Идеолог

XIX

Многое переменилось за те три года, что мы провели в Германии. Мать приняла такое решение исключительно из желания моего благополучия, во многом ущемляя свои собственные интересы и чувства. Несмотря на всю ее великую любовь к родине Германии, там ее поджидало множество проблем, по большей части связанные с взаимоотношениями и разбирательствами с Мëллендорфом, которые она была вынуждена терпеть ради меня, неблагодарного мальчишки, которого она, несмотря на еë «жертву», казалось, и вовсе никогда по-настоящему не любила. Такое суждение родилось из-за того, что она всегда относилась ко мне снисходительно-официально, как относилась бы к солдату или секретарю, которого могла бы с лëгкостью забыть через несколько минут после разговора. Она всегда формально улыбалась, отвечая теми дежурными фразами, которыми обычно отвечают навязчивым коллегам или партнëрам. Я никогда не чувствовал этой материнской заботы, это было лишь опекунство и обеспечение моего благополучия, но не более. Вскоре я понял, что тоже не могу любить ее так, как дети обыкновенно любят матерей, а лишь восхищался ею как политиком, стратегом и общественником, но не как матерью. Вообще она всегда и со всеми была до отвратительного формальна, льстиво улыбалась и пожимала руки, разговаривая противно-официозным языком – так же, как и все политики. Это та единственная черта, которую я не переношу во всех этих политиканах – лживость, притворную учтивость и тайную ненависть друг к другу. К сожалению, именно такой и была моя мать. Единственным человеком, видевшим совсем иную еë сторону, не учтивого политикана, а доброго, понимающего друга, был Иосиф Сталин, тот, с кем она могла быть собой, не строя из себя кого-то великого. В такие моменты она была не канцлером Гертрудой фон Бисмарк, а «его Гертой», как он еë ласково называл. Для Сталина она стала кем-то большим, чем просто женой; она была ему другом, товарищем и помощником, и только потом уже женой. Они были зеркалами друг друга, поддерживали, выслушивали и утешали того, у кого были проблемы... полагаю, они были действительно счастливы. Да вот только это счастье существовало лишь для них двоих... Проведя три года в Германии, я стал лишь больше увлекаться идеями национализма, что в конце концов открылось. Мать была в ярости, когда узнала об этом. До того момента я никогда и предположить бы не смог, что она вообще способна потерять контроль над собой, настолько она была невозмутима. В конце концов она отправила меня в Москву, а сама отправилась в Штаты. Там я каждый день был вынужден выслушивать уроки «любви к родине», что невероятно злило меня, но в конце концов я сдался, решил объясниться, поговорить, открыть все свои идеи – и это помогло мне. В тот момент я почувствовал себя лучше, смог кардинально переосмыслить всë своë предыдущее мировоззрение, осознав, что все мои «идеи» не стоили ровным счетом ничего. И вроде бы все так неплохо могло бы кончиться, да вот только к тому моменту я абсолютно забыл о том документике, что за четыре года до этого подписал у Хрущëва. Пройдëт ещë немало лет, прежде чем вскроется вся ужасная суть той бумажки, но обо всëм по порядку.

