Идеолог

XXII

Решение пойти в квартиру Хрущëва было опрометчивым. Дойдя до квартиры, я понял, что она была закрыта и пуста, ведь все еë жильцы сейчас были на инаугурации. Немецкая шинель изрядно запачкалась грязью ноябрьских московских улиц, так что я просто сел на пол рядом с дверью, ожидая прибытия хозяев. Мне вновь было невыносимо одиноко. Я не понимал, зачем я сюда шëл, о чëм думал и думал ли вообще; я шëл бесцельно, шëл, чтобы хоть куда-то уйти от этой смерти Сталина, о чëм говорил каждый, кого я мог видеть. Я не хотел слышать о нëм, но в каждой квартире, каждом городе и каждой стране велись толки лишь об этом. «Конечно, что ж ещë-то американская пресса может обсуждать!» — думал я в отчаянии. Что я хотел сделать? Тогда я не мог этого осмыслить, но очевидно, я понимал, что хрущëвское общество поддержит меня, что в нëм я найду единомышленников, которым будет до меня дело. Мне ничего не оставалось, как просто уставиться в однотонную бежевую стену роскошного дома и просто сидеть, сидеть четверть, половину часа... Очевидно, вся эта суматоха, которой я так старался избежать, всë же задела и меня, и так же сильно утомила, отчего я заснул, сидя на полу под дверью. Хоть на лестничной клетке было довольно зябко и сквозняк противным холодком тянул по ногам, засыпая, я почувствовал, как тепло разливалось по всему телу, доставляя этим чрезвычайное удовольствие уставшему сознанию. Во сне я снова ощутил себя девятилетним мальчиком, и воспоминания о беззаботном детстве последовали одно за другим. Проведя рукой вокруг себя, я ощутил под собой что-то мягкое и такое знакомое. Открыв глаза, я увидел высокий белый потолок, на котором отражались солнечные лучи, просочившиеся через полосатые жалюзи на большом окне, и маленького плюшевого мышонка под боком, купленного в Калифорнии. Прислушавшись, я услышал смех матери где-то через несколько комнат, скорее всего, на первом этаже, и чей-то ещë голос, такой знакомый, но совсем далëкий и особенный. Я напрягался, пытаясь вспомнить, но все мысли тут же улетучивались, и кем-то туманным представлялся мне обладатель этого голоса. Подскочив с деревянной красивой шведской кровати, застланой белыми простынями, одеялами и подушками, я тут же кинулся к окну, чтобы поднять жалюзи и вновь увидеть залитый ранним утренним солнцем Берлин, где жизнь уже вовсю кипела: машины мчались под окнами только собиравшихся на работу жителей, некоторые шли пешком, учтиво улыбаясь и пожимая руку соседу, некоторые проезжали на велосипеде, не забывая кивнуть знакомому, а тот, кто зазевался и не заметил велосипедной дорожки, вынужден был выслушивать на протяжении следующих пяти минут от велосипедистов то, что ему «своего тротуара не хватает», но в итоге зевнал ещë раз и шëл дальше на свою работу. С высоты двадцать третьего этажа наблюдать было лишь интереснее, учитывая то, что моя комната располагалась на втором этаже нашей огромной современной берлинской квартиры. Как только я открыл окно, комната мгновенно наполнилась свежим воздухом и шумом утренней Германии, и было так хорошо и легко! Стены, такие же белые, как и потолок, только придавали ощущения света и тепла, которое было у меня внутри. Отойдя от окна, я хотел было направиться к двери, как моë внимание привлекло что-то, лежащее рядом с кроватью. Подойдя ближе, я увидел, что это был деревянный макет автомата. Я пришëл в восторг. «Неужели это тот самый, о котором я мечтал? — несколько минут я вертел его, изучая со всех сторон. — Да, да, это он! Но откуда? В Европе таких не продают...» Оставив макет, я сбежал вниз по белой лестнице, не завязав шнурки на одном кроссовке, и тут же увидел