Светлана делает какую-то нелепую тайну из своих отношений, если, по словам матери, этот самый Серго – сын соратника Сталина и вполне себе приличный человек? Но более того: почему же сам Сталин так вспыльчив, когда дело касается этой темы? К счастью, а может, и напротив даже, совсем скоро я получу ответ на мучившие меня вопросы, хотя, возможно, было бы даже и лучше, если бы я тогда ничего из этого не услышал и не наговорил лишнего, но об этом позже. Как я уже упоминал, комната Светланы находилась прямо по соседству с моей, так что через стену я мог всë слышать в полноте, при том без особых усилий. Было около двух часов ночи, когда я услышал стук в дверь, но не в мою, а в соседнюю. За этим послышался приглушëнный голос матери, позвавший сестру. Мне было слышно, как она быстро спрыгнула с кровати (очевидно, она тоже не спала) и открыла дверь. Далее не стану приводить всего их разговора, а передам лишь основную суть: — Что у вас случилось, Гертруда Эдуардовна? — голос Светланы был ровным, даже немного строгим и как бы пренебрежительным, но при этом невероятно грустным. — Да у меня-то ничего, а вот у тебя что случилось, расскажи мне! — голос матери оставался всë тем же невозмутимо-ледяным, но в нëм чувствовалось то же страдание и сострадание к Светлане. — Тогда было не самое лучшее время для спокойной беседы, а сейчас, когда все спят, и лишь мы вдвоëм – сейчас всë это будет куда лучше, meine Liebe, — в действительности стоит отметить, что еë спокойный голос с нотками этого немецкого выговора действовал невероятно успокаивающе и даже подчиняюще. О, как же она тогда ошиблась, сказав о том, что все спят! — Заходите, коли так, — сестра тихо закрыла дверь, и они опустились на еë кровать, что сделало мне слышимость ещë лучше. — Скажи мне, Светлана, зачем ты всë это устроила? — А с чего вы взяли, что это я устроила? — еë голос мгновенно стал раздражëнным. — Отец первый начал, если бы не его замечания и крики – всего этого бы не было. — Но он же прав, Светлана! В силу возраста ты ещë не способна оценить всю ситуацию объективно, и дело не в тебе, а в том, что все через это проходят, пойми это. Он беспокоится о твоëм благополучии и о твоей жизни, он просто желает уберечь тебя от тех грехов, которые сплошь и рядом в нашем мире. — То есть вы хотите сказать, что факт того, что он грубо вмешивается в мою жизнь и за меня решает, с кем мне быть, делается единственно лишь из благих побуждений? — Точно так, Светлана. В нëм есть эта высшая идея, идея гуманности, поэтому всë, что он делает, делает единственно из огромной к тебе любви. — Однако я решительно не понимаю, почему же если он любит меня, то так жестоко запрещает любить мне? Будто бы он сам никогда этого не испытывал, — еë голос становился всë исступлëннее, казалось, теперь она могла высказать всë то, что не посмела бы сказать при самом Сталине. — Порой мне кажется, друг мой, что ты решительно ничего о нëм не знаешь! — мать сказала это с какой-то грустной усмешкой, будто ей было жаль Светлану именно за еë незнание. — Чего я решительно не знаю, так это того, что вы, лично вы, Гертруда Эдуардовна, в нëм такого нашли. Он же деспот, зачем вы за ним пошли? Вы же живëте с мыслями о европейских идеалах, об этой новаторской свободе слова и демократии, и даже идеи о женской независимости вам отнюдь не чужды, насколько я смогла это заметить. Ответьте мне, прошу! — Ох, Светлана... — она тяжело вздохнула, вспоминая прошлое. — Видишь ли, это всë слишком сложно, чтобы взять и описать вот так, без подготовки... — Вы всегда это говорите. Вы привыкли готовить ораторские речи, оттачивать навык идеального разговора, чтобы блистать на мировой трибуне, а я вас не прошу о речи. Я прошу об обычной беседе по душам, если вам, европейцам, конечно же, известно слово «душа». — За тем и пришла, друг мой, чтобы рассказать тебе о душе, о том, сколько крови и железа потребовалось, чтобы выковать из меня того, кем я являюсь, — про «кровь и железо», опять же, я