XX

Далее мне стоит пропустить большой период времени, дабы сразу перейти к сути. Прошло двадцать лет с того момента, как вся семья наконец-то примирилась. Того, первого ребëнка, сестра Светлана потеряла, упав с лестницы, но через несколько лет у неë всë же родилась дочь Мария; брат Василий, переменив деятельность военного лëтчика на политическую, заведовал многими делами партии и вполне мог претендовать на должность следующего генерального секретаря; к тому же он женился на советской девушке и растил сына Александра; ну а я, по окончании всех разбирательств, был отправлен матерью в пансион в Женеве, а после окончил берлинское военное училище и стал солдатом бундесвера. За все двадцать лет я лишь несколько раз виделся с матерью, которая изредка приезжала в Германию как общественный деятель. До сих пор здесь сохраняется непоколебимый авторитет и неумалимая значимость еë личности в германской истории. Отпуск я почти никогда не брал, так как именно эта, даже несколько праздничная атмосфера армейской жизни до безумия опьяняла и воодушевляла меня. Большую часть своей юности я провëл в казарме, решительно забыв обо всëм другом. Очень зря... В один из поздних ноябрьских вечеров я получил от матери известие (она тогда жила в Москве) с просьбой как можно скорее приехать в Союз. Когда она сообщала мне об этом, еë голос казался невероятно взволнованным, измученным и уставшим. Я поинтересовался причиной такой неотложности, но она лишь сказала о том, что у отца Сталина какие-то проблемы, и положила трубку. Я тут же взял отпуск и направился в советскую столицу. Добравшись до Москвы, я вновь ощутил все те эмоции, что ощущал в детстве – смесь восторга и некоторого разочарования в этом огромном городе. Зайдя в квартиру, я отметил, что там совсем ничего не изменилось: все тот же чëрный диванчик, стол, автомат на стене и старое кресло на кухне, на котором обыкновенно сидела Доротея. Это место, словно старинный лесной замок, оставалось неизменным на протяжении многих лет, в нëм не менялось ничего, кроме той атмосферы, что теперь царила там – чувство какой-то невыносимой боли и горечи, смешанное с напряжением, теперь наполняло всю эту кремлëвскую квартиру. Дверь мне всë так же открыла Доротея, только теперь лицо еë, значительно изменившееся и повзрослевшее, выражало лишь глубокую обеспокоенность происходящим в этих стенах. В полном безмолвии я прошëл по известному мне коридору, и остановившись посередине гостиной, я увидел мать, выходившую из сталинского кабинета, печально закрывая дубовую дверь. Увидев меня, она слабо улыбнулась, протягивая ко мне свои бледные руки. За те годы, что мы не виделись, она немного постарела, но от того стала лишь красивее, и всë больше походила на статную прусскую герцогиню. На ней было всë то же красное платье, которое теперь шло ей только больше. Я уверенно и быстро зашагал к ней навстречу, и, по сути, именно я заключил еë в свои объятия, ведь я был выше и больше неë, здоровый немецкий офицер, и... его мать, старый немецкий офицер и лидер. Первые несколько мгновений мы вовсе ничего не говорили друг другу, а после я начал расспрашивать еë о том, что произошло в Москве за это время, и к чему же была такая спешка. Она вмиг погрустнела и с горестью стала рассказывать о том, что вот уже несколько лет отец Сталин находится в ужасном положении, хотя всë ещë продолжает руководить Союзом ССР. Здесь я не смогу передать это так, как она, так что снова обращаюсь к еë книге «На пороге нацистской Европы».

«Те годы стали для меня испытанием, не самым большим в жизни, конечно, большее было лишь впереди, но всë же великим испытанием. На протяжении трëх лет я видела боль того, кого искренне любила, и это было невыносимо – осознавать то, что ничем не можешь помочь тому, кого любишь. Тому, с кем подойти, взявшись за руки, к самой пропасти и вместе заглянуть туда, не боясь падения – испытать величайшее счастье, – никак не можешь облегчить его страдания. Каждый раз, когда Иосиф возвращался домой, я видела его боль, что мучила его, не переставая. И мы (кремл. верхушка – прим.автора) не могли этого объяснить. Все было тщетно, и даже врачи не находили причины этого ужасного состояния. Каждый вечер он чуть ли не рычал от боли, решительно отвергая все проблемы и уверяя нас в том, что всë в порядке и это пройдëт, но мы понимали, что это не так. Беспокоясь о его состоянии, мы с тов. Молотовым и тов. Кагановичем часто пытались уговорить его добровольно сложить полномочия и поберечь себя, но он упорно отвергал наши предложения и настаивал на продолжении своей работы. В Кремле он ещë мог убеждать всех (и в первую очередь себя) в том, что всë действительно в порядке, но возвращение домой срывало всю эту вуаль «порядка». Тогда я переживала как никогда, но всë равно старалась поддерживать его. Каждый раз Иосиф старался улыбаться мне, видя мои внутренние страдания, но его улыбка доставляла мне лишь ещë большую боль, ведь я знала, что она неискренна, и что он лишь заботится обо мне, чтобы я не волновалась о нëм так сильно. Я вспоминаю его настоящую, редкую, но настоящую улыбку, и на его вечно суровом лице это было очень обаятельно. Вспоминаю, с каким добрым смехом, показывая из-под чëрных усов свои белоснежные клыки, он смеялся над моими историями о газе и Европе, на что г-н президент Соединëнных Штатов Рузвельт однажды заявил... <...> Но в один день всë резко усугубилось. Ему было тяжело даже встать, и потому он впервые за долгое время не пришëл в Кремль. Тов. Молотов вместе с другими членами верхушки старались вместе заменить его, а я тут же обратилась к Штефану Якову с просьбой приехать в Москву незамедлительно.»

