Идеолог

      XIII

Теперь хочу немного отойти от основного моего рассказа и упомянуть об одном событии, которое впоследствии сыграет одну из решающих ролей и окажет колоссальное влияние на последующие события. Выше я описал наряд моей матери на празднике Октября, но именно этот день предопределил события, которые произойдут лишь спустя двадцать лет после него. Этот день, седьмое ноября, я запомнил отлично. Мы проводили его на Ближней даче в Подмосковье, в доме за высоким забором, таким, какого я никогда не видел в Европе. Огромный дом военного зелëного цвета с большими окнами и садом с невероятным количеством лимонных деревьев. Мы с матерью подъезжали туда уже позже некоторых гостей (впрочем, всë того же кремлëвского кружка, который постоянно упоминался мною прежде), и остановились около этого забора, чтобы дождаться Сталина, который должен был приехать ещë позже нас, так как до этого, уже «личного» мероприятия, он обязан был провести ещë и официальную часть в Москве, то есть выступить с мавзолея и принять парад. Я хотел было зайти в дом, так как становилось холодно, однако мать сказала дожидаться в машине, а сама вышла и начала беседу с охранником дома. Я сидел и вглядывался в запотевшее окно автомобиля, пытаясь увидеть на горизонте машину Сталина, чтобы побыстрее зайти в дом. Да и к тому же мне почему-то было жалко мать, ибо я считал, что ей, должно быть, непременно холодно, ведь она была в одном лишь том платье с немецким корсетом и туфлях, совсем ничего не надевая сверху, а ноябрь в России уже может называться зимой. На улице действительно было холодно, полагаю, около нуля градусов, и иногда даже срывались одинокие снежинки, тут же таявшие, едва соприкоснувшись с землëй. Было уже сумеречно, а свет доносился только из окон дома, так что это добавляло какой-то особой таинственности и необыкновенности этому вечеру. Наконец столь долгожданный автомобиль показался в моëм поле зрения, и я тут же выскочил со своего места, подбегая к матери и охраннику. — Ну, друг мой, что же ты прибежал сейчас? — спросила она по-немецки, ласково потрепав по голове. Еë лицо тогда казалось каким-то совсем добрым и даже беззаботно-детским. Два ярко-розовых пятна, вспыхнувших на еë прекрасном бледном лице от холода, только усиливали это впечатление детской наивности и радости, что никогда не было для неë характерно. — Я замëрз в машине, мама, пойдëм в дом? — в подтверждение своих слов я протянул ей свою руку, чтобы она могла убедиться в том, что я действительно замëрз. Ее рука оказалась не менее холодной, а может, даже и холоднее моей, ведь она стояла на улице всë это время. — Ещë минуту, милый, скоро пойдëм, — улыбнувшись мне, она посмотрела на подъезжающую сталинскую машину. Буквально через минуту, когда машина остановилась, вышел и сам Сталин с несколькими секретарями, которые вообще невесть зачем сюда приехали. На нëм была его вечная военизированная форма, чëрные сапоги, старая, но при том не лишëнная некой красоты чëрная шинель и фуражка со звездой в центре. От машины он направился прямо к нам, оставив секретарей. Не доходя метра до нас, он тут же протянул руку матери, которая, в свою очередь, так же совсем по-детски подняла к нему обе свои руки и фактически бросилась в его обьятия. Он лишь рассмеялся, погладив еë по спине, и даже немного оторвал еë от земли, чем заставил всех смеяться ещë больше. Его обычно суровые и уставшие глаза, но в тот момент такие добрые, отражая свет из окон дома, казались почти янтарными, и оттого очень даже красивыми. Опустив еë, он обратил внимание на еë холодные руки. — Замëрзла, Бисмарк? — Лишь самую малость, но сейчас стало намного, намного теплее, — она усмехнулась и подозвала меня, чтобы я тоже поздоровался. — И не забудь поздравить с праздником Революции, — шепнула она мне по-немецки, ведь, откровенно говоря, я совсем не понимал смысла этого праздника, а следовательно, сам бы и не догадался. — Guten Abend, Vater, glückwünsche anlässlich der Großen Oktoberrevolution [Добрый вечер, отец, поздравляю с праздником Великой октябрьской Революции], — абсолютно безэмоционально проговорил я, опять же, как что-то обыденное. В ответ он усмехнулся и одел на меня свою фуражку, а сам взял мать под руку и мы наконец направились в дом. Войдя в двери, люди тут же окружили нас, но в особенности родителей, так что мне пришлось искать себе развлечение самостоятельно. Кушанье пока ещë не было подано, так что я должен был с кем-то разговаривать, или же просто наблюдать за происходящим. Полина Жемчужина, завидев меня, тут же подлетела со своими пирожками и начала