запомнил основательно: именно в такой формулировке она это и сказала. — Так что же, вы мне ответите? — продолжала настаивать Светлана. — Конечно. Понимаешь ли, я в нëм вижу нечто идеальное, какую-то высшую гуманность и доброту, то, на что ни одна европейская душа, так сильно жаждущая гуманности, не способна. Наша гуманность дорогого стоит, за неë мы, западные люди, обязательно возьмëм плату. Он так не поступит. Думаю, ты понимаешь, друг мой, что я человек сугубо западный и прозападный, и я так же ценю свободу слова (которая, кстати, совсем никакая не свобода), толерантность и гуманность, но эти, казалось бы, базовые понятия, глубоко разнятся на Западе и здесь. Союз – это как будто бы совсем иной мир, нежели Европа. — Но вы опять принимаетесь философствовать, а я бы хотела узнать о ваших отношениях, а не о толерантности,— раздраженно прервала Светлана. — Послушай дальше, милая моя, всë будет сказано к своему времени и месту,— казалось, мать и вовсе не заметила тона сестры, продолжив свой рассказ всë в том же духе. — Так вот, твой отец всегда был очень гуманным и свободным, свободнее всех нас, кричащих о свободе. Он умеет сострадать и утешать, потому что его в своë время утешать было некому. Знаешь, ведь человек добрый не есть человек слабый, совсем напротив! добрый тот, кто сам прошëл через невероятное зло, многое вынес в одиночку, закалился... — Кровью и железом? Вы же это хотели добавить? — вновь язвительно перебила еë сестра. — Именно, Светлана, кровью и железом! Поэтому именно добрые люди самые страшные, опасные и непредсказуемые: они перенесли очень многое, чтобы стать теми, кто они есть. Это как ударить подушку, внутри которой зашит кусок металла: думаешь, мягко, а бьëшь – больно. Именно по этой причине добро всегда побеждает: потому что оно проходило через зло на пути к победе, а зло через добро – нет. И знаешь, быть злодеем очень тяжело, поверь мне, друг мой. — Вы мне решили преподнести урок нравственности и морали? Несомненно, ваши мысли очень глубоки и интересны, но, похоже, вы меня не понимаете. — Я всë прекрасно понимаю, к тому и веду. Твой отец – очень добрый человек, как бы странно это не звучало. Но он очень многое прошëл. И тогда, ещë в тридцать девятом году, уже тогда он дал мне понять, что есть кто-то сильнее и властнее меня, желавшей контролировать весь мир. Но он не был жесток, совсем нет. И во всей этой европейской мысли о свободе он был свободнее всех, ведь он был русским в Европе, а русская мысль всегда была свободнее европейской, так как европейская не имеет свободы в целом. Для вас всë наше куда дороже, чем для нас самих, именно поэтому после войны ваш отец не стал убивать меня, а решил основательно разбираться. Он часами лично вëл со мной, запуганной и забитой девчонкой, допросы, точнее сказать, беседы по душам, точно так же, как мы с тобой, чтобы понять мои мотивы преступления, а не просто избивать и выпытывать информацию, как это делали другие. Знаешь, американцы, британцы и французы совсем не церемонились, да и что там говорить: их лидеры никогда в Германии в тот момент-то не были, а ваш отец лично ко мне приехал в эту нюрнбергскую тюрьму, и это после того, что именно его стране был нанесëн самый большой урон, и говорил со мной, изучал мою душу и давал мне изучать его, но в большей мере он оставался для меня загадкой, которую я не хотела разгадывать; мне нравился он и всë в нëм, хоть я и понимала, что в конце концов он меня убьëт. Признаюсь, есть вещи, которые знает только он и никто более, и узнал он их тогда, когда сидел со мной (по сути, своим врагом) буквально на второй день наших с ним бесед. Я с первых минут безмерно обожала его и доверяла ему, и когда я попросила о неразглашении той информации, которую я ему сообщила, и он дал мне (поверженному врагу!) слово – у меня ни на секундочку не возникло сомнений насчëт его искренности. О, я до сих пор безмерно доверяю ему, Светлана! Потому что это русская душа, та, которая за Европу переживает