В тот момент она изложила мне всë это очень коротко, намного короче, нежели потом изложит в книге, ведь на тот момент ей было невероятно тяжело говорить об этом. Доротея предложила чаю, и мы ушли в гостиную. Комната была очень тускло освещена небольшим светильником на столе, что придавало ещë большей мрачности всему окружавшему нас. Мы просто беседовали несколько часов, в темноте и гнетущей обстановке, старательно делая вид, что ничего не происходит. Мать сильно изменилась. Теперь она говорила еще размереннее и спокойнее, и даже хладнокровнее, чем раньше. — Я знаю о твоих военных достижениях, Штефан, и я чрезвычайно рада, что ты выбрал карьеру военного, — весь разговор шëл на немецком, хотя я отметил, что она стала очень чисто говорить по-русски, и от еë немецкого выговора осталась лишь та интонация лëгкой самоуверенности и учëности, присущая всем немцам. — Благодарю, мама, я всегда брал с вас пример, — почему-то я не мог обращаться к ней не на «вы», таким авторитетом для меня она являлась. — Старался быть образцовым юнкером, а потом и офицером – продолжать дело канцлера Бисмарка. — И у тебя это получается. Полагаю, Бисмарк очень доволен тобой, и я тоже. — Благодарю. Этот диалог стал завершающим, после чего мы все, уже во втором часу пополуночи, разошлись по комнатам. На следующий день должен был приехать какой-то доктор из Бранденбурга, наш соотечественник герр Миллер, которого мать знала уже очень долгое время, отчего вполне могла доверять ему. Как она сама говорила, этот доктор был последней надеждой на постановку диагноза и начало лечения. Наконец, в седьмом часу явился доктор, невысокий мужичок с седой бородкой и в очках, поверх зелëного свитерка которого был накинут медицинский халат, и мать молча указала ему на кабинет, а сама стояла посреди гостиной вместе с Доротеей, изредка перекидываясь с домработницей отвлечëнными фразами. Тот молча кивнул и направился туда. Всю прошлую ночь я мог слышать, как она слëзно молилась, и тогда я мог предположить, что и стоя посреди комнаты она так же продолжала молиться о благополучном исходе. На небольшой тумбочке в прихожей лежали купюры в общей сумме на триста евро в качестве оплаты доктору за визит. Спустя полчаса дверь тихонько скрипнула, и послышались тихие шаги Миллера. Мать тут же подскочила со стула, выбегая ему навстречу. Лицо его было покорно-печальным, и в руках он держал сталинскую фуражку. — Герр Миллер? — мать неуверенно сделала ещë один шаг навстречу доктору, буквально заглядывая ему в глаза. — Прошу прощения, фрау Бисмарк, но в таком случае ни я, ни кто-либо другой ничего не смог бы поделать... больше он не мучается. Прошу прощения... — он грустно поклонился ей и, отдав фуражку, медленно направился к выходу. Тогда мать остолбенела, еë взгляд выражал лишь глубокое непонимание произошедшего, как будто сломался какой-то древний устой, и даже некоторый ужас, а по еë худому бледному лицу потекли слëзы. Она опустилась на пол, повторяя лишь: «Нет, это не могло случиться... нет, это лишь дурной сон, это не... может быть правдой, нет, это не бывает так быстро... нет, все в порядке...». Вспомнив о Миллере, она кивнула ему на купюры. — Это вам... триста евро наличными, как и... просили... — Не стоит, фрау Бисмарк. Вы сами держитесь, всë будет хорошо. Всего доброго, — он тихо ушëл, оставив деньги на том же самом месте, на которое их положила с утра мать. Она продолжала сидеть, будто бы рассматривая фуражку, но на самом деле смотря куда-то в пустоту. Она не могла осознать, что того Иосифа, того самого друга Иосифа больше нет. Она выглядела так, будто еë собственная жизнь была кончена. Но всë же лучше всего она сама передаст свои эмоции, в тот момент бившие через край, несмотря на то, что она никогда не показывала их раннее.