мать, счастливую и очень даже в тот момент красивую, и... Сталина, сидевшего подле неë и весело о чëм-то толковавшего на своëм русском языке, которого я на тот момент почти не знал. Меня чрезвычайно это удивило, ведь он почти никогда не приезжал к нам в Берлин, чаще мы к нему ездили, чем он к нам. Очевидно, что мать тоже говорила по-русски, так что я решительно не понимал, о чëм велась речь, но понимал, что они снова были счастливы. Завидев меня, мать поздоровалась со мной по-немецки и начала что-то рассказывать, но в тот момент я почувствовал, как земля начала уходить из-под ног, и я будто бы упал, погрузившись на какое-то время в темноту. Неохотно открыв глаза, я увидел вокруг себя сугробы, отливавшие цветами зимнего заката, и ярко-алое небо с горящим диском солнца почти на линии горизонта. Тут же я услышал весëлые русские крики и увидел рядом с собой Вышинского и ещë нескольких мальчишек, тащивших старые зелëные санки в гору и звавших меня подниматься к ним. Очевидно, я упал в сугроб, но, почувствовав их азарт и переняв его часть на себя, я встал и побежал к ним, на ходу поправляя ушанку и отряхивая пальто от снега. Я остановился на мгновение, чтобы посмотреть новое уведомление, которым оказалось сообщение матери, что через полчаса приедет Йоханнес (о нëм будет сказано дальше) и заберëт домой к ужину. Закинув телефон обратно в рюкзак, валявшийся рядом с вещами других ребят, я кинулся к ним на горку и мы катались, катались, катались... В конце концов мы просто распластались на снегу и стали смотреть в высокое, безграничное небо, наслаждаясь жизнью. Я прикрыл глаза и снова погрузился в эту тьму, но совсем скоро я вновь увидел мальчишек, и мы решили съехать ещë раз, но напоролись на палку, торчавшую из-под снега. Я ощутил глухой удар, и вновь темнота, но теперь только решительно не желавшая рассасываться и открывать мне взор на высокое лиловое зимнее небо. Через некоторое время я почувствовал, как Вышинский (я полагал, что это был именно Вышинский) стал звать меня по имени и шлëпать по щеке, заставляя очнуться. Приходя в себя, я ощутил, что меня в действительности кто-то шлëпал по щеке, и я невольно открыл глаза, пытаясь понять, что происходит вокруг. Вмиг вся та нега, которую я испытал до этого, испарилась, и резко стало холодно и проморзгло. Я стал вспоминать всë то, что произошло, и потихоньку расставлять всë в голове по своим местам. Передо мной стояло человек шесть, и все они были одеты в чëрные шинели. — Ну, что разлегся, пьяница! Опять деньги клянчать пришëл? — проворчал один из них, тот самый, что шлëпал, и я, медленно сняв немецкую фуражку, поднял голову. — Штефан Яков? — недоумевающе переспросил он. — Вот уж не ожидал, мальчик мой! А я уж думал, опять эти попрошайки, сирые-убогие, ходить начали. Нехорошо, товарищ фон Бисмарк, под дверями-то валяться немецким офицерам, нехорошо... — Позвольте, — я медленно поднялся, опираясь на бежевую стену, вмиг сделавшись выше него. — Добрый вечер, господин Хрущëв. Или уже ночь? Который час? — Седьмой, батюшка, седьмой час. Что же ты делаешь здесь? «Я проспал два часа...» — Я к вам пришëл по делу, — я старался говорить максимально серьëзно. — Делу государственной важности. Я хотел бы обсудить с вами инаугурацию и все последние... события, — для меня тогда этот человек был авторитетом, на которого стоило бы равняться и, конечно же, которому стоило беспрекословно доверять. — Конечно, дорогой мой, пройдëм в квартиру, чаю попьем, а то совсем поди замëрз! Мы прошли и расположились за столом. Налив чаю, он стал спрашивать о том, с чем я явился к нему. — Понимаете, в стране грядут большие перемены, я вижу