так же, как за Россию, а может, даже и сильнее, но именно этим самым ей, России, служит даже больше! Именно тем, что сохраняет эту мысль и чистоту русского сердца, протянувшего руку врагу. Американцы, британцы и в особенности эти французы – они все безоговорочно и в один голос твердили о расстреле, но пришел победитель Иосиф, русский вождь, сказавший «отпустить». И это было милосердие русское, то, как завещал Иисус: «Возлюби врага своего». Я знаю, друг мой, возможно, ты опять скажешь мне о «проповедях», но это именно то, что чувствовала я. — Нет... Нисколечко не скажу... — голос Светланы стал завороженным и тихим. — Да вот только он боролся с религией, так что никак не мог действовать из этих соображений. — И тут ты не попала! С религией боролись троцкисты, а он, на самом деле, религию уважает, и образование религиозное имеет. Он же тогда как бы легализовал церковь в этом атеистичном советском мире, примирился, пожертвовал! А даже если он и атеист – то русский, русский атеист! А русский атеист куда лучше западного фарисея, потому что последний делает напоказ, на публику, мол, смотрите, какой я праведник! А этот русский атеист делает добро, не ожидая награды, просто поступая по совести, потому и попадет в рай. Именно поэтому над вашей страной всегда будут звонить колокола счастливые, благодарственные и святые, в то время как над Европой давно гремит похоронный набат. Гегемония рушится, всë рушится, Светлана, но лишь Россия остаëтся стоять на своëм месте крепко и непоколебимо. И не будет Западу жизни, пока француз будет оставаться французом, американец – американцем, а немец – немцем. Мы скитальцы, вечно пытающиеся отыскать что-то новое, высшее, не замечая того, что это новое и высшее давно уже лежит у нас под носом! Тогда я лежал, слушал этот монолог матери и не понимал, откуда в ней все эти рассуждения и теории? Она так возносила эту «русскую мысль», что я решительно отказывался верить в то, что это именно моя мать, Гертруда фон Бисмарк-Шëнхаузен, сидит в комнате за моей стеной и говорит все эти слова. — И что же, даже Бисмарк на этот счëт ничего не сказал? — все так же язвительно заметила сестра. — А я всë ждала, когда ж ты спросишь! — голос матери был даже и весëлым в тот момент. — Сказал, конечно же. Не помню во всех деталях, но суть в том, что любой, даже самый благополучный исход войны, не приведëт к распаду России, основывающейся на ценностях греческого православия. Это страна, которая даже если на миг и распадëтся – то тут же сплотится обратно, как две капельки дождя, ведь русская нация и Русское государство – воистину неразрушимая штука. И я в полной мере с ним согласна! — То есть вы говорите, что отец спас вас, и потому вы теперь безмерно ему верны и благодарны? — Светлана, казалось, погрустнела, или просто стала более серьëзной. — Именно так. — А что насчëт... самого Серго? Что вы об этом думаете? До этого они всë же ходили вокруг, говорили об отвлечëнном, но теперь подошли к главному, к тому, из-за чего всë и началось. Сестра пребывала в чрезвычайном волнении, отчего – я пока не понимал. — Давай будем откровенны, друг мой: я не могу судить о человеке, пока не узнаю его лично. А я никоим образом не могу быть с ним знакома. — Скажу вам, но пока это только между нами: сегодня он придëт на ужин. Прошу, не говорите отцу об этом! — Почему же я должна держать это в тайне? — недоумевающе спросила мать. — Просто сделайте это, хорошо? Мы позже все друг с другом объяснимся, но теперь, после этого разговора, я особенно доверяю вам, так что с вами объяснюсь сейчас же. Только дайте мне слово, Гертруда Эдуардовна, дайте мне ваше честное, немецкое, канцлерское, бисмарковское слово, что все эти подробности не станут известны никому до тех пор, пока я сама не сочту нужным разгласить это, обещаете? — голос Светланы дрожал, казалось, она была невероятно напугана чем-то, что может открыться, но делилась этим с матерью (моей матерью! для неë, по сути, мачехой) и, сама того не