меня кормить так, будто бы я не ел неделю, и параллельно рассказывать все те светские сплетни, которые, очевидно, уже надоели еë мужу Молотову, и во мне она нашла нового слушателя. Полина говорила с живейшим интересом, но я никак не мог найти повода улизнуть куда подальше от неë. На мою удачу, меня позвала мать, тогда я быстро раскланялся с ней и ушел. Она так раздражала меня тогда в душе, эта Жемчужина, что я и передать не могу! Меня бесила еë вездесущность, любопытство, а главное — это вечное желание кого-либо накормить! Я был готов терпеть Калинина с его трепаниями, даже Сталина с его историями о Второй мировой, но никак не еë. А потому зов матери оказался для меня настоящим спасением, отличным поводом для прекращения разговоров с ней. — Штефан, сходи-ка на крыльцо и посмотри, не приехали ли Светлана с Василием, — мать стояла вместе с какими-то большевиками, которых я не знал, и очень увлечëнно беседовала и смеялась. — Хорошо, — хоть я и согласился сходить, первым делом я пошел искать Сталина, чтобы спросить у него, зачем им тоже было приезжать. Думаю, читатель уже понял, что я абсолютно не желал их присутствия, а оттого и не понимал, к чему им приезжать сюда, хотя они были такими же сталинскими детьми, как и я. Долго искать не пришлось: он сидел за столом вместе с Молотовым и Кагановичем, оживлëнно беседуя с ними и, очевидно, что-то вспоминая и смеясь. Тогда я всë ещë ходил с его фуражкой в руках, и вместе с ней я подошëл к нему. — Позвольте вас побеспокоить, Vater, — осторожно прервал я их беседу. — Что случилось, Яков? — Я хотел поинтересоваться, будут ли fräulein Swetlana Josefowna и herr Wasilij Josefowitsch присутствовать здесь? — сказал я, буквально впихивая ему в руки фуражку. — Да, они скоро должны приехать, ты можешь сходить и посмотреть, не прибыли ли они ещë. — Genau, Mutter уже послала меня туда. — К слову, Яков, а где она? Муттер твоя где? — он явно попытался изобразить немецкий выговор, но у него это совсем не получилось. Я молча кивнул в сторону еë и кучки большевиков и отправился к выходу. Краем глаза я успел заметить, что он тогда оставил своих революционеров и направился к ней. На крыльце их не оказалось, так что я, простояв там с минуту, вернулся в дом. Подойдя к ним, я заметил среди прочих революционеров одного мужчину, выглядевшего явно моложе остальных, но при этом не совсем уж и молодого, зато очень активно прыгавшего и распевавшего какие-то частушки на потеху всему залу. Увидев его, мать прыснула со смеху и дернула Сталина за рукав. — Josef, was ist das für ein komischer Idiot? [Иосиф, что это за забавный идиот?] — Это Никитка Хрущëв, старый друг партии, — усмехнувшись отвечал он. — Он частенько развлекает публику, это в его духе. Они подошли к нему ближе, ведь раньше мать никогда его не видела, собственно, как и я. — Приветствую, товарищ Хрущëв! — весело начал Сталин, пожимая мужичку руку. — Поздравляю с празником Революции, товарищ Сталин! Ну, тут чисто ваша заслуга, без вас даже Ленин бы не смог бы все это провернуть! — он говорил довольно сладким голоском, заискивая перед ним. — Партия смогла, партии заслуга, и теперь мы продолжаем идти к светлому будущему коммунизма! — ответил Сталин, словно желая приуменьшить своë значение в этом вопросе, хотя, по сути, его роль была колоссальной. — А какая у вас жена-то красивая, ну вы только взгляните, товарищи! А говорят, что все немки и вовсе страшненькие, а тут — ну просто икона! — поняв, что такими комплиментами Сталина он к себе не расположит, то он решил попробовать заискивать перед матерью, что, впрочем, так же не сильно действовало. — Искренне благодарю, herr Chruschtschow (она особенно делала ударение на у, так как все германские фамилии обыкновенно произносятся с акцентом на первый слог), однако не стоит так распространяться. — Так это же вы, Гертруда фон Бисмрарк, железный канцлер, сама герцогиня Ламбургская! — он сделал такое фальшиво-восхищëнное лицо, что всем стало противно на него смотреть. — Лауэнбургская, если вам угодно, а вообще герцогиня цу Лауэнбург. Но не стоит всех этих фамильярностей и чиновства, мы все здесь — одно сословие, так учит партия! Я же права, Иосиф Виссарионович? — Абсолютно точно. К слову, прошу к столу, товарищи! К тому моменту действительно приехали Светлана и Василий, и начался ужин. Эти незначительные на первый взгляд события произошли за месяц до описанных мной, однако я не стал бы их записывать, если бы они действительно не имели бы никакого значения в моем рассказе, так что попрошу читателя запомнить этот случай и такое лицо, как товарищ Хрущëв.