«Слова доктора Миллера убили меня. Это всë казалось мне каким-то кошмаром, из которого я не видела выхода. И было чувство, что я вот-вот проснусь, добегу до дубовой двери и увижу его на том же месте, и он усмехнëтся и спросит, отчего я такая взволнованная, но этого всë не случалось. Я не могла поверить, я не желала верить в то, что Иосиф мëртв. Время остановилось, и больше ничего вокруг не существовало. Я ни о чëм не могла думать, мысли будто ускользали от меня: едва я успевала заметить хвостик той или иной – она тут же испарялась, и в голове воцарялась пустота. Я даже ничего и не слышала, лишь один звон и шум в сознании. Я не понимала произошедшего и того, что произойдëт дальше. Я не могла представить себе дальнейшей жизни без него. Не знаю, сколько времени я просидела в таком состоянии, позже Доротея говорила о том, что это длилось минут двадцать, после чего я, казалось, механически встала и направилась к нему. Я должна была лично удостовериться в том, что это было правдой. Прекрасно осознавая, что я там увижу, я всë равно старалась надеяться на лучшее... Но я увидела лишь мëртвого друга, ничего более.»

Действительно, выйдя из того кабинета, мать казалась ещë более разбитой. Она сама походила на живого мертвеца, настолько она была опустошена в тот момент. Она медленно направилась к двери, а мы ринулись за ней. Теперь мы более боялись за неë, нежели за что-либо другое. Она, ни жива ни мертва, дошла до квартиры Молотова, и когда он (а не Жемчужина) открыл дверь – мать чуть не упала, но всë же успела ухватиться за косяк и удержаться на ногах самостоятельно. Еë лицо, бледное и безжизненное, выражало лишь глубокий ужас и оцепенение, что чрезвычайно напугало Молотова и всех остальных, кто был в тот момент у него, а это была почти вся верхушка. — Господин Молотов... идите на площадь... объявляйте народу Советов... Иосиф Сталин мëртв... — после этих слов она совсем разрыдалась, уткнувшись в плечо Молотова, который и сам пребывал теперь в полнейшей растерянности и испуге. — Неужели это так! — из комнаты вылетела Жемчужина, также не желавшая верить в правдивость этого известия. Началась суматоха, но пока никто дальше Кремля не знал об этом. Через четверть часа с нами были уже и Василий, и Светлана, и все мы думали, что делать дальше. Я не знал, как должен реагировать на эти события. Мне, безусловно, было жаль Сталина, а ещë больше было жаль убивавшуюся от горя мать, но не более. В конце концов следовало предать это событие огласке, но мало кому хотелось говорить об этом на весь мир. — И всë же я считаю, — говорил Молотов матери, приобнимая еë за плечи, пытаясь успокоить, — что лучше всего будет, если об этом объявите вы, Гертруда Эдуардовна. Я понимаю, насколько это тяжело для вас, так же, как и для всех нас, но именно вам это лучше всего объявить. — Если это нужно... Genau [конечно], я сделаю это. Собирайте народ, пусть они услышат; созывайте всех этих журналистов и репортëров, им будет что обсудить в ближайшее время... — еë голос переставал быть ошеломлëнным и пустым, становясь ледяным, ровным и жестоким. В нëм больше не оставалось ни нотки былой доброты и понимания, весëлости или жизни в целом – впрочем, как и во всëм еë существе: смерть Сталина убила в ней последние живые частички, вновь превратив еë в жестокого тирана и диктатора. Народ, согнанный на площадь и к экранам телевизоров неясными известиями, ждал важного выступления правительства. Мать вместе со всей верхушкой шла по направлению к мавзолею, откуда обыкновенно и делались подобного рода объявления. На ней был ее «политический» официальный костюм, что придавало ситуации ещë большей строгости. Люди замерли, устремивши взгляды на управленцев. Далее приведу текст еë обращения к нации, который, к слову, не был никем составлен или подготовлен, а который мать говорила сама и от себя, но для начала несколько слов из «На пороге нацистской Европы»:

«Поднимаясь по ступеням на мавзолей, я уже ощущала на себе огромную ответственность, ответственность за всю эту великую, необъятную страну, и за сохранение памяти еë великого вождя. Но я всë равно не могла поверить в то, что взойдя на мавзолей, я не увижу там Иосифа, пришедшего раньше, и он не спросит, отчего не надеваю шапки, он уже ни о чëм не спросит... И когда я заняла его место на площадке, окинула взглядом всю ту огромную массу, смотревшую на меня жадным взглядом и с лëгкостью сумевшую бы попросту растоптать меня – я осознала, что всë моë политическое прошлое не имело никакого значения в сравнении с тем, что предстало передо мной тогда... »

Я стоял на краю этой площадки, хотя и Василий, и Светлана стояли рядом с матерью, даже ближе других большевиков. Тогда я ясно ощущал себя лишним во всëм происходившем. Окинув взглядом всех людей, она, всë ещë немного дрожащим, но уже таким ледяным тоном, начала своë обращение к советской нации. — Уважаемые товарищи, дамы и господа! Сегодня наша страна переживëт, а точнее, уже переживает ужасную трагедию... наш с вами лидер, вождь и генералиссимус Иосиф Сталин... оставил сей грешный мир, — она вновь склонила голову, и по еë телу пробежала дрожь волнения и испытываемой боли при этих словах. По толпе прокатился испуганный шëпот, но мать продолжала свою речь. — Последний великий лидер и политик покинул нас. Таких как он больше нет и не будет. И эта потеря для советского народа велика и невосполнима. Но это ещë не означает, что время Советского Союза истекло. Несомненно, на личности этого человека держалось очень многое в этой стране, но сейчас в особенности хочу обратиться к моим западным коллегам, которые, конечно же, слушают меня: знайте, что до тех пор, пока я жива, эта страна будет жить и процветать, во что бы то ни стало! Вам, любезнейшие господа, безусловно известен мой бисмарковский характер и моя, сколь угодно, «просоветская» политика, но хоть теперь я, конечно же, новым политиком тут не стану, однако вы не сделаете с этой страной ничего, поверьте мне. Благодарю за внимание, Вашингтон, Брюссель, Париж, Берлин, Рим и Лондон! Дорогие товарищи-коммунисты, все желающие смогут проститься с лидером в ближайшие три дня, более подробную информацию мы дадим вам позже. Безусловно, страна не может обходиться без лидера, так что в скором времени будет сформировано новое правительство. Мы проведëм выборы в Совет Депутатов, свободные и демократические, но не западные и капиталистические выборы. Не стану вести эти пустопорожние разговоры, ведь всë это было уже тысячи раз сказано и пересказано до меня, и столько же раз будет сказано и пересказано после меня. Оставлю это дело простым политическим обывателям, а дело управления – политическим деятелям. И более ничего не скажу вам об этом. Я сама была крайне шокирована и так же опустошена этим ужасным событием, и я должна говорить прямо: ситуация неясная и новая для нас, и никаких прогнозов мы делать не можем. Об одном лишь попрошу, дорогие товарищи: не забывайте своих вождей и идеи своей партии; идите вперëд к коммунизму, верьте и развивайтесь, ну а мы сделаем всë, что от нас зависит. Ожидайте дальнейшей информации от официального Кремля. С любыми вопросами вы всегда можете обратиться ко мне лично или к кому-либо из нас, мы постараемся помочь каждому. Благодарю за внимание! Народ в смятении стал расходиться, и каждый обсуждал услышанное, и в голосе каждого слышался страх перед неизвестностью. Всë мировое сообщество говорило лишь об этом. Мать спустилась с мавзолея, явно не в силах больше быть невозмутимой. Те чувства, что захлестнули еë за несколько часов до этого, вновь овладевали ей. Она вернулась домой и направилась в тот самый кабинет за дубовой дверью, который, очевидно, теперь принадлежал ей. — Гертруда Эдуардовна, — Каганович был уверен в том, что действительно именно к ней теперь следует