подозревая, со мной. — Хорошо, слово железного канцлера... — ошарашено произнесла мать. Она явно не понимала, к чему вся эта скрытность и конспирация, но была готова хранить еë секрет. — Спасибо вам. Вобщем, я должна вам сообщить одно обстоятельство... — она мялась, не знала, как подойти к теме. — Однажды, в один из вечеров, когда мы были вдвоëм, мы... перешли все грани, грани дозволенного, грани разума и дружбы. Поддались искушению, сладострастию, предались греху в полной мере... Но тогда мы не задумались о последствиях... И теперь это... — тут еë голос окончательно затих, и было слышно, как она начала плакать, но уже не от злости, а от бессилия. После минутного молчания, прерываемого всхлипами сестры, мать продолжила разговор: — Я всë правильно поняла, Светлана? — серьëзный, но при этом совсем не злой, а обеспокоенный тихий голос матери заставил сестру продолжить говорить. — Да, Гертруда Эдуардовна, вы правильно всë поняли. Вот поэтому-то я так вся и дернулась накануне, когда отец упомянул об этом... — еë голос всë ещë дрожал, но уже был немного спокойнее. — И давно это произошло? — мать была всë так же невозмутима. — Шесть недель назад. Шесть недель я, Светлана Аллилуева-Сталина, ношу в себе ребëнка. Я так и отпрянул от стены, как услышал это. Теперь для меня картина окончательно прояснилась, к чему был весь этот спектакль. — А что сам Серго? Он в курсе? — Да, он первый узнал. — И какова была его реакция? — Он был рад. — А Иосиф? Ему не говорила? — Он убьëт меня. Я даже не представляю, в каком бешенстве, ярости и гневе он будет, когда он узнает. Но сегодня же вечером я намерена объявить это, — Светлана была неимоверно серьëзна в тот момент. — Послушай меня: если ты не хочешь скандала – я готова тайно отвезти тебя в Берлин, где мы избавимся от этого ребëнка безопасно, по новейшим технологиям немецкой медицины, так что никто ни о чëм не узнает. Я готова проворачивать эту операцию и платить за неë, если тебе так будет лучше. — Не стоит, Гертруда Эдуардовна. Пускай будет ребëнок, а образование я получу, мне это не помешает. Вы же знаете фильм «Москва слезам не верит»? Помните Катерину? Вот, я буду, как она! И стану успешной, и карьеру сделаю, и всего добьюсь! — Иосифу лучше обо всех твоих похождениях не знать... В противном случае он точно расстреляет вас обоих. Ладно, спи теперь, а завтра станет видно. А то у меня уже голова начинает болеть...— она встала и тихо ушла, как будто и не было еë. Я слышал еë шаги, удалявшиеся по направлению к гостиной, к небольшому чëрному диванчику, который она облюбовала, как мне известно, ещë при жизни Аллилуевой, с тех пор на нëм и спала. Еë обычно никто оттуда не сгонял и никак не препятствовал еë спанью на диване, так что приходилось ночью ходить в обход дивана, что было не совсем удобно, чтобы еë не будить. Но в моей голове созрел план, о котором впоследствии я сильно пожалею...XII
Собственно, мой план заключался в том, чтобы наутро же пойти и рассказать обо всëм Сталину, не дожидаясь вечера. Я уже говорил и объяснялся в том, что терпеть их всех не мог, так что это был идеальный способ подставить сестру и перессорить всю семью друг с другом, не дав никому возможности личных объяснений. Сейчас я понимаю, насколько был тогда малодушен и эгоистичен, но теперь передаю все те гадкие и пошлые мысли, которые были у того подростка в голове, до последней чëрточки. Еле дождавшись утра, я подскочил с кровати в восьмом часу и тут же буквально напоролся на Доротею, которую мать послала ко мне поторопить к завтраку. «Значит, уже встала... Превосходно! — думал я, направляясь в гостиную. — Хотя, она ведь всегда встаëт в шестом часу, неудивительно». Выйдя в гостиную, я увидел еë саму, Сталина и Доротею, Светлана уже куда-то убежала, так что завтракали мы втроëм. Обыкновенные разговоры о чëм-то вроде политики или чего-то ещë, которые всегда присутствовали на наших завтраках, никак не касались вчерашнего скандала, продлились до самого конца утра. Так