XIV

Но это я лишь отступил, чтобы предупредить читателя, в чëм сильно забежал вперед, теперь же возвращаюсь к своему основному рассказу. Тогда, в тот самый вечер, когда комедия моя долгожданная свершилась, никто из членов семьи больше не пересекался друг с другом. Доротея была отпущена матерью на ночь к какой-то своей русской подруге, так что кухня была свободна. Светлана дома так и не появилась (очевидно, осталась на квартире Берии), а мать со Сталиным не выходили из его кабинета до самой ночи. Я чувствовал себя совершенно одиноким, это был не тот эффект, которого я ожидал, кардинально не тот. Я жаждал скандала на весь вечер, с криками и бранью, как это обычно и бывает в подобных случаях, но ничего этого не было, лишь то, что я описал выше. Но я не чувствал раскаяния или смущения, я даже зол был тогда, зол на самого себя, что не смог добиться нужного эффекта. Я чувствал тогда такую паршивую гордость, так смотрел на всех свысока, и так был разочарован в себе, что просто места себе не находил! Я слонялся по пустой квартире абсолютно бессмысленно, не находя себе занятия. Ни телевизор, ни Твиттер, ни даже приглашения товарищей погулять на ближайших улицах (да, меня изредка приглашали!) — ничего не могло заинтересовать меня. Тогда я завалился на кровать и стал думать — думать о моей идее, строить новые теории и догадки. О, тогда я не осознавал, насколько я был похож с матерью! Пойму я это лишь намного позже, когда она сама уже отойдëт в мир иной, и я прочту еë книгу, вторую и последнюю, написанную уже в деревне, на закате жизни. Книга, конечно, по большей части политическая, но в то же время глубоко философская. Теперь и далее буду приводить наиболее интересные, на мой взгляд, выдержки, так как именно она вдохновила меня на создание похожих «Записок» (однако мне до знаний матери ещë очень далеко, так что эти страницы — лишь жалкая и дешëвая пародия на книгу Гертруды фон Бисмарк-Шëнхаузен). Как я уже сказал, книга о «скучной политике», написанная политиком, видевшим совершенно разные периоды времени и государств, однако именно в главе о поствоенном времени я нашëл то, что было невероятно схоже с тем, о чëм я думал в те годы. Итак, привожу цитату из книги «На пороге нацистской Европы»:

«Решение суда было предрешено — расстрел. Другие варианты невозможны. А что можно предъявить человеку, нет, даже не человеку, настоящему унтерменшу, недочеловеку, убившему ни за что более двадцати миллионов невинных душ, извольте ответить? Высшая мера наказания — и та была бы слишком мягка для такого преступления! <…> Нюрнбергская тюрьма, старая камера с трещинами в стенах и разговорчивый идиот на соседнем матрасе — прекрасный конец жизни, не так ли? Иногда мне удавалось заткнуть рот Гиммлеру, и наступала тишина. Тогда я могла думать, ведь больше мне ничего не оставалось делать. Я часто рассуждала ещë до ареста, мне казалось, что во время подписания столь позорного (но спасительного!) акта о безоговорчной капитуляции я стала великим философом. Как будто что-то резко переменилось в моëм сознании, но что — я не могу понять до сих пор. Всë своë время я проводила в теориях, утопичных, несбыточных теориях — но только это помогало мне не сойти с ума (а может, оно-то меня и свело с ума тогда!). Я была воистину сумасшедшей. Как только сделалась фюрером — сделалась и сумасшедшей. А действие морфина лишь усиливало аффект. Однажды в тюрьме (я это лишь со слов Гиммлера знаю) я впала в такую горячку ночью, что до утра кричала во сне про Сталинградскую битву, танки, самолëты и по-русски повторяла фразу «Немецкий народ вам не враг, мы будем относиться к вам хорошо!» Меня тогда сочли за больную, но впрочем, такого больше не повторялось. Я думала, и оттого считалась больной. Сейчас я смеюсь, понимая, что именно эта фраза и описывает весь западный мир. О, да простят меня мои толерантные американские и брюссельские коллеги! Но, как гласит старый анекдот, «мы запретим умным думать, ведь это оскорбляет чувства тупых»… Запад изжил себя, сожрал изнутри проповедями о правильности мироздания Штатов, этого гегемона, который давно уже нежизнеспособен, и осознавая в душе свою ничтожность, желает утянуть в свою пучину как можно больше стран. Впрочем, это лишь слова. Я строила теории о правильности жизни, религии и мире, и тихо становилась покорной. Звучит лживо, а может даже и кажется желанием выставить себя получше, но это было так. Теории о «тысяче отцов-искупителей», о смысле идеологий, о необходимости существования государств и прочие, довольно забавные, но, на первый взгляд, абсолютно неуместные размышления, занимали тогда всë моë сознание.»

Вот и мои мысли были похожими: о мироздании, религии и идеологиях (о последнем особенно!). Да вот только выше — рассуждения женщины, прошедшей войну, совершившей бесчисленное количество военных преступлений и находившейся под арестом и на грани расстрела — в тот момент, когда люди либо сходят с ума, либо основательно переосмысливают всë своë существование, а я был двенадцатилетним подростком, думавшим всë о том же. Но я не мог судить с той же точки зрения, что и мать, ведь я к тому моменту не прожил ещë почти ничего. И оттого-то и совершил все последующие действия, которые, возможно, если бы и не произошли вовсе — то и жизнь вся наша пошла бы по-другому. Но обо всëм по порядку.