это. Власть сменяется, режим сменяется, и я полагаю, что теперь, именно теперь, наступает лучшее время для прихода либерализма и демократии в вашей стране. Диктатор мëртв, а значит, и его режим тоже. Союз должен пойти по стопам Европы и стать хоть немного цивилизованнее. Ежели мы сможем внедрить идеи демократии в головы народа, предварительно вытряхнув из них все отбросы сталинизма – мы поможем целой нации наконец-то увидеть Настоящую жизнь, не ограниченную культом личности какого-то Сталина! — я чувствовал себя реформатором, хотя в сущности абсолютно ничего нового и, даже больше скажу, логического и умного не говорил. Но, как и ожидалось, хрущëвский кружок пришел в восторг от моей речи. — Тем более что теперь, когда Гертруда фон Бисмарк получила официальную, ничем не ограниченную власть здесь, она, как истинный европеец и демократ, обязательно нас поддержит! — Немчурка Бисмарк? Ты действительно полагаешь, что она станет нас поддерживать? — он рассмеялся, и кто-то из мужиков поддержал его. — Конечно, как только мы ей покажем, на что мы способны, она тут же сама к нам прыгнет и поддерживать начнет, они ж, немки, все такие! — все расхохотались, а мне вмиг стало противно от всего этого, от тех слов, которые они говорили в адрес моей матери, и только я хотел было возразить какой-либо грубостью, как услышал голос какого-то старика с седыми усами и глубокиии зелëными глазами, явно бывшего помудрее остальных. — Я бы на вашем месте, господа, не говорил так просто о фон Бисмарк. Она не так легкомысленна, как вы полагаете, и при первой же возможности «прыгать» к вам не станет. Нравится она вам, или не нравится, – вам придëтся относиться к ней с уважением, так как она, во-первых, наш лидер, законный, официальный лидер, а во-вторых –сталинская вдова, женщина с жестоким характером. Она умна и расчëтлива, к тому же имеет огромный опыт в государственном управлении и большой политике в целом. Она дальновидный дипломат, такая же, как и еë отец, они похожи. И уж поверьте мне, злить эту прусску не стоит – там слишком глубокий омут, засосëт – не выбраться никогда. — Расслабься, Заболоцкий, не стоит преувеличивать еë способностей, — тут же прервал его четвертый, Алексей Белочкин, — раньше она, может, и была такой, а сейчас она ничего из себя не представляет. Оно ж как было? — Белочкин более навалился на стол, чтобы быть ближе ко мне, Заболоцкому и Хрущëву. — Немчурка за Сталина спряталась, ей не дуло, у неë всë было хорошо, а теперь Сталин умер, и она сама осталась на ветру-то стоять. Да слишком привыкла наша герцогиня к роскошной жизни, прогнëтся под первыми политиками, да хоть бы и под нами! — Полноте, Белочкин, — усмехнулся Хрущëв. — Она, Заболоцкий прав, просто так не прогнëтся, это факт. Там характер бисмарковский, но всë же она слаба. Мы сами еë согнëм, подчиним и заставим делать то, что угодно нам. — То есть то, что угодно Америке? Да, Никита Сергеич? — старик Заболоцкий вновь решился поспорить, но теперь уже с самим «предводителем» этой банды. — Да что ж ты, Гаврилка, опять своë-то гнëшь... Али ты уже в сталинисты записываешься? Это их позиция. Ну посмотри, Штефан, своим западным взглядом, ну не сталинист ли? Я взглянул в глаза старика, и мне даже захотелось поддержать его, настолько его взгляд был благороден и мудр. Заболоцкий был так похож на Бисмарка! — Думаю, что просто патриот, — я попытался заступиться за него. — Так я тоже патриот, — заметил Хрущëв, — но я же не сталинист! — Вы либерал, господин Хрущëв, это я знаю. — Вот именно: я либерал. А значит, патриот. Сталинисты разрушают Россию, это отбросы былого общества. А мы, новые патриоты, мы спасëм