как была суббота и мне не нужно было идти в школу, то я быстро прошмыгнул в сталинский кабинет вслед за ним, когда он собирался уходить в Кремль. Я уже предвкушал то, что выйдет после моего заявления, и как все будут этим шокированы. — Vater, могу ли я сообщить вам одно очень важное известие? — в то время, как я думаю, уже понятно, я очень многое говорил на немецкий манер или по-немецки, в том числе и отца называл фатером, хотя фатер – это не Сталин, это совсем другое понятие. Мëллендорф был бы фатером, даже Бисмарк был для матери фатером, но Сталин – нет. Он был отцом, отцом народов и нас, заботливым отцом для всей страны, так по-отечески гордо смотревший на каждого своего гражданина, а фатер – немец, рассчетливый, скупой и пунктуальный немец, у которого всë находится в отвратительном порядке, впрочем, как и у всех немцев. Где всë лежит на своем месте и ни до чего нельзя дотронуться, дабы не нарушить порядка. Поэтому называть Сталина-отца фатером было очень и очень ошибочно. — Конечно, Яков, о чëм ты хотел бы говорить? — казалось, он был искренне удивлëн тем, что я к нему пришëл сам. — Я бы хотел сообщить вам о том, что fräulein Swetlana Josefowna [девица Светлана Иосифовна], находясь в отношениях с junge Sergej [молодым человеком Сергеем], в результате опрометчивой связи между ними имеет от него ребëнка, — тогда я, казалось, собрал все слова русского языка, которые мне были известны, чтобы высказать свою мысль как можно пафоснее, но в итоге сделал еë лишь более комичной. Сталин рассмеялся, назвав все это лишь неудавшейся шуткой, и, следственно, не придал моим словам ни малейшего значения. — Это сказала сама fräulein Swetlana Josefowna, и сегодня в седьмом часу вы, Vater, сами всë узнаете! — я развернулся и тут же ушëл к себе. Скоро я услышал, как он ушëл, по обыкновению обняв мать, ни слова ей не сказав. В течение дня я особо ничем не занимался, в основном просто шатался по квартире, с нетерпением дожидаясь семи часов, чтобы увидеть новый скандал, возможно, ставший бы намного крупнее вчерашнего. К обеду мать ушла к одной из наших кремлëвских соседок Полине Жемчужиной, той самой, которая вечно всех желала чем-то накормить, из чего предприимчевая мама смогла извлечь выгоду, и потому частенько ходила к ней на обеды. Доротею она отпустила на несколько часов, вследствие чего я остался дома один. Поначалу я сидел на диване, уставившись в экран телевизора, где транслировали новости; так я просидел около часа, пока не решил пойти к матери, хоть я и не сильно хотел видеться с Жемчужиной. Зайдя в квартиру (у них, советских граждан, зайти в чью-либо квартиру не составляло никакого труда, причëм абсолютно легально), я тут же почувствовал запах выпечки и чего-то мясного, и тут же из-за кухонной двери выскочила Полина, услышавшая открывающуюся дверь. — Guten Tag, frau Zhemtschuzhina, — я здоровался с ней по-немецки, хоть она его и не очень хорошо знала. — Здравствуй, солнце моë! Проходи, дорогой, у нас как раз обед! — тут же закудахтала Полина, буквально заталкивая меня в кухню и усаживая за стол. Мать была так же рада меня видеть здесь. В тот день она была как-то по особому одета, я совсем не часто видел еë такой: на ней было красное платье с рубашечным воротником — возмозжно, не так изъясняюсь, но не сильно разбираюсь в моде, а потому по-иному не умею — чëрным корсетом немецкого типа, бардовых туфлях на невысоком каблуке, такие, какие были у половины советских женщин (да, она купила их в Союзе, а не в брендовых западных магазинах, где она обычно и покупала все свои вещи), и волосы еë были уложены так, как модно было в сороковые годы прошлого века. По сравнению с еë обычным современным и спортивным стилем, или же абсолютно официозным костюмом мужского типа, этот еë образ выглядел непривычно, но при том он ей подходил. Я видел еë так лишь однажды, на праздник Октября, куда она должна была явиться вместе со Сталиным, и, согласно протоколу, надеть костюм, который она всегда