обращаться абсолютно с любыми вопросами, — полагаю, вам следует отправиться в Колонный зал. — Что там происходит? — Именно там в течение трëх дней граждане смогут проститься с телом Иосифа Виссарионовича. Трëх дней достаточно, как вы считаете? — Полагаю. Но от меня-то что здесь зависит? — Очень, очень многое, Гертруда Эдуардовна. Только на вас и вашу выдержку мы и можем надеяться теперь. — Благодарю, мой любезный господин Каганович. Пройдëте со мной туда? — она слабо улыбнулась. — Конечно же. Они ушли в Колонный зал, где уже находились все управленцы, брат с сестрой и некоторые другие люди. Я оставался один в пустой квартире, и лишь тогда я ощутил себя по-настоящему одиноким. Во всей этой суматохе никому не было до меня ни малейшего дела, в особенности матери, на плечи которой свалилось большое количество обязанностей и формальностей, да и в целом, полагаю, ей действительно было очень тяжело. Я осознал, что в действительности никогда сильно никого не волновал, и стоило случиться лишь малейшему изменению в жизненном укладе, а уж тем более чему-то столь глобальному – и я тут же всеми забывался, становился пустым местом, которого все лишь локтями двигали, чтобы на проходе не мешался. Несмотря на всë моë отношение к Сталину при его жизни, лишь в тот момент я понял, что, возможно, именно он-то и любил меня больше всех других, и возможно, ему-то я нужен был больше, чем кому-либо ещë. Дабы как-то отвлечься от этих мыслей и от одиночества, я решил всë же пойти в Колонный зал к остальным. А там всë та же суматоха, которая из Кремля переместилась на Красную площадь, а оттуда в Колонный зал. Было далеко за полночь, а потоки людей всë прибывали. «И так три дня... » — подумалось мне в тот момент. Из-за собственного одиночества вся эта процессия казалась мне до тошнотворного противной и излишне драматизированной. Я вновь начинал ненавидеть всех и всë, что было хоть как-то с этим связано. Протиснувшись сквозь толпу, я смог подойти к гробу и сам взглянуть на то, к чему люди ехали со всей страны посреди ночи. Красные розы с тëмно-зелëными стеблями, алые полотна и советские символы – всë это мне казалось таким показным! Не испытав никаких эмоций, я подошëл к матери, стоявшей рядом с другими большевиками и толковавшей с ними, вероятно, о будущих действиях. Вокруг неë вертелась расстроенная и очень эмоциональная Полинка Жемчужина, то рыдая, то утешая мать, то себя, а то и всë это одновременно. Брат Василий стоял позади матери и обнимал еë за плечи, выражая свою поддержку. Светлана вместе со своим мужем Серго стояла рядом с его отцом Берией и о чëм-то расспрашивала его, а последний в свою очередь постоянно спрашивал всë у матери и остальных, стоявших в еë кружке. Но был и ещë один, третий кружок, состоявший из Хрущëва и ещë нескольких человек, в него я и направился. Они сразу же меня узнали, и спустя несколько минут разговора, очевидно, поняли, что ход моих мыслей не сильно изменился и что я до сих пор могу бороться со сталинизмом и его идеями. Но в ту ночь мы не стали сильно говорить о чëм-то, так как уже ближе к третьему часу мать в сопровождении Василия, Молотова и Полинки ушла домой, и я последовал за ними. Она всë ещë лежала на своëм чëрном диванчике, а все прочие уже разошлись по другим комнатам, так что я подумал, что она давно отключилась от усталости и пережитого стресса, но подойдя ближе, я услышал еë тихие всхлипы и вопросы, задаваемые никому, те, что обычно в отчаянии задаются безо всякой цели. Вскоре она всë же уснула и проспала где-то до пяти часов, когда еë разбудил брат Василий, и они куда-то ушли, очевидно, всë в тот же Колонный зал. Я решил смотреть германские новости, дабы отвлечься от происходящего, но и там говорили о смерти Сталина, и там переводили ту же самую речь. Трансляцию какой страны я бы ни включал – везде говорили лишь об этом. От этого становилось тошно, и я снова провалился в сон.