XV

Как я уже упомянул, в те годы я начал увлекаться нацистской идеологией, причем началось это все совсем невзначай. Увидел где-то мельком изображение матери в военное время — тогда-то всë и началось. О, не попадись мне на глаза эта проклятая фотография в тот день! Возможно, узнай я об этом позже или в другом виде — оно бы и не вышло так. Тогда я спросил еë об этом — а она ответила коротко и сухо, сказав мне больше не вспоминать это. У нас никогда до этого не было запретных тем — я мог спрашивать и говорить о чëм угодно. И эта стала первой. И чем дальше я искал — тем больше тайн и запретов становилось. Это было как идти в тëмную пещеру, заведомо зная, что найдешь там диких зверей. Но ты все равно идëшь, ведь любопытство пересиливает. С каждым днëм я обнаруживал всë больше скелетов в еë шкафу — я находил ту еë жизнь, которая никогда не афишировалась. Я осознавал, что откровенно еë не знал, а оттого мне становилось лишь интереснее. Но если бы я просто читал и смотрел хронику, удовлетворял бы своë детское любопытство и забывал — всë было бы иначе. Но я перенимал, накапливал, ловил каждое слово… Все приходилось держать в строжайшей тайне, ведь мать всегда делалась очень суровой, когда я хоть мельком затрагивал эту тему. В остальное же время она была весëлой, доброй и современной, и мне бы так хотелось запомнить тебя именно такой, мама! Но жизнь, увы, распорядится иначе… Не стану расписывать всех своих мыслей, ведь всë это, в сущности своей, совершенно не важно, скажу лишь очень обобщëнно: на протяжении двух лет я думал и мечтал о том, как стану рейхсфюрером, подчиню насильно мир и буду убивать всех неугодных. Пожалуй, тогда я был просто больным и сумасшедшим. Но этого было достаточно, чтобы сделать меня марионеткой в руках тех, кто желал власти в Советской стране. На следующий день после того, как мой «скандальный» план провалился, я решился пройтись по центру города, дабы хоть как-то развеять дурные мысли, от которых я и сам часом подустал. Я почти не выделялся из других, да тогда мне это и не нужно было. Я шëл, погрузившись в свои мысли, мешая ногами снег. Сам того не заметив, я натолкнулся на нескольких мужчин, в одном из которых я признал того самого Хрущëва, месяц назад плясавшего на празднике Октября. — Guten Morgen, herr Chruschtschjow, entschuldigung! [Доброе утро, г-н Хрущев, прошу прощения!] — я старался быть предельно вежливым, хотя в душе я презирал его так же, как и всех остальных. — Штефан Яков, какая встреча! Вот уж не ожидал, право слова. А что же ты, мальчик мой, не в Кремле? — он как-то по-особому выделил это «мальчик мой», притворно улыбаясь и прищуривая свои серые глаза, отчего я почувствовал неприятный холодок. Уже тогда этот человек мне абсолютно не нравился, в особенности его лысая голова и вечно бывший с ним початок кукурузы (у него словно зависимость была!). — Так извольте: frau Bismarck уехала в Берлин, а Vater в Кремле работает, что я там, по-вашему, должен делать? — сказал я, особенно грассируя все немецкие звуки, даже в русских словах. — Ну что за дитя, какие манеры, какое образование! — он обратился к своим спутникам, после чего вновь повернулся ко мне. — Ты, наверное, замëрз, мой мальчик? Пойдëм, чаю попьëм! — с этими словами он потянулся к моей щеке, чтобы потрепать меня, но я тут же вытянулся и гордо сделал шаг назад, не дав ему схватить мою щëку. — Какие в Германии чопорные дети, одна официозность с самого детства, а ведь наполовину наш человек! — опять же обращался он к своим спутникам, но тут же вернулся ко мне и снова предложил чай. И тогда я совершил фатальную ошибку, впоследствии чуть не погубившую не только меня, но и многих других людей — я согласился. Тогда я не видел в нëм опасности или чего-то дурного, считая его просто за чудака. Он же был у Сталина на даче, пел и плясал, а значит, он «свой». Зайдя к нему домой, я увидел ещë человек пять, и с ним следовало трое. Некоторых из них я видел раннее или на той же даче, или просто в Кремле, а некоторые вовсе не были мне знакомы. Они очень тихо говорили о чëм-то, но как только мы вошли, сразу же притихли. Увидев Хрущëва, они явно расслабились, но тут же перевели удивлëнные взгляды на меня. Один из них, невысокий темноволосый мужчина в чëрном костюме, сидевший ближе всего к нам, жестом приказал всем замолчать, после чего внимательно осмотрел меня с ног до головы и спросил: — А это что за мальчишка, и что он здесь делает? — А это, Сергей Васильич, сынок сталинский! — весело отозвался Хрущëв. Уже тогда эта компания меня насторожила, в душе я откровенно боялся этих людей. «А вдруг я живым отсюда не выйду? — пронеслось тогда у меня в голове. — Это конец?» — Это тот самый Штефан? Он же прозападный! — мужчина говорил с явным пренебрежением в голосе. — А вот мы у него и спросим, прозападный он али нет! Михалыч, ну что ты опять развалился, налей хоть чаю человеку, замëрз поди! — он обратился к тому, кто вальяжно лежал в кресле, казалось, не обращая ни малейшего внимания на всë происходящее вокруг него. — Ну, милый, может, кукурузки хочешь? — он снова заговорил слащавеньким голосом, отчего мне стало тошно. — Nein, danke [Нет, спасибо], — холодно отрезал я, уже подумывая, как бы живым да побыстрее унести оттуда ноги. — Ну что за немецкие дети! А что лицо такое скорчил, будто лимон съел? Эге, товарищи, а матушка его ничего такая, симпатичненькая фрау! — ехидно сказал он и громко рассмеялся. В моей душе закипала злость. Он только что почти что оскорбил того, кого я считал ангелом и богом, и я не намерен был этого терпеть. — Извольте, herr Chruschtschjow, но вы переходите alle Grenzen [все границы]! Вы не имеете права говорить в подобном тоне о meine Mutter, оскорбляя еë и еë отца Otto von Bismarck! — я не знаю, зачем приплëл туда Бисмарка, но для пущего красноречия это стоило сказать.