надевала на все важные мероприятия, она не могла. Тогда ей пришлось быстро что-то искать, и потому она теперь имеет это платье и туфли. Я уже и не помню, о чëм они тогда говорили, но, очевидно, Жемчужина ничего не знала. Это всë было что-то отстранëнное, но всë же это было интереснее, чем сидеть в пустой квартире. Они говорили часов до шести, после чего мы ушли обратно. Доратея уже вернулась и во всю хлопотала на кухне. Тогда мать пошла к ней и стала о чëм-то беседовать с ней, а я удалился к себе. В седьмом часу вернулся Сталин (он снова смог вернуться раньше), и потому я понимал, что вот-вот начнется то, чего я дожидался весь день. Светлана весь день дома не появлялась, полагаю, что даже мать не видела, когда она ушла, ведь сестре не приходилось обходить еë диван, чтобы выйти из квартиры незаметно. Где-то через четверть часа раздался звонок в дверь. Тогда я мухой вылетел из комнаты, не желая пропустить ни минуты столь ожидаемого скандала, и сначала увидел Доротею, бросившуюся к двери, оставив тарелки недорасставленными, и мать, которая обнимала Сталина и что-то тихо ему говорила. Я думал, что она говорит о том, но потом я убедился, что это не так. Он выглядел очень уставшим, и, очевидно, такая поддержка матери была очень важна для него. Но в таком случае всë это представление обещало быть ещë более ярким, ведь в таком состоянии его было куда легче взбесить, чем в любое другое время. Но на тот момент пришел всего лишь Василий, так что мне приходилось снова ждать. Он был очень спокойным, каким-то расстановочным и рассудительным, несмотря на то, что раньше его нельзя было таким назвать. Он был настоящим лëтчиком. Василий теперь, в отличие от буйной юности, всегда был вежливым и воспитанным, и скандалов никогда не устраивал. Когда вся семья уже собралась и все начали есть (Светлану никто не ждал, точнее, никто, кроме матери, ведь она знала, что скоро будет. Она была всë так же невозмутима и говорила о Финляндии, но во взгляде еë читалось волнение и какое-то томительное ожидание), в дверь снова позвонили. Теперь уже все поняли, кто пришел, хоть и никак это не прокомментировали. Но они не знали, не могли знать, что Серго тоже придëт. Помню сначала голос юноши, а потом удивленный немецкий возглас Доротеи. Мать тут же подскочила и кинулась к двери, быстро говоря что-то на немецком. Услышав знакомый голос, Сталин тоже медленно поднялся и направился к двери, и его шаги в военных сапогах звучали очень угрожающе. «Комедия начинается... » Вся семья собралась у дверей, откуда тянуло уличным холодом, и стоило «гостям» только перешагнуть порог – как их тут же завалили вопросами, причëм далеко не самыми приятными. — Гертруда Эдуардовна, отец, вот, прошу знакомиться, это Серго Берия, мой молодой человек, — она произносила это с какой-то явно наигранной улыбкой, но при том с неподдельным смущением и неловкостью во взгляде. — Guten Abend, herr Beria! [Добрый вечер, господин Берия!] — официально и со своей вечной западной политической улыбкой произнесла мать, но зачем-то на немецком. — Guten Abend, frau Bismarck, Ich bin sehr froh sich zu treffen! [Добрый вечер, госпожа Бисмарк, я очень счастлив познакомиться с вами!] — он ответил так же по-немецки, чем немало удивил мать. Вообще это был высокий молодой человек с тëмными уложеными волосами, взглядом серьëзным, но при том ещë немного детским, в хорошем костюме, но впрочем, таким же типичным, как и у остальных партийных. Они пожали руки, совсем как политики, что, собственно было в привычках матери. К слову, ещë она использовала другое «политическое» приветствие — соприкоснуться поднятыми вверх согнутыми в локте руками, но там этого явно никто бы не понял, это практиковалось лишь в Европе. — Вы владеете немецким языком? Мне очень приятно, мой милый господин, что вы владеете моим языком! — в еë лице промелькнул неподдельный восторг. — Да, Гертруда Эдуардовна (позвольте мне вас так называть), я учился в школе, где мы изучали пять языков, в том