XXI

На следующий день приезжали многие послы, выражавшие свои искренние соболезнования от лица мировых держав, но толку от них, кроме добавления пущей драматичности ситуации, никакого не было. Особое внимание уделилось немецкой делегации, членов которой мать знала лично, и оттого особенно долго беседовала именно с нею. Позади меня в тот момент стоял Хрущëв, который, недолго наблюдая за этим, тихо пробурчал: «Эк немец-то в Кремль посыпал, как сор из драного мешка... » и ушëл. В последний день всенародного прощания мать по большей части была в кремлëвских кабинетах, решая какие-то незначительные вопросы, и общалась с населением, а ночью она вновь ушла в Колонный зал. Там больше не было простых посетителей, оставались лишь наиболее приближëнные члены верхушки: мать, Молотов с Полинкой, Каганович с женой Марией, Калинин с женой Катериной, Ворошилов, жена которого захворала, потому и не пришла, Берия с женой и сыном Серго, и, конечно же, Василий и Светлана. Когда вся церемония была окончена, гроб перенесëн в мавзолей, а люди стали расходиться, – мать всë оставалась там. Впервые за долгое время она осталась с ним наедине, без посторонних взглядов. Она опустилась на пол, облокотившись руками на гроб, и смотрела в безжизненное лицо Сталина. — Матушка? Вы идëте? — я решил позвать еë, но она даже не обратила на меня внимание. Тогда и я остался за стеной, сел на холодный каменный пол мавзолея и стал пытаться не уснуть. Я слышал, как она то плакала, то говорила с ним, будто бы он был живым, то, очевидно, просто думала о чëм-то. В глухом и тëмном мавзолее еë слова звучали особенно громко, отскакивая от каменных потолков, несмотря на то, что она почти шептала. — Но ты же обещал всегда быть со мной... А тебя нет. Отчего всë так происходит? Отчего так быстро происходит... Знал бы ты, сколько я всего не успела сказать тебе, Иосиф! Я же всегда любила тебя, даже на войне, даже тогда! А помнишь, как я на форум сюда ездила, а потом мы отношения с Надеждой налаживали? А как мы в Ленинград ездили? А Гагры? А Ялта? А те тысячи историй о «Северном потоке»? А ту старую церковь в Гори?... Где же ты теперь, дорогой Иосиф... Лучше бы я умерла, Господи, отчего ты не забрал мою душу? Отчего, Господи... Подобное она вспоминала постоянно, и мне стало искренне еë жаль. Я не хотел видеть еë страданий, но в то же время никак не мог помочь. Она никого не хотела видеть. В пятом часу утра я услышал шаги сзади, обернулся и увидел Молотова. В руках у него было несколько бумаг. Я пошëл за ним прямо к матери, которая как всю ночь сидела, так и уснула. Он легко докоснулся до еë плеча, отчего она резко открыла глаза и подскочила с пола. — Что случилось, господин Молотов? — Мы смотрели некоторые документы товарища Сталина, и в одном из них, датированном сентябрëм этого года говорится, что следующим генеральным секретарëм станет Василий Сталин. — Я очень рада, право слова! Уверена, он станет отличным лидером, — она болезненно улыбнулась, желая хоть как-то смягчить свой тон и выражение лица. — Но далее говорится, что сделать он это сможет только по достижении шестидесяти одного года, то есть через десять лет. Такова наша конституция. А до тех пор он завещал править страной... вам, Гертруда Эдуардовна. — Что вы сказали? — она была ошеломлена этим известием. — Ближайшие десять лет вы будете управлять Советским Союзом, такова была воля товарища Сталина. Сегодня в полдень вступление в должность. — Где этот документ? Покажите мне его! Молотов отдал ей бумагу, и она, прочитав еë несколько раз, повернулась к гробу и, показав бумажку, спросила: — Так ли это? Правда ли этого ты хотел? Если да – то я исполню это, Иосиф... Вмиг она стала чрезвычайно серьëзной и начала расспрашивать Молотова об обстановке в стране в целом, обо всëм том, что обыкновенно знают политики. — До полудня введете меня в курс дела, а после инаугурации мы займëмся вопросами общественных связей, — она стала говорить как начальник и лидер, выходя из мавзолея, но в последний раз кинула печальный взгляд на покойного мужа, прежде чем окончательно погрузиться в новую должность руководителя огромнейшей страной, бывшей в разы больше Германии, которой она управляла на протяжении тридцати лет. На инаугурацию она оделась так, как и все большевики – чëрные штаны, такого же цвета гимнастëрка, лакированные военные сапоги, пояс с золотой пряжкой и советской звездой, чëрная шинель, кожаные перчатки и фуражка. Люди были шокированы подобным назначением, однако совсем скоро все были рады, зная то, с какой мудростью и расчëтливостью она правила Германией. Тогда выступила почти вся верхушка, и тут же все вновь позабыли обо мне. У всех было теперь слишком много дел, чтобы хоть раз, хоть на минутку вспомнить о Штефане Якове. И тогда, не дождавшись окончания инаугурации, я направился в квартиру Хрущëва.