— И если вы не прекратите это, то я более не задержусь в этой квартире ни на одну минуту! Alles klar? [Ясно?] Очевидно, моя пламенная речь произвела на них впечатление, и несколько секунд в воздухе царила тишина, после чего они все так противно рассмеялись, что мне казалось, я весь покраснел от злости. — Вот это герцог, ну просто настоящий Бисмарк! — хриплым голосом сказал один из них, отчего все ещë больше рассмеялись. — Ладно, ладно, извини, мой мальчик, я иногда действительно не замечаю границ, — Хрущëв первый успокоился и завëл разговор в другое русло. — Ты вот сказал мне, что твой отец в Кремле, так что же ты не с ним? — Я не хочу мешать ему и слушать его советскую пропаганду, — я выпалил это абсолютно бездумно, не понимая, к чему это приведëт, но тогда я был очень зол на Сталина за всë, что он делал (спасибо идее!). — Ты считаешь, что он неправ? — живо поинтересовался Хрущëв. — Я не признаю сталинского миропорядка, и вы не склоните меня к нему. — А знаешь, милый мой, я тоже не сторонник Сталина. Он жестокий, деспотичный и ужасный лидер. И все они, — он окинул взглядом комнату, — все они думают так же. Советам нужна реформа, нужна демократия и либерализм… — он явно знал, на что ему нужно надавить, чтобы заинтересовать меня, и, признаюсь, к несчастью, у него это получилось в высшей мере. Я тут же увидел в нем единомышленника, того, кто разделял мои идеи и при том имел какую-то власть в светских кругах Союза. — Сталин — прошлый век, век Второй мировой войны, а в двадцать первом веке нам нужен новый лидер. Демократичный и свободный. — Положим, я с вами согласен. — Да-а, мой мальчик, — противно протянул он, отчего я почти что передумал иметь с ним хоть какие-то дела. — Чтобы мы здесь жили, как в Америке, нет, лучше, чем в Америке! Перегоним эту чëртову Америку, станем лучшей страной! — Благие намерения, herr Chruschtschjow, но что мы должны для этого делать? — Ох, один маленький договорчик, да и только! — при этих словах он подмигнул тому мужичку в костюме, после чего он подорвался и принëс какую-то бумажку. — Я вижу, ты смышлëный малый, Штефан, и уже сейчас ты можешь помогать Союзу! Вот, погляди-ка, подпиши одну бумажечку, и ты станешь национальным героем в новом Союзе Советских Социалистических Республик. Только представь себе: ты — герой-освободитель от сталинской тирании! — Хрущëв знал, на чем следует сыграть, чтобы окончательно склонить мое юное сознание к себе, и у него это получилось. Тогда мысль о «герое-освободителе» затмила во мне всю здравость ума, так что я абсолютно бездумно подписал всë то, что он мне дал. И тут читатель скажет: так ты, рассказчик, по законам не мог ещë подписывать документы, они не имеют юридической силы. Это, безусловно, верно, но тогда я не был осведомлëн (да и попросту не мог быть), насколько ловким шантажистом был этот Хрущëв. — Ну вот, товарищи, поприветствуйте нашего нового героя! — он по-дружески похлопал меня по плечу и забрал бумажку. Тут же я услышал шум в прихожей, чьи-то голоса (говоривших явно было двое) и женский плач. Осторожно выглянув из-за двери, я увидел Светлану и Серго. «А они-то что здесь забыли?» — удивлëнно подумал я и тут же вернулся обратно. Заметив их, Хрущëв заторопился и стал выпроваживать меня из квартиры. — Ну всë, мой дорогой, теперь ступай, и не забывай: ты борец за свободу, и не забывай иногда навещать свою партию! — последнее его слово «партия», на котором он сделал особый акцент, как будто лезвием прошлось по моей душе. Что-то зацепило меня тогда: я знал, что партия здесь лишь одна, и это КПСС, а что была это за партия… Впрочем, тогда я, опять же, не придал этому особого значения, и быстро вылетел в коридор, на ходу надевая шапку и пальто. Увидев меня, Светлана даже как-то испуганно взглянула, но ничего мне не сказала. Еë глаза были в слезах, а на лице выступали красные пятна. Я сбежал по лестнице, и успокоившись уже на улице, неспешно побрëл к дому. Тогда я ещë не понимал, насколько всë было серьëзно, я просто чувствовал себя важным, «борцом за свободу», «национальным героем» и всеми прочими, кем в своих мечтах сделал меня Хрущëв. Буря совершенно новых ощущений кипела в моей душе, и я понял, что это всë было тайной, и никто, ни одна живая душа не должна была узнать об этом. Но впрочем, совсем скоро меня увлекли другие мысли, касавшиеся школы, невыученных уроков, Вышинского, с которым мне ещë предстояло объясниться, и Майи Каганович — фройляйн, частенько помогавшей мне с уроками. В таких мыслях я дошëл до дома.