Россию и приобщим еë к вашей, продвинутой европейской культуре. — Сталинисты, либералы, демократы... Какой в этом толк, ежели такими темпами мы родину на колени перед Штатами поставим? — Заболоцкий привстал, подливая себе ещë чаю. Я до сих пор отчëтливо помню его старые руки... «Он явно прошел войну», — почему-то я тогда так решил. — Вы ж унижаться перед ними станете, так же, как и все европейцы. Или вы думаете, Брюссель настолько обожаем Вашингтоном, что там принимаются санкции, предлагаемые Пентагоном, и наносится ущерб простым европейцам? А они, дураки, верят, что это, мол, надо потерпеть, чтоб Советам похуже сделать, это ж еврокомиссар сказал! И будто не видят, что все эти приказы один чëрт из Вашингтона идут... Мне хотелось верить, хотелось верить Заболоцкому! Он так располагал к себе, так завораживал, и на его руке был перстень с алыми камнями, который сразу же бросился мне в глаза. Он явно не был либералом, скорее, просто консерватором, но каким-то образом он очутился в этом либеральном хрущëвском кружке. Его не любили Хрущëв и вся его компания, но и зачем-то всë ещë держали подле себя, не выкидывали из своего общества. — А ты, Гаврилка, все веришь в сталинские убеждения, что Америка плохая, мол, гегемон, да и только. Он так говорил, «разрушим гегемонию, разрушим...» Да, оно, может, и так, но мы должны стать лучше этой проклятой Америки, — Хрущëв продолжал говорить с усмешкой, будто упрекая старика в его некомпетентности. — Да потому что, Никита Сергеич, это не «сталинские убеждения», а действительность... США – гегемон, заставляющий всех прогибаться под себя, а несогласных он уничтожает. И вы хотите стать ещë худшим гегемоном, чем эта Америка? — А лично я считаю, что не в Америке сила, а в Евросоюзе, — я тоже хотел говорить, не важно, что говорить, но казаться значимым, полезным, знающим толк в деле. — И даже не в Евросоюзе как таковом, позвольте заметить, а именно в Германии. Германия – центр Европы, финансовый, экономический, во многом даже и политический, – отчего штаб-квартира Европейского парламента, суда и всего прочего всë ещë располагается в Брюсселе? Что делает Брюссель? Ничего. А Берлин? Берлин руководит Европой. Париж пытается претендовать на это место, но у него ничего не выйдет. Франция отстала, а Германия впереди. И Америка – действительно давно изживший себя гегемон, он не стоит того, чтобы с его мнением считались. Берлин – вот новая мировая столица! Германией всегда руководили великие люди, такие, как Бисмарк. И поэтому нам стоит ориентироваться на Берлин, господа, вот моë мнение! — Берлин, к чëрту этот Берлин! Вот именно, что они руководят всем, чем только могут, одни проблемы от них. Самодовольный народ, наглые, циничные и принципиальные! — выкрикнул кто-то ещë. — Вот, дело Петров говорит! Где ж это видано, что одна немчура в Кремле сидит! Притащил Сталин на старости лет немку сюда, сделал вождëм и помер спокойно. А, каково вам, господа? Чëртовы немцы, хватит уже их слушать! — Хрущëв со смехом завершил этот круг, и вновь обратился ко мне. — Ну так что же, мальчик мой, ты нам поможешь покончить с последствиями этой сталинской тирании? Я стоял в нерешительности, не зная, что за этим последует, но под взглядами всех этих людей я согласился. И все стали смеяться и хлопать меня по плечу, и один лишь Заболоцкий смотрел на меня грустно и даже как-то разочарованно. Я стал ожидать, когда подойдëт он, но обернувшись, увидел его печальный взгляд, который словно говорил мне: «Не стоило, ты совершил ошибку». Он медленно покачал головой и направился к выходу из квартиры. Уже надев шляпу, он повернулся к нам и сказал последнее слово: — Не стоит недооценивать фон Бисмарк, господа. Возможно, сейчас она действительно слабее, чем двадцать лет назад, да и страна побольше, но она теперь озлоблена, озлоблена на весь мир, так что она не постоит за ценой расправы над теми, кто попытается перейти ей дорогу, и уж тем более над теми, кто будет унижать Сталина. Поверьте, господа... Всего хорошего. Стоило Заболоцкому покинуть квартиру, как со всех сторон посыпались всë новые и новые идеи. В итоге всë сводилось к тому, что нужна революция, нужна волна протестов и негодования. — Если мы захотим свержения сталинского режима, то нам нужно мнение большинства. Тирания Сталина, а вследствие и фон Бисмарк, берëт силой, а мы возьмем коммуникацией: будем выступать для народа и общаться с народом. Мы поднимем митинг, и сделать это нужно уже сейчас, пока народ не успел прочувствовать политику фон Бисмарк и не счëл еë единственно верной и необходимой, пока народ находится в смятении, мы должны перетащить его на свою сторону. Штефан Яков, — Хрущëв вдруг ласково обратился ко мне, — тебя лучше всего примут в Кремле. Поезжай туда, послушай, о чëм толкуют, а после поднимай митинг. Мы доверяем тебе, друг мой. На тебе судьба Союза, всегда помни об этом. — Что я должен сделать для митинга? Я... никогда раньше подобным не занимался... — я чувствовал, что ввязывался во что-то грязное, но уже не мог повернуть назад. — Ты сам всë поймешь, а сейчас ступай, Кобра, и узнай основные кремлëвские толки. — Кобра? — Это будет твое партийное прозвище, — он ехидно усмехнулся. — Твой отец был Кобой, а ты будешь Коброй... Я вышел из квартиры и медленно поплëлся в сторону Кремля. И уже тогда, уже тогда на душе было так мерзко и гадко от того, во что я ввязался и на что согласился, но выхода не было. «Я должен поднять митинг, — думал я тогда,— но что это значит? Согнать толпу недовольных людей на площадь? Кричать в громкоговоритель о том, какая здесь плохая власть и режим? Убедить всех и себя в праведности своих слов? Что это такое – митинг? Это выражение людского мнения или... навязанного и продажного мнения. И я становлюсь продажным Иудой... К чëрту, нам нужен новый Союз!»

XXIII

В Кремле всë успокоилось и вновь пошло своим прежним чередом, все снова принялись за обыкновенные работы, переговоры и проч., но как только я миновал «приëмную» его часть, где бегали секретари, меня тут же остановил военный. — Позвольте, гражданин, но это зона правительства и генерального секретаря, — он предъявлял мне это с невозмутимо-серьëзным выражением лица, так что я подумал тогда, что он попросту не признал меня среди прочих посетителей, коих в эти дни было немало, и оттого не сильно придал значения его словам. — Я имею право туда пройти, любезный господин, я имею право ходить везде, где мне вздумается! — я был слишком высокомерен и надменен с ним. — Есть приказ, никого не пускать, и никаких исключений дописано ниже не было, кроме тех лиц, что были прописаны в самом тексте, так что вам придëтся покинуть данную территорию. — Да моя мать – генсек ваш новый, имею право! — Она не указала вас как лицо, имеющее право на посещение данной территории. — А вот при Сталине... — хотел было продолжить я, но солдат не дал мне закончить. — То, что было при Сталине, уже аннулировано, теперь здесь действуют приказы Гертруды Эдуардовны фон Бисмарк-Джугашвили, и она приказала не пускать, — он особенно выделил последнее слово, дабы окончательно выпроводить меня из здания, но я не собирался сдаваться. Я уже придумал новый и, как мне казалось, вполне остроумный ответ, как увидел Василия, вошедшего в дверь и направлявшегося в ту же сторону, что и я. — Добрый