числе и немецкий, — голос Серго был очень приятным, так что мать тут же принялась расспрашивать его об этом. — Правда? Неужто вы обучались в Швейцарии или в Германии? — Вовсе нет, позвольте заметить! Хотя моя школа и была «немецкой», но учителя в ней все же советские, да и находится она в Тбилиси, — очень весело заметил он. — Я поражена, друг мой, что вы имеете столь прекрасное образование! Вы учитесь в университете? — Конечно же, куда ж без образования в наш-то век! — Замечательно, право слова, замечательно! А по какой же специальности, если не секрет? — Инженер, Гертруда Эдуардовна, инженер-конструктор радиационных систем. Скоро на аспирантуру пойду, как все сессии сдам весной. — Я поражена вами, господин Берия! Нечасто вижу я теперь таких же образованных людей, как вы! Однако что ж мы с вами в дверях-то стоим? Пройдëмте же к столу, Доротея приготовила прекрасный ужин! Оставьте же свою ушанку, пройдëмте! — мать пребывала в искреннем восторге, а Светлана выглядела более расслабленной, увидев подобную еë реакцию. Однако на протяжении всех этих еë восторгов Сталин стоял молча, сурово разглядывая юношу. Он был очень недоверчив к нему, и хоть в моменты, когда он говорил об образовании, в его взгляде мелькало одобрение, в прочее время он был, какзалось, ужасно сердит на него. Пройдя к столу, все принялись есть, попутно продолжая говорить то об образовании, то о ситуации в мире, то об экономике, мать даже спросила его мнение о Финляндии, Швеции, курдах и поставках газа в Германию. — Простите меня, Гертруда Эдуардовна, но я не силëн в политике, так что вряд ли отвечу вам на этот вопрос. Если это всë нужно Германии и Европе – поступайте так, а ежели нет – поступайте по-иному. Я не возьмусь быть судьëй в области, где я некомпетентен. Вот спросили бы вы меня об устройстве какой-нибудь системы – всë бы вам разложил! — он говорил это так просто и весело, что казалось, будто скандала и вовсе не будет, а напротив даже, всë вполне себе мирно разрешится. Как же это было ошибочно... — Но-но, уж извольте, господин Берия, но в этой отрасли совсем некомпетентна я! — так же весело ответила мать. — Однажды мы турбину для газопровода починить не могли, так еë тремя странами чинили, да ещë и чтоб в обход санкций, которые мы сами же и ввели –представляете, какой анекдот-то вышел! И представьте себе: они потеряли турбину! А, каково, друг мой, известие: потеряли турбину! Просто мировой, мировой конфуз вышел! — А всë из-за того, Гертруда Эдуардовна, что нечего санкции поддерживать, которые вам же и вредят! — с доброй ухмылкой заметил Сталин, тихонько пнув еë в бок. Он казался даже добрым в тот момент, раз вспоминал историю о турбине и шутил. — А если бы вы, Иосиф Виссарионович, отремонтировали бы мне турбину заблаговременно, то я бы не оконфузилась перед всем миром! — язвительно заметила мать, но все лишь рассмеялись с этого комментария, включая еë саму. — А знаете, друг мой, какой ещë однажды анекдот вышел... Нет, вы даже и представить себе не можете всей комичности ситуации, когда потом эту турбину-таки нашли (в Канаде валялась, там, где еë и ремонтировали!) и доставили в Германию, я приехала туда, и фактически перед всем миром похлопала еë по какой-то железке и решительно так заявила: «Хорошая турбина!». На весь мир, извольте представить! — О да, я помню этот анекдот, Гертруда Эдуардовна, и помню все многочисленные шутки с этой вашей фотографией с турбиной, — все снова рассмеялись, но, очевидно, Светлана больше не могла делать вид, что ничего не происходит, собственно, как и Серго, как и мать. Вся эта светская беседа с анекдотами не могла бы продлиться вечно. — А вот, позвольте-ка, ещë какой был случай, поставивший меня в весьма щекотливое положение перед всем мировым сообществом... — она хотела было продолжать рассказ, но Сталин прервал еë. — Но, тебя только зацепи, Бисмарк, не остановишь же потом! Только дай о газе поговорить, и это я ещë не вспоминаю историю о том, как ты с Данией судилась