XVI

Когда я вернулся, дома по-прежнему никого не было. Я завалился на кровать и сам того не заметил, как уснул. Во сне я всë видел эту квартирку, мужиков и Хрущëва с бумажками и кукурузой. Разбудила меня вернувшаяся Доротея, когда настало время ужинать. Выйдя в гостиную, я тут же быстро окинул еë взглядом и увидел, что за столом был один Сталин. Я тут же вспомнил, что мать в Берлине, и пожалел, что вообще вышел. Однако чувство голода пересилило во мне все остальные, так что я вынужден был пройти к столу. Я занял свое обычное место напротив него и стал смотреть куда-то себе под ноги, лишь бы не встречаться с ним взглядом. После того, что я наговорил у Хрущëва, мне было даже немного неудобно видеться с ним, однако он первый нарушил молчание. — Яков? — его голос был задумчивым и спокойным. — Ja, Vater, что такое? — Как прошëл твой день? Готов ли ты к школе? — Я готов. К чему вы интересуетесь? — Что же, и поинтересоваться нельзя? — он снова задумался, как-то с интересом разглядывая меня, будто бы никогда до этого не видел. — Зачем Mutter уехала в Берлин? — Ей нужно что-то оплатить там. Ты чем-то обеспокоен? — мне казалось, что он видел всего меня насквозь, и мне ничего не удастся утаить от его тëмных и уставших глаз. — Вовсе нет, — с минуту помолчав, я продолжил. — Мы с Mutter едем на Рождество nach Deutschland [в Германию]. Вы не поедете с нами? — Нет, сынок, у меня слишком много дел здесь… Дойчланд, как много забот она мне принесла, и сколько ещë принесëт… — он будто бы рассуждал сам с собой. — Вы говорите о войне? — И о войне, и о санкциях, и о НАТО. Да ты ешь, остынет… Я стал есть, слушая его рассуждения, и с каждым мгновением мне становилось лишь противнее это слушать. Мне хотелось сбежать оттуда, бежать, не зная пути, туда, в Германию, к матери. Быстро покончив с ужином, я ушëл к себе и снова лëг спать. На следующее утро мне пришлось идти в школу пешком, так как мать уехала на машине. Я шëл по зимней Москве, всë ещë обдумывая правильность своего поступка вчера у Хрущëва. Должен ли я был подписывать это или нет? Что это всë вообще значит? В конце концов мне это надоело, и я решил сменить тему размышлений на более приятную, однако та вчерашняя сцена всë не выходила у меня из головы. На мою удачу я услышал крик, который отвлëк меня от гнетущих мыслей. — Эй, Бисмарк-Джугашвили, подожди! Я узнал бы этот голос из тысячи. — Вышинский? — Да, куда ты так разбежался, я тебя уже десять минут догнать не могу! — он отдышался, после чего продолжил. — Ты уж извини меня за то, что в пятницу было, я просто никак не мог этого ожидать… — Alles gut, я совсем не обижаюсь. Ты не видел Майю Каганович? — Видел, думаю, она уже в школе. Ты опять математику не делал, Штефан? — даже грустно проговорил Вышинский. — У меня другие дела, мой милый, поважнее математики, — я был так высокомерен с ним! Должен сказать, что за день ничего не произошло, но именно это меня и настораживало. «Не может всë так гладко идти… Очевидно, что-то да произойдет! Может тихо и незаметно, но обязательно произойдет. Всë слишком хорошо.» Я даже хотел, чтобы что-то произошло, мне хотелось знать что-то новое, и потому я твëрдо решил подслушивать всë, что мог, лишь бы не упустить никакого события. Я был подлецом, низким подлецом! Идя из школы домой, я решил позвонить матери, чтобы узнать, не подъезжает ли она уже к Москве (по всем расчëтам, она уже должна была быть здесь). Набрав номер, я долго слушал лишь гудки, и когда я уже собирался положить трубку, она ответила. Ее голос был максимально весëлым. — Да, Штефан, что-то случилось? — казалось, она только что перестала смеяться, настолько она была весела. — Я хотел узнать, ты уже в Москве? — О нет, друг мой, я тебе вечером перезвоню, в лесу связь плохая. — Подожди, где ты? — прокричал я в трубку, показывая ей, чтобы она не сбрасывала звонок. — Да тут у Мëллендорфа выходной организовался и путëвка в Альпы подвернулась, так что мы в горах сейчас. Я завтра к ужину буду дома, ждите! — с этими словами она отключилась. Я был немного шокирован этим известием. Я всегда понимал, что моя мать очень свободная, но не ожидал, что настолько. Подумав, что она буквально бросила нас, я значительно ускорил шаг и почти что побежал домой, желая рассказать всем всë сразу, и в особенности Сталину. Очевидно, его дома не было, но там оказалась Доротея, которая тоже сошла бы за слушателя. Зайдя в кухню, я вальяжно развалился на стуле и начал спрашивать еë о чëм-то банальном, и в одни момент на какой-то из моих вопросов она ответила: «Сегодня приедет frau Bismarck, и с ней решим.» — Она только завтра приедет, она в Альпах с herr Bundeskanzler [г-ном Федеральным канцлером] на лыжах катается, — усмехнулся я. — Да как же это, Штефан? Она ж уже к Москве подъезжать должна! — Доротея искренне недоумевала, как так могло выйти, что мать осталась кататься на лыжах вместо того, чтобы ехать в Москву. — Это было импульсивное, незапланированное решение. Мëллендорф организовал выходной и