вечер, Василий Иосифович! — тут же переменил тон с холодного на очень любезный солдат, пожал ему руку и пропустил. — А отчего его пустили, а меня нет? — Его Бисмарк-Джугашвили в список внесла, а вас нет. Покиньте территорию Кремля. Потеряв всякое желание браниться с этим солдатиком, я сдался и ушëл на улицу, решив, что там я дождусь мать быстрее, когда она закончит. «Может, она просто забыла внести меня в список? — я старался думать о лучшем. — Или... она совсем выбросила меня из своей жизни? А может, меня там никогда и не было? У неë всегда были другие заботы, она этих сталинских, неродных детей всегда любила больше, чем меня! Она возила меня по Европе и Америке, исполняла всë, что я только мог пожелать, но делала это... чтобы я не мешал ей. Она не умеет любить. И она всегда хотела бы избавиться от меня. Она фашист, и теперь она пришла здесь к власти! Именно... фашист. Она хотела этого всегда, для того начала Вторую мировую войну, для того заискивала перед Сталиным... и она его и убила. Она хотела власти, подделала документы, заручилась поддержой партии и убила, после чего состроила из себя несчастную вдову, вынужденную править страной. Это был сговор. Предательница! Я должен свергнуть еë и это сталинское лживое правительство!» Сейчас я понимаю, насколько абсурдны, безосновательны и откровенно подлы были эти мысли, но в тот момент они казались мне такими ясными и очевидными! Те идеи, которые ранее мне и в голову не приходили, сейчас казались чем-то настолько банальным, что известно абсолютно всем и каждому; они сами выстраивались в цепочки, порождая всë новые и новые, и всë более страшные и подлые. Я простоял так не менее часа, пока наконец не заметил вдалеке маленькую фигурку матери. К тому моменту я уже ненавидел еë до такой степени, что мог бы и убить, если бы не боялся ответственности за преступление. Она медленно приближалась ко мне, и в конце концов, поравнявшись со мной, лишь учтиво кивнула и продолжила своë движение. Она прошла не больше пяти шагов, как я бросился ей вдогонку и буквально вцепился в еë шинель, не давая уйти. Она удивлëнно обернулась, презрительно прищурив глаза и недоверчиво взглянув на меня. — Что с вами, Штефан Яков? — она впервые обратилась ко мне на «вы», отчего весь мой пыл пропал так же внезапно, как и появился. Я почувствовал между ею и мной огромную стену, воздвигнутую за три дня. — Отпустите же мою шинель! — мать выдернула кусок одежды из моих рук и вновь бросила ещë один взгляд, полный презрения и неодобрения. До этого момента я всегда называл еëьматерью, однако отныне я мог звать ее лишь «фон Бисмарк», или же «госпожа Джугашвили». Удивительно, но ей, истинной немке из знатной немецкой семьи, идеально подходила эта грузинская фамилия. — Да что ж вы от меня убегаете, фрау Джугашвили? Я поговорить с вами хотел, а вы убегаете. — От вас не убежишь, друг мой, а потому даже и не пытаюсь, — она слегка улыбнулась. — Излагайте же, не стойте просто так. — Я с вопросом пришëл. Вот скажите мне, как делаются революции в мире? Она удивлëнно взглянула на меня, после чего рассмеялась, снимая фуражку. — Ох, насмешили, Штефан Яков, право слова насмешили! Если бы я могла ответить на ваш вопрос – полагаю, я бы это сделала, но нет, друг мой, не создали ещë такой революции, которая сработала бы в любое время и в любом месте. Всегда есть и будут нюансы, не учтя которых даже самая хорошая революция окажется на дне, — Бисмарк-Джугашвили сняла очки и посмотрела мне в глаза, отчего мне стало немного не по себе. — А что же вы, друг мой, хотите поднять революцию? — А может и хочу, вот и интересуюсь, как лучше это сделать. — Прямо таки