из-за какого-то месторождения, вот где анекдот был! — Но отсудила же, отсудила! — Ты тогда порядком их помотала, это правда. Ну сами-то посудите: пять раз апелляцию подавать! — Они тоже подавали на меня, а я на них, и так два года, — она рассмеялась курьëзности случая, но тут всеобщий смех прервала Светлана, сидевшая в объятиях Серго. — Отец, Гертруда Эдуардовна, Вася, Доратея... Мы хотели бы сделать маленькое объявление, но не знаем, как бы это получше выразить... — Друзья мои, неужто вы поняли, о каком анекдоте я хотела вам рассказать! — мать продолжала натянуто делать вид, что решительно не понимает, о чëм те хотели объявить. — Очень, очень щекотливая ситуация, право слова! — Да нет же, этого анекдота мы вовсе не знаем... — Светлана всë ещë говорила весело, но с явным волнением. — Мы о другом хотели бы объявить. Ох, ладно, не стану ходить вокруг да около... — она выдохнула и переглянулась с Серго, — вобщем, мы ждем ребëнка. Повисла звенящая тишина. Эти двое умилëнно улыбались, Василий удивлëнно, но всë так же спокойно смотрел то на них, то на Сталина, на лице которого было одно лишь глубокое недоумение, Доротея явно была шокирована, и одна лишь мать сидела со своей неизменной натянутой западной улыбкой. — Эге, собственно, о той очень щекотливой ситуации... Решила я, значит, закупать в Штатах, подумайте только! сланцевый газ, но вместо двух оплаченных танкеров... — она говорила довольно тихо, но в той тишине еë слова казались громкими. — Подожди-ка, Гертруда, подожди со сланцевым газом... — слегка отодвинул еë оправившийся от шока Сталин и медленно подошел к Светлане. — Значит, это оказалось правдой... Но извольте, голубки, как я по-вашему должен на это реагировать? — его голос всë ещë был исключительно недоумевающим, даже не злым и не суровым. — Порадоваться, отец! Серго уже почти что аспирант, а я поступаю на историка в следующем году, всë же хорошо! Я получу образование, буду работать, и всë будет замечательно. — А то, что тебе только семнадцать, ты подумала? Что люди скажут, ты подумала? Да будь у него хоть три высших образования, что обо мне люди теперь скажут? «Не смог за собственной дочерью уследить, а страной руководит!». Позор, Светлана! — он приходил в бешенство. — И это наша, кремлëвская семья! Мы должны быть примером, а не вот так вот, как вы оба! А что касаемо тебя, Серго, так это ещë сам Берия об этом не знает, а не то давно бы отхватил от него! Студенты, аспиранты, видите ли! Мать тут же подлетела к нему, бросившись успокаивать и утешать: — Ах, Йозеф, право слова, не будь столь радикален! Современная немецкая медицина сейчас на высоком уровне, и в случае чего... — Оставь, Гертруда! Ну что, родители, — это слово он особо выделил даже с некоторой иронией в голосе, — ещë кто-то об этом знает? — Нет, только все, собравшиеся здесь. — Я разочарован, Светлана, очень разочарован... — он медленно развернулся и направился в свой кабинет, громко хлопнув дверью. Услышав это, мать с причитаниями кинулась за ним. Расстроенная Светлана вместе с Серго отправились, очевидно, к нему на квартиру, а Василий, присвистнув, молча последовал за ними на выход. Доротея бытро шмыгнула на кухню, и я остался один. Я сидел на стуле и думал, что очень хорошо тогда поступил, что сказал Сталину обо всем с утра: и хоть он и не воспринял меня всерьëз, мысль эту я все же пустил в его душу. Сейчас я осознаю, что, возможно, не наговори я тогда этого – всë могло бы выйти совсем иначе... И не было бы столько разочарования в том, что это именно оказалось правдой, а не просто явилось абсолютно новым фактом. Возможно, было бы куда меньше споров и возмущений, если бы я, глупый подросток, из язвительности своей и кипевшей во мне тогда желчи, не рассказал бы то, на что был заказан строжайший секрет. Но я сделал то, что сделал, и изменить этого не мог, а если бы и мог, то наверняка бы не изменил, ведь тогда я считал этот поступок невероятно геройским, а стало быть тем, который не стоит менять.