позвал ее кататься на лыжах, а та согласилась. — Ох, я помню этого Мëллендорфа и их отношения… Неудивительно, что она согласилась, — вздохнула женщина, как бы рассуждая сама с собой. — Какие отношения? — Ой, да заболталась я с тобой, надо идти готовить! — видимо поняв, что сказала лишнего, она кинулась к плите, включив какой-то сериал. У меня появился новый пункт, который мне ещë лишь предстояло изучить. Я задавал сотни вопросов, понимая, что ни на один у меня нет ответа, даже самого примитивного. Я снова стал смотреть документальные кадры о войне, пытаясь найти ответы там, но всë было тщетно. В девятом часу я получил от неë сообщение, в котором говорилось, что она выехала из Баварии и уже пересекла государственную границу Германии. Я не стал ужинать, дожидаясь Сталина. Мне не терпелось рассказать ему про Альпы и Мëллендорфа, ведь очевидно, он ещë не знал. Когда он зашëл и снял фуражку, я тут же подскочил к нему и начал задавать разного рода вопросы, чего раньше никогда не случалось. — Как ваш день прошëл? — интересовался я, заглядывая в его лицо, желая получше узнать его настроение в тот момент. Он казался уставшим (впрочем, как и всегда), но явно ожидал возвращения матери. — Эх, да всë как обычно… А что, Гертруда ещë не приехала? — как я и ожидал, он ничего не знал. — Nein, она будет здесь лишь завтра к ужину. — В каком смысле? Она сегодня должна была приехать. — Ее herr Bundeskanzler Möllendorf пригласил кататься на лыжах в Альпы, но сейчас она уже где-то в Польше. — Все ясно. Ты ужинал? — он мгновенно стал серьëзным, и последний вопрос задал уже как бы отвлекаясь от основной мысли, вспомнив о том, что нужно было спросить. — Да, gute Nacht, Vater, — я больше не мог скрывать той подлой радости, которую испытал в тот момент. Своим заявлением я разозлил его, что для меня, гаденького мальчишки, было главной задачей. Я даже солгал ему об ужине, чтобы побыстрее убежать в свою комнату. Через несколько часов (был второй час ночи) я вставал за водой и увидел в щëлочку приоткрытой двери его кабинета, что он ходил по нему кругами, тихо рассуждая о чем-то. Я не слышал его слов, но понимал, что он всë о том же. XVII Утро следующего дня я опущу и скажу сразу о вечере, тогда, когда вернулась мать. Она вернулась только в десятом часу, невероятно уставшая и измотанная дорогой. Как только она вошла в дверь, первая засыпала ее вопросами Доротея, которая, получив на них ответы и накрыв на стол, была отпущена ею на ночь. Сталин слишком холодно обошëлся с матерью, так что она была слегка насторожена его поведением. За ужином мы коротко обсудили политику, после чего Сталин первый ушëл, а через несколько минут позвал мать в кабинет. Его голос был леденящим, и тут я понял, что сейчас то что-то, которого я так ждал, и произойдëт. Для того чтобы «не упустить деталей», я должен был пойти на кухню, откуда всë можно было слышать, не прилагая особых усилий. Усевшись в то кресло, в котором обыкновенно сидела Доротея, я стал прислушиваться к каждому слову, произносимому за стеной. Первые несколько минут я слышал лишь медленные шаги Сталина, после чего он первый начал разговор: — Как покатались? — он говорил всë так же рассудительно. — Очень хорошо, погода была замечательной, — мать в свою очередь говорила так же официально, как говорила бы на саммите. — Погода… Только вот зачем он позвал тебя на этот курорт? С чего это вдруг у федерального канцлера такой внезапный выходной? Что-то у тебя таких не припоминаю! — Да, он взял этот выходной, он договорился, и я тоже иногда могла делать это. Только повода не видела. — То есть эта путëвка не была такой уж и случайной? — в его голосе слышалась злость и ярость. — Да, не была, но лично я узнала о еë существовании лишь вчера. — И он так тебе всë и открыл? Знаешь ли, я всегда старался считать его честным и благородным, но теперь я убеждëн в обратном. — Ты не можешь так говорить о Гюнтере, совсем не зная его! Ты прекрасно помнишь, от чего он спас меня и из какого позора вытащил, так что он и есть — благородный и честный! — мать явно злилась, но только всеми силами стремилась скрыть это. — Я ничуть не умаляю его значимости в тот момент, но теперь-то к чему это всë? Какой благородный поедет на курорт с чужой женой, прекрасно зная о еë семье? — Но и ты же прекрасно знаешь, что я фактически была его женой долгое время... Я был поражëн мыслью о том, что моя мать могла бы быть женой Мëллендорфа, того самого весëлого немца-канцлера, политического преемника матери. — Но это же в прошлом, в прошлом! — Сталин переходил на крик. — В прошлом, Иосиф, именно, что в прошлом. Да, в военные годы я чуть ли не пошла под венец с Мëллендорфом, но суть в том, что это давно прошло. Ведь он спас меня от одного лишь конкретного позора, а ты спас меня от смерти. Я ездила объясниться, покончить со всем этим навсегда. И знаешь, не были мы ни в каких Альпах, это был предлог… — Что за предлог? — Мы были в Берлине всë это время. Тогда я прямо высказала ему всë, что думала, что