ваше личное желание «построить новый мир»? — она хитро улыбнулась, продолжая смотреть мне в глаза. — Почему бы и нет? — Да потому что такие, как вы, редко берутся сами за подобного рода дела. Обычно у них всегда есть лидеры, кураторы, идейные вдохновители – да как угодно! — Что значит «такие, как вы»? — эта беседа вновь начинала раздражать меня. — А то и значит, друг мой. Такие люди, как вы, Штефан Яков, не станут сами браться за такое грязное дело, как революция, да впрочем и политика в целом. Они будут искать того, кто сделает это за них, дабы не замарать руки кровью невинных граждан, а потом ещë и обвинят его в том, что он плохой, что он пошëл против власти, и на суде выскажет все обвинения против него, и лично поприсутствует на его казни, добродушно улыбнувшись ему в лицо. Что вы скорчили такую гримасу? Противна правда, верно? Правда в целом вещь омерзительнейшая, но мы должны принимать еë, друг мой, дабы окончательно не утонуть в пьянящей сладкой лжи. А вы утонете, уже утопаете... — А по-моему это вы, фрау фон Бисмарк, утопаете! Вы всë ещë верите в культ своего Сталина, в его идеи и в его сумасшествие. И вы так же прогнулись под его амбиции, как и все остальные, вы подчинились ему, фрау фон Бисмарк! По еë лицу пробежала тень негодования, но она тут же взяла себя в руки, наигранно улыбнувшись. — А знаете, где-то я уже это слышала. Совсем недавно слышала. — И власть на вас дурно влияет, вы перестаëте мыслить самостоятельно, а начинаете лишь пародировать Сталина. — А на вас, друг мой, дурно влияет хрущëвское общество. Да, именно там я это и слышала. Я бы вам посоветовала как можно меньше общаться с ними, ибо либерализм мозг разъедает. — Не разъест, поверьте мне. Они умны! — И глупы одновременно, — с улыбкой заметила она. — Либералы хуже демократов, ведь лидер последних делит власть с народом, а у либералов народ даëт немного власти лидеру, вернее, лидер самоустраняется, отдавая всю власть народу. — Так это же и есть цель – народная свобода и власть. — Скорее уж народный хаос, Штефан Яков. Народ, в особенности русский народ – неуправляемая машина, которой нельзя давать свободу, иначе она снесëт тебя самого. Их надо брать за вожжи и вести, чтобы эта машина работала на тебя. А иначе либерализм перейдëт в анархию, а против анархии есть лишь одно верное средство – диктатура. А это уже крайняя мера, друг мой... — Отчего же диктатура? Это так жестоко... — А либерализм? Он вед[т лишь к большей жестокости под видом вседозволенности, а вседозволенность ведëт к насилию, но ещë большему, ведь тогда тиран будет не один, в лице правителя, а они будут повсеместно, и этим тираном будет сам народ. Когда нет закона – каждый считает себя в праве безнаказанно мучить других, а ведь даже самый жестокий закон будет намного лучше абсолютного беззакония, друг мой. — Какая сталинская мысль... — Как угодно, но это нужно понимать, Штефан Яков, — она продолжала невозмутимо и даже надменно улыбаться, что просто выбешивало меня. — Однако теперь позвольте кланяться, друг мой, что-то голова разболелась, знаете, когда в висках пульсирует... — она надела фуражку и медленно отвернулась от меня. — Не от сталинизма ли? — не смог не съязвить я. — Скорее уж от вашего ярого либерализма, Штефан. Я же говорила, дурно на голову влияет... — она ещë раз усмехнулась и пошла. — Однажды я вас убью... — я бессознательно прошептал это, надеясь, что она не услышит, однако она вновь обернулась и, усмехнувшись, сказала: «Попробуйте». Мне хотелось сгореть от стыда в тот момент, но жгучая ненависть снова захлестнула меня. Я развернулся и побежал в неясном направлении, ничего перед собой не видя.