очень ценю его дружбу и уважаю, как человека, что без него я, несомненно, ничего этого бы не добилась и проч., однако я желаю остаться лишь друзьями, не переходя черты. Он прекрасно всë понимает, я знаю это, но он был в бешенстве. Я боялась, что он просто застрелит меня… — Чего он добивается? Чего он требовал? — в его голосе смешивались гнев и беспокойство. — Он требовал нашего развода. Идиот… Благородный идиот. Разве он не видел, как долго я этого добивалась? Он же всегда желал лишь блага! — голос матери дрожал от стресса — Он серьëзно требовал развода? Он, должно быть, шутил, Гертруда! — Нисколечко. Он основательно убеждëн в том, что ради него я готова бросить всë остальное. Он весь вечер вспоминал то, когда он убил Франца. На любые мои доводы он лишь твердил об этом. У него было оружие, и я боялась его в тот момент. В конце концов я просто отрезала все его доводы и уехала. Он тоже лидер, как и я, и… тоже тиран. Столько лет он подчинялся мне, я была фюрером, канцлером, начальником над ним… А вчера он поднял голову. Здесь отчасти и моя ошибка, я не учла, что он старше меня и сильнее, ведь я всегда руководила всеми его действиями и контролировала его как солдата и подчинëнного. Даже после моей отставки он всë равно во всëм советовался со мной, все решения в стране всë равно принимались под моим, хоть и теневым, контролем. Я привыкла к роли руководителя. А он больше не хотел подчиняться. Теперь он захотел контролировать меня, взять в жëны и контролировать, контролировать… но мы бы застрелили друг друга в первый же день. Лучшие друзья схватились бы за оружие, потому что старые устои бы сломались. Я не могу смотреть на него, как на лидера, хотя он им является. У нас ничего бы не вышло. — Он не руководитель, Гертруда, лишь жалкое подобие. Он слушает Вашингтон и убивает собственную нацию. Ты была лидером, а он — нет. Но это его личное дело, а вот то, что он требовал нашего развода из-за его прихоти… Это неприемлемо. — Я понимаю, я всë отлично понимаю, Иосиф, поэтому я и поехала. И я ужасный человек, я знаю это. Я дружила с Мëллендорфом до тех пор, пока он мне подчинялся. Однако больше он не подконтролен мне, и я не желаю его знать, в особенности после его требований… Я откровенна с тобой, лишь ты и знаешь о моëм характере. Ты знаешь то, что неизвестно никому, Иосиф. На несколько минут повисла тишина. Конец ли это был или лишь передышка — я не знал, как и не знал того, как реагировать на всë услышанное. Сколько всего я не знал о собственной матери! Однако концом это всë ещë не было. Сталин снова первым продолжил разговор: — Я дорожу тобой и никогда никому не отдам, Бисмарк. — Так я никуда и не собираюсь от тебя уходить, дорогой мой, — она говорила как бы с усмешкой, но совсем по-доброму. — И не у тебя одной такой… «подчинительный» характер. В детстве обо мне говорили то же самое. Боюсь, что таким я и остался. Так было с Надеждой… И я не хочу, чтобы это повторилось с тобой, Гертруда! Временами я боюсь сам себя, не зная, что я сделаю с тем, кто пожелал бы выйти из «подчинения». Хотя, с тобой я ничего не могу сделать, однако… если я перейду границу — останавливай меня, как можешь останавливай. Я боюсь стать таким же, как мой отец, часть историй ты слышала, но об одной я тебе никогда не рассказывал, и никому не рассказывал. Все, кто знал еë — давно умерли. Это было очень давно, однако я до сих пор отлично помню всë до малейшей чëрточки. В один вечер отец снова вернулся пьяным, но в этот раз как-то особенно жестоким, и фактически до смерти избил мать. Я испугался, и в попытке защитить еë и себя кинул в него нож. Не попал… Но его разозлил ещë больше. Тогда он бросил еë и переключился на меня, и я не мог сбежать. Как только мне удалось вырваться, я что было сил побежал в дом друга Давида; загнанный и в крови, я предстал перед ним и его родителями. Они разрешили нам с матерью остаться у них на ночь. Вот я и боюсь стать таким же тираном, как он, и иногда я осознаю, что поступаю, как он, а то и хуже него… Не дай мне стать им, Гертруда! Ты же мой самый близкий друг, только тебе я и могу доверять. — Ты совсем не такой, Иосиф, абсолютно не такой. Я не боюсь, что ты меня убьëшь, я Гюнтера больше вчера испугалась, а даже если и убьëшь, так от тебя я готова принять смерть. Ты хороший человек, намного лучше меня, ведь я всë-таки убила тогда и того извозчика, и собственную сестру, а ты не убил, да и ты защищал себя и мать, значит, ты всë-таки лучше. — Да куда уж лучше… — он помолчал, после чего сказал совсем неожиданную мысль, — лишь пообещай мне, Гертруда, обещай, что ты не заплачешь на моих похоронах, того не стою. Обещаешь? — На каких похоронах, о чëм ты говоришь? Нам ещë жить и жить с тобой, Иосиф! И для меня ты навсегда останешься лучшим человеком, несмотря ни на что! — последние еë слова были сказаны с невероятной теплотой и заботой, после чего она направилась к двери. Я сделал вид, что пил воду на кухне и ничего не слышал. Тем для размышления стало лишь больше.